* * *

Я один у сожженной беседки,

Месяц холодно дышит в лицо.

Я встречаю поблекшие метки,

Что на кленах оставил юнцом.

Эти клены теперь погрубели,

И орешник высок и матер.

За озябшей спиною – ели.

Там, на тлеющем западе – бор.

И все так же рыдают цикады,

И все так же крапива жжет.

Только мне почему-то не рады,

Да и я не рад, в свой черед.

Так бывает, я знаю, бывает:

Поистерся я, стал слишком зол.

Но об этом они и рыдают,

И поэтому я пришел.

Научился я многому в школе,

В той, что жизнью привыкли звать:

Я умею приказывать боли,

Я умею ее приручать;

Я умею выуживать вещий

Смысл из пучины дум;

Я умею обманывать женщин,

Несмотря на плебейский костюм;

Я умею купаться в лени;

Я умею многим прощать;

Я умею плевать на деньги,

Не теряя при этом стать;

Я умею... Умею я много,

Но скажи ты мне, лес, отчего ж

Пред тобою все это – убого,

Пред тобою все это – ложь.

Прожил мало – увидел слишком,

Только кажется это пустым

Перед диким и нежным мальчишкой,

Что когда-то был сыном твоим.

Он сидит, на губах его – месяц,

Оттого-то они холодны.

Он, как раньше, ни грустен, ни весел,

Он – апостол ночной тишины.

Он в своем всегдашнем наряде:

Он одет в север, запад и юг.

И глубоко в траву, с ним рядом,

Я сажусь. Я опять его друг!

Брат

Это было почти неизбежно:

Я таким стал, а ты таким.

Но ложится снежинками нежность,

Хоть не очень ты мною любим.

Но ложится снежная нежность

На стекло машины твоей.

Это было почти неизбежно,

Что мы разными стали, Сергей.

Мне приходит на ум: я – Обломов,

Ну, а ты – респектабельный Штольц.

У тебя две машины, три дома,

Я, хоть гений, фактически – голь.

И жена твоя – как картинка,

Томно тянет коктейль со льдинкой.

А ты все так же играешь в машинки,

Только у тебя теперь дорогие машинки.

Да и я играю в игрушки,

Ох и хрупкая жизнь игрушка...

Вот, целуем пивную кружку

Третий день со случайной подружкой.

«Тормози!» – «Да куда ж ты?» В безбрежность

Выхожу я. Иль это мне снится?

Пусть уж лучше снежная нежность

Опускается мне на ресницы.

Из цикла «Сибирь»

Так как путник порой, по бродяжьей привычке,

Сбросив пыльную обувь, идет налегке,

На перроне глухом я бросал электричку

И на юг пробирался по дикой тайге.

И она говорила: «Куда ты, куда ты!

Ты, потомок полян и древлян,

Этим соснам и кедрам не станешь ты братом,

Здесь чужая, чужая, чужая земля!»

И узнал я тайгу: эти ночи в печали.

И узнав, был готов целовать сизый мох.

О, те ночи-века позабыл я едва ли,

И они возвратились, и застали врасплох.

Руки были по локоть в крови кислых ягод,

И свистела в лицо мне шрапнель мошкары.

А на юге потели крылья острые пагод

От свирепой, какой-то нездешней жары.

И под сенью тех крыл изнывали буряты,

И спешил я, хоть был им не друг и не брат.

Тайга говорила: «Куда ты, куда ты!»

Но давно электричка укатила назад.

Человек с обнаженным сердцем

Мне кажется, я подберу слова,

Похожие на вашу первозданность.

А ошибусь, – мне это трын-трава,

Я все равно с ошибкой не расстанусь.

Б.Пастернак.

Он шут. Паяц. Он очень много пьет.

Он в тридцать лет наивнее ребенка.

Он может плакать ночи напролет

Из-за того, что в детстве бил котенка.

О, яд змеиный на его устах!

Да, желчен он, к тому ж – такой ленивый.

Порой он может свеситься с моста

И бормотать: «Смотрите, как красиво!»

Широкая российская душа!

Столпов афонских православной веры

Со знаньем дела, чинно, не спеша

Сажает он за стол один с Бодлером.

Давно и страстно я искал таких сердец

И думал, не найду до самой смерти.

Но вот он – удивительный хромец,

Очкарик пьяный с обнаженным сердцем.

Тюрьма – страна, где главный козырь – прыть.

Немногим лучше самовар и лапоть.

Но здесь, в России, все же стоит жить,

Пока здесь живы те, кто может плакать.

Рыдать и не стесняться слез своих,

Быть как дитя и разума не слушать.

В какой стране, в америках каких

Найдете вы еще такие души?

Небросок внешне, неказист на вид

И вместе с тем пронзителен и тонок,

Он перед храмом на мосту стоит –

Баландин. Вместе с ним – его котенок.

* * *

О, если бы я был миллионером!

Отдал бы джинсы рыночным бомжам.

Зачем тогда дешевые гетеры,

Когда вокруг полно прекрасных дам?

О, если бы я был миллионером!

С каким достоинством входил бы в храм!

И, помня, что без дел мертвеет вера,

Я б деньги щедро раздавал попам.

Как римский триумфатор после боя,

Тогда б я гордо въехал в Интернет.

И взял бы псевдоним себе достойный –

Ну, скажем, – Вольдемар Астрогенет.

Тройной себе завел бы подбородок.

И ни ногою больше на вокзал.

И мимо собутыльничьего сброда

Как лебедь в лимузине пролетал.

Тогда бы к водке я не прикоснулся,

Чтобы унять свой благородный сплин;

Вот мой холеный палец изогнулся

И к носу подношу я кокаин.

Бесстыжие mes dames... Их плоть, их чары.

О, скольких я б тогда перелюбил!

И юных, и бальзаковских, и старых

Я б целовал, пока хватило сил.

Потом, оставив на недельку гурий,

Суровым схимником, в особняке,

Один, без посторонних, налегке

Предался б я своей литературе.

И получалась бы... Не то частушка,

Не то рекламный слоган; и туман

Исчез бы вмиг; и старые подружки

Мне б вспомнились, и милая «SHE’S GONE»,

И ветхие, как дуб из детства, книжки;

И вспомнился бы я в семнадцать лет –

Пусть не такой богатый, но Курмышкин.

Курмышкин лучше, чем Астрогенет!