В моей душе какая-то драгоценная частица детства присутствует до сих пор, наверное, поэтому я и стала детской писательницей. О чем бы детском я ни писала, я всегда остро ощущала восторг и боль детской души, постигающей разверзшийся перед нею огромный, трудно познаваемый мир бытия, всегда защищала детское понимание, надежду на непременное добро, любовь, красоту, которую этот мир обязан подарить, вовремя защитить, утешить, помочь. Но существует истина: взрослые наблюдают и постигают жизнь разумом, ребенок – сердцем, душой, поэтому он так часто ранится о непреклонную логику взрослого разума, стремящегося и детскую душу подчинить себе, переломить на свой лад. Вот и извечный конфликт отцов и детей, от поколения к поколению.

И не нужно удивляться и возмущаться, почему дети убегают из дому, не только от родителей-алкоголиков, но и от добрых, умных, любящих. Любящих, но не умеющих проникнуть в особое, детское восприятие окружающего, в стремление защитить право на свою свободу, свой особый мир.

Перечитывая воспоминания дочери Льва Толстого Татьяны Сухотиной-Толстой, я была поражена эпизодом, который мне хочется воспроизвести целиком: «...Мы с Ильей (братом) отличались тем, что в нас всегда было много той жизненной силы, которую англичане называют звериной живостью и которая иногда так нами овладевала, что мы совершенно пьянели и теряли власть над собой. Так было и в тот весенний день. Мы не слушались Ханны (воспитательницы) и носились, как выпущенные на волю жеребята, не разбирая, где сухо, где мокро.

Наконец мы попали на Ясенку. Это не то ручей, не то речка... Теперь Ясенка вздулась, как настоящий поток, унося в своих грязных желтых волнах большие глыбы льда и снега... Подбежав к руслу реки, мы минутку подумали, а потом, ни слова не говоря, взявшись за руки, шагнули прямо в воду... Ни капельки не смутившись, мы с Ильей пошли по руслу реки против ее течения. До сих пор помню чувство наслаждения, которое я тогда испытала. Идя по руслу ручья, я часто оступалась в яму или водомоину. И тогда вода доходила почти до лица. Перегнувшись вперед, я шла против течения, чувствуя, как сильно вода толкала меня. Встречавшиеся льдины ударяли мне в грудь, но я не чувствовала ни боли, ни усталости и шла вперед, как победительница.

Вылезая из воды, я чувствовала, как тяжела и холодна на мне одежда. Страшно и стыдно было показаться Ханне и родителям после такого преступления. Но удовольствие мое было так велико, что не находила я в себе раскаяния... Мы не простудились и терпеливо вынесли положенное наказание. Три дня нам запрещено было ходить гулять. Мы сидели дома, но с наслаждением вспоминали свою прогулку...»

Вот и объясните это своим взрослым разумом, он только одного требует: пресечь, не допустить, наказать! А как же объяснить это наслаждение детской души, которое Таня Толстая сберегла на всю жизнь?

Предполагаю, что большинство взрослых, пережив в детстве нечто подобное, не отвергают в своих детях этот восторг души, не подвластный разуму, но окрыляющий, возносящий как победителя, преодолевшего и себя, и железную взрослую логику.

Вспоминается мне, ярко и живо, будто это произошло недавно, похожий момент. Мы жили в небольшом украинском городке, где настоящая зима, с обилием снега, была редкостью. Рядом, через забор, Дом пионеров с огромным парком, где было много всяких развлечений для ребят. Мы с подружкой легко перелезали через забор и всё свободное время проводили в парке, где даже зимой по воскресеньям можно было потанцевать на детской площадке под баян модную тогда кабардинку, повеселиться от души. И вдруг всё засыпал не снег, а снежище, высокая деревянная горка, которую хорошо отшлифовали, съезжая не только на штанах, но и на портфелях, за что всегда попадало от родителей, превратилась в сказочную снежную гору. Душа взыграла!

Не заходя домой после школы, мы оказались на этой горе, какие видели только в сказочных фильмах. Съезжали на портфелях, на спине и животе, захлебывались от наслаждения, счастливые от голубого солнечного неба в бесконечном пространстве, от переливов слепящего белизной и цветными искрами снега, не ощущая, что снег набился не только в обувь, но и за шиворот, в рукава, что промокли мои светлые рейтузы, которые мне прислала ко дню рождения бабушка. Всё это мелочи, главное – огромный счастливый мир и наша жизнь в нем...

Как хлестала меня мама этими праздничными мокрыми рейтузами, каким гневным было ее лицо! А я даже не плакала, слезами было бы разрушено то состояние восторга жизни, которое было пережито в сказочном снежном мире. Я удивлялась и сожалела, что мама не может понять и разделить со мною радость. Пусть терпит мое тело, исхлестанное, обливаемое горячей водой из кувшина, но я всё равно была счастлива, виноватой себя не считала. Но с той поры впервые осознала, что свою душу нужно за-
щищать, даже от любимой мамы, сберечь свое, только мое. И оно запомнилось, сбереглось на всю жизнь. Поэтому меня так взволновало воспоминание Тани Толстой, с которой я целиком солидарна.

Но есть у меня и другое воспоминание, горькое: я сама хлестала свою старшую дочку-первоклассницу, ожесточенно, загнав в угол комнаты, не обращая внимания на ее жалобные причитания: «Пожалей меня, мамочка!» Мы жили в Магадане, куда муж получил назначение после учебы в академии, я закончила университет, дочка стала школьницей. Школа была в том же четырехугольнике жилого квартала, где и наша комната в коммуналке. Утром я провожала дочку, после уроков, когда мы с мужем были на работе, она сама через наш двор возвращалась домой, в квартире всегда была соседка – портниха, работавшая дома. Поэтому за дочь я не беспокоилась. Но однажды, вернувшись после работы (муж был в командировке), я не застала ее дома. Помчалась в школу – пусто, только уборщицы, обежала весь квартал, к поискам подключились друзья и соседи. Регион не совсем благополучный, мало ли что могло случиться с ребенком, что делать, куда кидаться, я не знала.

Дочка явилась, когда начали сгущаться сумерки. Она была смущена, виновато пролепетала: «Я была у Гали (подруга по парте), мы вместе пообедали, играли... и уроки сделали», – поспешно, вникая в мое растерзанное обличье, добавила она. Но у меня не было слов понимания. Вместо радости, что она жива-здорова, меня захлестнуло возмущение. Я потащила ее в нашу комнату и начала хлестать полотенцем, которым вытирала слезы, не слыша ее жалобную мольбу: «Мамочка, пожалей!..»

Если бы я ее пожалела, просветлела радостью, мы бы обнялись, вместе поплакали и общее прощение объединило бы нас. А всё разъяснилось просто: у Галиной мамы возникло какое-то срочное дело. Галя боялась оставаться одна, и мама посоветовала ей позвать подружку, не предполагая, что она пойдет, не спросивши меня, не сказав хотя бы соседке. Мобилок тогда, увы, не было. Детский ум не в силах охватить сложность ситуации, подружки предвкушали радость общения без родителей, учителей. Несколько часов детского счастья, свободы. Только детская душа может оценить прелесть этих счастливых безнадзорных часов, без постоянных наставлений: «Не лезь!», «Не трогай!», «Не бесись!», «Не мешай!»...

Конечно, нужно воспитывать, научать, внушать, что можно, чего нельзя, но не пригибая постоянно логикой взрослого разума, оберегая радость детского мира, потребность свободы и независимости в этой радости.

Моя дочь, теперь мать взрослых сыновей, не может до сих пор забыть и простить мне ожесточенного хлестания, ведь прежде, да и потом, я ее никогда не била. Как и я, пожилой человек, не могу простить себе своего жестокого порыва, стыжусь его.

Надеюсь, примеры, рассказанные мною, помогут родителям быть умными, терпимыми, уважающими и оберегающими души своих детей.