Ольга Клюкина

Художник и его мамзель

Люба сидела на скамейке и задумчиво делала прутиком волны в луже: туда-сюда, туда-сюда...

Утром в будний день в городском сквере было пусто, а после дождя еще и мокро. Ни стариков, ни детей – никого. За деревьями, покрытыми первыми листочками, мелькал лишь ярко-синий свитер художника.

Иногда Люба поднимала голову и смотрела, как он смешно прыгает возле своего мольберта. То с одной стороны к нему подскочет, то с другой.

Как петух – только синий.

В детстве она тоже как-то покрасила своего котенка синькой, чтобы сделать его красивым, голубеньким, но он после этого убежал. Или кто-нибудь украл, польстившись на редкую породу?

В голову, как назло, лезла всякая белиберда. Люба уже заметила, что как только она настраивалась подумать о серьезных жизненных вещах, у нее сразу что-то случалось с головой, наступало полное отупение.

А ведь она нарочно с самого утра пришла в сквер, чтобы принять важное решение. И мысленно дала себе слово, что ни за что не сойдет с этой скамейки, пока что-нибудь не придумает.

Но вместо этого гоняла в луже волны и вспоминала о голубом котенке.

Признаться, Люба даже не заметила, в какой момент художник развернул мольберт в ее сторону и начал приплясывать на месте, размахивая своей кисточкой.

Она сразу же поправила распущенные волосы, перекинув их на плечи, и сделала отрешенное, глубокомысленное лицо. Пусть она получится для вечности красивой и загадочной. Желательно – в профиль.

Но думать после этого стало еще труднее: художник явно мешал ей сосредоточиться. Если бы он хотя бы спокойно стоял на одном месте!

К тому же на небе снова собрались дождевые тучи, становилось холодно. «Разомну немного ноги, а потом опять буду думать, – решила Люба, поднимаясь со скамейки. – Надо же посмотреть, как я там получаюсь».

Она подошла к художнику и заглянула к нему через плечо: на холсте была какая-то сплошная мазня. Среди разноцветных пятен с трудом можно было угадать деревья и скамейку, а на том месте, где сидела Люба, стояла большая красная клякса.

Стоило ли тогда так стараться?

К тому же вблизи оказалось, что свитер у художника – дырявый, весь словно пробит пулями, и сильно перепачкан в краске. А сам он – вовсе не так молод, как показался издалека: в рыжеватой всклоченной бороде художника поблескивала седина.

Он даже не взглянул в сторону Любы и продолжал с довольным видом ставить на холсте свои цветные кляксы.

– Алло! – позвала его Люба. – Эй, у вас спички есть?

– Нет, – односложно отозвался художник, по-прежнему не поворачивая в ее сторону головы.

– А я-то думала, вы мой портрет рисуете...

– Что? Портрет? Да нет, я сейчас не рисую портреты.

– Только эти... пейзажи, да? – с трудом припомнила Люба нужное слово.

– Ну, если можно так выразиться...

– А чего же тогда у вас тут ничего не похоже? Не поймешь, где деревья, где кусты...

– Пейзажи, но только... в метафизическом смысле. А спичек у меня нет, нет... Не курю я, девушка, нет, правда не курю.

Люба почувствовала, что он хочет скорее от нее отделаться, но мстительно продолжала стоять на прежнем месте. Художник быстро на нее взглянул и сказал:

– Вам скучно, да? Давайте вот как сделаем: я сейчас закончу и сам к вам подойду. Но я, девушка, был бы вам очень благодарен, если бы вы еще несколько минут посидели на прежнем месте. Как, кстати, вас зовут?

– Кстати, Любовь! – сказала Люба с некоторым вызовом. – Имя у меня такое – Любовь.

Как раз с имени когда-то у них с Денисом и завязалось знакомство. Начались всякие шуточки, намеки... Типа, любовь бывает разной, и все в таком же духе.

– Да, концептуальное имя, – пробормотал художник, с прищуром разглядывая свой холст. – Так вот, Любочка, мне хотелось бы все же сохранить это цветовое пятно.

Цветовое пятно! В другое время после таких слов Люба развернулась бы и вообще ушла из сквера. Но она вспомнила, что дала себе слово не вставать со скамейки до тех пор, пока не придумает, что ей делать дальше: вернуться к Денису или пойти пожаловаться маме?

Вопрос по-прежнему оставался открытым. Вчера Люба впервые насмерть поругалась с мужем и убежала ночевать к подруге. А утром, вместо того, чтобы отправиться в институт, пришла в «Липки».

Одернув на ходу свою красную модную курточку, Люба вернулась на скамейку. Но даже этот короткий путь она постаралась пройти вызывающей походкой фотомодели – от бедра.

Пусть никто не думает, что она раздавлена и уничтожена!

Но когда Люба приземлилась на скамейку, она увидела, что художник вообще не смотрел в ее сторону, а внимательно изучал гнездо на дереве. Ворон, что ли, там считал?

Люба положила ногу на ногу (для его цветового пятна это не имело никакого значения!) и закурила.

Ужас, что они наговорили вчера друг другу сгоряча! Денис даже ее содержанкой назвал. Типа, он работает, как ишак, а она... И где только словечко такое выкопал? Наверное, по телевизору услышал. Потому что сам только и делает, что пиво пьет и по телевизору всякую муть смотрит.

– Да не грустите вы так! Все образуется, да? Кстати, зачем вам нужны спички, если и так есть чем прикурить?

Люба вздрогнула от неожиданности. Она не заметила, когда на скамейку рядом присел художник. На коленях он держал сложенный мольберт и теперь еще накинул на плечи какой-то балахон, похожий на плащ-палатку.

– Спички? Кораблики в луже пускать, – ответила Люба, усмехнувшись.

– А, понятно... Когда я маленьким был, тоже любил так делать, – почему-то нисколько не удивился художник.

Люба вздохнула: наверное, Денис тоже на нее кошмарно обиделся. Иначе давно бы на мобильник позвонил. А теперь из гордости ждет, чтобы она первой объявилась. Но ведь сам вчера первым все начал.

– Вы – как, знаменитый художник? – вяло поинтересовалась Люба. А про себя подумала: можно было бы потом сказать Денису, что с известным художником познакомилась, пусть завидует.

– Да нет, я не очень знаменитый...

– Мне муж говорил, у нас в городе вообще нет хороших художников. Так, не поймешь что. В Москве нужно картины покупать, – сказала Люба.

Сказала – и сразу же увидела перед глазами лицо Дениса – красивое, слегка надменное, с черными блестящими глазами.

– Может, он и прав, – спокойно согласился художник. – Я что-то не понял: вы хотели, чтобы я ваш портрет написал, да?

– Да ведь вы все равно не сумеете, – сказала Люба, покосившись на картонку, на которой блестела неровно наляпанная, еще не подсохшая краска.

– А, тогда ладно, – сказал он, поднимаясь со скамейки. – Снова как будто дождик начинается...

– Куда это вы? – почему-то испугалась Люба. Ей совсем не хотелось оставаться в сквере одной, да к тому же под дождем.

– К себе в мастерскую, куда же еще? – пожал плечами художник. – Я с утра даже чая толком не выпил, торопился погоду ухватить.

– А можно я с вами пойду в мастерскую? – сказала Люба. – В смысле... картины посмотреть. Может, и куплю что-нибудь.

Художник внимательно на нее посмотрел и почему-то вздохнул.

– А-а-а... ну, что же, пойдем, – ответил он без особого энтузиазма. – А чай у меня хороший, цейлонский. И печенье есть. Только скорее, а то снова польет, как вчера...

И тут ливанул дождь!

Художник подхватил свою картонку, мольберт и бегом припустился из сквера, Люба – за ним следом. На ходу он только один раз оглянулся и чуть-чуть задержался, забегая в какую-то подворотню.

Люба натянула куртку на голову и, пробегая мимо витрины, успела подумать, что теперь она на самом деле похожа на цветовое пятно. Красное, блестящее, самое яркое на залитой дождем улице.

Все вокруг перемешалось, пузырилось под ногами, сверкало солнечными бликами – как краски на картонке у художника.

А сам он стоял в дверях подъезда и нетерпеливо махал рукой.

...Они уже выпили по три чашки чая, и Люба рассказала, какие картины на стенах ей нравятся больше, а какие – совсем не нравятся.

Давно пора было уходить, но она упорно сидела и делала вид, что не замечает тихих вздохов собеседника.

Пока они пили чай, Люба мысленно нарядила художника в джинсовый костюм, модную рубашку, подстригла ему бороду, а потом еще побрызгала дорогой туалетной водой.

Но все равно осталась недовольна своей виртуальной примеркой. Куда ему до Дениса! Люба снова взяла печенье, и стала жевать без всякой охоты – про запас.

– Ну, что, немного согрелась? – снова с надеждой спросил художник и посмотрел в окно.

Дождь капал уже редкими каплями, и, по-хорошему, давно нужно было уходить. Вот только вопрос – куда? Может, и правда работу какую-нибудь несложную подыскать, чтобы Денис успокоился?

И тут Любу осенила блестящая идея.

– А давайте я вам буду позировать? – предложила она. – А вы мне за это – деньги платить. Все равно мне где-нибудь работать надо... Я ведь совсем не стеснительная, и голой за-
просто могу.

– Вообще-то мне сейчас не нужна обнаженка, – пожал он плечами и задумчиво добавил: – М-да... Вечная тема: художник и его модель... Мамзель.

– Да вы не сомневайтесь, у меня красивое тело, – по-своему поняла его замешательство Люба. – Все так говорят. Хотите покажу?

– Не надо, я и так вижу, – скользнул по ней взглядом художник. – В принципе, у нас в художке натурщицы всегда требуются. Вот только платят за это копейки...

Люба посмотрела на него изумленно: надо же, задаром отказался на красивую девушку посмотреть! Нормальные люди за стриптиз сумасшедшие деньги платят, а этот... Денис своего точно бы никогда не упустил. Недаром за ним на работе до сих пор целая толпа девиц увивается, не желающих смириться с тем, что он уже женился.

– ...Да и стоять неподвижно с непривычки бывает трудно, – продолжал рассказывать художник. – Ты кто у нас по основной специальности?

– Содержанка! – усмехнулась Люба.

– Это что же, работа такая? – удивился он.

– А почему нет? Между прочим, не из легких. Не так-то просто богатому мужу угодить.

– Богатый муж попался? Повезло...

– Я и сама знаю, что повезло, – сказала Люба с вызовом. А про себя подумала: ничего, пока Денис только начинает, а потом у них вовсю пойдут дела. Только бы ей свой юридический поскорее закончить...

– Надо же – содержанка... Звучит почти как «служанка», – покачал головой художник.

– Ничего подобного! – возмутилась Люба. – Денис меня любит, балует, самую дорогую косметику всегда покупает, и вообще... Он говорит, что я для него – все равно что ребенок.

– Старый, наверное?

– Ну да! Сами вы старый! Двадцать пять недавно исполнилось. А знаете как Денис стильно одевается? Он бы в таких грязных ботинках под расстрелом на улицу не вышел.

Художник спрятал под стул свои ноги и смущенно улыбнулся.

– У него только один недостаток... – вздохнула Люба.

– Погуливает? – подсказал художник.

– Да вы что? Наоборот, я сама вчера хлопнула дверью, из дома ушла. Тут другое.

Люба замолчала и напряженно о чем-то задумалась.

– А ведь я сразу догадался, что тебе идти некуда, – помолчав, сказал художник.

– Что, на бомжа похожа? – огрызнулась Люба.

Знал бы, какое он сам производит на людей впечатление своими дырками!

– Да нет, не на бомжа...– ответил художник. – Но все равно – жалко стало тебя. Такие глаза... Сразу видно, что у тебя что-то случилось.

Люба отвернулась к окну и принялась считать про себя дождевые капли на стекле. Раз – капля, два – капля, три... Если вовремя отвлечь внимание, можно даже суметь не расплакаться.

– У него только один недостаток: я его люблю слишком сильно, а он пользуется...

Капельки на стекле начали подозрительно дрожать и сливаться в одну большую каплю.

Люба тряхнула головой, достала из сумочки мобильник, набрала по памяти номер.

– Алло, привет, это я... – сказала она звонко. – Я уже иду, иду... Да так, потом расскажу. В музей зашла. В обыкновенный, где картины. Может, и с горя. Ладно, давай, только ты никуда не уходи, дождись меня.

Художник поднялся с табуретки, подошел к книжной полке.

– Вот, возьми каталог. А то ведь не поверит, что ты на самом деле в музее была, – сказал он, протягивая Любе какой-то журнал. – Там и мои работы есть.

– А сами говорили, что не великий... – пробормотала Люба, слегка смутившись.

Наверное, уже часа два она сидела в его мастерской, время отнимала, да еще полкило печенья съела на нервной почве...

– Если что-нибудь понадобится, вы все же скажите, – сказала Люба в дверях. – Я имею в виду портрет или даже обнаженку. У меня бывает после института свободное время.

– Да мы так уже приблизительно нарисовали, – улыбнулся художник и сделал неопределенный жест в воздухе. – Весна. Он и она. Любовь. Неплохо получилось.

Только в автобусе Люба вдруг вспомнила, что так и не узнала его фамилию. Как она теперь в музее его картину найдет, чтобы Денису показать? Ведь в городе всяких художников хоть пруд пруди.

Задача
с двумя неизвестными

Трамвая долго не было, а народ на остановке все прибывал. Всем после работы хотелось поскорее домой. Или хотя бы под какую-нибудь крышу, спрятаться от дождя.

Фрол стоял внутри стеклянной коробки автобусной остановки и никого не замечал вокруг, уставившись под ноги. Но как только я решила более надежно спрятаться от него за столбом, вдруг поднял глаза, дернулся и в два прыжка устроился под моим зонтом.

– О, привет! Привет! Привет! – сказал Фрол и замолчал.

– Привет, – сказала я и тоже замолчала.

Да и о чем говорить, если мы были почти незнакомы?

Я только знала, что все звали его Фролом – то ли фамилия, то ли кличка такая. И еще, кажется, кто-то говорил, что Фрол вечно нигде не работал и у всех выпрашивает деньги – у кого на проезд, у кого – на что-то более существенное.

Вот и сейчас Фрол зачем-то терпеливо стоял рядом, время от времени встряхивая мокрыми волосами и ударяясь головой о нашу общую тряпичную крышу. Приходилось всякий раз еще выше поднимать и без того ноющую от усталости руку.

Наконец подошел трамвай, и я подумала, что Фрол может затеряться в толпе, но он был тут как тут: шумно дышал за спиной и даже что-то говорил, как в микрофон, в черный помпон моей шапки.

– А я уже месяц как с работы уволился, – сказал он, заглядывая мне в лицо. – Хорошо быть свободным человеком. Куча свободного времени.

– Наверное...

Я купила два билета, и нас тут же прижали к окну на задней площадке.

– Спасибо. Знаешь, я сегодня ночью понял одну совершенно гениальную вещь. Хочешь, поделюсь? – благодарно улыбнулся Фрол.

По-видимому, он расценил мое молчание как знак согласия, потому что наклонился еще ниже, и прошептал:

– Бог был левшой!

От изумления я даже не нашлась, что сказать.

– У меня существует подробная система доказательств, но не волнуйся, я сейчас не буду тебя в нее посвящать целиком, – торопливо забормотал Фрол. – В общем, если изложить ее в двух словах, то получается, мы можем понять нашу жизнь, только если будем смотреть на нее задом наперед. Понимаешь? Настоя-
щая реальность находится в зеркале, внутри зеркального отражения, и это вовсе не то, что ты видишь вокруг себя. Надеюсь, хоть это сейчас тебе не нужно разжевывать?

Я посмотрела в его серые, чуть навыкате, глаза и малодушно кивнула, надеясь, что после этого Фрол все-таки замолчит.

– ...Но это еще не самое главное, с этим-то мне уже как раз тоже давно все ясно, – наоборот еще больше воодушевился Фрол. – Но вот вчера... Понимаешь, я сказал одному человеку: «А ведь Бог был левшой». А он посмотрел на меня спокойно, и говорит: «Я это давно знаю. Но если ты сам дошел до левши, то совсем скоро сделаешь другое, еще более грандиозное открытие. Вот тогда и поговорим». И сегодня ночью я понял, что он имел в виду.

Фрол вдруг усмехнулся:

– Хочешь, сделаю тебе подарок? – И, не дождавшись ответа, объявил: – Бог был женщиной. Вот так.

А потом отвернулся и начал разглядывать в упор сидящую напротив девушку, которая сразу же всполошилась и два раза нервно поправила челку.

– ...Они все, все заблуждаются, когда ставят себя в центр, – стряхнув с себя минутное оцепенение, снова быстро заговорил Фрол и одним росчерком нарисовал на запотевшем трамвайном стекле круг с точкой посередине. – Вот, видишь? Когда мы ставим себя в центр, мы добровольно сажаем себя в тюрьму. Мы думаем, что расширяем свой кругозор, а на самом деле только еще больше увеличиваем границу соприкосновения с неведомым, с непостижимым. Смотри: чем больше круг, тем больше эта граница... – Фрол начертил на стекле еще один неровный круг, охватывающий первый, и воскликнул: – А то, что мы хотим узнать, всегда будет находиться далеко, в темноте. Всегда! Люди сами загнали себя в клетку. Все люди, человечество... Лишь немногие знают, как шагнуть за ее пределы. Трагедия одиночества, понимаешь ли. Чем ближе к вершине, тем нас все меньше.

Теперь Фрол начертил пальцем на стекле треугольник и ткнул в его верхушку:

– Смотри, а вот это уже высшая точка – абсолют одиночества. Здесь – Бог. И люди, которые стали как боги. Гляди сюда: если мы продолжим дальше эти линии, то они больше никогда не пересекутся. Потому что отсюда уже начинается выход в космос...

– Если сверху соединить, похоже на песочные часы, – пробормотала я, чтобы не молчать все время, как полная идиотка, и хоть что-то сказать. – И на математический знак, которым обознается бесконечность, мы в школе...

– Что? Что ты сказала? – восторженно перебил меня Фрол. – Погоди, это мне может пригодиться. Я же знал, чувствовал, что не случайно тебя встретил. Мне нужно было поговорить сегодня именно с женщиной. Так вот, насчет того, что Бог был....

Но я уже набрала в легкие побольше воздуха, и твердо сказала:

– Не надо. Замолчи. Я больше не могу.

– Что это ты вдруг? – удивился Фрол. – Тебе, наоборот, понравится...

– Заткнись. И лучше не трогай моего Бога, слышишь? Отойди от меня, а то я закричу.

– Вот ненормальная, – пожал плечами Фрол. – Больно ты мне нужна. Да я все равно уже приехал.

Трамвай остановился возле бетонной стены какого-то завода, и Фрол на самом деле прыгнул в темноту, куда-то быстро побежал.

Каждое утро я читаю из окна трамвая на этой стене странные надписи. Например, «Биогенератор убил Андрея Миронова», и еще что-то в таком же духе. Может быть, Фрол как раз и пишет всю эту ахинею? Хотя – навряд ли, у него масштаб более глобальный. В городе и без него много всевозможных мыслителей в духе трансмутизма.

Я снова посмотрела в окно. Господи, темень-то вокруг какая! На весь район – всего несколько фонарей. Да еще наш трамвай немного путь освещает.

Глядя ему вслед, теперь каждый поймет, что здесь тоже решались какие-то задачи.

Сад

– Привет, отец, – сказал сын, открывая садовую калитку.

Но отец не оглянулся. Ссутулившись, он сидел на корточках возле вскопанной грядки, что-то разглядывал у себя под ногами, качал седой головой. Три года назад отец начал плохо слышать. Или гораздо раньше? Только когда сын подошел почти вплотную, отец суетливо вскочил на ноги, явно застигнутый врасплох.

– Привет, отец, – громко повторил сын и потряс отцов-
скую ладонь. Торжественно и в тоже время слегка насмешливо – как чужому человеку.

Обниматься и целоваться у них с детства было не принято. Но отец вдруг резко откачнулся назад, расставил в стороны руки, и принял сына в свои объятья, молча прижал лицом к пропахшей дымом телогрейке.

– Вот, приехал погостить у тебя денька два, – в самое ухо проговорил сын, уткнувшись в отцовское плечо. – Не выгонишь?

Отец посмотрел с упреком, пробормотал:

– Где уж, выгонишь тебя, нет уж, рад я, рад...

И сын наконец-то улыбнулся, узнавая знакомую отцовскую интонацию – испуганно-нравоучительную, настойчивую, жужжащую: ж-ж-ж...

– Это как же ты меня нашел? Я ж вона где спрятался! – смущенно пробормотал отец, показывая рукой на деревья.

Вопрос тоже был смешным, как говорится – для юмора.

С выходом на пенсию отец каждое утро в любую погоду уходил в сад, на свой дачный участок, примерно в десяти минутах ходьбы от дома. В детстве сын даже как-то подсчитал количество шагов до садовой калитки, но теперь забыл точную цифру. Как же – спрячешься тут!

– Давай помогу, давненько я в земле не ковырялся, – предложил сын, но отец сразу же испуганно прижал к себе блестящее, отполированное ладонями древко грабель:

– Не надо ничего, что ж ты, тут все и так поделано, отдыхай уж с дорожки... Я сам.

Сын сделал несколько шагов в глубину весеннего сада и присел на железную емкость с водой: от волнения и непривычно чистого воздуха у него вдруг резко закружилась голова.

Квадрат родительского сада был разделен на безукоризненно ровные грядки, дорожки, симметричные круги вокруг деревьев и из-за этого казался нереальным. Словно это был не сад, а какое-то заповедное место, где запросто можно было встретить инопланетян.

Оказывается, сын совершенно успел забыть эти заборы, деревья, домишки, а главное – забавную условность, что каждый дачник умеет воспринимать участок земли, огороженный проволокой, как свой маленький, отдельный мир.

Чтобы очнуться от оцепенения, сын с хрустом почесал пальцем в ухе: то ли где-то рядом жужжала невидимая пчела, то ли в воздухе застыло легкое, почти неуловимое весеннее гудение: ж-ж-ж...

Примерно также у них дома когда-то жужжал пылесос. Возвращаясь из школы, он уже в подъезде слышал, как отец с матерью наводят в квартире чистоту, вычищают каждую пылинку. Сын прикладывал ухо к двери и представлял, как разбросанные солдатики и книги медленно, с жужжанием, кружатся по комнате, занимая раз и навсегда установленные места.

А еще в детстве отец как-то назвал его смешным словом – жужелица. Все посмеялись, а сын потом заглянул в словарь, и выяснил, что на самом деле жужелица – это такой вредный жук, враг озимых и других полезных растений.

Даже шуточки у отца в ходу были рабоче-крестьянскими, от сохи, и почему-то обидными до слез.

– Отец, а кто такая – ж-ж-жужелица? – зачем-то звонко выкрикнул в весеннее пространство сын.

Сады еще только-только начинали зацветать и просвечивали далеко насквозь, до самого шоссе, окутанные почти зримым смородиновым ароматом.

Но отец не услышал, и продолжал любовно разглаживать свою грядку. Сильным рыбацким движением он откидывал от себя грабли, медленно проводил зубцами по черным, влажным комьям земли, и в его движениях ясно слышалась задумчивая мелодия – как смычком по струнам.

Неожиданно отец обернулся и сказал совсем другое:

– Что ж, и жена с дочкой приехали бы тоже... Хоть бы с внучкой повидаться.

– Работает жена, заняты они, ра-бо-та-ет, – проскандировал сын, сложив ладони рупором, как на стадионе.

Отец кивнул, и, словно по команде невидимого дирижера, продолжил свои неповторимые аккорды.

А сын решил, что не будет прямо сейчас говорить отцу о разводе. И о том, что жена с внучкой в этот сад, скорее всего, никогда в жизни больше не приедут.

Да и насчет другой женщины он лучше расскажет вечером, за ужином.

Собственно, он затем и приехал, чтобы рассказать отцу, что уже почти год живет совершенно новой жизнью. Кстати, ничуть не хуже, чем прежде. Даже почти что лучше.

– Угостить тебя, жалко, нечем, рано еще... Вот, пожуй пока, – извиняющимся голосом проговорил оказавшийся вдруг рядом отец, держа в руке мокрый пучок щавеля.

Сын осторожно положил кислый листок в рот, попробовал жевать, но тут же выплюнул. Прокуренный язык отказывался принимать такую невыносимо чистую зелень.

– А почему у тебя дача закрыта? – блаженно жмурясь на солнце, спросил сын. – Хочу гамак повесить.

Отец молча снял с абрикосового дерева ключ, положил на край емкости и поспешно отошел в сторону.

С первой же минуты было ясно, что в дачный домик никто не заходил после зимы: в комнате пахло плесенью, из старинного дивана с валиками кто-то выгрыз и повсюду разбросал вату. Сын подобрал с пола пожелтевший журнал «Юный натуралист», который для него когда-то выписывали родители, и из-под него выбежал испуганный паучок – тоже чуть живой после трудной зимы. Но паучок тут же, на глазах, взбодрился и на длинных, трясущихся лапках начал быстро карабкаться по отвесной стене.

Когда-то дача считалась маминой территорией, а садовый участок – отцовской. Они в шутку так все поделили, чтобы легче было поддерживать порядок. А этих пауков сын в детстве называл «косиножками»...

Можно было бы подойти и сказать: «Отец, тут у меня такое дело...» Лучше так: «Отец, у меня ведь, кроме тебя, теперь никого нет...» Или даже еще короче: «Прости, отец».

Но сын только нахмурился и начал старательно прилаживать гамак между двух старых яблонь, на специально отведенном для баловства месте.

...Наверное, он заснул очень крепко, потому что, когда очнулся, вокруг уже были фиолетовые сумерки. Возле гамака стояла какая-то косматая старуха и качала головой. Вот они, ино-
планетяне пожаловали!

– Помощник приехал! Гляжу, выспался? – спросила она дружелюбно, и сын лишь по голосу узнал соседку по саду. С тех пор, как они не виделись, она состарилась почти до неузнаваемости.

Из-за плеча соседки выглянула девушка, неожиданно подмигнула сыну, как старому знакомому и сразу же спряталась за кустами. Высокий хвостик на макушке придавал ей сходство с каким-то огородным овощем, и сын поневоле улыбнулся.

– Внучка, что ли? – спросил он вместо приветствия.

– Да нет, не родная, седьмая вода на киселе, – охотно отозвалась соседка, – Тоже примачка, вроде меня...

– Примачка?

– Ну да, с родным отцом, значит, при мачехе живет... Жалко мне ее, не спилась бы, как мать. Она у нас того, маленько гуленая.

Хлопая галошами, соседка тоже скрылась за деревьями. Все напоминало продолжение сна, где никому ни до кого не было никакого дела и потому казалось легким, необязательным, забавным...

Но теперь пора было просыпаться. Отец уже переоделся, чтобы идти домой ужинать и смотрел сурово и вопросительно – как прокурор или врач-нарколог. Почему-то с ним никогда не получалось просто.

– А что, если я сегодня здесь заночую, в саду? Хочется одному побыть, подумать, а уж завтра... – неожиданно для себя сказал сын, отводя глаза от скорбного отцовского лица.

– Что ж, как хочешь, – помолчав, отозвался отец и знакомым движением поправил на голове кепку. Но потом все-таки спросил строго: – А голодный как же будешь?

И сын в подробностях принялся описывать, что с дороги в сумке у него остались бутерброды с сыром, бутылка минеральной воды, печенье. А когда замолчал, услышал, как где-то рядом гудит высоковольтная линия напряжения или что-то еще: ж-ж-ж...

Отец о продуктовых запасах слушал внимательно, не перебивая, и в сгущающейся темноте все труднее было разо-
брать выражение его лица.

– Ладно, если что, дорогу знаешь, – наконец сказал он спокойно.

Затем хлопнула калитка, и в саду стало совсем тихо. Лишь изредка со стороны шоссе доносился грохот грузовиков и короткий лай собак – как в деревне.

Сын снова с осторожностью погрузил свое тело в ветхие ячейки гамака, закурил и стал смотреть на звезды. Ни мыслей, ни желаний... Он безмятежно качался в гамаке, как в большой люльке, и чувствовал, как сквозь него просачивается прохлада – то ли от земли, то ли, наоборот, из космоса. Впрочем, какая разница?

Неожиданно в кустах послышался шорох, мелькнуло что-то светлое.

Сын резко вскочил. Он весь день чувствовал, что мама была тоже где-то в саду, здесь, рядом, и был готов к любому чуду. Но из темноты вышла соседская девушка с хвостиком на макушке.

– Ты чего? – шепотом спросил сын.

– Ничего. Мы тоже здесь ночуем. Бабка уже спит.

– Боишься, что ли?

– Да нет. Просто.

Сын даже не знал, как ее зовут. Примачка какая-то... Примочка...

– А отец твой пусть ничего не говорит, – вдруг сказала она обиженно. – Мы за собой на веранде всегда бутылки убираем. У вас хорошая веранда, удобная. Пойдем, выпьешь с нами на халяву. Хоть согреешься.

Только теперь сын разглядел за спиной у девушки чей-то темный, могучий силуэт. По голосам было слышно, что какие-то люди уже шагали в сторону отцовской дачи, позвякивая на ходу бутылками и о чем-то весело между собой переговариваясь.

– Ау, хозяин, ты где? – позвала соседская девушка. – Ты не знаешь, где он прячет ключ от дачи?

Ночь давно стерла границы между садовыми участками, и сын вдруг почувствовал себя точно так же, как в лесу – молодым, свободным и зверски голодным. Абрикосовое дерево, которое в родительском саду всегда зацветало самым первым, смутно белело в темноте, до него было рукой подать.

«Успеется, – подумал сын неопределенно как-то обо всем сразу. – Почему мы теперь должны мерзнуть? Хорошо бы завтра взять билет на ночной поезд. Все еще успею...»