Прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко...

В прекрасное далёко я выбираю путь...

И з  п е с н и

 

 

Часть первая

ТЮША

 

Как я люблю Днипро и Баболю! И деда Матвея, и всё то, что окружает меня вместе с ними, обнимает теплыми объятьями!

Вот уже поезд выбегает из необозримого столичного города, где я живу с родителями, и сердце мое вылетает из груди и мчится впереди поезда: быстрее, быстрее! Едва переждешь длиннющую зиму, и вот наконец позовут летние денечки: все готово, приезжай! Это же мое родное место на земле, я и родился тут, мама вышла замуж в столице, где училась в медицинском институте, но родила меня здесь, у своих родителей. Вот почему я весь здешний, приднепровский, корни дедов-прадедов держат меня крепко, как те лодки у берега, прикованные громадными замками на мощных цепях к старым ивам. Как только ивы выдерживают...

Я тоже мечтаю о собственной лодочке, чтоб выплыть на вольный простор, взмахнуть веслом, как Ивасик-Телесик, ловить рыбку, баловать-угощать Баболю и деда Матвея. Это я так придумал: бабушка Оля – так ее зовут, мама ворчит, а мне и удобно, и ласково, и Баболе нравится.

Я трогал лодки, украдкой залезал в них, качался и мечтал, как бы выплыть на вольный простор. И вдруг лодочка качнулась сильнее и стронулась с причала, будто приглашая: поплывем!

Радость охватила меня: выходит, эта лодочка ничья, бесхозная, и хочет, чтоб я ей хозяином стал. Я спустил ноги в воду, нащупал дно – мелко. Плавать я еще не умею, потяну эту вольную лодочку вдоль берега, пусть причалит у нашего двора, ивы там нет, но дед Матвей найдет корягу и прицепит к ней.

Я спешил, боясь, как бы Днепр не отобрал у меня эту драгоценную находку, потому что волны всё сильнее пляшут, утомился и промок, но сердце колотилось от радости. Найдет дед и цепь, и какой-нибудь старый замок, взнуздает мою коняшку.

Я еще с берега завопил: «Баболя! Баболя!» Это ее имя такое веселое, все улыбались, когда я окликал ее. Я совсем не хотел звать ее просто бабушкой, она совсем не старая и не годится в компанию к тем старушкам, которые балаболят на лавочках у подъезда. Сто раз в день я с наслаждением повторяю: «Баболя!» Это моя находка. А она меня зовет Тюшей, потому что на самом деле я – Матвей, как и мой дед, и для него я не Тюша – ему это не по вкусу, – а Матвей.

 

Я только распахнул калитку и подскочил к Баболе, которая, стоя на дорожке, поливала из шланга цветы, как услышал за спиной пронзительный визг. Незнакомая тетка танком двигалась на Баболю, та еле успела отбросить шланг в кусты, из раззявленного рта тетки вылетали с железным скрежетом слова, как будто у нее в груди работал мотор:

– Что ж это вы распустили внука, а? Схватил чужую лодку, а вам хоть бы хны?

Баболя спокойно слушала этот танковый скрежет, вылетавший из раззявленного рта.

– Это он, столичный, разбалованный внучок ваш, украл нашу лодку! – долбила тетка.

Потускнело днепровско-небесное сияние, цветы, будто прячась, приникли к земле.

– Не верь, не верь, Баболя! Я не украл, все на привязи, а эта – свободная, ничья; я вскочил покачаться, а она поплыла. Сама.

Баболя молча отодвинула тетку и кинулась ко мне, крепко прижала, сказала, чуть не плача:

– Глупый дитенок! Ты же плавать не умеешь, мог бы утонуть. Зачем тебе лодка?

– А Ивасик-Телесик... – начал я, но Баболя прикрыла мой рот ладонью, обернулась к тетке, стоявшей столбом с раскрытым от удивления ртом:

– Чего вы вопите, будто у вас корову увели? Видите, это еще ребенок, какой же это вор? У него еще весь мир в голове вверх ногами.

– Вот и поставьте на место, переверните, – немного сбавила тетка, – когда и учить, как не теперь?

– Успокойтесь. Дед вам лодку пригонит, а вы прикрепите, как все лодки, чтоб не вводить в соблазн таких глупышей, как мой внук. Давайте я вас ранними яблочками угощу, очень вкусные.

– Да у нас и свои уродились, – а всё ж таки сумку приготовила...

– Не тронь чужого! – сурово сказал дед Матвей, сидевший на веранде под виноградом, видел-слышал всю эту колготню, но не вмешивался, пока не ушла тетка. – Это святая заповедь, запомни на всю жизнь!

Дед Матвей, и за деда он, и за отца, двое их – большой Матвей и маленький, а был еще прадед Матвей, если в глубину заглянуть, то еще прапрадед. Но Тюша такую глубину еще постигать не научился, он счастлив, что у него такой дед-отец. Суровость звенит только в словах, а в глазах теплая смешинка, он понимает и жалеет своего внука.

– Куплю я тебе лодку, Ивасик-Телесик, увидим, какую ты нам рыбку поймаешь.

– Только сначала плавать научишься, – категорически заявила Баболя.

– Слышь, сынок? А сейчас пойдем-ка лодку на место переправлять.

 

Плавать учила Баболя, деду нельзя купаться. Об этом хоть и не говорили при Матюше, но он знал, что дед болен, потому что прошел Чернобыль, ту всечеловеческую беду, которую нельзя замалчивать. Деда нужно беречь, чтоб он еще подержался на этом свете, потому что он – корень и опора всего рода, но Матюша особо об этом не думает, потому что просто любит своего деда и верит, что дед будет жить вечно, как и он сам.

Тут и начались выкрутасы. С этим учением. Баболя плавала хорошо, школьницей даже соревнования выигрывала, Тюша видел ее грамоты. Тюшу малышом еще брала с собой на пляж, на песочек, потому что вблизи их дачи на берег навалили бетонных плит, чтоб не размывало талой водой сверху и бурной днепровской – снизу.

До пляжа нужно пройти берегом, по узенькой стежечке. Это место Тюша любил. Теплый песок, на косогоре – сосны, остаток лесочка. Пока Баболя плавала, он плескался на мелководье, строил из мокрого песка замки, потом, держа Баболю за руку, заходил в воду по пояс, а то и с головой нырял. Сидели, обсыхая, на песочке, когда припекало солнце, прятались под сосной, Баболя всегда прихватывала с собой что-нибудь вкусненькое.

Малышни всегда полно, все тоже хороводились на мелководье, собирали улиток. Взрослые поднимали этих карапузов на руки, те ухватывались за пропеченные солнцем шеи, как за спасательный круг, визжали, когда их окатывали водой или окунали. Совсем недавно и он был таким же.

Баболя заходила довольно глубоко. И он пугался этой глубины: а вдруг выпустит из рук – так и нырнешь на дно, цеплялся не только за шею, но и ногами охватывал. «Закрой рот!» – командовала Баболя, приседала с ним, холодная волна переливалась через макушку.

Он не успевал по-настоящему испугаться, как снова над ним – высокое небо и дышать можно полной грудью.

Но наступил момент, когда Баболя не на руках, а за руку потянула его на глубину, пояснив, что иначе плавать не научишься. Неведомый доселе ужас охватил его, и он завопил на весь пляж:

– Спасите! Спасите!

Смеялась Баболя, крепко держа его, смеялись все, и те, кто был в воде неподалеку, и на берегу, взрослые и дети. Но он, ослепший от ужаса, тянул Баболю к берегу.

Укутанный большим полотенцем, под сосной, подальше от людских взоров, он виновато заглядывал в глаза своей любимой Баболе, которые уже не смеялись, а с тревогой вглядывались в самое его нутро, отыскивая, где там прячется это не-
осознаваемое «Спасите!» Ни единой клеточкой не смог бы он поверить, что его родненькая, дорогая может утопить, но что-то все еще дрожало в нем: не хочет, а вдруг упустит?

– Одолей себя, потому что лодки тебе не будет. Вон, смотри, как ныряют с ив мальчишки, не намного старше тебя. Каждый человек способен победить свой страх, настроив себя – я смогу! Вода – это стихия самой жизни, в ней жизнь на земле зарождалась, ее надо любить и уважать, потому терпи и учись плавать.

 

Лодка, привезенная дедом на такси, была словно и не лодка, а какой-то огромный горб в рюкзаке, а двое вёсел и всякие причиндалы в торбочке – отдельно.

Втроем они вытаскивали и распрямляли этот горб под деревьями, иного места не нашлось, появилось на свет какое-то плоское корыто, но когда его соединили с теми «причиндалами» и дед, держась за ветку, ткнул ногой по чему-то, похожему на хвостатую подушенцию, «корыто» заволновалось, по краям поползла воздушная струя, поднимая округлые бока, «корыто» стало напоминать лодку.

Тяжело дышащего деда сменила Баболя, потом и Тюша попрыгал на «подушечке». Столько было возни с тем резиновым челном, пока поставили сиденья, вдели легонькие голубые весельца, а сама лодка была темно-зеленой, словно вынырнула из глубины, тугие бока ее стали теплыми, Матюша с удовольствием гладил их, даже щекой прижимался, лодка казалась живой, дышала своим нутром, потом улегся на тот живой бок, обхватил руками. Пусть бы эта живая лодка так и лежала под яблоней, а он бы играл с ней.

Счастливый он, что такой дед у него. Пообещал – и вот лодка лежит перед ними, хочет плыть по просторам, зовет: скорей спускайте на воду и беритесь за весла!

Сбежались соседи, кто был неподалеку, помогли и спустить, и вытащить потом на берег. Сосед придерживал канат, Баболя подала весла, подвела и Тюшу, он с опаской влез в эту зыбкую резиновую качалку, держась за дедову руку, впился двумя руками в лавочку, но пугаться некогда, да и стыдно, потому что все так радостно смотрят с берега.

Днепр спокоен и тих, лодка медленно двигалась в голубизну, где плавало солнце и небесное сияние щедро обнимало, единило всё живое вокруг. Тюша аж захлебнулся от счастья...

– Ну, Ивасик-Телесик, сможешь рыбачить?

Баболя с берега, предостерегая:

– Вы тихонько, тихонько, не спешите, нужно хорошо приладиться, Тюша ведь и плавать как следует не научился...

Лучше б она не напоминала про плаванье, столько всего натерпелся, пока вода наконец смилостивилась и Баболя незаметно развела руки, поддерживавшие его снизу, за пузико, он, барахтаясь руками и ногами изо всех сил, проплыл несколько метров. А потом уже отталкивал Баболю – сам, сам! Но держался неподалеку от берега, а Баболя, стоя в воде по шейку, отгораживала его от неизмеримой глубины. А сейчас, под лодкой, настоящая глубина, которую не достанешь ногой с надеждой, что вот она, родненькая земелька, укрытая песочком.

Но так счастливо, нежно на душе: одолел, одолел себя, еще много чего одолеть сможет! Баболя и дед научили его, что нужно верить в себя, чтоб чего-то достигнуть.

Дед Матвей протянул ему весло:

– Вот ты и повзрослел, сыночек, на, греби...

 

Баболя, дабы сравняться в щедрости с дедом, подарила ему настоящий футбольный мяч.

Мальчишки в соседнем переулке частенько играли в футбол, отыскалась там небольшая полянка, каким-то чудом сберегшаяся среди тесных дачных делянок. Но Тюшу не принимали, потому что не дорос, да и чужак столичный. Зато не сравнить пыльный, отслуживший свою службу, размахрившийся мяч с вваливающимися боками, которому пацаны не давали роздыху, азартно гоняя целый день, с тем настоящим, новеньким, упруго-блестящим, который Матюша принес, надежно прижимая двумя руками к животу.

– Ого! – выдохнули разом, трогали, даже нюхали этот замечательный мяч, что только чуть коснись – и он сам летит в ворота, обозначенные высокими колышками.

А внутри у него вроде что-то тарахтит легонечко, как тарахтят зернышки в зрелом яблоке. Ну, с таким мячом – и Тюша вроде командира, втянулся в игру, да с таким азартом, будто давно об этом мечтал.

Он и купаться с новыми друзьями ходил, сбегая от Баболи, хоть еще и не решался прыгать с ивы, как они, но и тут выдюжил одолеть себя, а уж когда перетерпишь тот страх один раз, то и потом смело полезешь на простертую над водой толстую ветку, прыгнешь и разделишь веселье в кругу победителей.

И на лодке всех с дедом катали и рыбачили вместе, и как ему было здорово, когда из проулка доносилось нетерпеливое: «Тюха, выходи!»

 

Всё кончается, и это детское счастье должно было завершиться, ибо стеной надвинулась школа.

Приехала мама, в широком платье, под которым не мог укрыться большой живот, сначала даже испугавший Тюшу. Мама на мгновение показалась ему чужой, посторонней теткой, он даже отстранился, когда она наклонилась, чтобы поцеловать его. Живот мешал, обременял, она сама смутилась сына, выросшего на целую голову, загоревшего до блеска, исчезло всегдашнее теплое притяжение к ней, знакомые голубые глаза его смотрели ошарашенно и тоже стыдясь.

Мама сделала вид, что не замечает его отчуждения, обцеловала макушку, щеки, от нее повеяло знакомым маминым запахом, который он так любил когда-то. Прижимаясь к ней, задерживал дыхание, чтоб сохранить подольше. Мама взяла обе его руки, приложила ладонями к своему животу, сказала как-то особенно ласково:

– Там твой братик, погладь его, познакомься, он живой, скоро увидишь его.

Это было что-то совсем непредставимое для него, он отступил, спрятался за Баболю.

– Не торопись, доча, всему свое время. Тюша уже не малыш. Заметила?

– Заметила. Вырос, возмужал. Прощайся, Матюша, с детскими забавами.

– Не надо укорачивать ему детство. Оставила бы его у нас, а?

– Нет, – категорично ответила мама. – Ребенок должен жить в своей семье. Муж у меня порядочный, добрый человек, всё берет на себя, жалеет меня. Я скоро братика рожу, полноценная семья. Иваном назовем, как мужниного отца.

Тюшино сердце отмякло, потянулось к матери, он уже сам обнял ее, насколько хватило рук, приложил ухо к животу. В самом деле, там уже что-то живое шевелится, потом будто ногой толкнулось. Ванёк, брат! Будет с кем в футбол погонять.

И на лодке он маму покатал, и мячом своим похвастался, покатал перед ней по тропке, чтоб полюбовалась, как он блестит, после игры протирал его влажной тряпочкой, сам ее стирал и сушил на солнце.

– Нагнись, мама, что-то скажу на ухо. – Он об этом никому б не рассказал: пацаны бы высмеяли, покрутили у виска – чудак! Они так жестоко лупили по мячу, аж в душе отзывалось.

Баболя ласково погладила бы по голове, улыбнулась: «А ты – фантазер, Тюша...» Мама поймет и никому не скажет.

Он поднес мяч к маминому уху.

– Послушай, в нем будто сердце бьется. Когда я касаюсь, оно откликается на мое, радуется мне и любит меня, как я его.

Мама прислушалась, сказала уверенно:

– Слышу... – и добавила растроганно: – Быть тебе, сын, великим футболистом! – и совсем тихонько, жалостно: – А меня ты тоже так любишь? Люби! Любовь дает людям жизненную силу, на ней держится всё лучшее.

Он жалел свой мяч, потому что любил, но беречь его невозможно: судьба такая у мяча, чтоб лупили по нему, – а счастлив бывал, когда мяч взлетал в поднебесье. Стерпеть – чтоб взлететь!

 

Прощание было первое настоящее горе. Хватался за Баболю, они поливали друг друга слезами, пока дед Матвей не отстранил его от тех слёз, опустился на корточки, чтоб быть ближе к его глазам.

– Утри свои слезы, спрячь глубоко, они мужчине не утеха, а помеха. Плакса никому не нужен, ты уже не Тюша, не Ивасик-Телесик. Ты – Матвей, мой внук. А всё то минуло, спасибо, что было. Взрослей, учись терпеть и одолевать свою слабость и уныние. Вон мир какой, неизвестно, какие еще чернобыли готовит людям. Мы тебя всегда ждем, мы тебя любим... – перемолчал и почти шепотом добавил: – Это больше любви... – В уже выцветших его голубых глазах блеснула слеза, но он не позволил ей выкатиться, резко встряхнул Матюшу за плечи, на миг прижал к себе.

– Прощевай, ученичок!

 

Часть вторая

ВЕЛИКАЯ МЕЧТА

 

Высотка впилась в небо антеннами, серебристыми «тарелками» телеприемников, которые в единое целое связывали весь мир, тот мир, где Матюше не нашлось места. Он весь вибрировал среди перекрестных струй разных энергий, державших в плену всё человечество, покорявших себе. А его подталкивавших на краешек крыши, потому что он стал лишним.

Внизу – живая суетливая бездна, вверху – беззаботная бесконечная синева, но за ней – черная глубина неохватного космоса. Он растворяется между двумя безднами, перестает быть. И вдруг пружинистая волна толкнула его в грудь предостерегающим отзвуком далекого голоса Баболи:

– Тюша, не надо!

Он отшатнулся назад, отполз на дрожащих коленях, перекатился на спину. Исчезла ненасытная пасть внизу, над ним лишь чистая небесная синева, которая перетекает далеко-далеко, в тот простор, что когда-то перед удивленным взором сплавил Днепр и небо в бесконечное сияние, и голос Баболи прошелестел ему в затылок: «Твои глаза тоже сияют синевой...» И теперь эта бесконечная синева донесла из детства отчаянное Баболино: «Не надо, Матюша!..»

Зачем он полез на крышу, чего искал?.. Совсем маленькому Баболя влила в душу понимание наслаждения от чтения книг. Перед сном она обязательно читала ему вслух, потом они разговаривали обо всем на свете, пока последние слова не ныряли в сон. Это были и совсем детские книжки, и более серьезные, еще трудные для его детского восприятия, но бесконечно интересные: «Мифы Древней Греции», «Последний из могикан», «Всадник без головы». Какой волшебный мир жизни обещали книги, их отважные герои!

А как-то он попросил почитать ему то, что она читала для себя, когда он засыпал – «Мартин Иден» Джека Лондона. Глаза сами раскрылись, сон спрятался под подушку, а он просил: «Читай! Читай еще!»

Они страдали оба над прочитанным, внук и Баболя, она разъясняла ему непонятное. Он отказывался осознать, смириться с тем, что Мартин Иден, совершивший невозможное, чтоб подняться над серой суетой, ставший известным писателем, богатым человеком, выскользнул в иллюминатор, в беспредельность океана, чтоб никогда не возвратиться...

Такой сильной воли, огромного таланта человек – сломался!

Всё в Матюше протестовало, он плакал, не мог заснуть, этот протест навсегда осел на донышко души. Мудрые пояснения Баболи он не воспринимал. А сейчас, на этой крыше, в воспоминаниях пришло и разумение: Мартин Иден хотел спрятаться от всех, от всего мира. Вот для чего он, Тюша-Матвей, очутился на этой крыше: спрятаться навсегда!

Но что он сделал в жизни, чтоб иметь на это право – спрятаться? Мартин Иден неимоверным трудом, силой духа развил свой талант, доказал женщине, которую полюбил как прекрасную мечту и считал недостижимым совершенством, что достоин ее.

Дед Матвей напутствовал плаксу-Тюшу: будь мужественным, перетерпи всё, чтоб достичь своей мечты, опирайся мысленно на меня, на всех Матвеев, что позади, держи нашу марку.

Дед отдал свое здоровье, чтоб защитить людей от чернобыльской грозы, хоть мог по возрасту не встревать в то пекло – добровольно поехал. А орден Солдатской Славы в Отечественную страшнейшую войну – за что? Сам не хвалился, мама рассказала: полз вражеский танк на окопы, где укрывались наши солдаты, кто-то должен был подорвать его. И дед сказал: «Я!» Пополз навстречу железной громадине, несущей смерть, швырнул под вздыбившееся днище связку гранат, остановил. Успел услышать, как кричат его товарищи-солдаты, поднимаясь в атаку, очнулся в госпитале.

Дед Матвей одолел и войну, и Чернобыль. Был уверен, что внук, которого считал частицей себя, продолжит эту родовую линию мужества. Не смог. Слабак. Подвел деда. Гены отца, которого никогда не видел, дали слабину мужественной крови.

А может, т о, что должен он одолеть в себе, сильнее Чернобыля, любых генов?

 

О своем раннем детстве он знает из рассказов мамы и Баболи, дед не большой охотник копаться в этом, все они тогда много пережили, настрадались, хоть он, Тюша, помнит только счастливые моменты своей ранней поры.

Мама вышла замуж студенткой, по великой любви, жили они при родителях мужа. Студенты не успевали учиться и заниматься сыном, уже близились к дипломам, с ребенком дома оставалась бабка, прабабушка маминого мужа. Она могла только посидеть рядом, сменить ползунки, накормить из бутылочки. Родственники мужа были солидными людьми, с высшим образованием, возвращались домой поздно, мама кидалась к плите, приготовить ужин на всех. Отец мало что мог по хозяйству, только сумки приносил с продуктами, на сына мало обращал внимания, перетягивал телевизор, а Матюша, весь день просидев за сеткой в «манежике», желал двигаться. Когда начал сам подниматься, заметили, что одна ножка как-то неестественно вывернута в суставе, он на нее не опирается. Пророчили операцию, когда подрастет.

Отец-слабак испугался увечья сына, тогда он и бросил их с мамой, солидные родичи отстранились: сами на себя повесили обузу, сами и расхлебывайте, с ребенком можно было подождать.

Мама отвезла сына к своим родителям, те не позволили ей впадать в отчаяние, тонуть в слезах: нужно закончить институт, диплом врача – это опора и тебе, и сыну, ты за него отвечаешь, обязана и кормить, и защищать.

Баболя носила внука к ортопеду, тот объяснил, что мальчик, сидя в манеже, подкладывал под себя ножку и хрящи уже затвердели, возможна операция, а там будет видно – выровняется или ортопедическая обувь.

Но дед Матвей категорически заявил: «Никакой операции! Хрящи еще податливые. Это всё от нелюбви, не понимают, что такое любовь... что значит для меня Матюша».

Он уже сам опирался на палку, но забывал о ней, оставлял на крыльце, тягал Матюшу вокруг дома, держа за поднятые руки, заставляя двигать ногами, опираться на искривленную ножку. Дома по несколько раз в день массировал сустав, вытягивал.

Матюша плакал, дед уговаривал: «Терпи, сынок, это во спасение!»

 

Баболя рассказывала, что они удивлялись, как он терпит такую боль. Зачарованный великой любовью, пеленавшей его ласковой волной, он, наверное, подсознательно верил деду, что это нужно, необходимо.

Баболя заваривала травы, напаривала ножку, прикладывала мази. Любовь сотворила свое: ножка уже не скрючивалась, выправлялась, становилась опорой.

Мама упала перед родителями на колени, обцеловала им руки, обливала слезами. Институт закончила, уже и место нашла неплохое, врачи всегда нужны, столичная прописка есть. Интеллигентные родичи мужа пеняли, что и замуж она вышла из-за прописки, надо же было оправдать своего сына при разводе. Судиться за право на жилье не стала, душа не позволяла упасть в эту грязь, не того она корня, обреталась в общежитии, пока судьба не улыбнулась – свела с достойным человеком; мама же красивая, умница, почему и не полюбить?

Отец отказался, его родичи тоже, но оставили в нем слабину, перемогающую и его вымечтанный спорт, и Баболю с дедом, маму и братика.

Кто он сейчас, раздавленный, обессиленный на этой опасной крыше, один шаг – и конец. Зачем вообще он жил? И будто живая картина, первое его осознанное воспоминание детства, вынырнувшее из небесной голубизны: дед Матвей держит его за плечи, Баболя сидит напротив, за несколько шагов, протягивает к нему руки, уговаривает:

– Тюшечка, ну иди ко мне, иди, ты уже можешь!

Дед легонько подтолкнул его, и он сделал шаг, другой, вот уже и руки Баболины совсем рядом, но страх затомил душу, нарушил равновесие, и он упал жестоко, всем телом, лицом...

Он еще долго боялся ходить самостоятельно, надо было хоть пальцем за что-то придерживаться, а Баболя плакала над ним, корила себя, что поторопилась, не поняла ребенка, причинила такой вред.

 

Он еще ходил в подготовительную группу, когда услышал по радио, что на стадионе «Динамо» набирают мальчиков его возраста в детскую футбольную команду. Всё в нем аж закипело, он слёзно упрашивал маму, чтоб отвела его к тренеру. Беременной маме это было не по силам, но его слёзные просьбы тронули ее, и они с утра, еще почти в сумерках, потарахтели на метро через всю столицу.

Настоящее футбольное поле, настоящие ворота с сетками, а не с чурками вместо штанг, укрепленными камешками. Ему казалось, что он умирает от слов тренера: «К сожалению, вы опоздали, я уже набрал группу для тренировок».

Эти счастливчики стояли шеренгой неподалеку, большинство еще сонные и слегка испуганные, родители кучкой теснились у барьера, взмахами рук подбадривая детей.

Матюша не мог ни плакать, ни просить, он будто растворился в отчаянии. Что-то прозрел, что-то увидел в нем тренер, потому что вдруг спросил:

– Играл в футбол?

– Играл, с пацанами...

– Ну, ударь! – подкатил к ногам мяч.

Чудесная сила надежды встала за плечами, он весь собрался, чуть отступил, разогнался и – ударил.

Мяч взлетел свечкой, но та чудесная сила направила его полет, и он попал в ворота.

– Хорошо, беру тебя. Сможешь приезжать с утра, еще до школы, не побоишься один? – он скользнул взглядом по отяжелевшей маминой фигуре. – Маме трудно тебя возить.

– Смогу! – так твердо Матюша еще никогда ничего не обещал.

И смог. Он много чего смог, привыкая к спортивной требовательности. Нужно было и хорошо учиться, двойки тут не прощались, много кто вылетел из команды, хотя тренер и давал возможность исправить, намечал срок. Новые родители приводили новых желающих. Может, кто-то надеялся, что и Матюша освободит место, но он держался, хоть и похудел, и утомлялся. Часто кроме полухолодного чая и куска хлеба нечего было бросить в рот, родился братик, мама ночами не спала, не всегда могла подняться, чтоб накормить его. Но ни единой тренировки он не пропустил, похудел, зато закалился, окреп, потому что чудесная сила окрыляла его, он был счастлив.

Потом и сам уже мог пожарить себе яичницу, намазать бутерброд. Тренер уважал его за стойкость, ценил его преданность футболу, даже как-то сказал, что у него – спортивный талант. И его, не сомневаясь, включили в команду младшего возраста для поездки за границу, в Испанию, где впервые готовились соревнования подростковых команд.

Для этого нужны были деньги. Большую долю оплачивал спортивный клуб, но надо было иметь достойную одежду, все ж таки – за границу.

– Сможешь? – с тревогой спросил тренер.

– Смогу!

– Точно?

Что он мог сказать «точно»? Только то, что не поехать невозможно. Тренер включил его, потому что видел, что мало кто входит в игру с таким отчаянным желанием, так смело и верно бьет пенальти, что Матюша, вернее, Матюха, как звали его в команде, а иногда и просто Тюха, предан спорту всем своим естеством.

Единственный вариант – Баболя и дед Матвей, спортивный успех внука радовал их, хоть и огорчались, что не может он каждое лето приезжать к ним, потому что были и летние тренировки в спортивных лагерях. Матюша тоже душой стремился снова очутиться у них на всё лето, но настоящий спорт требует отказа от детских желаний.

Пенсионерский доход деда Матвея и Баболи невелик, мама переживала, что не они помогают старикам, а те передают с проводниками тяжеленные сумки с разными вареньями, кусками сала, иногда и копченым лещом, изредка – пару сотен в бумажке.

Дед периодически лечился в больнице как чернобылец-ликвидатор, его должны были лечить бесплатно, но самые необходимые лекарства были дорогими, только за деньги. Мама строго-настрого запретила Матюше что-нибудь просить у стариков, которые и последнее отдавали. Но у кого попросить сейчас? Родной отец исчез давно и никогда не проявлял желания ни увидеть сына, ни помочь.

 

Лучше бы не дали ему денег на ту поездку в Испанию, которая и стала началом трагедии: именно деньги стронули в нем то, что перепутало всю жизнь, отобрало светлую надежду.

В секретере обнаружил стопку купюр, их туда всегда клал отчим, имевший две работы, да еще приработок дворника, обязанностью которого было освобождать мусорные баки, выныривавший из дома по темноте. Матюша практически не видел его. Мама поучала: уважай этого человека, ради нас рвет себе жилы, не можешь полюбить, так жалей.

Отчим никогда его не ударил, не выругал, конечно, не ради него, а ради мамы, а может, просто этот порядочный человек не мог ударить ребенка? Но все равно отчим был ему чужим и он и в мыслях не держал обращаться к нему, но именно этот, отстраненный его душой человек, понял его невероятное желание ехать за границу.

Денег Матюша никогда не касался, он знал, что каждая копейка нужна маме, чтоб как-то держать на плаву семью. Но рука сама потянулась к пачке, и вот они на его ладони, такие желанные, необходимые. Нет, он не возьмет их, он только помечтает, как хватило бы тут и на необходимую одежду, и что-то в кармане иметь, дабы быть не хуже прочих.

Он иногда ощущал и отчужденность, и насмешливые взгляды «сынков», отгороженных от бытовых проблем сытыми спинами состоятельных родителей. Но ему было начхать на эту сытость, его вела великая мечта – стать классным футболистом с того момента, когда он, малец, отчаянно ударил по мячу и тренер сказал: «Беру».

Не услышал, когда отчим возник за спиной, вздрогнул от его прикосновения, потому что друг друга они избегали касаться.

– Собирайся, эти деньги для тебя, купим всё необходимое...

 

Несказанно чудесная, как в сказке про Аладдина, распахнулась перед ним жизнь иной страны. Может, те из команды, которые и дома имели подобного «под завязку», смотрели другими глазами, а он, в чьей семье частенько угощались одними макаронами, если задерживали зарплату отчиму, пережил настоящее потрясение.

На столах фрукты, ешь, сколько влезет, на такие он облизывался в супермаркете, где они с мамой могли купить лишь самое простое, дешевое, необходимое в повседневности. А сколько такого, чего он не знал, что оно есть, существует, как называется. Разнообразное множество вещей, напитков, будто из небесного ковша кто-то щедрой рукой плеснул людям.

Дороги сияли чистотой, в туалетах словно духами опрыскано. Такие конструкции, какие сооружали из мороженого, даже выдумать трудно, а они манят, зазывают – попробуй! Где ты еще таким полакомишься?

И потекли денежки, которые надо бы беречь, чтоб хоть какие-то подарки привезти домой, там брат Ванёк ждет, про Баболю с дедом не забыть, чтоб было им чем перед соседями погордиться. Всё договорено, после этих соревнований – отпуск, и можно наконец вновь увидеть родной Днепр, порыбачить с дедом на лодке, угоститься бабушкиными пирогами с яблоками.

У всех деньги ограничены, роскошествовать и кидаться на заграничные завидные цацки-приманки строго запрещено, тренер предупредил и неоднократно повторял: «Держаться должны достойно, главная цель – победа». Но что-то уже отслоилось от главной цели, нельзя было не замечать, как комфортно живут люди, сравнение с собственной жизнью тяготой ложилось на душу – жить бы среди такой красы и роскоши, всегда жить!

Вслух об этом не говорили, не всем даже в одной команде можно довериться, перешептывались украдкой.

Были изнурительные тренировки, знакомство с другими командами, спортивные праздники, экскурсии. В главной игре они не стали победителями, такой мощи впечатлений они все не ожидали, как-то не смогли собраться в победный кулак, и Матвей не ударил точно, как от него требовалось и ожидалось, когда выпало ему бить пенальти.

Мяч ударился о штангу и отлетел в сторону, тогда Матвею показалось, что не только тренер, но и мяч обиженно скривился.

Среди такого множества команд их второе место тоже было победным, никто открыто не упрекал Матвея, но он сам упрекал себя: дал слабину! Знал, что тренер еще поговорит с ним об этом, когда, возвратившись, станут анализировать игру.

Получили и грамоты, и серебряные медали, подарки. А он чувствовал себя не уверенным Матвеем, а Тюхой, протюхавшим победу. Раздраженный, обиженный собой, избегал взглядов и разговоров товарищей. После обеда, когда все единодушно завалились отдохнуть перед последним спортивным праздником, выскользнул из палатки и проел все свои послед-
ние денежки в павильоне, куда его гостеприимным жестом пригласил сметливый продавец, разместившийся со своими лакомствами неподалеку от лагеря и заманивавший к себе сладкоежек. Матюша не был лакомкой, не привык к такому количеству сладостей, но сейчас просто необходимо было залить сладким ту горечь, что поселилась в сердце, избавиться от нее.

Мороженого и всяких чудо-фруктов наелся досыта, до тошноты, не полегчало, а стало противно: натрескался, удовлетворил ненасытную утробу, но в брюхе не привезешь этой вкуснятины ни маме, ни братику Ваньку.

 

Того, что случилось с ним дальше, он и до сих пор не понял. Человек, выходит, и сам не может осознать всё, что вызревает в его глубинах, прорвется вдруг и словно наблюдает – выдержишь ли? Как-то он услышал разговор Баболи с соседкой, жаловавшейся на свои неустройства. Баболя, вздохнув с сочувствием, сказала: «Дьявол с Богом борется, а поле битвы – душа человеческая». Пораженный, он спросил потом – о чем это она? Отмахнулась: это я так, о своем, тебе еще рано. Он и в книжках встречал эту мысль, и в разговорах взрослых слышал, но разумом не воспринимал, скользнуло по ушам и отлетело.

А вот сейчас, лежа лицом к небу, перед решающим для себя шагом, перебирая свою совсем короткую, но такую наполненную трудностями жизнь, он постиг глубину этой мудрости и то, что дьявол в нем победил и вряд ли он найдет силы, чтоб извергнуть его из себя.

Цепь обид на всех и всё опутала его волю, утвердила его в мысли, что за то, что он натворил сам, он имеет право на месть людям, которые не поняли его, не удержали, не помогли.

Вот, вот он, наступил сейчас этот момент просветления, когда он понял, что обижаться нужно только на себя. На себя!

Как смогла его рука, как посмела потянуться к карману тренера, нащупав там кошелек и вытянув для себя зелененькую купюру, какой никогда не держал, хоть и видел не раз. Что-то замкнуло в мозгу, замутило душу острым желанием: скорей бежать, успеть что-то купить родным, не с пустыми руками вернуться домой, с заграничными подарками.

Клацнули дверцы, тренер вышел из душевой. Завернутый в огромную махровую простынь, он не мог видеть того, что сделал его любимец, но, наверное, догадался, когда приметил большой пакет, который Матвей еле запихнул в рюкзак. Ни о чем не спросил, ничего не сказал, пока не возвратились домой, казалось, что минует. Но...

– Должен из команды уйти, – сказал тренер, требуя взглядом, чтоб Матюша не опускал глаз. – Ты предал меня, ударил в самое сердце. Имел на тебя великие надежды, но я могу воспитать футболиста, а человека – это слишком много для меня. Ты смог украсть! У меня! Ждал, что повинишься, но смолчал, спрятался. Благодари, что никому не рассказал, это позор для команды, для всего клуба. Ты не только мне напакостил, ты наложил в собственную тарелку и оно тебе долго еще будет смердеть.

Эти слова навсегда отпечатались в душе, они были справедливыми. Его тогда охватил ужас, он, еще живой, стал как мертвый, ему хотелось отчаянно завопить в полную силу: «Спасите!» – как когда-то глупым дитём он вопил от ужаса, когда Баболя учила его плавать. Но помертвевшие губы невозможно было разомкнуть.

Вдруг тренер протянул ему старенький, многажды битый мяч:

– Это тебе на память, может, ты еще будешь способен... Попробуй еще вложить все силы и ударить точно, в этом твое спасение, – прижал на минутку к груди, отстранил, сказал, пряча глаза: – Извини! По-иному я не могу... А теперь исчезни! – и побежал на поле, где его ждала команда.

Он тоже должен был повернуться и пойти, но – куда? Впереди пустыня. Старый, лупленый мяч, когда-то такой родной, бессмысленно держал перед собой. Тренер будто перечеркнул вымечтанную им судьбу футболиста.

Волна злого протеста накрыла с головой, он опустил мяч на поле и ударил так, как в тот первый, детский раз, и мяч понял его, взлетел в вышину. Глаза тех, кто был на поле, следили за ним, но Матюша, уже ничего не видя, побежал прочь с единственным желанием: пусть мяч растворится в высоте и исчезнет навеки...

 

Часть третья

ВСЕГО ОДНА СИГАРЕТА

 

Он даже представить себе не мог, что душа может так страдать, раздваиваться, потому что невозможно ударить правдой родных людей. Как они, глупенькие, радовались, когда он возвратился, с грамотой, медалькой на цветной ленте, вывалил кучу подарков. И он радовался с ними, чувствуя себя героем, с восторгом рассказывал и про соревнования, и о том, в какой красоте и порядке живут там люди.

Сообщить им теперь правду, разрушить веру в него – это значит отстраниться от семьи, потому что если мама и сможет понять, простить, то отчим, конечно, будет презирать, и маленький Ванёк застыдится своего брата.

Он бежал из дома, к его отсутствию привыкли, но не к своим спортивным занятиям торопился он, а часами просиживал в небольшой библиотеке своего района. Книги и журналы отвлекали от того страшного, что случилось с ним. Какое счастье, что Баболя вложила в него свою любовь к чтению, погрузившись в иные миры, забывал обо всем.

Но горе было слишком большим для его еще незрелого сердца, оно резало душу, кто-то должен был принять на себя, облегчить. И он открылся двум своим друзьям, не школьным, а тем, с кем появился на свет почти одновременно в одном роддоме, с кем жил в одном доме, матери общались и трое мальчишек были в курсе всех новостей друг про друга.

Он слегка оторвался от домашних друзей, нырнув в футбол, но все равно они были родными, они, единственные, поймут, не осудят, посочувствуют. Иногда они завидовали ему, но это была не та зависть, которую он иногда ощущал с товарищами по команде, те радовались каждому промаху, поднимавшему их самих, об этом он знал, но от этого не было больно, он чувствовал себя лучшим, впереди светила реальная цель.

Эти, домашние, завидовали по-товарищески, радуясь его успехам. Он и позвал их на эту крышу, их любимое потайное место. Тогда еще не было столько воткнутых в небо антенн, сотворяющих сейчас своими перекрестьями нечто, подобное тюремным решеткам.

Глотая слезы, мешающие говорить, вылил перед друзьями всю свою горечь, чтоб не утонуть в ней в одиночестве. Они не утешали, не говорили стандартных слов: «ничего, как-нибудь обойдется...» Мишка, самый ближний, потому что квартиры их на одной площадке и они то и дело курсировали «гостевать», спросил: «Не куришь?»

– Мне нельзя, – и заткнулся: это было железное требование тренера – не курить, пива даже не пробовать, спортсмену нельзя. Теперь же он – свободный, всё решает сам.

Илья, из соседнего подъезда, протянул ему сигарету: «Так кури...»

Сигарета была слишком толстой, длинной, он закашлялся, они безобидно посмеялись над ним и затянулись тоже, было видно, что делают они это не впервые.

Сладкий непривычный запах щекотал ноздри, он словно не вдохнул, а глотнул всем естеством, откинулся на спину, всё тяжкое отошло, уплыло с золотыми облачками, замерцавшими в глазах. Они, трое, разлеглись на крыше свободно, не хотелось разговаривать, не хотелось думать, ни о чем вспоминать, в голове затуманилось, и они уснули.

Пробудились, когда сильно припекло солнце, оголодали, хотелось пить, отправились к Мишкиной матери, которая не работала, сидела с малышкой-дочкой.

– Какие-то вы странные, – удивилась она.

– На солнце перегрелись, – поторопился успокоить ее Мишка.

 

Мама Тюши была на работе, Ванёк в детсаду, не надо смотреть в их вопросительные глаза, пряча свое горе, что-то выдумывать. Он наслаждался домашним покоем, рылся в книжках на стеллажах и вдруг наткнулся на толстый журнал, которого раньше не видел. Охочими до чтения были и мама, и отчим.

Попалось на глаза непонятное название большими буквами: «Плаха».

Теперь-то он хорошо понимает, что такое плаха, тогда, читая с волнением и сочувствием к герою, он не объединял себя с его судьбой, но именно такое – зеленое, дурманное море стало и его собственной плахой. И сейчас он лежит на ней, завис нож гильотины, он еще не упал, не отсёк жизнь от скрюченного тела, но должен упасть. Потому что жалкое тело требует неостановимо: дай, дай, уколи! Бросишь в него дозу и полетишь в золотом сиянии, легкий, счастливый в беззаботном забытьи. Неужели он не способен одолеть свою жадную требующую плоть, возвратиться в тот чудесный мир, который ему подарили Баболя и дед Матвей на днепровском берегу, среди цветов, доброты и любви? Никакую изобильную Испанию не сравнить с тем чудесным миром. Неужели он может лишь вспоминать, страдать и тосковать по нему, но возвратиться – зась! Право на это он утратил.

Перемучивал же он страшные наркотические ломки, которые между собой они называли «гон», и много всего, о чем и рассказать невозможно, это не дано понять тем, кто такого не испытал. Они могут только пожалеть. А сколько его жестоко били – выжил. Выжил, но для чего?

Подсовывал журнал друзьям – прочитайте «Плаху», но они не захотели, в их семьях не очень-то тянулись к книгам, и общение друзей с литературой закончилось на сказках про Буратино или Кота-в-сапогах. А он носил эту повесть в душе, не раз она будто оживала в его судьбе. Хоть он еще и не распластан окончательно, как ее герой, но приговорен лежать под гильотиной, не способной миловать.

Вторую сигарету он попросил у Ильи сам, одолеть темную безнадежность не мог, в мыслях тянулся к «травке», про которую Илья в тот первый раз беззаботно сказал: «Не бойся, лёгенькая травка, не наркотики, все пробуют».

– За такое курево платить надо, – пояснил Илья.

– А ты где берешь?

– Дядька угостил. Он за этой травкой куда-то ездит. Потом продает... Надо же как-то выживать, кормить семью.

– Угости и ты меня, потом отдам... – И снова золотое забытье утешило, подняло на беззаботных крыльях, облегчило жизнь хоть на какое-то мгновенье.

Такая чудесная спасительная сигарета стоила недорого, но даже таких денег не водилось. Мама иногда давала на мороженое, кино; сладости покупала сама, чаще маленькому Ивану. Попросить у нее он не отваживался, пару раз вытянул горстку мелочи из кармана отчима, не отдавал маме всю сдачу, когда она посылала в магазин, но это было унизительно, еще сильней тяготило душу.

Мама встревожилась, почему он не ходит на тренировки, кратко пояснил: «Каникулы, тренер в отпуске». Ему верили, не допытывались.

Вдруг дядя Ильи поманил друзей легким заработком: предложил поехать с ним на юг. Надежные люди оплачивают дорогу, питание, они должны немного поработать, помочь, но это нетрудно, увидите много интересного. Они понимали – за той самой «травкой», которой они баловались на крыше. Почти путем героя «Плахи».

Поехать хотелось, оторваться от дома, не волочить на себе постоянно тяжкую вину. Но как объяснить маме? Дядю Ильи они никогда не видели, все договоренности через Илью. Родителям сказали, что их, втроем, приглашает дядя Ильи поехать на озеро порыбачить, это неподалеку от его дачи, тот даже сам позвонил Мишкиной маме. Матери посовещались и согласились: лето, почему б не отпустить, не оторвать от городских лифтов, крыш, асфальта и загазованных улиц.

Его, Матюшу, хоть и ждали в родном гнездышке у Днепра, но он сам отнекивался, зная, что там должен будет о себе вывернуть всё до донца, а это невозможно, потому что дед в последнее время то и дело хворал, лежал в больнице, разве можно резать еще и его душу... Так что эта поездка в неведомое очень кстати. И они радостно оторвались от своей детской жизни – навсегда!

 

Бескрайнее зеленой море могучей конопли перекатывало тяжелые волны с желтоватыми гребнями, над которыми поднимался щемящий сладкий дух, он забивал ноздри, поднимал словно на крыльях в свою дикую беспредельность.

Скорее это было не море, а густые лесные заросли, пропеченные горячим солнцем. Брошенные в эти заросли, они должны были срезать могучие стебли, захлебываясь потом, облепленные желтой пыльцой. Какие-то чужие мужики дали им острые резаки, рукавицы, показали, как это делать, они появлялись неслышно, шарили среди работающих своими острыми глазами-щелками, людей, тоже нырявших, как и они, в конопляные волны, невозможно было разглядеть, только спины и похожие на грибы шляпы. Набитые зельем громадные торбы оттягивали чьи-то проворные смуглые руки, всё это крутилось без остановки, спешно, словно над ними нависла угроза.

Они б не выдержали этого напряжения, если б насыщенный дурманом воздух не втянул их в какую-то удивительную эйфорию, придававшую неизведанную ранее энергию. То терялись в этих зарослях, то сближались, похожие в потеках пота и пыли на каких-то сказочных существ, со смехом тыкали пальцами друг в друга и снова резали, резали, не ощущая в запале, что и грубые рукавицы уже намокли от крови, а слёзы переутомления смешиваются с потом.

– А тут и волки водятся, в этих чащобах, – сказал Мишке, увидев его рядом.

– С чего ты взял? – замер тот на минутку.

– Прочитал. Ты не захотел читать «Плаху», а там про это написано.

– Чего ты копаешься в книжках, чего ищешь? Меньше бы читал, душа бы меньше скулила...

Они словно утонули в беспредельном зелено-золотом море, даже отдыхая, дышали вместе с ним сладкой пылью после ужина в палатках. Работавших людей было много, приземистые, зеленые палатки прятались в зарослях, молчаливые люди прятались в них, каждый желал быть сам по себе, всё это выпадало из реальной действительности, существовало только в виртуальном сне. Измученные, они были не способны и поесть, не хватало сил.

Хотели одного: повалиться, спрятаться от буйных волн хоть в этом неверном укрытии, и спать, спать! Недоставало сил и говорить.

Кто-то сильный, хитрый, разумный руководил всем процессом, дядю – родственника Ильи, который должен был опекать их, они и не видели, превратившись в зомбированных роботов.

Потом их, отяготив плечи громадными рюкзаками, набитыми уже сухим зельем, отвезли на затерянный в зелено-горячем мареве полустанок, где на мгновение остановился поезд, втолкнули в вагон. Там уже ждали загорелые до черноты люди с глазами-щелками, они запихнули рюкзаки под сиденья, развернутые матрасы были без подушек и простыней, но всё это казалось счастьем, потому что наступил великий желанный покой – домой! Ночью кто-то стащил их с полок вместе с матрасами, чтоб забрать рюкзаки.

Очнулись они утром, уже далеко от виртуального дурманного мира, одни, без дядьки. Но Илья показал небольшой пакетик с деньгами, пояснил:

– Дядя ночью подсунул, не очень густо, зато свои, заработанные.

Именно это было для них важно – свои, заработанные. Летом кое-кто из класса подрабатывал, чтоб купить какие-то обновки, не выклянчивать у родителей. Вот и они – заработали...

Изучая расписание поезда, висевшее в купе проводника, Матюша увидел название станции, от которого затрепетало сердце: это ж тут живут Баболя с дедом, всё ему тут знакомо, хоть на минутку б на родной днепровский берег, дотронуться душой до цветущего укромного уголка, до родных людей, смыть с себя липкие зеленые следы дурманного моря. Невозможно миновать, сердце требует – остановись!

Проводник объяснил, что в кассе можно всё утрясти, сделать остановку, потом небольшая доплата и езжай себе дальше.

Друзей уговорил довольно легко, им тоже хотелось отдохнуть, смыть грязь, как следует поесть, Матюша так сладко рассказывал про Баболины пироги.

Забросили лёгенькие рюкзачки за спины, не было у них ни еды, ни питья, они заторопились к маршрутке, дачной, ничего не изменилось, помнилось. Где и быть Баболе и деду в такой летний день, как не на любимой даче. Вот сюрприз для них так сюрприз, они так просили его приехать, но всё поглощал спорт, которому даже они не могли быть соперниками. Когда-то...

Но сюрприз не состоялся. Калитка была заперта, слабенький замочек легко открыть и без ключа, но ключ висел на прежнем месте, на столике под лавочкой.

Двери домика тоже на запоре и ключ – на гвоздике, вбитом в ножку стола, самодельного, дедовым старанием, вокруг которого на веранде и клубилась вся летняя жизнь. Видно, что тут давно никто не хозяйничал: привяли всегда такие ухоженные цветы, перезрелые помидоры выстилали грядку.

Не у кого и спросить, дачники наезжали в выходные, по соседству никто и не жил постоянно.

– Вот так погостили! – процедил Илья скептично. – А хвалился...

Тревожно заскребло под сердцем: что случилось? Может, дед в больнице? Об этом, хоть и слышал от мамы, что дед частенько стал хворать, он даже думать не смел. Летом, среди этого цветущего простора, источающих благоухание деревьев и цветов, рядом с Днепром, дед перемогал свои хворобы, уверенный, что родная земля – это лучшее лекарство, хоть и глотал постоянно таблетки.

В маленькой комнатке чисто, всё на своих местах, Баболя радовалась, что маленький домик не требует большой работы по наведению чистоты, зачем старикам каменные хоромы, вроде тех, что уже успели настроить соседи, деревянные стены дышат, как живые, на низенькой крыше можно сушить яблоки, абрикосы, легко дотянуться с невысокого стульчика. Дед, сидя на веранде под защитой винограда, оплетшего густым покровом не только стены, но и нахлобучившего зеленую шапку на крышу, резал дольками яблоки, выбирал косточки из абрикосов, сушево торбами и в столицу передавали, всю зиму пили густые душистые взвары.

Фанерки для сушки аккуратно стояли, прислоненные к стене, краснобокие яблоки ковром устелили землю, давно их не собирали, не резали.

Мишка и Илья уже хрустели яблоками, хватали помидоры, обливаясь соком. Матюша и сам съел большую помидорину, тут, у Днепра, они наливались таким сладким соком, дотронешься слегка зубами, а он так и льется в рот, пьешь – не напьешься.

Слегка утолили голод земными плодами и рассмотрели, какие они грязные, волосы слиплись, одежда аж черная. Нашелся стиральный порошок, вытащили из сарайчика корыто, всё с себя сбросили, замочили, густо насыпав порошка. Голышом, вокруг же никого, открывай калитку и прыгай в Днепр, наплавались, отскребли с мылом грязь, стало весело и радостно.

Матюша вспомнил про лодку, можно было рыбки натягать, удочки на месте, его ждали, но резиновое суденышко беспомощно свисало с крыши сарайчика, своё в Днепре оно отслужило, теперь защищает от дождя всякий бутор, уже не моряк, не рыбак.

Всё выстирали, хлестали друг друга мокрыми джинсами, выполоскали хорошенько в Днепре, развесили, веревка с прищепками болталась тут с того времени, когда построили домик. Вытащили покрывала, улеглись под орехом, но не отдыхалось, неимоверно хотелось есть, яблоки и помидоры – это забава для пустых желудков. Где же Баболя? Хоть бы кусочек душистого хлеба с сальцем. А какие вкусные оладьи с яблоками пекла Баболя! Снова тревога облила сердце: что могло случиться, что с дедом? Мысленно утешал себя: сейчас придут, накормят...

Илюша поднялся, принес свой рюкзачок, подмигнул друзьям:

– А у нас есть чем утешиться, – вынул пузатенький пакет, раскрыл, тот был под завязку полон «травкой». – Дядька о нас не забыл, это ж ее мы кромсали в тех зеленых зарослях. Но сухой она называется «марихуаной». Слышали?

Скрутили громадные папиросы, знакомый щемящий дух смешался с ароматом цветов, яблок, поплыл меж ветвями деревьев.

– Вот так кайф! – почти разом выдохнули-простонали, ныряя в золотое забытье. Матюша еще успел подумать, что зеленые волны докатились сюда из далекого душистого моря, накрыли желтоватой зеленью синеву Днепра, добавили и свою необычную красоту. Сейчас он взлетит и помчится над этим всеохватным простором, взывая во всеуслышанье: «Как легко! Как хорошо! Как прекрасна жизнь!» – но всё это было уже сном-забытьем.

 

Очнулись нескоро, и одежда просохла, и день уже склонялся к вечеру, и никто не пришел, надо ехать в город, на квартиру. Но голод требовал иного. Пошарили в маленькой кухне: холодильник отключен, в банках, от мышей, крупа и макароны, которых они наелись до отвращения совсем недавно, их там одними макаронами и кормили.

Между соседскими участками заборов не было, только густые кусты смородины и крыжовника, Баболя радовалась, что с соседями повезло, без заборов приятней общаться.

Илья первый двинулся к соседям, за ним и Матюша с Мишкой, с надеждой обнаружить что-нибудь съестное на
веранде у них, вчера, в воскресенье, наверно, все были тут. Пусто... Отправились дальше.

Эти соседи держались слегка особняком, богатенькие, с большим кругом друзей и родственников, без конца кто-то гостевал. Их гулянки и песенный рев раздражали пенсионеров, которых здесь было большинство, рвались петарды, с лодок запускали фейерверки.

Старики молча терпели это, а малышам было в радость смотреть, как, словно из глубины, вылетают цветные звезды и взмывают в небо, детвора – и Тюша не отставал – сбегалась отовсюду. Но и там сейчас тишина, должно быть, вчера гульбище отшумело.

Веранду пронизывали солнечные лучи. Долговязый Илья прижался носом к стеклу, радостно завопил:

– Ого! Угостимся, много чего нам осталось!

Мишка и Матюша своими носами прилепились к стеклу, подтянувшись на руках, и увидели празднично накрытый стол, роскошные розы в вазах, весь уставленный бутылками и тарелками с мясом, рыбой, салатами, котлетами, голубцами. Но вся торжественность уже разрушена, на тарелках – объедки, куски хлеба.

Друзья глотали слюну, от голода сводило скулы, пустые желудки содрогались от желания.

– Посмотрели – хватит, – сдержал Матюша себя и друзей. – Наверное, вернутся доедать, отъехали куда-то развлечься на своих мерсах.

– Какие ж вы лохи, только слюнки глотать умеете, – Илья вытянул из кармана почти игрушечный ножичек, который всегда носил при себе – дядин подарок, осторожно отогнул маленькие гвоздики, поддел – вот уже стекло стоит у стены. Илья сунул в отверстие руку и тем же ножичком поддел шпингалет.

Окно распахнулось, и вот они, трое, внутри, у богатющего стола, руки сами хватают лучшие куски, не глотая, сладкая «фанта» льется в горло. Илья схватил бутылку «Столичной», подставил рюмки:

– Выпьем за победу! Опрокинем за людей, так хорошо нас тут угощающих!

Матюша с Мишкой еще не касались рюмок с крепкими напитками, но когда-то следует начинать, хоть попробовать. Раньше удерживал спорт, тренер, мечта высокого мяча, теперь можно, теперь он свободен, махнул рукой – наливай! Глотнул – горло перехватило, не продохнуть, в голове – горячий вихрь. Но это лишь миг. Но больше нельзя, неизвестно, что случится дальше, если появятся Баболя с дедом, это будет непростимо.

Переполненные едой и питьем, подступившим к самому горлу, вывалились через окно, раздавив попутно прислоненное к стене стекло, теряя конфеты и печенье, которым были набиты карманы.

Снова разлеглись под орехом, снова курили дурманную травку с девичьим именем «марихуана», почти испанским, хоть уже некуда было это вбирать в себя.

Укачивала теплая земля, кружилось небо с белесыми еще звездами. Где они, что с ними, в каком виртуальном мире, независимые ни от кого, ни от чего...

 

Небо как-то вдруг потемнело, налилось почти черной синевой, листву ореха прокалывали острые звезды, одна – словно острой иглой – долбила веки, Матюша проснулся. Звезда возвращала его мысли в прошлое, в детство, напоминая ту звездную ночь, которой они наполняли души вместе с Баболей.

Он, уже без рук-ног после футбола с пацанами, едва хватило сил что-то проглотить и вымыть ноги, теплая летняя водичка всегда ждала в тазике, уже крепко погрузился в сон, когда Баболя растормошила его: «Вставай смотреть звездное небо, такого в столице не увидишь». Почти на руках вытащила его из кровати на берег Днепра.

Там сидел дед, чернел его силуэт среди какого-то особенного сияния. Серебристо-голубое, оно переливалось в неохватном просторе, соединяя небо с Днепром, везде были звезды, они не тонули, плавали на поверхности и сияли, сияли, рождая мерцающий свет.

В дачных зарослях еще не зажглись огоньки окошек, но каким всё то, земное, было крохотным, приниженным перед величием безграничной глубины космоса.

Тогда от деда он впервые осознанно услышал это величавое слово – космос, – его маленькое сердце затрепетало перед величием красоты, но и что-то тоскливо сжалось от чувства ничтожности своего естества. Такого звездного неба он больше не видел. Может, и сейчас оно такое? Нужно подняться, глянуть.

А что там мерцает между ветвей яблони, что-то похожее на мяч, который ему когда-то подарила Баболя... Мяч словно вобрал в себя сиянье звезд, поблескивал, манил. Неужели Баболя прячет его в ветвях, чтоб держать перед глазами, вспоминая его, своего Тюшу? Но ведь тот мяч он увез с собой, в столицу, там его забуцали-запинали, расползшийся по швам выкинули.

Или это видения после курева? Надо поглядеть.

Привстал и услышал: прошумели вдоль забора машины, поднялся крик у освещенной фарами дачи, где они так вкусно полакомились, сначала просто молодые веселые голоса не сдерживали себя среди ночного безлюдья. Потом – гневные, залаяли собаки, да не приблуды-шавки, которых полно водилось в дачном поселке, а натренированные сторожа-собачищи, способные загрызть.

Растормошил друзей, страх выдернул их из кайфа, в темноте похватали свои рюкзачки, убегали через кусты, заборы, вдоль берега, минуя охрану на проходной, где на ночь преграждал дорогу шлагбаум.

Шуршали сквозь какие-то камыши, через поле, по огородам, в зарослях кукурузы, пока вышли на шоссе. В это время ни о каких маршрутках мечтать не приходилось, махали каждой машине, просвистывавшей изредка, не сбавляя скорости. Лишь под утро, протрезвев, доплелись на вокзал.

На даче всё оставили неприбранным, незапертым, Баболя догадается, что там побывал он, потому что бросил свою старую тенниску, когда искал во что переодеться. Может, среди тех, мчавшихся за ними с собаками, пока не надоело это развлечение, кто-то знакомый уцепил его взглядом, узнал силуэт. Вот когда кричать надо: «Спасите!»

Память выталкивает такие моменты в сознание, от которых совесть скрючивается, как весь он, что-то от совести еще осталось, она грызет его в редкие моменты просветления, как сейчас, на крыше, где не знать ему ни защиты, ни утешения, где никто не услышит его «спасите!»

 

Часть четвертая

ЖИТЬ!

 

Мишка уверял когда-то, что не надо читать книжек, от них слабеет душа, пробиваясь к пониманию смысла жизни: кто я, зачем, что такое жизнь и смерть. Нет, надо! Если бы он прочитал ту повесть, которую дали ему в колонии – «Одлян, или Воздух свободы», автора не помнил, какой-то не очень известный, он бы знал, что такое колония для несовершеннолетних, сумел бы противостоять унижению, тогда, еще в начале, в нем сохранялась сила спортсмена.

Илью отец, спустив семь шкур широким моряцким ремнем, где-то спрятал, вывез из столицы. В прошлом – моряк, ныне – шофер-дальнобойщик, с волевым характером, он едва не убил дядьку, втянувшего детей в бездну ради денег.

Дядька в тюрьме, Илья где-то учится, заканчивает школу, выбил его отец из тех золотых снов, завез туда, где про дурманные травки и не слышали, контролирует, поддерживает. После школы – в армию, там своя школа.

Больше Илью Матюша не видел.

А Мишки – нет. Мама силой притащила его, вырвав из виртуального бытия, на похороны друга. Внутренним взглядом увидел проступившее на смертной ленте на лбу друга слово «СПИД», оно возникало в приглушенном шепоте соседей, в растерянных глазах бывших одноклассников. И никто, кроме родителей, не плакал, потому что все обо всем уже давно знали и ждали этой неизбежности.

Мама будто ненамеренно протолкнула его к гробу, к мертвым цветам и бумажной полоске на лбу с непонятными церковными словами, но на ней горело не буквами, а своей сутью неумолимое – «смерть». Тогда казалось, что это он, Матюша, тоже обреченный, лежит в гробу, через несколько лет это случится и с ним.

Нет, нет, жить!

Конечно, о смысле жизни и смерти иногда, собравшись кучкой, друзья говорили, но осторожно, беззаботно, потому что были защищены долгими годами впереди. А какая-то бабуся, присев на край лавочки и прислушавшись, вдруг сказала: «Жить – это счастье. Я б желала пусть жабой на земле жить, лишь бы не умереть».

Как они потешались над этой бабусей, казавшейся им сумасшедшей, а она молча перекрестила их, вроде заповедала: «Живите и умнейте!»

Когда это было, а вспомнилось сразу, у гроба близкого приятеля, с которым вместе ощутил наслаждение золотого сна, свободы, независимости от требовательного мира. С ним они жили, чтоб летать!..

Страха смерти той бабуси они не могли понять, впервые его остро пронзил этот страх у Мишкиного гроба. Пронзил, но не остановил, на что надеялась мама. Нет, каждому свое, меня это минует, буду жить и жить. Такое случается с другими, а он способен одолеть, он же спортсмен с раннего детства, спортсмены должны преодолевать, с того мгновения, когда впервые ударил по мячу на настоящем футбольном поле, и мяч повлек его за собой в высоту.

Ради чего он, отросток Матвеевого рода, гибнет? Приполз на край бездны, чтобы исчезнуть, ничего доброго не сотворил в жизни, очутившись в зависимости от своего тела, которое денно и нощно вымогало – дай!

Были моменты, когда он после страшенной «ломки» мог задуматься, охватить всё, что с ним случилось, мог давать маме и себе клятву: не буду больше, конец, выберусь из этого провала. Но какими короткими были эти просветления, страшная силища снова поглощала в себя, принуждала делать то, чего хотела она.

О «золотых снах» наркоманов дала ему прочитать мама, она тоже еще верила в него. В молодежном журнале писатель собрал и напечатал исповеди таких, как он, которые тоже начинали с невинных папиросок и золотых снов, а заканчивали под неумолимым ножом гильотины или балансируя над пропастью с единственным желанием – исчезнуть, покончить с этим, как он сейчас на этой крыше.

«Золотые сны» – никакие не золотые, таких слов в его виртуальном мире не говорят, там свой словарь: передоз, колёса, гон, ломка, сконал... Смертоносный смерч закручивает в себя, чтоб отшвырнуть растерзанным, негодным к жизни.

Баболя когда-то уверяла, да и дед поддакивал, что с мужественным родовым именем их любимый Тюша унаследовал и мужественную добрую суть, силу характера. Не знали они, что существует смерч, похожий на атомный гриб, – наркотики, которые расщепляют на атомы не только тело, но и душу, уничтожают возможность любить и сочувствовать, отсекая хуже гильотины от самых дорогих людей, надо всем превозносят тело, которое непрерывно вопит: «Уколи! Глотни! Нырни в забытье!» Выходит, он унаследовал от деда-чернобыльца не только имя, но и обреченность страшному атомному смерчу.

О смерти деда он долго не знал, мама не рассказала ему, навещая в колонии, что, когда они бесчинствовали с друзьями на даче и ловили кайф, Баболя была в больнице с дедом, начавшим угасать столь стремительно, что не могли удержать ни дорогие лекарства, ни горсть родной приднепровской земли, ни слёзы и любовь Баболи. Он знал, что приговорен, отходил спокойно, жалел, что давно не видел внука, не попрощался с ним. Нет прощения от деда, не надейся, и никогда не будет!

Мама наивно полагала, что, заключенный в колонию, он сможет отучиться от «пагубы-наркоты». Но именно из колонии он возвратился настоящим наркоманом.

Эта колония не была страшным Одляном. Можно было учиться, читать, играть в футбол, где он показал свои способности, товарищи стали уважать, как и учителя, воспитатели, библиотекарша. Но там нельзя было ударить по мячу так, чтоб взлетел он в поднебесье, потому что над головой, словно решетка, металлическая сетка. Достойное дедовское имя – Матвей – и ласковое, детское – Тюша – надо было забыть, навсегда в своей среде стал он Тюхой.

Имелось же еще и то, о чем, может быть, не знали некоторые воспитатели: за деньги можно было разжиться и травкой, и «колесами». Тот, кто имел деньги, имел и авторитет среди «ветеранов» колонии, ощущал свою силу, мог заставить новичка отдавать и деньги, и продукты, старательно доставляемые родителями.

Матюше хотелось стать авторитетным среди сильных и жестоких, чтоб не били, не издевались по ночам, не отнимали. Они, эти авторитеты, и укололи его впервые. О, это была уже не травка, не «колеса», совсем другой кайф, от которого отказаться уже невозможно – никогда.

А можно было не поддаться, завопить: «Спасите!» – перетерпеть и унижения, и побои. Не завопил, не смог. В сильные гены Матвеевого рода в решительные моменты вмешивались слабые, отцовские. Если бы раньше прочесть ту удивительную, правдивую повесть «Одлян, или Воздух свободы», может, и не сломался бы, смог бы разрушить единство виртуального братства зэков.

Увидеть бы отца, отрекшегося от него, малыша, утешавшего маму тем, что она красивая и умная и найдется тот, который станет ей хорошим мужем, а Тюше – отцом. Нашелся, хоть и не стал родным отцом, потому что мама категорично заявила: «Не вмешивайся, это мои проблемы!» Может, именно отчим сделал бы то, что сделал отец Ильи: силком выбил бы в нормальную жизнь, пусть и ремнем, и кулаком, пусть и больно...

Но в Матюшиной семье детей ремнем не воспитывали, интеллигентный отчим не смог противостоять маме, не посмел, как подобает мужчине. «Это мои проблемы!» Смешная мама! Разве такие проблемы в семье могут касаться кого-то одного, они сообща решаются и перебарываются. И отчим, должно быть, корит себя за эту слабину, но, как говорят, поезд тронулся и теперь достиг края этой неумолимой пропасти.

Даже когда он начал тянуть из дома всё, что могло иметь какую-то ценность, отчим ни разу не ударил его, мама тоже твердила, что это болезнь, надо не бить, а лечить. Но вылечить не способна и мировая медицина, добавляла она, будем терпеть... Он должен сам сделать решительный шаг! Он не помнил, рассказывала Баболя, как трудно малышом сделал свой первый шаг, беспомощным, испуганным, но сделал, одолел смятение души, он не помнил тот момент, но тяжелое смятение глубоко засело в детской душе, оно и помнилось... Тогда он одолел свою слабину, потому что рядом были любовь и преданность Баболи и деда, которым он безгранично доверял – так надо, чтоб вырасти и вступить в жизнь.

Способен ли он сейчас сделать подобный шаг, чтоб в него поверили, а главное – поверил он сам?

В семье царила безнадежность, тяжкая болезнь деда отстранила его, а когда дед умер, он, Тюха, уже совсем не жил дома, наведывался помыться, поесть горячего, переодеться и снова – в свое кубло, где такие же, как он, в туман, в небытие, с одной мыслью – где взять деньги, не получить дозу стало невозможным.

У него еще сохранились ключи от квартиры, повыносил из дома всё ценное, его было немного, самое дорогое – золотая цепочка с кулончиком в виде продолговатой голубой капельки, пара сережек, подаренных Баболей маме на свадьбу, он когда-то любил смотреть, как мама прихорашивается перед зеркалом, но это тогда даже не вспомнилось. Был и дорогой сервиз, тоже подарок маме от сослуживцев, и новый телефон. Больше нечего вынести, украсть, скромную одежду не пристроишь никуда за деньги. Оставался только телевизор, единственное развлечение и вечерняя радость семьи.

Прикасаясь к этому в воспоминаниях, Матюша едва не заскулил, еще сильнее скрючился, коленями дотронулся лба, но ведь от себя не спрячешься. Единственное избавление – шаг и ты уже не существуешь, раздавленный машинами и людской суетой там, внизу. Но на этот шаг тоже воли недостало, может, это из глубины души донесся Баболин оклик: «Не смей! Не надо!», а может, долетел из далекой днепровской синевы.

 

На нем висел огромный долг. Телевизор – последнее, что может спасти. Караулил, когда мама выйдет из подъезда, дома лишь семилетний брат Ванек в компании домашней любимицы-овчарки. Но для них Матюша был своим, родным. Ключи он потерял, брат откроет дверь.

Телевизор был тяжелым, завязал его в старенькое покрывало, попробовал – выдержит ли.

Братику ничего не объяснял, но тот и сам понял. Когда пошел с тяжелым узлом к двери, Ванёк встал, растопырив руки, сказал решительно: «Не дам!» От угрожающего голоса зарычал пес, почуяв что-то недоброе для ребенка, которого опекал и охранял.

Опустил телевизор на пол, проговорил обреченно:

– Отойди, я могу убить!

– Можешь, но – не дам!

На него смотрели совсем не детские глаза, это был взгляд деда Матвея, потому что и в глазах брата была дедова синева. Когда-то дед, посадив их рядом, старшего и младшего, внимательно всматриваясь в лица внуков, сказал: «Не похожи, но оба мои. Вашими глазами я однажды посмотрю в грядущее».

У брата не только глаза дедовы, но и характер. В эту секунду дед Матвей присутствовал между ними в их общей синеве.

Нет, убить, покалечить невозможно, хоть и просто: придавить подушкой и дождаться, пока перестанет дергаться. Но выбора нет: он или брат, кто-то должен умереть. Что ж, расплачиваться придется самому.

Плечом отодвинул брата, ногой – собаку и закрыл за собой дверь. Телевизор остался сзади, впереди – расплата.

 

С телевизором его ждут у подъезда, не убежишь. Но недаром он вырос в этом подъезде, с пацанами-приятелями облазили, выучили все ходы-переходы. Очень просто очутиться на крыше, где сейчас и лежал, перетрясая память. Крыша распростерлась на полквартала, как и сам дом, переполз в другое крыло, спустился в подвал по запасному ходу.

Найдут и здесь. Они, те, которые ждут у подъезда, знают все эти выкрутасы. Может, убьют. Пусть. Этим он заплатит за брата. Последнее утешение – спрятанная в потайном шве доза, украденная им, сбереженная, словно предвидел этот конец. Пара шприцов – всегда в кармане на всякий случай. Вот он и настал. Двери в подвал металлические, прогресс, это от таких, как он, когда-то и там было их царство, защитились взрослые от детей...

Укололся... Скорей в небытие, будь что будет...

Его не просто били – убивали, он выпал из «джентльменских» правил, били уже не раз, потому что заслуживал, не имея денег. Принужден был красть, прятаться – находили, да и сам возвращался, потому что потребность в дозе сильней боли и унижения. Терпел, потому что и сам не раз бил несо-
стоятельных должников. А в долг давали охотно, это привязывало, вынуждало держаться сообща.

Он бы в том подвале истек кровью, если б не наткнулся на него котяра и не завопил диким голосом, по-человечески, от запаха крови...

Сделали операцию. Теперь у него нет селезенки, он не очень понимал, что это значит, чем грозит. Мама, врач, сказала: «Будешь жить. Но надо беречься. От всего».

Неужели еще существует для него счастливая жизнь? Его любят, жалеют. Его не убили, а родные своей любовью возвратили к жизни – это его последний шанс. Он погружался в небытие не от дозы, а потому, что потерял много крови. Своей кровью поделился с ним отчим, на счастье совпали их группы. Теперь отчим ему – настоящий отец...

Баболя кормила его с ложечки, хоть и закаялась когда-то – ни ногой. Столица непереносима ей людской скученностью, улицы словно громадные удавы ползут вдоль домов, смог, газы душат людей. Насилу когда-то высидела на свадьбе дочери, душа рвалась на волю, к днепровскому простору, к родной земле. Сердцем чувствовала, что здесь, среди чужих людей, не будет дочке счастья, хотя радостью цвели юные лица молодоженов. Забыла свои страхи, примчалась спасать своего Тюшу, он теперь единственный ее Матвей.

Если бы они видели, как валялся среди таких же беспамятных, как сам, знали всё, что он наделал, смогли б они его любить?

Наверно, они уже перестали верить, что он сможет вылезти из этой грязи. Он и сейчас не знает, способен ли очистить свое запаскуженное сердце, свою душу. Одно понял: еще не совсем утратил совесть, потому что сочувствует своим родным, от которых никогда не оторвать сердце.

 

– Ты меня любишь, Баболя? – шептал сквозь жар. – Ты простишь? Дед простил бы?

Баболя не отвечала, оглаживала его, переливая из своих клеток жизненное тепло жалости и любви в его слабое тело. Знал: любит, прощает.

Приходила с работы мама, кидалась к нему с уколами. Братиковы глаза доставали до дна души, тревожили и требовали: сбрось с себя страшную зависимость, оставь, как тогда сумел ты оставить телевизор на полу в прихожей – ради меня. Смог же, и это сможешь!

Жмурил глаза, потому что сквозь братикову – видел суровую дедову синеву очей: одолей, сможешь!

Сквозь горячечный туман слышал разговор мамы с Баболей:

– От смерти избавили, теперь надо из бездны вытягивать. Ты же врач, делай что-нибудь!

– Ох, мама! От этого нет лекарств, всё в нем самом, в душе и голове. Он должен желать избавления больше всего на свете, собрать всю волю, а мы поможем, поддержим.

– Если бы он любил нас так, как мы его.

– Надо что-то делать на государственном уровне, ведь не только мы страдаем. Тысячи гибнут таких – молодых, прекрасных, а что делает государство? Нарколечебницы беспомощны. У милиции одно – наручники, колония, найти и разогнать притоны, где они клубятся, где всегда готова для них отрава.

Сколько горечи в маминых словах, она не плачет, уже выплакалась, но слова – это стон и протест.

Вздохнув, она говорит еще:

– А наркотики – рекой... Наркобароны своими миллиардами закрывают рот государству, да это же мировая беда... Может, когда-нибудь ученые найдут противоядие, в мозгах уже копаются, психотропное оружие изобрели, на допросах языки развязывают, а перед наркотой – бессильны. Америка пообещала тому, кто найдет возбудитель рака, золотой памятник соорудить. А это еще большая беда, рак лечат, хирурги удаляют опухоли, дарят жизнь. Этим же несчастным как помочь? Ножом не вырежешь. Спасаются, у кого воли и разума достанет.

– Господи! – это уже стон Баболи. – Я уверена: когда такое зло в семье, виноваты все мы, взрослые, родители, учителя... Как жаль, что Тюша не попрощался с дедом, не поплакал над его гробом, не слышал того почетного солдатского салюта. Может, это бы поддержало, он же так любил деда... Видишь, любовь не спасает...

– Может, его окрестить? Мы с мужем уже крещеные, Ванек тоже. Но молиться по-церковному не умеем. Много о чем я говорю Богу наедине. Может, и космос от слёз и жалоб людских содрогается, если Всевышний там, а может, Он везде, в нас самих? Прозрения не ощущаю... Если он действительно любит людей, что-то должно происходить, какая-то помощь. А то одно – терпи и прощай! Это дано матерям, это мы можем, а Тюше как дальше быть, как жить?

– Я уже не могу, – это Баболя, – наслаждаться бытием, как раньше, когда рядом были два Матвея, всё утрачено.

«Я еще живой», – мысленно возражает Матюша.

Баболя продолжает:

– Тюша живой, благодаренье Богу, благодарю всегда, за жизнь, за всё, пусть мы поколение, отвергавшее веру, в себя верили, что всё одолеем, победим, потому что в стране победителей, Тюша еще живой, рядом. Но сломанный, беспомощный и неизвестно, что дальше...

Кинуться бы снова в золотой сон, чем слушать этот наболевший разговор. Заныло, запросило нутро – забыться! Снова засосет в себя это требовательное «дай!».

«Не будет тебе забытья, – глаза деда глядят сквозь завесу. – Ты же человек! Встань!»

Разве – человек? Наркоман, зависимый, преступник, предатель! Тяжелейшее из всего – предатель: предал свой любимый футбол, свою мечту, тренера, команду, учителей, которые старались – дотягивай до аттестата, так и не полученного им. Предал Баболю, деда, маму, всю семью, любимый Днепр.

Как высоко взлетал мяч, всегда попадал в нужную точку, он частенько чудился Тюше, в реальности же – пустое небо, пустые ворота, а он – предатель. Вот он кто!

Баболя водит трепетной рукой – по руке, касается щек, живым теплом отгоняет его внутренний стон-раскаяние. Всесильная любовь всё простила ему, где ж ему взять такую силу любви, чтоб исполнить завет той, всесильной? Растерял, утопил в грязном болоте...

Баболя целует его вялые руки, закрытые глаза, шепчет что-то обнадеживающее.

Если бы он знал, когда они ловили кайф и разбойничали на дачах, что в больнице угасает дед, его любимый, заменивший отца, дед Матвей, помчался бы в больницу, чтоб вместе с Баболей удержать деда за руку, отвести от смерти, потому что любовь всесильна, как утверждают мудрецы.

Именно любви не хватило ему тогда для такого прозрения. Обида затопила всё, бесконечная цепь обид на всех: на тренера, на дядьку Ильи, на маму с отчимом, на следователей, допрашивавших его.

Кто-то нашелся, казалось, невидимый, узнавший его, их уже ждали на вокзале столицы, всё вывернули из души, из карманов, и деньги, и сухую травку из торбочки, принудили рассказать до мелочей, о людях, направивших их в то буйное желто-зеленое море, об огромных сумках, набитых зельем, на какой станции и кто забрал. Люди в погонах – мастаки выворачивать души. А что они, обманутые и одурманенные, знали о том натоптанном, пробитом пути наркоты? Ни имен, ни лиц, ни названия местечка, где проливали пот, заготавливая то зелье.

Единственного – дядьку Ильи, заманившего их в эту аферу, но об этом, хоть и не сговаривались, – ни словечка. Отец Ильи ремнем выбил всё про дядьку из сына.

Допрашивали в присутствии мамы и классной руководительницы, а он же, спортсмен, был гордостью, она всё твердила, что он светлой головой награжден от рождения, что не виноват, что втянули. Мама молча глотала слёзы, он был не в силах поглядеть ей в глаза.

А когда и тренера привлекли к этому процессу, понял: всё – конец. Тренер с великим сожалением, извиняясь неизвестно перед кем, рассказал о той злополучной краже. Это и определило его судьбу: в колонию.

Может, Мишка (где он сейчас, верный друг детства, в каких потусторонних провалах?) был прав, отговаривая его читать мудрые книжки. Чтение принуждало к размышлениям о смысле жизни, обо всем на свете. Но если думать о себе, то впадешь в великое страдание: утраченная мечта, утраченное доверие родных, может, и любовь – единственное, последнее, за что еще можно уцепиться.

Нет, нет, книжки – это единственное богатство души, остающееся ему. Как они помогали ему в колонии, где он перечитал все библиотечные, захватанные, но захватанными были детективы и приключенческие книжки, из классики брали в руки только то, что требовали учителя, он же читал всё подряд, отыскивая для себя какие-то истины, способные перевернуть жизнь на чистую страницу.

Сколько раз перечитал «Плаху» Айтматова, словно влачился по своей судьбе, пугаясь последнего, предсмертного страдания. Как у главного героя, так много пережившего. «Одлян...» перечитывать не мог, схожее было обыденным, рядом, и всё же кое-чему и научила его эта повесть, в чем-то помогла.

А «Мартин Иден» Джека Лондона? На него он мог молиться, судьба Мартина тревожила душу, согласиться с трагическим концом было невозможно.

– Баболя, ты помнишь те смерчи на Днепре?

Она аж вздрогнула, стиснула ему руку.

Вдвоем стояли они на берегу, солнечный Днепр поблескивал, играл волнами спокойно, и вдруг что-то изменилось: кинулся в лицо ветер, над водой встало нечто непонятное, изгибавшееся двумя столбами зеленоватой грязной воды, поднимаясь почти до самой черно-серой тучи, тоже взявшейся неведомо откуда среди чистой синевы. Страшные столбы двигались от горизонта к берегу.

– Сколько живу, такого не видела, – зачарованно прошептала Баболя и потянула Тюшу за забор.

Но та неведомая сила притягивала – что случится дальше, хоть было понятно, что она несет в себе большую угрозу. Они оба выглядывали, повиснув на заборе, пока запыхавшийся встревоженный дед не уволок их в глубину сада, за домик.

– Вы что, сдурели? Это же смерчи! – кричал он, понимая, что если бы могучие столбы воды обрушились, разбившись на бетонных плитах, скреплявших берег, не защитил бы легенький домик, за которым они в беспокойстве отсиделись некоторое время.

Но воцарилась тишина, смерчи исчезли, словно их и не было, растворилась туча в небесной синеве, обрывки серой громады уползали вдаль, за косу, сливаясь с горизонтом.

– Разве такое забудешь? – усмехнулась Баболя. – Страху натерпелись тогда мы с дедом хорошо, а тебе интересно было, дети не понимают опасности, потому и погибают иногда. А почему ты вспомнил?

– Потому что один смерч не исчез, он закрутил меня и сейчас крутит, освободиться – никак...

– Другой подхватил деда Матвея, вырвал из жизни. Мне и тогда показалось, что к несчастью мы увидели их, – Баболя приложила платок к глазам и оборвала себя: – Что это я? Это же явление природы, как появилось, так и исчезло. А ты верь в себя, вырвешься, мы поможем.

Как они мало знают о нем и не понимают того, что приключилось с ним, он-то сам всё про себя хорошо знает. Но ЗНАТЬ еще не значит МОЧЬ, эта сила сильней и воли человеческой, и любви родных, только чудо может ее отклонить, ему еще повезло: вырос в любви, – а в колонии всяких насмотрелся, которые и родителей своих не знали, не ведали. К нему приходили то мама, то отчим, получал передачи, деньги, делился ими, раздавал, совсем одиноким даже жестокость прощал, ведь это не пересилишь никакими подачками.

Для них, обездоленных, на воле ютившихся в подвалах и канализационных люках, колония была единственным постоянным домом, где можно спрятаться от всего мира. На свиданиях он клялся маме, просил не писать Баболе и деду, плакали вместе. Он готов был распять себя, чтоб избавить родных от этих унижений и страданий, давал себе слово – никогда больше, никогда! В то время он еще не подозревал о том, что существует такая звериная боль – ломка или гон, рвущий
на клочья, оставляющий единственное желание – пропасть, исчезнуть. Про тяжелые наркотики он знал только из лекций, фильмов, рассказов тех, кто попробовал и стал зависимым навеки.

Имел надежду, что его – минует, он сильней, умней других, Илья же уверял когда-то, что привычка к легкой «травке» легко исчезнет и его мяч, пусть временно и за высоким забором, снова взлетит в небо, позовет за собой.

Но нашлись и в колонии шустрые человечки, и здесь служили быстрые и ловкие, которые блюли лишь свою выгоду, имели посредников на воле, наркота просачивалась и сквозь решетки. Сигареты, чай, колбасу, печенье можно было выменять на папироски и «колеса».

«Доза» требовала денег, какие-то мелочи можно было купить и на территории, законно, он их очень ценил, хранил у воспитателя, знал, как тяжело каждую копейку отрывать от семьи, и не догадывался, что кто-то уже нацелился на его деньги, что делается всё по обычной схеме.

Кто первый вколол ему «дозу», он не знал, это вынудило и его присоединиться к этой схеме, сесть на иглу. И покатилось-поехало.

Потерял уважение воспитателей, перестал хорошо учиться, читать, даже от мечты о высоком небе оторвался, утратив возможность отправить в это небо желанный мяч.

Из колонии не домой попал, а в среду таких, как сам, законченным наркоманом, способным и брата задушить ради дозы.

Мог бы – да не смог.

И дед Матвей умер без него, он даже не осознал это, всё стало второстепенным, ненужным. Те, которые любят его, не способны понять этого, для них виртуальный мир не существует, а он в него погружен целиком, отстранен от реальности, ничего больше не нужно, не важно.

Когда хоть ненадолго, хоть чуть-чуть, как сейчас, выбарахтывается, то чувствует себя между двумя жерновами, перемелют они его в пыль...

Баболя верит, что любовь спасет его. Да, они любят его, всякий раз прощают, когда он желает вынырнуть из небытия, тогда и их надежда всплескивает крыльями. Он тоже еще не утратил возможности любить и жалеть в эти краткие миги, омывал их любовью всё нечистое, и сам ощущал облегчение, когда наконец мог смыть в горячей ванне не только грязь тела, но и души, поесть горячего борща: мама позволяла брать в холодильнике всё, на что взгляд упадет, братик посылался в ближайший маркет еще прикупить вкусненького.

А какое блаженство от чистой рубашки, новых спортивных штанов, будто обновился сам, стал таким, каким мечталось родным, каким снова хотел быть.

Но знал, что погибает бесповоротно, что всё это облегчение временное, их любви и надежды недостаточно, они должны его любить, это дано от его рождения, только его любовь к ним должна превозмочь всё, победить безвольное тело, отречься от себя, даже – до жертвенной гибели.

Это бы стало его жизненным подвигом, как у тех, кто шел на таран вражеского самолета или бросался на амбразуру, чтоб вызвать огонь пулемета на себя, защитить своих товарищей-бойцов от смерти.

Вечная им слава! А ему – что? Вечное небытие?

Баболя через силу, стыдясь, спросила, когда это всё у него началось.

– Когда у меня отобрали мяч... После Испании.

 

Впервые так откровенно рассказывал о своем триумфе и падении. Маму пожалел, не посмел так вывернуть свою душу, Баболя сильней мамы, а для него эта исповедь необходима.

– Если бы ты видела, Баболя, как классно там живут люди! Нам такое и присниться не могло. Нам много чего подарили, разные сувениры, игрушки, это барахло – забава для Ванька, тебе я приглядел платок с верблюдами по плечам, деду – тенниску, какой тот сроду не видел, маме – бусы словно из длинных слёз какого-то сказочного зверя, отчиму – папку удобную для бумаг деловых. И я украл деньги.

У Баболи аж щёки содрогнулись.

– Как украл? У кого?

– У тренера, самого дорогого для меня тогда человека. Он не простил. Это стало началом...

– Какой же он безжалостный, этот твой любимый тренер! Сколько соблазнов за границей, разве выдержать ребенку из бедной семьи?

– Я же не просто ребенок был, спортсмен! Если бы одолел те соблазны, наверно, и других бы не было. Должен был одолеть – не смог.

– А дальше?

– А дальше... невозможно всё держать в себе, друзьям рассказал, утешили меня папиросами, травкой... Потом поездка в Казахстан, потому что уже стремился к тому, а денег покупать не было... Потом то, что случилось на твоей даче... Может, из-за меня и дед Матвей умер?

– А он не знал. Разве такое можно было сказать о тебе, когда его уже черная чернобыльская хвороба поедала? А я корю себя, почему не продала квартиру, чтоб лечить тебя, спасать? Для меня она без деда – пустая, притулилась бы около вас.

Теперь у Матвея задрожали щёки, всё тело испугалось тех слёз.

– Лучше мне умереть, чем тебя бомжом сделать. Помнишь тех несчастных, что и зимой сидели на бордюре, и что ты мне говорила? Мне было противно и страшно смотреть на них, еще не таких старых. А ты подкармливала, куда-то ходила, писала, чтоб их забрали в приют.

– Они и до сих пор там сидят, зимой по подвалам прячутся. Никому не нужны.

– Лучше мне умереть, чем тебя на тот бордюр толкнуть!

– Мне лучше было бы за дедом пойти...

– А про маму, а про Ванька ты подумала?

– А ты про них, про нас всех думал, когда себя в ничто обратил?

– Я тогда еще не умел любить.

– А сейчас?

– Не знаю. Любил же меня тренер, а не простил, выгнал...

– Любить – это просто любить. А для чего-то любить – это уже иное. В спорте много жестокости, разве ты этого не видел, не понимал? Иногда страшно смотреть и слушать великих спортсменов, готовых и кости себе вывернуть ради медалей. А тренеры жестокие, они не от себя, от других этого требуют, но пекутся и о своей славе.

– Не знаешь ты, Баболя, что такое – мяч в небесной синеве! Словно сам взлетел в высоту.

– Разве метят в небо? В ворота, в сетку, чтоб гол получился.

– Мяч в сетке, забитый тобой, то же самое, что в небе.

– Ты еще любишь всё это, одолей свою беду, хоть не ради нас, а ради своей мечты.

– Нет, это я потерял, навсегда. Не только тренер, спорт такой измены не прощает, это моя пожизненная измена навечно. Так, может, лучше умереть?

– Умереть? Дивное дело! Ты же свое жизненное предназначение не исполнил. Ты обязан продолжить наше родовое древо, тебе это дед Матвей завещал перед смертью. Нужно тебе было увидеть солдатский салют над его могилой на похоронах. Такие, как он, столько жизней спасли своей жизнью. Он еще пытался перебороть немощь, всё тебя ждал.

– Ванёк подрастет, пусть и продолжит род. Видела его глаза? Словно дед смотрит, Матвеевы.

– Нет, ты для него был единственным, особенным, он только так и говорил: «Единственный мой Матвей».

– Ты еще веришь в меня? Мама уже не верит, она же врач, понимает: этого не одолеть. Такие, как я, пачками исчезают из жизни.

– Нет, нет! Должен жить! Человеку от рождения дарована большая сила, только надо отыскать ее в себе, поверить, очень поверить, всем естеством, всем разумом! Я на коленях готова тебя просить: одолей, Матюша!

Не знает Баболя, что такое ломка, и не надо ей знать об этих нечеловеческих муках, когда ни о чем не помнишь, даже о том, что ты человек, потому что скручен в узел и единственное желание прекратить, умереть, исчезнуть, чтобы всё закончилось. Через ломку он прошел, когда во второй раз попал в колонию, где не мог достать дозу. Тогда и клятвы дал себе – всё, еще раз таких мучений и унижения он не выдержит, не допустит этого. Несмотря ни на что желал стать свободным, независимым. Не смог. Разве он один? Сколько таких же, отделенных от жизни наркотой...

– Прочитай, Баболя, «Плаху» и «Сны золотые»...

– Читала и кричать хотелось: «Пожалей, молодежь, себя! Спасите, кто может, люди, государство, все!» И фильмов много смотрела. Непобедимые наркоденьги... Очень много нечистых рук около них рвут добычу, обогащаются, что им люди?

– Вот видишь! А ты от меня требуешь – одолей, поверь в себя. Из-за границы завозят килограммами, мне каждый день нужна маленькая доза, а за нее дерут огромные деньги, на всё пойдешь, лишь бы их достать, от разума это не зависит, естество требует – дай!

За эту маленькую дозу, купленную им и зажатую между пальцев ноги (нашли, не один он такой сообразительный) попал он во второй раз в колонию, подвели под статью «за распространение наркотиков». Найдут статью, когда надо спрятать от людей. Это государство умеет: бросить на цемент, приковать наручниками к батарее в СИЗО. Погибай, ломайся, как сам можешь.

Наркотики проползают в разные щели, потому что над всем – деньги, люди – ничто. Бедному – тюрьма, богатым – спецлечебницы, психологи, процедуры. Там и наркотики дают, ослабляя постепенно, спасают от передозировок, не может сразу отказаться от этого человек, а ты скрючиваешься на цементном полу без всяких лекарств, потому что ты – преступник, перебарывай сам, если способен, а нет – умирай, никого за это судить не станут...

Много чего он уже познал в этом виртуальном мире, много понял, чего не понимают ни мама, ни Баболя, ни разумные школьные учителя, ни бывшие правильные товарищи. Понял бы тот, кто в гробу лежал, Мишка, верный друг, никем не спасенный, обреченный.

И он обречен был лежать рядом, но на какое-то время оттащили от бездны родные люди, перед которыми совесть теперь требовала постоянного раскаяния, обещаний, а душа жаждала единственного – забытья, чтоб не тыкали, не напоминали каждую секунду, не молили словами, и даже не словами, а больше глазами, любовью своей и верой в него.

Совесть и душа в постоянном тревожном взаимодействии. Не раз слышал от Баболи, что душа – поле боя, где Всевышний и дьявол борются за человека, от которого уже зависит – в какую сторону склониться, кому помочь пересилить.

Вот и в нем сейчас, побитом, искалеченном, без селезенки, струной натянуто это тревожное противостояние.

Любовь победит – так желают его родные, любящие спасители. Может ли их любовь утомиться, иссякнуть, покинуть его?

А если он утратил способность любить их? Что тогда?

Подрастает Ванёк с такими же голубыми глазами, мама хочет еще и доченьку родить, она любит отчима, ставшего ей опорой и другом. Баболя потеряла своего «единственного Матвея»... Утомилась бы дедова любовь через всё то горе и непо-
требство, какими он, младший Матвей, надежда, практически раздавил семью, оправдывая себя обидами на всех?.. А должен бы обижаться на себя...

Вот бы поехать на могилу дедову, постоять там, подумать, припасть к холмику, спросить: «Слышишь ты меня, дед?»

Баболя собирается домой, душа тужит и за родной могилой, и за всем, что оставила ради внука. Такое жаркое, сухое лето, наверно, посохло всё в саду и в огороде, разве соседи успеют поливать, воду в шланги дают по часам, каждый торопится успеть свое.

Цветы на могилу деда она носит только свои, это и его усилиями выращенная красота. Вот бы поехать с ней, оторваться от этих вопросительных глаз, полных надежды и мольбы. Может, там, на любимом днепровском просторе, отыщутся лекарства душе?

Он был еще дошкольником, когда дед Матвей читал им вслух «Тараса Бульбу» Гоголя. Не понимал еще тогда, несмышленый, почему плачут оба, но память навсегда спрятала в своей глубине тот крик Остапа: «Слышишь ты меня, батьку?»

Ему дед Матвей был за отца. Так пронзительно прозвучали те памятные слова! Если бы дед Матвей был жив, вдвоем одолели бы горе!

– Возьми меня с собой, Баболя!

Она аж онемела: однажды она уже слышала от него такую просьбу.

Он должен был идти в школу, в первый класс, поэтому дочка забирала его раньше. Еще не завяло теплое летечко, еще и купаться можно, и рыбачить с лодки, и сад полон плодами. Сердце млело от жалости к нему: кончилось беззаботное детство.

Купили ему в подарок школьный ранец, засунули в него разных принадлежностей, нужных в учебе. Тюша радовался этим мелочам, примерялся, как будет носить. А когда уже подняли с пола вёдра с вишнями, абрикосами, огромный ящик с яблоками – гостинцы в далекий столичный город, а дед надел ему на спину ранец, он обхватил деда двумя руками, завопил в живот, поливая слезами: «Не гоните меня, я ваш, я тут пойду в школу!»

Какая боль резанула тогда сердце, кинулась к внуку, оторвала от деда, прижала, гладила, уговаривала: «Надо, сыночек, надо, твоя семья – там, ну и что – отчим, золотой человек встретился маме, братик родится, полюбишь их. А мы – уже больше в прошлом, тебе же – расти, учиться, разума набираться...»

Дед пальцами подпер веки, слёзы удерживая, сказал строго:

– В путь. Опоздаем – без нас поезд уедет.

– Пускай без нас, пускай! Не хочу...

Они бы и оставили Тюшу при себе, утешал бы старость, жил бы тут спокойно, там ютились в однокомнатной квартире зятя с маленькой, игрушечной кухней, а тут – роскошествуй, кроме дачи, городская квартира, отдельная комната внуку.

Но дочка и слышать не хотела о таком варианте: подходила очередь на квартиру, там и Матюшина площадь, а то запихнут в какую-то конуру, а так – двое детей.

Может, надо было бы принять в расчет детские слёзы, может, это его ангел-хранитель вместе с ним плакал и просил, прозревая его будущую судьбу. Это всегда болело. Может, и не случилось бы, сложилось бы иначе, не лежал бы сейчас перед ней раздавленный жизнью ее единственный теперь Матвей, не дотянувший еще и до двадцати...

Господи, да она бы на руках понесла его – защитить собой, вытянуть на жизненный простор, – но не в силах: оторвать от матери-врача, взвалить на себя всю ответственность, а главное – соседи, будто бы добрые люди, Тюшу знали и любили с раннего детства, предупредили категорически: чтоб его тут больше не было, хватает и своих наркоманов! Это было обычное отношение к таким, каким стал Тюша: ненависть и страх.

Скулил Матюша, уже почти взрослый на вид, а душой – ребенок, выброшенный из жизни, скулила и ее душа, но она должна была сказать:

– Дорогу туда ты себе надолго отсёк. Люди не забыли... Если изменишься – тогда...

– Ну и едь себе, если соседей испугалась!

Снова эти бесконечные, безнадежные просьбы – изменись! Где же ты, мой ангел-хранитель, почему не наставляешь меня, не даешь сил? Может, и сам утомился?

 

Часть пятая

КАЧЕЛИ НАД БЕЗДНОЙ

 

Он лежал на спине, перебирая свою искалеченную жизнь, утешаясь только голубым небесным простором, втягивавшим его в бесконечность. Вечно бы там быть, в этой бездонной синеве.

Но если чуть опустить глаза, взор зацепится за антенны, утыкавшие крышу. Перекрещиваясь, переплетаясь, они издалека напоминали тюремные решетки. И глаза снова бежали в синеву.

Он читал, что за той синевой – черная космическая бездна, от которой не способны заслонить и мириады сияющих звезд. Баболя первая открыла ему красу ночного неба, он за-
хлебнулся ею и даже испугался, почувствовав себя незащищенной капелькой перед космической бездной. И не красота, а именно холодная бесконечность поразила его.

Этот ужас невозможности противостоять всему, что наваливается на человека со всех сторон, сдавил горло. Так вот почему Мартин Иден, его любимый книжный герой, выскользнул совершенно сознательно и бесповоротно в океанскую глубину: бежал из объятий этой невозможности...

Нет, жить, жить, перебороть всё, другой жизни не будет. Он уже столько всего попробовал, цену всему изведанному может определить как никто из тех, кто уговаривает его. Сам, только сам!

Вдруг будто блеснуло что-то, увидел боковым зреньем: на самом краешке крыши, где он недавно балансировал, заглядывая в густую подвижную глубину улицы, заставляя себя решиться, чтоб освободить родных и себя – от себя. Какое-то великое страдание-озарение (Баболино!) отстранило его от того края, непонятно как – достигло его через простор и попало в самое сердце.

Поднялся: именно на том месте блистал столь хорошо знакомыми черно-белыми полосами мяч, манил его – ударь, ну, ударь! Пронзило неодолимое желание снова увидеть, как взлетит мяч в поднебесье.

Чтобы ударить, надо разбудить прошлое умение в себе, вложить в ногу точный посыл, для этого нужно хоть чуть-чуть разбежаться, но как среди антенн, перекрывающих крышу своими решетками.

Он понял: только сверхчеловеческое усилие над собой даст необходимую собранность, и это усилие сделать нужно непременно. Иначе – не жить. Медленно двинулся к мячу, понимая, что вряд ли он сможет после удара удержаться на этом краешке.

И он ударил, всплеснув руками, сопротивляясь инерции, толкавшей в спину, свергающей в бездну.

И вдруг кто-то крепко обхватил его за ноги, вцепился, приник всем телом, удержал.

Ванёк, брат!

Они, забыв о бездне, уже раззявившей пасть, завороженно глядели в небо, куда, высоко-высоко, взлетел мяч и, отдаляясь, растворился в глубокой синеве.

  

Перевод с украинского

                                   А.Смородиной