Если ты с тихим ужасом замечаешь, как твоя чаплинская грусть на деревенской физиономии веселит окружающих, если слышишь, как в затылок тебе открытым текстом высказывается оценочная реплика – вон, мол, еще один недоношенный пошел, и если юная односельчанка Лана Кривулина в ответ на твои комплименты в романтических стихах ответствует как бандерша: «Я с малолетками не связываюсь!», то здесь еще никакой трагедии нет, и всё это можно пережить.

Но если тебе уже девятнадцать с хвостиком, а ты еле-еле достаешь рукой до выключателя в областном пункте сбора призывников – там почему-то всё рассчитано на гренадеров, и – не дай Бог! – следуешь в одной команде и в одном вагоне с таким насмешником, как мой земляк Лёшка Гайворонский!.. Нет, это уже не жизнь. Пропади она пропадом, такая жизнь!

Ведь ему, Лёшке, чего не изгаляться? Он и ростом удался, и фейс у него на фотках получается с налетом загадочности, то есть вполне умное лицо выходит: пришлепай Лёшкину карточку на рекламной тумбе – девчонки за кинозвезду примут. Особенно, если под фотографией будет крупно выведена фамилия: Гайворонский. Нет, не так даже, вразрядку: Гай-во-рон-ский! Чувствуете? Каждая буковка в ней звонком брызжет.

А что у меня? Так себе существо – ни вида, ни взгляда. Одним словом, бесформенная клякса, которая с каждым днем всё усерднее размазывается Лёшкой. То он всем рассказывает, будто я панически боюсь крыс и лягушек, то живописует, как якобы однажды я был пленен тремя веселыми деревенскими молодками, и как они меня пытали своим примитивным стриптизом... В общем, брешет напропалую земеля, и от этого на душе у меня злость дымочадит.

Хорошо хоть до конечного пункта нашего следования еще далеко, и можно часами лежать на верхней полке плацкартного вагона, который полностью оккупирован такими же новобранцами, как и я. Глазеешь на протекающую панорамную географию, и в мыслях невольно сталкиваются далекое и близкое. Вот, например, мой деревенский наставник по механизаторскому делу дядя Федя Мокшин тоже на флоте служил. Так ему пришлось нашим нынешним курсом недели две на товарняке тащиться. Эшелон с призывниками тогда, в конце пятидесятых прошлого века, продвигался медленно, в основном, ночами, а днем отстаивался в лесных массивах. Мы же прём без всякой маскировки, и чем дальше от родного дома, тем больше хочется, чтобы кто-нибудь тебе на скрипке поныл. Тоска, в общем, серая, настроение – мерзопакостное.

Голова забита одними лишь тревожными переживаниями – как всё сложится у нас во дне грядущем? У Лёшки Гайворонского служба наверняка пойдет играючи. На его жирном торсе еще и тельняшки-то нет, а он уже чувствует себя разбитным мореманом, веселит ребят саморекламной говорильней и таким образом лепит свой будущий авторитет. Смотрите, мол, каков я – парень хоть куда, «тертый калач», инициатор хохмаческих приключений.

Многие, конечно, не знают Лёшкину слабость к буйному краснобайству и слушают его фантазии с интересом. Но, кажется, верят ему не все. На соседней верхней полке, например, покачивается вместе с вагоном Толя Ерохин – новобранец, состоящий из накаченных бицепсов, широких плеч и невозмутимого добродушия на лице. Он тоже от нечего делать слушает, но исподволь следит и за моей реакцией на Лёшкино вдохновение. Где есть в монологах рассказчика хоть доля правды, я киваю головой. А где идет пустомелие – откровенно усмехаюсь и закатываю глаза.

– Ты что – с Гайворонским вместе рос? – интересуется Ерохин (наверное, ему жалко меня).

– Нет, – говорю, – он совсем не мой брат. Просто призвались из одной деревни, и я его хорошо знаю.

Мы снова слушаем неистощимого на воспоминания Лёшку. И мне становится прямо-таки стыдно за него, когда он начинает совсем уж беспардонно врать. Оказывается, если верить ему, это именно он как-то подкузьмил нашего крутого в сельских драках нештатного пожарника Стёпку Шалого – повесил над его каланчой чёрный пиратский флаг, на котором красовался череп с костями. Дядя Стёпа чуть не помутился разумом. Только ведь шутку эту содеял не Лёшка, а совсем другой охальник, который, в отличие от Гайворонского, совсем не боялся дикого «ндрава» Шалого.

Зато любителей ходить в райцентровский клуб на «танцульки» Лёшка действительно сам «пужал».  Тут он правду говорит. Бывало, напялит на себя ночью тулуп, вывернутый наиз-
нанку, и сидит в засаде на торфянике, через который возвращаются домой наши танцеголики. И как только появляются они на глухой тропе, Лёшка издаёт звериный рык из кустов, бросается на визжащих девчонок и хлещет их по ногам разлапистой веткой до тех пор, пока не ринутся на выручку идущие следом парни. В этих случаях Лёшка давал дёру, потому что боялся их молодецких тумаков...

Но чем дипломатичнее я помалкиваю, не встревая в Лёшкину трепотню, тем нахальнее он сочиняет небылицы. И я, повернувшись к Ерохину, начинаю тихо комментировать: вот тут Лёшка загнул прилично, такого с ним вообще никогда не было. Сома на канцелярскую скрепку он поймать не мог, потому что речка у нас тараканам по колено. И в бане с нашими девчатами он только во сне мылся...

– Как это во сне? – удивляется Ерохин. – Ты плохо слушаешь, наверное...

И через минуту я начинаю просто зеленеть от злости, потому как Лёшку совсем уже заносит в брехне. Судя по его словам, девчонки наши сами намекнули ему, чтобы он пришел в хуторскую баньку лесника, желательно с квасом и
березовым веничком, и якобы первой это сделала моя сестра Галка. А если, дескать, кто-то сомневается, то вон спросите Малявку, он подтвердит...

Этого я уже не смог вынести и взвыл как интеллигент, которому плеснули в лицо ослиной мочой.

– Погоди шуметь, – останавливает меня Ерохин. – У тебя что, фамилия такая – Малявка?

– Нет, – говорю, – я Гвоздев, имя – Ромка. А Малявкой дразнит меня Гайворонский по дружбе. Он ведь длиннее...

Ерохин укоризненно качает головой, подозреваю, что в мой адрес.

– А теперь, – неожиданно обращается он к Лёшке, – перескажи последнюю историю про таёжную баньку ещё раз, только без пурги.

– Рад бы, – ёрничает Лёшка, – да что-то не хочется. И вообще я не люблю, когда меня вот так перебивают. Ишь ты, Жириновский нашелся!..

Ерохин молча спускается на пружинистых руках с полки и подходит к Лёшке.

– Ты, конечно, мастак на художественное слово, и у тебя большое будущее по этой части, но пока ещё не звезда, у которой клянчат автограф. Поэтому мы с Гвоздевым нежно просим повторить самую интересную часть твоего последнего приключения в бане. Условие такое: или ты рассказываешь всё, как было, или кайся, что больше не будешь.

Гайворонский хорохорится, плечами подергивает – мол, не таким рога обламывал, но по глазам видно, что заметалась его душонка.

– Ну, люди пошли! – вопит он. – Ну, формалюги! Каждое слово им справкой надо подтверждать. А я вот не помню всех подробностей. Давно это было. Могу лишь в общих чертах пересказать. Да и то лишь в порядке уважения к обреченным на военную службу. Рисую картинку для тупых. Вот я стою, вот сестренка Маля... тьфу, Гвоздева, бежит в сторону хутора, и шайка у неё в руках. Ясное дело, в баню навострилась. «А мне, – кричу, – можно?» – «Приходи, – отвечает, – жалеть не будешь»... И смеется, зараза. Ну, я, значит, того. Малость завечерело и – прямиком на хутор. Захожу в предбанник, снимаю штаны... А дальше – ничего интересного, господа хорошие.

– Ну почему же? – усмехаюсь я. – Всё как раз наоборот! Расскажи, например, как девчонки ещё издали твой яркий фонарик увидели и решили проучить. Две красавицы из-за стенки сушеных веников горячей водой окатили, а Галка с чердака две старые подушки тебе на голову вытряхнула.

– Клевета всё это! – орет Лёшка. – Гнусное вранье!

– Видите, – ещё больше завожусь я, показывая пальцем на Лешку, – товарищ не сознается. А голая правда намного смешнее того, что он тут накручивал. Дочь лесника Ася, как потом выяснилось, мечтала стать актрисой и записывала на диск самые разные проявления жизни – детский лепет, кухонные скандалы, отрывки из кровавых детективов... И находилась её «фонотека» в тот банный день на хуторской «помывочной точке».

Я достаю из кармана подаренную мне Асей миниатюрную магнитолу и, блефуя, нажимаю кнопку. Раздаётся тихое шипение.

– Может, крутануть, – говорю. – Пусть ребята послушают, как ты «Спаси-и-ите!» верещал.

Гайворонский хватает ртом воздух, он ведь знает, что всё так и было, девчонки потом долго над ним потешались. Ему становится до ужаса страшно взрывного разоблачения, и он извергает каскад непечатных угроз. На шум прибегает сопровождающий нас майор-десантник и объявляет Лёшке дежурство у вагонного веника. «За грубую порчу русского языка»...

Ночью просыпаюсь от температурного дискомфорта – в окно сифонит дух Арктики. Вижу совсем рядом перекошенную световыми бликами станционных огней Лёшкину унылую мордуленцию.

– Ты, это, извини, Гвоздь, – тихо говорит он, но слышит в ответ только стук колёс...

Честно говоря, мне совсем не хочется сейчас говорить с ним. И не только потому, что нахал он и флюгер, большой охотник делать гадости с улыбкой, а еще и потому, что жаль его, пустомелю и шаромыжника. Вот сорвусь как-нибудь в штопор откровенности и выложу Лёшке всё, что накипело. Скажу, что зря он считает себя любимого самым хитрым и находчивым. Это в тихой Русановке, нашей деревеньке, улица добродушно величала Гайворонского безобидным чудиком и прощала ему откровенные глупости. А флот – объединение суровое, там быстро скукожится умение баламута пускать пыль в глаза, и вся его напыщенность может лопнуть, как дутик на обоях.

Впрочем, ну его к ляду, этого пустобреха. Надо хотя бы ещё немного поспать – короче дорога покажется. Сколько же километров мы проехали? Ага, вон какая-то четырехзначная цифра мелькнула на столбе. Ух, велика Россия-матушка! Почитай, третьи сутки несемся по рельсам, а она всё течет и бежит за окном, удивляя призывное воинство своей бесконечностью...

 

Наконец под вагоном долго и нудно скрипят тормоза, и я представляю себе, как этот противный звук раздирает призывнику Лёшке Гайворонскому, можно сказать, все внутренности. Для него просто сущая пытка – слушать, как стонет и плачет железо.

Лёшка прижимается носом к холодному стеклу и вздыхает – увы, ни черта не видно. Темнотища, как в замурованном погребе. Ни огонька тебе, ни хоть каких-нибудь силуэтов. Да и откуда им взяться в такую рань? Ведь четыре утра всего. Остановились, поди, на каком-нибудь заброшенном полустанке, и сколько придется торчать здесь – наверняка никто не знает.

Судя по Лёшкиному выражению лица, ему уже надоело всё: и это тягомотное движение к морю, где он должен служить срочную, и скученность в вагоне с ночными храпами, и лежание на голом матрасе, потому как при оплате следования призывников кто-то там не нашел денег на постельные принадлежности для защитников Родины. И, конечно, обрыдло это непредвиденное «дежурство у веника».  Ладно бы за дело наказал, поди, мучается Лёшка, а то ведь ни за что, – видите ли, по матушке ругнулся. «Это что же получается – во флоте, как и в школе, нет свободы слова?..»

Такие вот, мне кажется, безрадостные и местами где-то вполне самокритичные мысли ворочаются в Лёшкиной голове. Он монументально стоит у окна и, глядя в тревожную темноту за пределами вагона, наверное, перебирает в памяти разные события – большие и маленькие, смешные и не очень, временами клюёт носом и не знает еще, что именно с этой остановки начинается для него лично и других призывников суровое воспитание тяготами службы...

 

– Эй, дежурный! – раздается из открытого тамбура зычный голос майора. – Ко мне!

Лёшка вскакивает, будто над его ухом выстрелили, и бежит к выходу.

– Буди сержантов! – приказывает офицер. – И пусть они играют подъем. Через двадцать минут построение у вагона, без вещей. Понял?

– Ага.

– Что – ага?

– То, что вы сказали.

– Тогда действуй!..

И Лёшка бросается в проход, тускло освещенный сверху «ночниками», и радостно вопит:

– Сержантам – подъем! Остальным – боевая тревога! Приготовиться к десантированию на свежий воздух около вагона! И чтоб все у меня стояли как огурчики!..

– Зря горланишь, – обрывает Лёшкино красноречие
уже готовый к действию сержант морской пехоты Иван Капустин. – Ты сначала дай людям прийти в себя, а потом уже задачи ставь.

– Дежурю, как умею, – огрызается Лёшка и вопит дальше: – Патар-р-рапись!

Вагон пустеет на глазах, и в этом Лёшка видит свою заслу-
гу. Он не спеша прыгает с подножки на щебневую насыпь и бережно несет свое тело вдоль строя.

– О-о-о! – слышится за его спиной. – Наш верховный пошел адмиралу докладывать...

И сразу вслед голос майора:

– А это что еще за вольношатающийся?

Лёшка суетливо ныряет в шеренгу новобранцев, шум постепенно замолкает, и в предутренних сумерках обстановка начинает проясняться. Она такова. Поезд дальше не пойдет – впереди оползень завалил «чугунку».  И стоять здесь не разрешают – вагоны утянут назад, в какой-то тупик. Поэтому надо срочно выгружать вещи, сложить их в кучу и выставить охрану. За ними потом приедут на машине. А самим призывникам Родина велит налегке трогаться в путь. Естественно, по команде. «До города, – бросает походя майор, – всего каких-то паршивых десять верст».  И добавляет, вдохновляя приумолкшую салажью орду: «Будем топать широким шагом – как раз к завтраку в экипаж подгадаем».

– А что делать Гвоздеву? – иезуитски интересуется Гайворонский. – Ведь он по причине своей легкоатлетической нестандартности отстанет на первом километре и его придется искать всей командой...

 

Ну что ты будешь делать – не человек, а язва этот хмырь по имени Лёшка. Очухался после вчерашнего скандала, нер-
вишки успокоил, и вот теперь снова берется за меня. Наверное, без хамского зубоскальства он уже не может существовать. Но я стараюсь не заводиться, пропускаю мимо ушей все его колкости, как лай цепного кобеля, и тем спасаюсь от лишних перегрузок.

Да и некогда обижаться на такого оболтуса. По приказу старшего начальника мы, как муравьи, вытаскиваем из вагонов свои дорожные сумки, чемоданы, рюкзаки, малюем на них самыми разными пишущими средствами личные «ФИО», группируем вещи «гнездами» по принципу кучкования новых микрогрупп, и только тут начинаем различать в рассветной дымке, где, собственно, высадили нас. Панорамочка, между прочим, обнаруживается бесконечно-унылая. Клочковатое болото кругом, разбитое шоссе утекает в дальние сопки. И над всей этой скукотищей нависает свинцовое небо.

Слышатся гортанные команды по всей линии построения и – шагом марш. Колонна постепенно растягивается в живой человеческий поток, и он струится по дороге сквозь утреннюю рань туда, где маячит горбами ломаный горизонт.

А сверху между тем припускает дождь вперемешку со снегом, всё сильнее дует пронизывающий ветер свинцового Баренца. Где-то впереди раздается команда «Бего-о-ом!», и вскоре гикающая колонна неимоверно растягивается.

Смотреть на этот марафон с вертолета, наверное, очень забавно. Бегут все – и сопровождающие новобранцев офицеры, и младшие командиры, и разношерстно одетая масса призывников. Самые нерасчетливые тратят свои силы на выкрики, хохот и прочие вольности. Гайворонский – тот вообще – действует безбашенно: травит анекдоты на ходу. А один чудак даже закурил – приспичило бедняге хоть немного согреться табачным дымом.

Первый километр пробегаем вполне резво. Но чем дальше месим дорогу без остановок, тем меньше остается сил и в груди печет всё сильнее. Хочется плюнуть на приказные
окрики, вывалиться из колонны и сделать себе привал. Только лучше об этом не думать: отстанешь – догонять придется.

Раз-два, раз-два... Переставляй ноги механически – авось научатся стопудовые «ходилки» попирать земную твердь сами по себе, в автономном режиме. Кажется, именно такой ритм бега называется «на втором дыхании».  Но пока оно придет – можно запросто всё на свете проклясть. Раз-два, раз-два, зеленеет мурава... Главное – держаться свободнее, как это делает бегущий впереди спортивно сложенный Толя Ерохин, ритмичными движениями рук помогать корпусу...

– Веселей дышите, соколики! – подзадоривает нас майор-десантник, и можно только удивляться тому, как легко и красиво перемещается он на фланге. Рядом с ним и надо держаться. Раз-два...

Понемногу приходит уверенность, что рано или поздно мы всё равно будем там, где нас ждут. Вот только Лёшкиной болтовни почему-то давно уже не слышно – отстал земеля. Он, помнится, и на школьных соревнованиях обычно резвился на дистанции после старта, а потом быстро скисал.

Впрочем, таких в нашей колонне о-ля-ля сколько. Семенят по обочинам дороги, как старички на марш-броске. Один выдыхающийся «стайер» явно в сердцах швыряет в канаву что-то мяукнувшее – то ли сумку с котом, то ли музыкальный баул с ремнями.

Кажется, на фига мне это нужно – петлю делать, от своих отрываться. Мало ли что там выбросили. Но это голова так прагматически соображает, а ноги, подчиняясь какому-то смутному движению души, несут меня назад, и вот уже я вижу, что не зря доверился мимолетному предположению – в грязи валяется новенькая... «хромка».  Надо же, какое варварство!

В любой мордовской деревне, например, гармонь почи-
тается как особое достояние, которое должно уважаться всеми, иметь цену общественной реликвии. Сию посконно-крестьян-
скую истину мне внушил на всю жизнь односельчанин Венька Колдомов, старый гармонист, у которого я охотно учился быть главным веселителем на свадебных торжествах. А тут какой-то балбес взял да и выбросил дорогую вещь, как пустую бутылку из-под лимонада. Вот орясина! И хотя мне совсем
не жарко на холодрыжном ветру, я снимаю куртку, закутываю в неё перламутровую находку и чешу дальше сквозь дождь и снег...

Бесконечно долго течет навстречу разбитое шоссе, и давно уже нет сил на его одоление, а время тянется заторможенно. Но как бы трудно ни было, всё равно любые километры иссякают, и на головы замученных путников непременно сваливается радость финального отдыха...

 

Лежим в спортивном зале экипажа на пробковых матрасах, медленно приходим в себя после жуткой «гонки за лидерами».  Руки, ноги болят, словно перелопатил в одиночку гектар. Достаю из-под куртки остро пахнущую клеем гармонь и начинаю тихо пиликать грустноватую мелодию известной песни про огонёк. Но вот кто-то просит «рвануть повеселее что-нибудь», и я исполняю в залихватском темпе «Коробейники», «Живет моя отрада» и другие вещи из репертуара деревенского гармониста. Наконец руки перестают слушаться, и я, прервав импровизированный концерт, спрашиваю:

– Кто хозяин этой хромки?

– Никто, – усмехается здоровенный новобранец из соседней команды. – Мы её в Коврове у одного бомжа в складчину купили и назначили ответственным за инструмент Гришку Богомазова, который, помнится, всю дорогу норовил что-то петь, значит, музыкальный человек. Пускай, думаем, учится играть. А он, разгильдяй, выкинул гармонь. Ты нашел её, тебе и владеть, я думаю. Кто – «за»? Видишь, единогласно. Так что наяривай дальше, маэстро!

В это время появляется в дверях вполне оклемавшийся Лёшка Гайворонский.

– Увага, увага! – базарит он, глядя на меня. – Композитора Гвоздева – в курилку к майору!

– А нельзя ли без клоунады? – спрашиваю.

– Можно, – отвечает. – Дуй на улицу к нашему пастуху-десантнику. Он тебя давно уже разыскивает, чтобы агитнуть в морскую пехоту. – И удивленно, с чёрной завистью, добав-
ляет: – Ну, Гвоздь, всю дорогу тебе везет. Это ж надо, а?!

 

Я смотрю в зеркало хоз. уголка на свое матросское отражение и тихо радуюсь: идет мне форма! Правда, бескозырка сидит на голове пока еще без флотского шика, форменка топорщится, брюки в поясе малость великоваты, и в развороте плеч не чувствуется мощи Ильи Муромца. Так ведь это не столь уж важно. Да и откуда взяться богатырской стати у такого «нижесреднего», как я? Главное – до моря заполярного добрался нормально, без дисциплинарных замечаний. Теперь могу домой и школьным друзьям свою салажью карточку послать. Вот сфотографируюсь и пошлю. Нехай смотрят!..

Жаль только веселая братия, которую вез на флот из Мордовии майор-десантник, после вынужденного кросса на десять кэмэ под дождем и снегом уже расформирована. Самым худощавым (таких набралось около десятка человек) прописали интенсивное восстановление необходимого веса. Этих ребят ожидают недели почти курортной жизни под присмотром медиков. Слабаки же по части нервной возбудимости (в трудных условиях они падают ниц и грызут землю) направляются в подразделения вспомогательного характера.

А ведь это не первое «сито».  На уровне райвоенкомата, помнится, годным к военной службе был признан только каждый пятый призывник из всех вызванных повестками. Остальных вернули по домам. Кого из-за судимости, кого – по причине тугодумия, а кого и в результате умелой симуляции... Но я им вовсе не завидую. Даже с точки зрения мужского самолюбия отсеянным парням наверняка обидно: забраковали...

Теперь им до конца жизни придется сочинять легенды насчет своей отставки. Мол, сокращение в армии шло, не попали в поток, забыли про нас, а там и возраст перевалил за черту призыва.

Ну да Бог с ними. Это их крест. А вот моя служебная биография уже с первых дней совершает неожиданные изменения. После разговора с майором-десантником я понял, что есть реальная возможность перейти из плавсостава в мор-
скую пехоту. Но едва я успеваю загореться этой идеей – как тут же всё перечеркивает новый поворот.

Идем, значит, мы после бани, чистенькие, в матросскую форму переодетые североморцы, в казарму «учебки» и думаем только об одном – как бы скорее притулиться где-нибудь и забыться хотя бы на полчаса. Вдруг – стой, раз-два, нале-е-ево! Капитан-лейтенант Саблин, который ведет нас из экипажа во флотскую жизнь, прямо на полдороге устраивает блиц-опрос:

– Шофера, каменщики, свиноводы, паркетчики среди вас есть?

– Не-е... – гудит строй.

– А кто умеет на машинке строчить?

– Я! – расплывается в улыбке Лёшка Гайворонский. – Могу одним пальцем бить по клавишам целыми сутками.

– Это хорошо, – кивает офицер. – Юмористы нам тоже не помешают. Но сейчас позарез нужен матрос, который умеет работать на швейной машинке.

Строй разноголосо удивляется: откуда, дескать, взяться такому штучному специалисту? И тут меня одолевает любопытство человека, который знает швейное дело, потому как сеструха его обучила.

– А какая хоть машинка-то? – спрашиваю.

– Хорошая, – вздыхает разочарованно капитан-лейтенант. – Ножная. На педальку жмешь – обе руки свободные. Одной брезентовые рукавицы шьешь, другой – бананы уплетаешь, если они, конечно, рядом будут лежать.

Поговорили вот так, можно сказать, душевно, топаем дальше. Офицеру мой вопрос, наверное, показался глупым любопытством. У входа в корпус опять – стой, раз-два, слева по одному на третий этаж шагом марш. Это всем. А мне, хоть я и не Штирлиц, приказ – остаться.

– Есть, – говорю и теряюсь в догадках: что всё это значит?

– Не переживайте, – успокаивает Саблин. – Шить, я понял, вам все-таки приходилось. А что еще умеете делать?

Мне бы, дураку, пошутить, как Лёшка Гайворонский. Мол, свистеть могу, занозы из ковра вытаскивать, на руках по-газмановски ходить. Но для этого требуется нахальство, а у меня его нет. Потому и ляпаю всё начистоту:

– Слесарное дело изучал в машинотракторной мастер-
ской, сантехникой приходилось заниматься...

– А как насчет почерка? В Стенную печать не привлекался?

– Учебные пособия в школе оформлял. Мои заметки в районной газете почти без правки печатали...

– Гениально! – удивляется Саблин. – Прямо вундеркинд какой-то. За мной, товарищ матрос. Я сделаю всё, чтобы вас перевели в состав моих «кадровиков»!..

 

И вот стою я, новобранец Гвоздев, ни за что пока хваленный, перед зеркалом в бытовке и вижу, как за моей спиной возникает группа уверенных в себе «годков».  Впереди чем-то недовольный старший матрос, рядом с ним белобрысый «денщик» в матросской робе.

– Эт-т-то что еще за явление? – вопрошает недовольный, глядя на мое зеркальное отражение, и тычет пальцем туда, где я попусту трачу личное время.

– Зелень, сэр, – усмехается белобрысый, – пичуга тёмная. Наш новый кэп Саблин выловил его из дополнительного притока салабонов второй роты. Говорят, специалист широкого профиля, даже на гармошке играть умеет. Сам убедился вчера вечером, пока тебя мордовали допросом за твои боксерские шутки в кубрике.

– Да? – удивляется «сэр».  – Это интересно. – И смотрит на меня с барским превосходством: – Будешь привыкать к новой жизни под моим началом. Я научу тебя уважать «стариков» и делать им приятное.

– Стирать исподнее, что ли? – уточняю с некоторым вызовом.

– Ишь ты! – взвивается старший матрос. И популярно разъясняет мне, что я отныне должен делать и что, естественно, не должен. Смотрю на этого пупа земли с поросячьими глазками и ничего не понимаю: то ли он какую-то гнусную роль в антивоенной пьесе играет, то ли хамство прет из него, как дерьмо из засорившегося гальюна. Я к такому обращению не привык и, чтобы не сорваться на грубость, молча выхожу из бытовки.

Вдруг слышу:

– Стоять, молодой! «Старики», ко мне!

Из-за ближайших коек выходят три хмурые физиономии.

– Чего базаришь, Фунтик? – спрашивают старшего матроса.

– Вот, – кивает пуп земли на меня, – салапет наши порядки обижает. Надо сегодня ночью поговорить с ним по душам. Как вы на это смотрите?

Дело принимает скверный оборот. По тону шипения Фунтика догадываюсь: будут бить. Значит, нельзя показывать, что я их боюсь. И потому, холодея внутри от нарастающей тревоги, вымученно усмехаюсь:

– Зачем же откладывать полезное мероприятие на вечер, если кулаки при вас?..

– Слушай ты! – взрывается «сэр».  Он, кажется уже готов броситься на меня. Но тут решительно встает между нами один из троицы «годков», самый недовольный, и грубо отпихивает Фунтика:

– Охолонь, дубина! Разве не видишь, что этот борзый цыпленок – ненормальный или сынок какого-нибудь начальственного бугра...

– Ничего! – продолжает кипеть Фунтик. – Мы потолкуем с ним, и он будет как шелковый.

– Зря надеешься, – предупреждаю старшего матроса. – Я не умею гнуться перед крыснёй: позвоночник короткий. Понял?

Гляжу на своих «воспитателей» и удивляюсь – прямо на глазах меняются их лица. Только что злые были, даже по-шакальи хищные, и вдруг посмурнели.

– Ну и как, товарищ новичок? – слышу за спиной голос капитан-лейтенанта Саблина. – Дружбу наводите с боевыми коллегами? – И, не дожидаясь ответа, кивает на меня: – А мне вот нравятся такие первогодки! Что думает, то и говорит. Захотелось ругнуть оборзевших старослужащих – припечатал, как оплеухой: крысня!..

И поворачивается к дежурному по команде:

– Соберите-ка личный состав в учебном кабинете. Нам сегодня будет о чем поразмышлять, как говорится, вслух...

Сидим притихшие, будто троечники перед экзаменом. Рядом со мной ерзает на жесткой табуретке Лёшка Гайворон-
ский. Он все-таки напросился в кадровую команду Саблина. Думал, на берегу меньше служить придется, но его разуверили в этом, и он мучительно переживает свой промах.

Саблин окидывает взглядом коротко стриженную аудиторию и произносит эзоповскую речь, из которой я улавливаю только одно: конфликта в подразделении он не потерпит. Старослужащие должны взять под свою опеку молодежь и передать им накопленный опыт. «А молодые... – Саблин делает паузу, – должны этот опыт по-деловому и с благодарностью перенять».

«Странный разговор получается... – механически записываю унылую мысль в своем рабочем блокноте. – Он что (имеется в виду Саблин) – ничего не видит?..»

– Во-во! – усмехается Лёшка, искоса читая мою писанину. – В дневниковых сочинениях мы все невероятные смельчаки. Ты лучше встань и скажи правду.

Нутром чувствую – это провокация. Гайворонский специально подзуживает меня лезть на рожон. Только ведь он, по сути, абсолютно прав.

Многие из нас горазды воевать со злом по-настоящему лишь в часы бессонных раздумий. Лежат затурканные жизнью в персональных койках, гамаках, кубриках и мысленно вынуждают своих личных недругов терпеть поражения и молить о пощаде...

Я решительно поднимаю руку и вижу недоуменный взгляд Саблина.

– Вы хотите, Гвоздев, что-то добавить?

– Нет, – говорю, – мне просто интересно, а докладывают ли вам, что происходит в команде после отбоя?

– Хороший вопрос, – каменеет лицом Саблин. – И что же у нас происходит в отсутствие командира?

Тут словно бес толкает меня в ребро.

– Приходите, – говорю, – сегодня ночью, и вы увидите, как «наставники молодых» будут обучать новобранца холуйскому терпению. Стаей собираются «воспитывать», трое – одного.

– Это они сами вам сказали? – поднимается левая бровь у Саблина.

– Так точно, – отвечаю. – Вон тот, которого Фунтиком называют дружки, обещал мне хорошую разборку устроить.

– И что же вы ответили?

– Я сказал – чесать ему пятки на сон грядущий не собираюсь и отдавать свое масло во время завтрака и макароны по-флотски в обед «годкам» тоже не намерен.

В кабинете воцаряется мертвая тишина.

– Тебе же говорили, псих, не трогай этого пескаря! – зло набрасывается на старшего матроса его старослужащий «кореш».  – Он же всех нас под статью подведет!

– Заткнись, – тихо роняет Фунтик, но в голосе его уже не чувствуется металла. Хамы скалят зубы лишь в темноте, когда можно кусать безнаказанно. Открытый же разговор о гнилых «традициях» годковщины драчливых «стариков» просто шокирует, потому как никому из них лишаться свободы не хочется.

И чтобы уж до конца всё было ясно, предупреждаю Фунтика:

– Сунешься с кулаками – загрызу!..

– Ну вот и поговорили славно, почти все неуставные мерзости вытащили на свет, – озадаченно подводит итоги Саблин. И поднимает жестом фунтиковского «кореша»: – А нельзя ли доложить родному коллективу яснее – на какую вы там загадочную статью намекали?

– Он, – предполагаю вслух, – наверное, имел в виду мое обещание написать о наших «годках» во флотскую газету.

– Это правда? – спрашивает Саблин растерявшегося «кореша», который, наверняка, имел в виду совсем другую «страшилку» – из Уголовного кодекса. – Впрочем, можете не отвечать, – машет рукой Саблин, и на сем летучее собрание «кадровиков» заканчивается и в ссутуленные спины «годков» раздается последнее напутствие командира:

– Упаси вас Боже, ребятушки, от кулачной мести новичкам. За любой их синяк кара вам будет беспощадная!..

Кабинет быстро пустеет. Я выхожу последним и не могу сказать, что настроение у меня плохое. Все-таки можно, ёлки-моталки, побеждать в себе страх!..

 

Военную присягу мы, новоиспеченные матросы североморской «учебки», в том числе и молодые «кадровики» Саблина, приняли одновременно и без казусов, если не считать внезапного нарушения Лёшкой Гайворонским праздничного строя. Он так усердно затаил дыхание и выпятил грудь по стойке «Смирно!», что не выдержал напряжения и грохнулся на плац без сознания. Правда, очень удачно: голову себе не разбил, автомат целехоньким остался. Потом Лёшка свой главный торжественный момент посвящения в бойцы Отечества пережил еще раз. Текст присяги в присутствии командира части и старшины команды мичмана Кныша он прочитал в штабном кабинете уже спокойно, без запинок, расписался где надо и стал полноценно ответственным военнослужащим, которому теперь уже никак не личило пороть глупости и забавляться легкомыслием.

Не скажу, что после крутого разговора с «годками» нашего подразделения их отношение к молодому пополнению стабилизировалось. Они просто не замечают прослойку «салабонов» демонстративно. А мы делаем вид, будто нас это вполне устраивает. Во всяком случае я, например, стараюсь держаться с ними ровно, в духе почтительного уважения.

Никаких послаблений в команде ни «старикам», ни первогодкам нет. Каждый «кадровик» знает круг своих обязанностей, и всеобщая занятость самым надежным образом сплачивает «птенцов Саблина» в коллективном единении.

Однако хрупкий мир в подразделении не успокаивает командира. Он каждый день лично выводит всю оголенную по пояс команду на физзарядку, чтобы любой возможный синяк на торсах наших был виден ему невооруженным глазом, опрашивает подчиненных с ментовским пристрастием – жалоб и заявлений нет?

Косые взгляды старослужащих в мою сторону могут, конечно, ничего и не означать, кроме глухого раздражения. Но Саблин – воспитатель-практик. До перехода в «учебку» он служил в полку связи, и там ему не раз приходилось оперативно «разруливать» весьма сложные конфликты неуставного направления. Может, и мою физиономию он хочет надежно защитить от хулиганских воздействий со стороны «годков».  Даже как-то в личной беседе без свидетелей полушутя намекнул, что был бы не прочь запрятать меня дней на десять в госпиталь или отправить куда-нибудь еще дальше, чтобы атмосфера психологического негатива в команде быстрее рассосалась.

А я возьми да и ляпни тогда: полчаса назад к нам приходил старший лейтенант из полка связи и очень сокрушался, разговаривая с мичманом Кнышем, что не застал командира. Хотел посоветоваться: у них там в отдаленном посту на побережье, оказывается, ёкнулся электрогенератор и молодые сигнальщики (бывшие подчиненные Саблина) уже третий день кукуют без света. Вот, говорю, и пошлите туда в командировку. Мне такую технику приходилось ремонтировать.

Услышав это, Саблин аж белеет от возмущения. Значит, мичман забыл доложить...

– Дежурный! – кричит командир старшине 2-ой статьи Большакову. – Разыщите срочно Кныша – пусть зайдет в мой кабинет! – И уже тише добавляет нечто магическое: – Бимс-бом-брам-стеньгу... в дышло!..

И дернул же меня леший упомянуть старшину команды! Может, у него с командиром натянутые отношения, а я, выходит, плеснул керосинчика в костер. Но с другой стороны, откуда же мне было знать, что всё обернется скандалом?

Трудно сказать, сколь долго продолжалось бы это самооправдательное переживание, если бы не случилось того, что произошло дальше. Через несколько минут мичман Кныш выскочил из кабинета в расстроенных чувствах – даже забыл прикрыть за собой дверь, и я услышал, как у Саблина звякнул телефон. Он снял трубку, поздоровался с кем-то почтительно: «Здравия желаю», сказал: «Потихоньку адаптируюсь в новую должность».  Потом ответил на вопрос: «Да, мне передали, что приходил от вас мой сменщик. Я попробую ему помочь. Есть у меня один специалист. Надо только отношение (письменный запрос) оформить. Думаю, командование «учебки» пойдет навстречу – дело-то ведь общее...»

 

И вот мы – неожиданно сформированная мини-бригада, состоящая из главного старшины Тимофея Глыбы, лучшего в полку связи специалиста по двигателям, и меня, прикомандированного к нему молодого помощника, – в конечной точке, именуемой отдаленным постом. Не знаю, какие мысли роятся сейчас в голове Глыбы, я же просто балдею от свалившихся на меня впечатлений.

Стоим на верхотуре у входа в приземистое здание казарменного типа, дышим холодным ветром, и суровая тундра не в кино, а наяву прет в глаза. С одной стороны – тянутся за горизонт камуфляжно припорошенные снегом сопочные дали, с другой – играет «барашками» свинцовое море. А рядом, в десяти шагах, вдоль серого корпуса, тянется замшелая гранитная скала, в расщелинах которой прячутся капельки ярко-красной брусники. Красиво, чёрт возьми! Но очень сложно добираться сюда. Это мы с Глыбой на себе испытали.

Сначала нас долго трясли в кузове грузовика по ухаби-
стой дороге, потом тащили через залив тарахтящим катером и, наконец, для полной незабываемости, везли почти до самой «точки» конной тягой безропотного мерина.

Естественно, пока мы с Тимофеем сокращали путь до поста тремя видами транспорта, наши языки вели совершенно непритязательный разговор о том, о сем и прочем. Вернее, обмен мнениями проходил так. Главный старшина задавал вопросы, а я отвечал. Когда же наступала пауза, Тимофей кое-что рассказывал о себе.

Я узнал, например, что Глыба – это фамилия его матери, а про отца он даже не вспоминал. И хотя ничего «глыбастого» в моем собеседнике не было и на могучего тяжелоатлета он совсем не тянул, однако вид имел достаточно внушительный, поскольку спортом занимался и всю дорогу правой лапищей мучил силомер, стрелка которого дергалась от нуля до девяноста.

И еще я узнал, что терпеть он не может тех одногодков своих, кои выпендриваются перед молодыми матросами,
изображают на лицах повелительную надменность, как будто некий самозваный законодатель оборонного ведомства возвысил их до статуса казарменных держиморд, а «салажню» на-
чисто лишил прав иметь чувство собственного достоинства.

Надо сказать, попали мы на отдаленный пост не в лучшее время. Командир этого подразделения старший лейтенант Гудымов, который приходил к Саблину за советом, был срочно переправлен на вертолете к медикам, чтобы те отчекрыжили бедолаге взбунтовавшийся аппендикс. Главный хозяйственник поста мичман Яхонтов даже не вышел посмотреть на «авральных спецов».  Полчаса назад (такую информацию мы получили от шаркающего метлой баталера) Яхонтов заперся в каптерке и сильно переживал, что-то временами бормоча. Ему, оказывается, еще утром досталось за какие-то промахи от комполка по телефону. Поэтому докладывать о цели прибытия нам пришлось главному в тот момент на хозяйстве – младшему командиру старшине 2-ой статьи Альберту Назарову.

Ничего не скажешь, звучной величалкой наградили его родители. Однако внешний облик дали своему сыну явно невзрачный. Глаза холодные, подбородок в прыщах. Здоро-
вается – будто делает одолжение, а ладошка-то у самого влажная, к доверительному отношению не располагающая.

– Это хорошо, что тебя прислали, – бубнит Назаров Глыбе. – Мы уже весь дизель дважды по частям разбирали, но так и не смогли запустить. Выбирай в кубрике лучшую свободную койку и сели рядом этого желторотика из «учебки», – небрежно кивает в мою сторону.

– Матрос Гвоздев, – подсказываю старшине свое физическое наличие.

– Вот я и говорю, – продолжает Назаров невозмутимо, – бери этого цыпленка с железной фамилией в ординарцы, и пусть он работает на пользу Отечеству без сачкования.

– Золотые слова. А главное – вовремя сказаны, – нраво-
учительно поднимает кверху палец молчавший до этого за спиной Назарова матрос Кухля, тоже «годок», только неряшливый.

Я смотрю на Глыбу, он смотрит на меня, и мы, не сговариваясь, пожимаем плечами.

 

Время давно уже перевалило за полночь. Уставная тишина спального «отсека» нарушается в темноте неясными шорохами, чьим-то сонным бормотанием. Дрыхнут ребята, утомленные служебной колготней, а вот мой организм не хочет «вырубаться».  Слышу, как за дверью, где над тумбочкой дневального тускло светит лампочка аварийного освещения, Назаров общается с Кухлей.

– Ну-ка разбуди этого салабонистого гонористика, который с Глыбой прибыл, – говорит старшина матросу Кухле. – Пусть мне сигарету принесет.

– А зачем из-за ерунды сон ему ломать? – удивляется Кухля. – Завтра у нас будет трудный день. Хочешь подымить – стрельни у меня. Или ты кудрявую воспиталку задумал?..

Кажется, начинаю понимать: затевается что-то нехорошее. Может быть, годкам приспичило развлечься, пока все спят? Отжиматься заставят меня или приседать. Но поскольку до этого я в крутые переплеты не попадал, если не считать интеллигентной грызни с Фунтиком, то страха большого перед возможными осложнениями не испытываю. Просто лежу и самому себе внушаю: «Не дрейфь, Гвоздев, раньше времени. Ты же не заяц какой-нибудь, а матрос российского флота. В случае чего – Глыбу растолкаешь. Он не даст тебя в обиду...»

Такие вот успокоительные мысли витают в голове, а Кухля уже рядом стоит, за ногу дергает меня.

– Подъем, салапет, дежурный тебя вызывает.

Молча одеваюсь, выхожу в коридор. Назаров стоит посредине, ноги расставлены шире плеч, на лице перекатывается блуждающая улыбка.

– Ну и кто же это к нам явился без доклада? – спрашивает Назаров издевательским голосочком.

Молчу, лихорадочно соображая, как вести себя дальше. Напомнить старшине, что я из другой части и совсем не обязан чувствовать себя его подчиненным? А упивающийся властью младший командир продолжает изображать из себя хозяина положения.

– Браво, молодой, хорошо держишься. По глазам вижу, как размышляешь: а не послать ли этого старшину на хутор бабочек ловить? С таким петушком можно даже выпить сто грамм за мой прошедший день рождения. Ты как, салабон, к водке относишься? Третьим будешь?

– Аллергия у меня на этот продукт, – говорю. – От одного запаха нутро выворачивает.

– Ишь ты! – взвивается Назаров. – Он, видите ли, брезгует нашей компанией, годуля!..

Ситуация, конечно, дичайшая: старшина приглашает молодого матроса плюнуть на дисциплину. Правда, краем уха я слышал в курилке, что назаровская краля нашла в столице (он призван из Москвы) другого парня. И Назарову не по себе. Но разве по этому поводу надо устраивать полуночные нервотрепки в казарме? Одно из двух: или старшина проверяет меня на алкогольную слабину, или у него крыша поехала от сердечного крушения, и он просто не ведает, что творит.

Слава Богу, Глыба проснулся. Я вижу его озабоченную физиономию в дверях и начинаю успокаиваться. Главный старшина подходит к нам и демонстративно загораживает меня от разъяренного Назарова и насупленного Кухли. Спрашивает обоих сразу:

– А нельзя ли без балагана? Есть горючее – наливайте лучше мне. Я тут самый ветеранистый из вас.

– Это почему? – хмуреет «годок» Кухля. – Ты же на целый год моложе меня!

– Зато служу на три часа больше, – улыбается Глыба. – Вспомни: тебя привезли в полк связи перед обедом, а я попал туда еще к завтраку. Так что не надо перебивать аксакала репликами недоверия, коллега.

Матрос Кухля открывает рот, чтобы выразить принци-
пиальное несогласие и, может быть, даже заорать, но почему-то лишь хлопает глазами.

– Кстати, о водке, – совсем тихо предупреждает Глыба. – Если она у вас действительно есть, то купить вы ее могли только позавчера у небритого бомжа с большой сумкой на причале, когда с мичманом Яхонтовым приезжали в город заправлять огнетушители. Просвещаю по-дружески: торгаш этот гнусавый продавал паленое зелье. Вчера двое мужиков с похмелья выпили на лавочке его горилку и всё, в морге лежат, раскаиваются.

– Не может быть! – выдавливает старшина.

– Значит, я угадал: у того коробейника отравой затарились... – качает головой главстаршина. Затем наклоняется к уху совсем ошарашенного Кухли и спрашивает: – Тебе как больше нравится приехать со службы домой – в цинковом гробу или в теплом пассажирском вагоне?

Кухля свирепеет от злости, ищет слова, которые могли бы пригвоздить или разорвать Глыбу в клочья. А главный старшина берет меня под локоть, и мы уходим спать.

Уже в дверях Тимофей оборачивается:

– Теперь я знаю, – говорит он, – почему дизель у вас спалился, и почему до сих пор вы его не починили. Хреново знаете свои заведования и людей на посту. Лично я бы вам и лопату не доверил, бездельники позорные!..

 

Двое суток уродуемся мы в поисках неисправности, но все усилия нашей чумазой группы ремонтников совершенно бесполезны: чёртов двигатель не заводится.

Старшина 2-ой статьи Назаров, еще не переставший дуться за ночную стычку, безнадежно машет рукой:

– Надо звонить комполка. Пусть тыловики заберут глюкнувшую рухлядь на запчасти, а нам пришлют новую электростанцию.

– Стратегически мыслишь, – усмехается Глыба. – Нехай командование думает, как помочь отдаленной точке, а мы, значит, умываем руки? Но технические управленцы помнят: ваша, как ты сказал, рухлядь не выработала и половины своего моторесурса. Кто ж ее вот так, по звонку паникеров, менять будет?

Старшине явно не нравится тон командированного шутника, и он начинает злиться:

– Что же нам теперь, подыхать в тундре? Вон и снег уже выпал, холодина в кубрике...

– Спокойно! – урезонивает Назарова невозмутимый Глыба. – Мы погодим траурно стучать бошками по валуну. Будем дальше искать поломку. И сдается мне, что она какая-то явно нестандартная...

– А кто, – спрашиваю из любопытства, – обслуживал дизель до его выхода из строя?

Вопрос явно повисает в воздухе. Наконец слышится ленивый голос Кухли:

– В госпитале он сейчас, этот чувырло... – И, вероятно, утомленный долгим молчанием, Кухля вдруг пускается на скупые откровения: – Много кружек компота я уже выдул, но такого козла, прости Господи, впервые встречаю. Как зовут его? Убей Бог лаптем, не знаю. Из строя на фамилию Мухин отзывается. Что еще? Ни с кем на посту он не дружит, всем обидные клички напридумывал... И жмот первостатейный. Даже сигарету стрельнуть у него можно только одним путем – дать в лоб скупердяю...

– Так он из-за курительного жлобства на госпитальную койку угодил? – интересуюсь походя, без хитрого намерения выведать тайну.

– Не-е... – усмехается «годок».  – Мы его не трогали. Словами – да, накостыляли недавно, обещали трынды ему отвесить, если «стариков» не будет уважать. А он, зараза, обиделся и рванул в сопки. Переживать. Когда же этот пузырь болотный вернулся, фельдшер стал собирать его на обследование – то ли руку повредил себе чуня Мухин, то ли носом хряпнулся об гололед. И как только он уехал – дизель сразу же и скис...

Такая вот интересная информация к размышлению промелькнула в рассказе Кухли, и ее сразу же уловил дремавший от усталости главстаршина Глыба.

– Ну-ка, Гвоздев, – оживляется он, загляни вон туда повнимательнее. – И показывает на двигателе узел, который на практике никогда не ломается.

Я ослабляю гайки, снимаю то, что приказано изучить глубже, и глазам своим не верю: в самое узкое место какой-то остолоп загнал совершенно не нужный там вредительский болт. Значит, кто-то кому-то очень хотел этим досадить...

Вскоре дизель издает гулкий рокот. Матрос Кухля радо-
стно вопит «Ура!».  Старшина 2-ой статьи Назаров спешит обрадовать мичмана – дескать, неисправность устранена, свет подается на все потребители энергии, пост боеготов, и можно об этом докладывать командиру полка.

Мы с Глыбой топаем в кубрик, чтобы привести себя в порядок и хоть немного отдохнуть. Через три часа нас вежливо разбудят, и мы поплюхаем по тундре к утлому причалу, куда должен подойти катер. Но это будет потом, пока лежим, два измотанных авральщика, на койках и гадаем: найдут связисты злоумышленника или спустят рыжую историю с болтом на тормозах?

 

Капитан-лейтенант Саблин терпеливо ждет, когда матросы, рассевшись в комнате досуга, угомонятся. Но вот минута, отпущенная на разгильдяйство, истекает, и Саблин решительно приводит наш гвалт в уставное состояние:

– Отставить разговоры! Встать!

С грохотом вскакиваем.

– Сесть!

С таким же грохотом падаем на массивные табуретки.

– И чтоб тишина была, как в полночь на погосте.

Приказано – молчим. Нема базара, как любит выражаться мой сослуживец Мыкола Жук.

– Нам рекомендовано, – говорит Саблин, – выбрать своего представителя в школу военкоров, которая возрождается при флотской газете. Какие будут мнения?

– Предлагаю утвердить меня! – вскидывает руку Гайворонский, именуемый в команде неофициально Лёхой, нештатным почтальоном, писарем, темнилой и треплом. – Я хочу военкорить!

– Интересное начало, – усмехается Саблин. – Кто еще себя выдвигает?

Аудитория молчит, сосредоточенно переваривая информацию командира и Лёшкину нахальную смелость. А Гайворонский, выждав паузу, развивает хотение дальше.

– Вы, наверное, смеетесь в нутрах своих – по глазам вижу. Опять, мол, писарь в дамки лезет напропалую. А я, может, с детства мечтал, товарищ командир, глаголом жечь сердца людей, как Жириновский наказывал молодым пиитам...

– Да не Жириновский, а Пушкин! – поправляет Лёшку старшина 2-ой статьи Большаков.

Саблин смотрит на часы и еще раз объясняет, для чего мы все-таки собрались.

Вопрос формулируется им в неслыханной для военных демократической постановке: кого же будем делегировать в школу военкоров? Самовыдвижений больше нет, рекомендательного списка возможных кандидатур тоже никто не предлагает. Самотек, одним словом. Пройти в слушатели может кто угодно.

Старослужащие, например, энергично проталкивают своего представителя – удивленного митинговщиной Фунтика. Он, дескать, пока слабо петрит в журналистике – всего шесть классов образования, но макаронов и каши умял за годы службы ого-го сколько и флотскую жизнь знает лучше других в команде. Даже на гауптвахте дважды перевоспитывался. Не научится писать заметки – ну и фиг с ними. Главное – лишний раз без очереди в увольнение сходит. Заслужил!.. Что же касается молодых матросов – те вообще смотрят на канитель по выбору «летописца команды» через призму единоначалия: пускай, мол, командир сам назовет кандидата – и все дела.

Саблин достает из папки телефонограмму. Вероятно, хочет еще раз углубиться в основу указаний, требующих «подобрать», «обсудить», «направить» и «доложить».  В этот момент поднимается Гайворонский и скучным голосом произносит:

– Извините, товарищ командир, совсем забыл... Сегодня утром на ваше имя принесли какую-то цидульку из редакции...

Лёшка передает Саблину конверт и, переминаясь, чего-то ждет. Командир неторопливо надрывает пакет, достает небольшого формата послание, пробегает глазами какой-то печатный текст и говорит:

– А нас, оказывается, демократические выборы эти совсем не касаются. Газета просит направить на учебу матроса Гвоздева. Всё, вопрос закрыт. Приготовиться к построению!..

 

Не скажу, что я надеялся на такой поворот дела, но сам факт случившегося меня тихо радует. Хотите, как говорится, верьте, хотите – нет, только вышестоящие товарищи неожиданно прислушались к мнению обыкновенного первогодка Ромки Гвоздева и отреагировали поддержкой. Это ж надо, а?! Значит, вопрос давно уже назрел и нужен был только маленький толчок снизу...

Ведь с чего началась эта история? А началась она с того, что сижу я как-то вечером в комнате досуга, листаю подшивку флотской газеты и где-то в подсознании фиксирую: маловато в ней заметок нештатных авторов. Вот кажется, что недостаточно коротких новостей – хоть тресни. Под это мухо-
морное настроение и катаю письмо в редакцию, а копию его – воспитательскому начальству. Извините, мол, за вмешательство дилетанта, я совсем не критик, всего лишь рядовой читатель, голос которого, как утверждал поэтический классик, тоньше писка, но, может, и в нём отыщется доля истины?

И дальше шпарю примерно следующее. Вот раньше, говорят, была интересная практика на флоте: если у кого-нибудь проявлялись репортерские наклонности, он мог без проблем «напечататься» в стенгазете или выйти с «пробой пера» на страницы многотиражки. Теперь «малая пресса» почти везде законсервирована, а энергия творческой активности кое у кого сохранилась и даже прёт через край, как вулканическая лава. Возникает вопрос: нельзя ли восстановить школу военкоров при флотской газете? Ведь была она когда-то, действовала, большую пользу приносила!..

Так и выражаю в письме свои мысли – в прямой постановке, чтобы адресатам сразу становилась понятной суть моей просьбы. Но чувствую, что маловато анализа проблемы в целом. И я спешу оговориться: трудности могут быть только организационные, зато без всяких материальных затрат. Надо лишь на каждом корабле, в каждой части главной базы вы-
явить способных писать в газету о флотской жизни и собирать их потом на занятия в редакции два раза в месяц, допустим, по субботам, когда разрешается увольнение на берег. И пусть они слушают курс лекций по газетным жанрам, задают вопросы профессиональным журналистам, получают от них конкретные задания и рецензии на свои публикации – в общем, учатся на пользу газетному делу и себе.

 

Даже самому не верится: свершилось! И я не во сне, а наяву, весь наэлектризованный волнением, сижу в редак-
ционном конференц-зале и жду, когда заявятся первые слушатели новой военкоровской «учебки».  Все-таки интересно посмотреть, какая у нас будет группа и кого в ней окажется больше – «срочников» в матросской форме или кадровых товарищей?

Вдруг шумно распахивается дверь, и незнакомый капитан 2 ранга озабоченно спрашивает:

– Здесь будет организационное занятие школы военкоров?

– Так точно, – говорю.

– А вы, случайно, не матрос Гвоздев?

– Да, – отвечаю, – это я. – И выжидательно смотрю на офицера. Бояться мне, разумеется, нечего, криминальных деяний по пути в редакцию не совершал. Но где-то под черепной коробкой всё равно возбухает гаденькая тревога: «Просто так искать не будут...»

– Очень хорошо, – говорит офицер, – что вы Гвоздев. А я – капитан 2 ранга Платов из пресс-центра. Мне поручена деликатная миссия – перепроверить кое-какие факты из одной странной бумаги...

– Пожалуйста, – говорю, – спрашивайте. Если речь идет о моем письме, то я все подробности изложил в нем без всякого тумана.

– Та-а-ак! – воодушевляется Платов. – Значит, автором критического сигнала являетесь вы – я правильно понял?

– Да, – хлопаю глазами. – А что, разве нельзя доводить свои мысли до начальства письменно?

– Можно! – «копает» проверяющий дальше. И хвалит: – Вы смелый человек, товарищ Гвоздев, и весьма изобретательный, коли такую шараду запустили...

Смотрю на улыбающегося Платова и молча гадаю – про какой же он ребус толкует? А кавторанг с интересом наблюдает мою физиономию. Вижу, я чем-то ему сильно интересен.

– Одного не понимаю, – говорит Платов, – зачем же надо было всё так усложнять?

Вопрос кажется мне совершенно загадочным, поэтому отвечаю на него философским жестом – неопределенно пожимаю плечами. Дескать, как легло на душу, так и написал – чего теперь задним числом в изъянах стиля копаться.

И тут на меня устами Платова обрушивается столь занимательная версия моего коварства, что даже не знаю, как реагировать на неё: то ли смеяться в истерике, то ли рыдать похоронно. Оказывается, по мнению проверяющего, я хитроумно замыслил и виртуозно исполнил прямо-таки классическую акцию мести... капитан-лейтенанту Саблину, моему командиру.

В упрощенном изложении эта компроматная расправа выглядит следующим образом. Саблин-де, как всякий «недостаточно опытный» воспитатель, позволяет себе делить подчиненных на раздолбаев, которых можно всё время клевать, и совершенно неприкасаемых любимчиков. В числе первых, оказывается, фигурируют почти все бредящие «дембелем» старослужащие подразделения, отдельные «сачки» из первогодков и образцовый по всем статьям матрос Гайворонский. Среди привилегированных же особо выделяется матрос Гвоздев. Ему Саблин демонстративно благоволит и либерально потакает. Недавно, между прочим, устроил этому шустрику почти туристическую командировку на отдаленный пост и за якобы отлично выполненное задание объявил ему благодарность.

Что же касается без вины виноватых, то им приходится терпеть тяготы и лишения. Порой даже невыносимые. Гайворонский, например, по злой воле Саблина, не попал в школу военкоров. И теперь худеет в унынии. А Гвоздев пролез туда вне конкурса. Такая вот ныне справедливость, тызла-грызла!..

И вообще, мол, эти мелкотравчатые безобразия – всего лишь видимая часть айсберга. Внизу же, если заглянуть поглубже, могут обнаружиться такие факты, что хоть глаза вытаращивай. На кой чёрт, предположим, лично Гайворонскому и таким же, как он, молодым бойцам вкалывать по воскресеньям на стройплощадке соседней школы? А ведь горбатятся наши дурни в порядке шефской помощи, и никого из прокуроров это не удивляет. Интересное попустительство – не правда ли? Саблин персонально водит всех желающих в трудовой культпоход, загружает их работой, сам ломает спину якобы в охотку. И всё это просто так, без меркантильного интереса?! Ага-ага, расскажите, мол, бабушке. Здесь определенно есть у него какая-то выгода. И если не купюрная, то наверняка шершеляфамная. Мы же, дескать, видим, как он, женатый человек, улыбается молодой директрисе!.. А недавно командир и вовсе переступил границы приличия. Он вызвал к себе Гайворон-
ского и начал требовать, чтобы тот стал его секретным доносителем в команде.

Такая вот разоблачительная беллетристика выдается мне проверяющим. Я удивленно спрашиваю: кто сочинил эту ересь? И вижу, как на лице Платова застыла маска изумления.

– Вы же сами сказали, что сигнал послан вами!

– Да, – говорю, – я писал, но не в пресс-центр, а совсем по-другому адресу и не про Саблина с Гайворонским и тем более не про себя.

– Ну, – возражает Платов, – фамилия Гвоздева, возможно, указана в письме, как дымовая завеса, чтобы затемнить авторство. Тут как раз объяснимо. Вас мог чем-то очень разозлить Саблин, и вы решили кинуть его под каток бесконечных расследований...

– Интересная, – говорю, – схема выявления тайного сочинителя, но я никак не подхожу к роли анонимщика. Спросите кого угодно в нашей команде, и вам скажут, что безымянное доносительство – не мое хобби: я привык с людьми прямой речью объясняться...

– Это я уже понял, – заканчивает разговор Платов и дает мне почитать машинописный бред. Спрашивает на прощанье: – Но кто-то же стоит за этим письмом?

 

Уже два дня пролетели после военкоровских занятий в редакции, а у меня всё никак не выходит из головы разговор с Платовым. Занозой торчит в мозгах совершенно бесполезная деталь: при ознакомлении с анонимкой случайно обратил внимание на дрыгающую букву «ы» в тексте. Еще подумалось тогда: «Это, наверное, кривая душонка кляузника вихляет...» Одно лишь ясно пока: кто-то из нашей части мажет дегтем Саблина. Может, офицер, которому надо свалить его как возможного соперника при выдвижении на вышестоящую должность. А может, хозяйственник какой-нибудь в звании мичмана, затаивший на Саблина обиду за резкие замечания при совместном дежурстве. У волевого и принципиального человека всегда найдутся завистники и недобро-
желатели.

Мне очень хочется найти неизвестного мстителя и заглянуть ему в глаза. Но я, к сожалению, не облечен правами журналиста. У меня есть пока только одна возможность – уныло сожалеть о несовершенстве нашего мироздания. Увы, нет в Поднебесной такого специального архангела, который бы ловил каждого наветчика за руку и пригвождал к позорному столбу.

 

Сегодня моя очередь заступать в наряд дневальным. Освежаю в памяти инструкцию, мысленно готовлюсь подавать громким голосом уставные команды по распорядку дня и вдруг слышу за спиной насмешливое обращение Лёшки Гайворонского:

– Здравия желаю, товарищ журналер!

Это он меня так теперь будет обзывать, баламут. И продолжает: дескать, просветил бы раздолбая-сослуживца, как прошла первая тусовка молодых шелкоперов, какие светлые надежды родились у тебя в ходе конспектирования учебных дискуссий.

– Нормально, – отвечаю, – позанимались. Кстати, – говорю, – и ты можешь в увольняемые дни посещать лекции – вход на них свободный.

– Да?! – надрывно перебивает Лёшка мой скучный монолог. – Спасибочки за приглашение!.. Мы уж как-нибудь обойдемся. Это командирским любимчикам везде у нас лазейки, а Гайворонскому – сплошной облом!..

Смотрю на земляка своего, и в моем подсознании начи-
нают искрить смутные догадки. В голове еще бродит сумбур удивления – чего это Гайворонский пуржит, как Шендерович, проклинающий власть? В Театр сатиры, что ли, готовится поступать? А в затылок уже колет игла подозрений: «Я где-то, кажется слышал эти интонации...» Ну да, в пресс-центровской анонимке пропечатаны эти словеса – «любимчики» и «раздолбай».  И без всякой детективной заданности неожиданно спрашиваю Лёшку:

– Саблин действительно вербовал тебя стать доносчиком или эту мерзость ты набрехал кому-нибудь ради трёпа?

– Чо-о-о?! – взрывается Гайворонский. – Какая еще вербовка? Ты сначала докажи!..

И вот здесь, видя бегающие глазки моего шалопутного односельчанина, я начинаю понимать, что он вполне мог в разговоре с кем-нибудь мазнуть дерьмом командира и всех нас, потому как обозлен человек до поросячьего визга. Обозлен, прежде всего, за то, что мы его считаем пустомелей.

Мне казалось, этот мимолетный обмен колкостями останется между нами. Земляки все-таки, сцепились и разошлись. Но кто-то, вероятно, по-своему обрисовал Саблину конфликт-
ный эпизод. Иначе откуда бы у него родился вопрос ко мне: зачем, дескать, я пытался дискредитировать почтальона каким-то нехорошим предположением? Мистика, чёрт возьми: никого при нашем разговоре с Лёшкой не было, а Саблин уже знает о случившемся!..

 

...Стою дневальным, на телефонные звонки отвечаю. До отбоя еще уйма времени. Командир сидит в своем кабинете и режется со старшиной команды мичманом Кнышем в шашки. Проиграв подряд две партии, он выходит в коридор и за дежурного подает команду:

– Личному составу приготовиться к построению!..

Через три минуты все наличные силы стройными шеренгами глядят на Саблина. Фуражка его сдвинута на лоб. Значит, по моим наблюдениям, будет какой-то важный разговор с коллективом. И действительно, Саблин сразу же выдает нам потрясающую новость:

– Я вчера после отбоя снял со стены в гальюне странный листок без подписи. В нём говорится, что матрос Гвоздев является «двойным шептуном».  Оказывается, командира, то есть меня, он будто бы «втихаря информирует» про неуставные отношения в кубрике, а про недостатки всего учебного отряда «стучит» кому-то в штаб флота. Поднимите руку, кто успел прочитать эту подметную дребедень? Та-а-ак, двое. Ну и что вы думаете о ней?

Матрос Ягурнов:

– Чушь собачья.

Гайворонский:

– Даже не знаю, что сказать вот так сразу – да или нет...

– Молодец! – хвалит Лёшку соломоново усмехающийся Саблин. – Осторожность в таком деле никогда не помешает. А то ляпнешь что-нибудь по глупости и кайся потом...

Командир подзывает меня как дневального и говорит:

– Анонимки теперь, слава Богу, можно не расследовать. Вынести это змеиное шипение вместе с мусором и сжечь.

Смотрю на протянутую мне обвинительную бумагу и с трудом сдерживаюсь, чтобы не выругаться: в туалетном доносе машинописного исполнения, как и в пресс-центровской «телеге» от неизвестного сигнализатора, там и сям алкогольно шатается буква «ы».

– Вы знаете, – говорю, – я этот шрифт уже видел в другой анонимке, только еще более мерзопакостной... – И тут же выпаливаю: – Эх, найти бы кляузную печаталку!..

– А чего её искать? – удивляется матрос Ягурнов. – Дней пять назад я делал приборку в учебной части и там в углу, под коробками, увидел старую машинку. Какой-то чудак целую страницу испещрил пляшущей буквой «ы» и оставил в каретке.

Саблин сдвигает фуражку на затылок. Значит, быть грому и молнии. Он требует у меня полной информации о том, что насигналено в пресс-центр. И когда я в мягких выражениях пересказываю факт якобы крупной вербовки Саблиным матроса Гайворонского в «стукачи», наш командир медленно подходит к Лёшке.

– Об этом случае, – говорит капитан-лейтенант, – знали только двое: я и еще один человек... Ну и как мне теперь быть? – спрашивает Саблин, гипнотизируя Лёшку. – Всю правду рассказывать про липучего субъекта, который в курилке начал болтать всякие пошлости о своих товарищах, а я послал его – он сам знает куда, или, может, не стоит подымать эту муть?

Молчит Гайворонский, не знает, куда деть дрожащие руки, и вдруг слышим:

– Лучше не надо...

 

Я бы на месте Лёшки сквозь землю провалился от стыда, написал бы сто рапортов с просьбой о списании в самый дальний гарнизон – чтоб никто меня там не знал и не шпынял упреками. А Гайворонский только до ужина переживал. Когда же он понял, что взыскательных оргвыводов не будет и списание из команды ему не грозит – сразу повеселел. И сделал вид, будто ничего страшного не случилось. Ну, поду-
маешь, прокололся на жалобах. Чепуха всё это. Неудачная шут-
ка получилась. А за подначки на флоте голову не отрывают. За подначки на флоте должны перевоспитывать.

Так решил про себя Лёшка и окончательно успокоился. Он еще не знает, какие беды грозят свалиться на него при легкомысленном отношении к жизни.

 

С точки зрения самых разболтанных «спецов» нашей команды, служба в учебке может нравиться только рожденным ходить по струнке. Их ничего, мол, не угнетает, ничто душу им не рвет. Амёбы, словом, инфузории-туфельки. Положено, допустим, все групповые передвижения выполнять строем – на занятия, например, в столовую или из корпуса в корпус – уставные матросики энергично топают, как роботы. Предписано несколько раз в день чистоту наводить в казарме – они же усердно мокрят приборочной ветошью палубу кубрика. Им всё нравится, они всем довольны, с готовностью демонстри-
руют усердное послушание даже в манере повседневного общения: «Есть, товарищ капитан-лейтенант», «Так точно, товарищ мичман», «Разрешите стать в строй, товарищ старшина
2-ой статьи»...

Особенно бесит разгильдяев общественное возвышение «уставников», то есть людей, которые умеют беспрекословно подчиняться. Их поощряют за успехи в учебе, добросовестное выполнение заданий, пропагандируют как героев на Доске почета и в боевых листках. Но это, дескать, лидеры мирного времени. А случись какая-нибудь передряга, они, мол, наверняка растеряются, поскольку долгая верность дисциплине
атрофирует у них задатки дерзости и бесстрашия, и вперед пойдут на подвиг нынешние шалопаи.

Такой вот теоретический базис подводят носители анархического духа под свою безалаберность. Они еще ничего путного не сделали для военного дела, умеют только хамить и прятаться от работы по шхерам, но уже мнят себя грядущими знаменосцами в бою и лидерами победных атак.

«Свежо предание, а верится с трудом...»

 

Флотская жизнь только кажется рутинно-спокойной. На самом же деле она полна неожиданностей.

В ностальгически славную эпоху, например, когда, если верить долгожителям, и сахар был слаще, и редька, соответственно, горче, воздвигли в нашем учебном отряде для хлебовозки, командирского газика и автоколымаги неопределенной марки легонькое нечто и дали ему шикарное название – технический парк войсковой части. Для солидности, наверное, или в насмешку, чтобы инспектирующим было стыдно взирать на вопиющую бедность «учебки».

Вышестоящие инстанции обнадежили тогда ее командование успокоительным обещанием: перебейтесь как-нибудь, а там капитальный автодворец вам соорудим, с мойкой, понимаешь,
и обогревом. И втрое больше по площади. Только ведь это легко сказать: отгрохаем, но очень трудно бывает найти средства на реализацию посула. Тем более, когда денег хронически не хватает. Даже на создание будущих достопримечательностей. И тогда приходится крупно мудрить. Скажем, возникает идея украсить некий базовый Матросский клуб амбициозной башенкой с часами, и тут же где-нибудь за тысячи километров типовой новостроящийся Дом офицеров лишается третьего этажа. Чик – и ваших нет. Чего же удивляться тому, что где-то на периферии задержалась на десятилетия перестройка какого-то гаража?

Спасибо ливню, который сверзился из хлябей небесных текущей весной, и наша сотни раз латанная «автовремянка» благополучно обрушилась под тяжестью размокших перекрытий. Произошло сие, по счастливой случайности, в часы, когда все действующие машины были в разгоне, и потому никто не пострадал.

Тут уж сама жизнь заставила командование «учебки» бить тревогу. Но сверху мягко посоветовали «не гнать волну», а строить новый гараж своими силами из подручных материалов, потому как (по слухам) болтавшиеся в наличии денежные резервы тихо ушли на ремонт штабного корпуса одного из УНР, куда начальником был назначен дружок влиятельного флотского управленца. И пришлось нашей кадровой команде погружаться в созидательную непрерывку ударного труда.

Сначала извлекаем обломки кирпичиков из руин бывшего гаража, потом расширяем площадку для новостройки. И поднимаем ее стены. Их кладут доморощенные специалисты, коих выудил наш командир капитан-лейтенант Саблин среди молодых матросов части. Кладут из камня, который добывается по утрам в ближайшем карьере. Естественно, самым дешевым способом. Во время физзарядки высаживаемся
крупным десантом на крутые откосы этой каменоломни – кто с кувалдой, кто с ломом – и начинаем выковыривать из массивной тверди бесформенные глыбы, тащим их, как муравьи, на стройобъект.

Конечно, не все квалифицированные работы нам по плечу. Кое-какие операции вместе с нами выполняют приглашенные из строительной организации два профессиональных каменщика. Представляя их матросской бригаде, командир сказал: «Вот они будут следить, чтобы стены гаража росли прямо и вверх, а дверные коробки не перекашивались».

Сегодняшний день почти ничем не отличается от вчерашнего. Подъем. Физпоход за камнями. Завтрак по распорядку дня. «Птюху» с маслом забакланил и – марш на занятия. Без них никак нельзя. Сидишь разморенный, уставные положения «проходишь».  В одно ухо влетает, из другого вылетает. Молодо-зелено, одним словом. Тебя, можно сказать, от крупных ошибок предостерегают, особенно при встрече с патрулем, а ты чёрт знает где мыслями витаешь – на деревенских посиделках за околицей. И видишь перед собой не строгое лицо при исполнении, а веселые мордашки знакомых девчонок.

Вдруг слышу:

– Сделать перерыв!.. Матросу Гвоздеву срочно опуститься на грешную землю и принять под охрану площадку гаража. Скоро обед, каменщики, наверняка, уже смылись отдыхать и оставили без присмотра сварочный аппарат и печку с огнем. Мало ли что может случиться. Задача ясна?..

Вот так я и перемещаюсь из одной плоскости бытия в другую. Только что был дома, провожался с хохотушками нашей русановской улицы, и вот уже дефилирую по стройплощадке в качестве сторожа. Когда-нибудь весь этот кавардак, что мы сотворили здесь в порядке трудового энтузиазма, обретет форму правильной коробки под крышей. А пока в глаза лезут лишь кучи песка, разбросанные доски, брусья, железные конструкции. Из привезенного утром раствора использована только половина. Остальная часть превращается в бетонную глыбу. Сброшенные самосвалом кирпичи можно лишь с трудом отличить от строительного мусора на свалке...

Эх, жаль, нет фотокамеры – запечатлеть бы всё это безобра-
зие для сатирического раздела флотской газеты! Придется рисовать в будущей заметке словесный портрет нашей безала-
берности. И заголовок уже есть – «Цена расточительства».  Надо только в библиотеке экономический справочник для строительства разыскать и выписать – сколько же стоит один целехонький кирпич, один кубометр раствора, мешок еще не подмоченного дождем цемента...

– А-а, вот ты где, мелочь пузатая! – раздается прямо по курсу из проёма в стене хриплый голос Фунтика. – Ну, ща я с тобой разберусь, наглая тля. И за то, как ты меня уголовником выставил перед командиром, и за всё другое-прочее...

Это уже серьезно. Я смотрю на сутулое изваяние свирепею-
щего годка и вижу, как по его скуластому лицу растекается ухмылка карателя. Человек он тупой, злопамятный и вряд ли умеет проигрывать. Я похоронил его намерение устроить мне «ночь воспитания» кулаками, и теперь он, судя по всему, решил доказать, что слов на ветер не бросает. И хотя за всю свою допризывную жизнь я дрался лишь один раз и никакой практики самозащиты у меня нет – понимаю сразу: бежать нельзя.

На глазах у противника я, как можно спокойнее, выбираю из валяющихся железяк увесистый обрубок арматурного прута и трясущимися руками заворачиваю его в кем-то брошенную здесь же газетку. Правда, на Фунтика это приготовление никак не влияет. Он, словно обкурившийся «травкой» наркоман, держит в поле зрения только одну цель – мою физиономию. Медленно идет ко мне, надевая на правую руку боксерскую перчатку.

Но тут происходит до смешного невероятное событие, которое сразу же путает Фунтику все карты. Невесть как попавший на территорию стройки клыкастый хряк из подсобного хозяйства части подходит к бочке с керосином и, нащупав под ней своим огромным пятаком плаху, начинает сердито расшатывать ее, чтобы достать из расщелины кусок сухаря. Плохо лежащая чурка сдвигается, бочка падает набок, и горючее течет по глубокому желобу, который проложили для стока дождевой воды. Неожиданно в раскаленной печке раздается треск, будто взрывается булыжник, и в сторону желоба летит головешка. Вспыхнувший керосин сразу же вздымает между мной и Фунтиком стенку пламени.

Я хватаю пустое ведро, зачерпываю им сырой песок с ближайшей кучи и бегу вдоль пылающего ручья. Швыряю свою ношу в самом узком месте – продвижение огня по желобу замедляется, и этих выигранных секунд мне хватает на то, чтобы найти лопату и начать лихорадочное перемещение в канавку всего сыпучего и вязкого.

– Что стоишь, дубина! – ору Фунтику. – Неси мешок цемента сюда, перекрывай огонь, пока он не прорвался к баллону с кислородом. Разнесет же всё к чертовой матери!

– Чо-о-о? – вопит Фунтик. – Какой еще баллон? – и мгновенно исчезает в дыму.

Через десять минут на объект прибегает дежурное подразделение. За это время я, лихорадочно мечась по стройплощадке, успеваю не только блокировать пламя, откатить в
безопасное место бочку, но и обжечь руки, спалить брови и вообще стать похожим на трубочиста.

В суматохе коллективного подавления огня попадаюсь на глаза капитан-лейтенанту Саблину.

– Бегом в санчасть! – приказывает он.

– Я в порядке, – говорю, – мне бы лучше под душ в кочегарку.

– Хорошо, – соглашается он, – но потом – в санчасть!

 

Пока я блаженствую в струйках теплой воды и привожу в божеский вид свою робу, дежурное подразделение успешно заканчивает противопожарную штурмовщину и движется на исходную позицию.

И надо же случиться тому, что именно в этот момент выходит из штабного корпуса молодой журналист флотской газеты и видит перед собой замурзанных героев, которые только что укротили спровоцированного хряком красного петуха. Ну, как тут не дать в номер горячую информацию? Тем более, никуда за ней ходить не надо. Участник тушения опасного пожарчика, словоохотливый Лёшка Гайворонский выдает корреспонденту всю картинку происшествия.

В результате на следующее утро я просыпаюсь скандально знаменитым. Дело в том, что пачка флотской газеты, которую привозят на КПП «учебки» задолго до рассвета, передается
утром дневальному нашей кадровой команды, и он, вручая прессу почтальону, тычет пальцем в заметку на первой полосе. Прочи-
тав её, Гайворонский аж подскакивает от удовольствия и с великой радостью озвучивает публикацию про нас. В ней рассказывается о том, как геройски действовал на вчерашнем пожаре опытный воин... старший матрос Константин Фунтик и как рванул от опасности в кочегарку первогодок Роман Гвоздев.

Топаю на обед замыкающим в строю. Делаю вид, что ничего страшного не случилось, хотя на душе кошки скребут. Остается лишь надеяться, что люди разберутся во всем. И поймут: газета допустила ошибку – труса Фунтика возвела в герои, а своего военкора без проверки фактов ославила.

На камбузе, едва мы успеваем сесть за столы, появляется командир части. Он молодцевато восходит на небольшую сцену и требует внимания.

– Ну, как? – спрашивает, потрясая газетой. – Читали?

– Да-а-а... – гудит зал.

– И что скажете?

– Не так всё было, – слышится голос Саблина.

– Вот и я так считаю, – говорит каперанг, – путаница вышла. С «героем» Фунтиком мы разберемся отдельно, а матроса Гвоздева прошу не переживать. Кстати, он здесь?

– Так точно! – говорю. – Здесь.

А у самого мурашки по спине разбегаются. Ну, думаю, сейчас начальство вызовет меня на лобное место и будет при всех выяснять, что делал я, как рванул Фунтик, и почему бочка с керосином упала.

Но каперанг поступает совсем иначе. Он подходит ко мне, пожимает руку и вручает флотскую газету в развернутом виде. На ней под заметкой о нашем ЧП красным фломастером выведено: «Вместо фамилии Фунтик следует читать Гвоздев и наоборот. Исправленному верить. Командир воинской части (такой-то)».  Подпись. И – печать.

– Спасибо, – говорю. – Служу Российской Федерации!

Я пытаюсь что-то сказать еще, но мои слова тонут в хохоте.

– Во награду отхватил! – шутит кто-то за спиной. – Такая форма опровержения достойна занимать место в редакционном музее...

 

Все-таки старшина команды у нас – личность уникальная. Особенно в пророческих делах. Экстрасенсорных способностей у него, может, и нет, во всяком случае, сам он про них никому не хвастал. Но время от времени из него выпучи-
ваются настолько реальные предсказания, что невольно диву даешься – откуда у скромного мичмана берется нострадамусское видение будущего? И не тысячелетиями отдаленного, а совсем ближайшего, почти, елы-палы, завтрашнего бытия.

Вот сидит он вчера, например, в хозуголке, запасные пуговицы в коробочке перебирает, на зеркале пыль высматривает и как-то вдруг, ни с того ни с сего, ударяется мыслить вслух:

– Эх, едрена вошь, как было у нас хорошо еще совсем недавно и как всё пошло не туда сейчас. Годков команды Саблин грозит лично замордовать строевой подготовкой, и от этого они совсем рассопливились. Газета флотская стала регулярно клевать недостатки части... Нутром чую: надвигается черная полоса...

И что вы думаете? Накаркал оракул самую что ни на есть громобойную у нас «чепушку» – ударился в дезертирство со своим «Калашниковым» и рожком боезапаса кандидат в старо-
служащие Мыкола Жук.

Капитан-лейтенант Саблин весь извелся от переживаний. Шутка ли – подчиненный сбежал, к тому же вооруженный. По приказу начальника штаба он отконвоировал на гауптвахту одного первогодка, за которым тянется какой-то уголовный след еще с гражданки, и... не вернулся в часть. Многие на губе его видели – вон там стоял, вот здесь курил, вон туда пошел, а куда потом делся – никто не знает. Придется докладывать по инстанции, и может статься, что в нынешней должности он, Саблин, пребывает считанные часы. От этих мыслей всегда спокойный капитан-лейтенант выходит из себя. Он приказывает дежурному собрать по тревоге личный состав, и вот уже мы слушаем нервную речь паникующего руководителя. Надо, говорит он, все дела бросить к такой-то матери и начать прочесывание территории части во всех направлениях. Задача ставится конкретно и жестко: найти этого негодяя по фамилии Жук во что бы то ни стало и доставить в казарму для строжайшего наказания.

Доведенный до белого каления Саблин уходит класть свою повинную голову на вышестоящий эшафот, а нас продолжает детально инструктировать старшина команды желто-
лицый Кыш. Вернее, это мы его так прозвали. За характерные жестикуляции, которыми обычно кур пужают в деревне. На самом же деле он во всех документах значится как мичман Кныш. И вот сей «энергичный заместитель» и «первый помощник» Саблина, гипнотически вращая черными гла-
зищами, вдохновенно разъясняет нам стратегию и тактику поиска дезертира.

Я смотрю на выступающего и вспоминаю минувшую ночь...

Где-то часа в четыре, когда всем нормальным людям
хочется только одного – сладко дрыхнуть в тишине, я просыпаюсь от шипящей нотации. Открываю глаза в синем полумраке и моргаю, как дурак, удивленный до крайности. Роба моя валяется на полу, вся скомкана, хотя перед отбоем она лежала квадратиком на табуретке, а обувь – вообще брошена прямо на проходе. Сущее безобразие.

Одеваюсь, как велено, и следую в кабинет Саблина. Там ждет меня сердитый Кныш, которому не спится по причине персональной ответственности за ночной порядок в команде. Такое вот параллельное дежурство придумали наверху после мордобойной педагогики старослужащих на одном из флотов.

Стучусь культурно в управленческую дверь, захожу и без всякой радости глаголю: так, мол, и так, матрос Гвоздев по вашему приказанию прибыл. Старшина команды ленивым жестом указывает выйти вон и снова доложить. Как положено...

После десятой попытки догадываюсь, что матрос должен прибывать к начальнику не как в кино, – «по приказанию», а как в Строевом уставе – «по приказу».  Наверное, когда это объясняли на занятиях, я дремал от усталости или стоял в наряде. Но самое главное, до меня, тупого, наконец-то доходит, что при докладе Кнышу надо лихо прищелкивать каблуком: «есть», «так точно», «виноват, товарищ мичман». И как только я это всё проделываю, Кныш сразу же удовлетворенно кивает головой – дескать, принято, объясняйся дальше: почему роба оказалась на полу, и зачем ты ею, башибузук, обувь вытирал.

Я пожимаю плечами:

– Это, наверное, какой-то придурок глупую шутку сотворил.

А мне в ответ:

– Хватит болтать, чернильная душа! Ты всю нашу команду выставил через газету на посмешище, годков лишил командирского доверия, а сам издеваешься над морской формой. Но это тебе даром не пройдет!..

Я хотел тут же поинтересоваться – в каком уставе прописано, что при официальной распекаловке старшина команды имеет право обзывать подчиненного ядовитыми словесами и крыть его на «ты», но не успеваю скатиться на грубость, ибо получаю свое первое дисциплинарное взыскание – строгий выговор. А чтобы мне этот «строгач» надолго запомнился, Кныш решает усилить его актом трудового воспитания. И уже через несколько минут я покорно топаю в лучах рассвета вслед за мичманом, и мысли при этом всякие прут в голову, даже крамольные. А не сам ли Кныш организовал мое дисциплинарное падение? И что это за метода вразумления такая, по которой можно безобидного салагу двойным наказанием шандарахнуть?

Догадки, конечно, интересные, только ничего они в решении моей участи не меняют. Через дыру в заборе мы вылезаем за пределы части и останавливаемся подле гигантского валуна, брошенного древним ледником на пустыре. Оглядываюсь и удивляюсь: батюшки светы, какая дикость кругом! А в двух шагах – яма прямоугольной формы. И в ней кто-то могильно углубляется в земную толщу.

– Шабаш, Мыкола! – весело говорит землекопу мичман Кныш – Перекури.

Тут из окопа, как из преисподней, поднимается матрос Жук, наш хлеборез.

– Значитца, так, – деловито просвещает своих непутевых подчиненных «отец родной» и «хозяйственный бог команды». – Я сейчас должен еще одного умника разбудить для воспитания. Поэтому вам тут быть до моего прихода. Жука назначаю старшим. Ему – отдыхать. Гвоздеву – лопату в руки, и вырытую землицу – обратно в яму. Всё, голуби мои!..

И, не дожидаясь наших «есть», «так точно», мичман уходит. Сразу видно: педагогически ну очень сильно озабоченный человек.

Я сажусь на холодный валунище рядом с коллегой по наказанию и чувствую, как дрожит его плечо – то ли молча смеется человек, то ли глушит в себе рыдания.

– За что он тебя? – спрашиваю хлебореза.

Жук пожимает плечами, долго молчит и, успокоившись, устало произносит:

– Моей робой кто-то ночью в футбол играл...

– Аналогичная картина, – говорю, – и у меня. Тут, вероятно, в обоих случаях действовал один идиот. Только причина нервозности Кныша, сдается мне, другая...

– Кто его знает, – откликается Жук тусклым голосом. – Может, за вчерашнее он решил отыграться... Шли мы вечером из камбуза с Евдокией (симпатичной работницей хлеборезки). Она какой-то смешной анекдот про мичманов рассказала, ну мы и расхохотались. А в это время Кныш мимо проходил и вполне мог подумать, что его личные косточки обмываем. Он ведь уже два раза клинья подбивал под Евдокию...

– Тогда, – говорю, – плохи твои дела, Мыкола. Держись от этой кнышевской Дульцинеи подальше...

И, обложив для душевного равновесия всех дураков России саблинским «бимс-бом-брам-стеньгой в дышло», я начинаю закапывать на глазах у Жука его землеройное произведение. Шурую лопатой, а он, затягиваясь сигаретой, делится соображениями о том, какой все-таки педагогический извращенец этот Кныш. Одного заставляет в ночное время делать бесполезную работу, другому приказывает весь этот дурной труд перечеркивать в обратном направлении...

 

И вот на тебе, результат глупой дисциплинарной практики – ударяется в бега молодой матрос. Где-то прячется, наверное, дрожит от страха. И плевать ему на всех нас и на шипящего Кныша, который уже второй день характеризует Жука самыми последними словами.

Мы все, конечно, подавлены, живем в тревожном ожидании новых жутких новостей. Офицеры и старшины «учебки» прочесывают окрестности города. На дальних и ближних подступах к нему дежурят переодетые в цивильное боевые группы. Идет охота на Жука тотальная. Но он как сквозь землю провалился.

На Саблина просто жалко глядеть – весь осунулся, молчит, будто затравленный. Садится после обеда рядом с нами в курилке и, предвосхищая все возможные проявления любопытства, качает головой:

– Ничего нового про Жука нет. Наверное, уже вырвался из окружения, паразит, и мотается на товарняках по железным дорогам, следы заметает.

– Или, – говорю, – прячется где-нибудь совсем близко от нас по знакомым подвалам и чердакам и не знает, что делать.

– Ну, конечно, в тумбочке дневального сховался, – язвит Лёшка Гайворонский. Так он реагирует на каждое мое слово. Наверное, аллергия грызет балабона. – Гвоздев у нас, – злится он дальше, – прямо ведун какой-то. Сквозь время и пространство зрит, будто звездочет Глоба. А Жук этот, анчутка драный, между прочим, в Бугульме родился, то есть далеко отсюда, и тутошние злачные места ему категорически неиз-
вестны!

– Это в бумагах написано, – возражаю Гайворонскому. – А вот когда позавчерашней ночью старшина команды воспитывал меня и Мыколу гробокопательством, Жук в припадке откровенности рассказал о некоторых подробностях своей биографии. Оказывается, родители его давно разошлись. Мать сказала, что отец в пьяной драке был зарезан то ли чеченцем, то ли грузином. А потом выяснилось – это враки, жив папаша, где-то в здешних краях обитает. И захотелось Мыколе перед призывом на службу разыскать своего батю. Поэтому целое лето он «умудрился» нелегально прожить в нашем гарнизоне. Так что подвалы ему хорошо знакомы...

– Какая же ты все-таки преступная шелупонь! – восклицает Лёшка разоблачительным тоном. – Да эту информацию надо срочно передать наверх, а тебя, сокрывальщика, на губу!

– Не спеши, – говорю, – язык перцем натирать, обжечься можно, – и подаю молчаливому Саблину короткую записку: «Мне надо поговорить с вами с глазу на глаз».

– Хорошо, – соглашается капитан-лейтенант. – Зайдите ко мне через пять минут. – И поворачивается к Лёшке: – Успокойтесь, это не донос на вас...

 

Честно говоря, вся моя задумка смахивает на дешевую авантюру. Я и Саблину так сказал, когда обсуждали с ним план действий: гарантий на успех никаких, но вдруг повезет! Пусть машина развернутого поиска дезертира крутится своим путем, а я, переодевшись в гражданское, пойду искать Жука «низом», по городским «трюмам».  И если Мыкола увидит меня первым, то стрелять наверняка не будет, потому как не за что убивать матроса Гвоздева – ничего плохого он матросу Жуку не сделал.

Вот и хожу по дворам как молодой безработный, коих сейчас до фига в каждом населенном пункте. Черная спортивная шапочка на мне, куртка старая, свитер и джинсы потертые (из брошенной на ветошь одежонки новобранцев подобрали),
ботинки тупорылые, которым давно уже место на свалке.
В общем, обыкновенный бродяжка. Слушаю, о чем бабульки на прогулках говорят, выпытываю подвальные и чердачные новости у мальчишек, лапшу им на уши вешаю. Дескать, брата ищу.

Только все мои пинкертоновские усилия пока оборачиваются пшиком. И когда совсем уж начинаю падать духом, неожиданно появляется шанс на удачу.

В одном из кварталов я замечаю испуганного парнишку. Он выскакивает прямо на меня из подвала ближайшего дома и как-то странно оглядывается назад.

– Кто в берлоге? – спрашиваю мальчишку тоном знатока дворовой жизни.

– Гад какой-то! – кричит он. – Чужак нашу лежанку занял.

– Может, он? – показываю на фотографию Жука.

– Точно! – восклицает пацан. – И губа со шрамом. Я лампочку принес из дома, крутанул в патрон и сразу увидел его. Он дал мне пинка и свет тут же разбил!

Понимающе киваю парнишке – усек, мол, прижимаю палец к губам и жестом киношного спецназовца показываю, куда ему надо исчезнуть. Мальчишка еще больше пугается от внезапной догадки про меня. Ну, конечно же, бандит, хотя и совсем не страшный. А тот, который в подвале, чем-то насолил своим подельникам, наверняка деньги спер. И вот теперь его выследили, мочить будут. И как только всё это до мальчишки доходит, он дает стрекача.

Обхожу дом, изучаю входы и выходы. Саблин, отпуская меня на «свободную охоту», строго-настрого приказал не риско-
вать, поскольку моя разведывательная миссия ни с кем из начальства не обсуждалась. Мне поручено найти лежбище Жука, если оно существует, и сообщить по мобильнику точный адрес «гнезда» дезертира Саблину. Только ведь Мыкола сейчас на нервах сидит, каждый шорох ему взрывом кажется. Выдаст чем-нибудь себя – группа захвата через пять минут будет здесь. А она со своими противниками не деликатничает...

 

Механически отсчитываю десять ступенек вниз. Тяну дверь на себя. Раздается протяжный скрип. Впереди небольшая «прихожка», выключатель на стене. Слева – проём и новые ступеньки. Они ведут прямо в темноту. Я уже знаю, что в подвале света нет, но всё-таки щелкаю тумблером, чтобы обратить на себя внимание.

– Ты здесь, Мыкола? – спрашиваю настороженную тишину.

Стою минуту, другую. Ни звука. Может, ошибся парнишка, и «бандит» ему почудился? И я уже начинаю тихо радоваться тому, что никого в этом чертовом подвале нет. Но вдруг слышу:

– Ты один?

– Наконец-то, – говорю, – нашелся. – И медленно спускаюсь вниз. Глаза понемногу привыкают к темноте. Прямо передо мной круглый стол боком валяется, справа рухлядь какая-то ощетинилась баррикадой. Из-за нее торчит угол дивана. Кажется, именно оттуда повторяется вопрос: – Ты один?

– Нет, – отвечаю с натянутым спокойствием, – за дверью на стреме остался рыжий кот.

В лицо мне сразу вонзается луч фонарика.

– Стой там и покажи руки над головой.

Стою и показываю.

– Видишь, – говорю, – без гранатомета пришел.

Но Мыкола мой шутливый тон разговора не принимает.

– Как меня нашел?

– Случайно, – говорю, – я уже двенадцать «гнёзд» прочесал. Это тринадцатое. Парнишка тебя высмотрел, даже шрам на губе заметил. Он и дал наводку.

– Глазастый шкет, – роняет Жук. И тут же, без паузы: – Курить есть?

Я достаю из кармана пачку сигарет, коробок спичек и бросаю их на голос Мыколе.

– Садись на ящик около стола, – всё так же тихо произносит Жук, выключая фонарик. – Рассказывай, что там наверху.

Я устраиваюсь, где мне велено, отвечаю коротко, без вранья:

– Ничего хорошего наверху нет. Вся «учебка» – дыбом. Выходы из города перекрыты снайперами. Это Саблин сказал, когда вывозил меня на своей машине из части. На перекрестках вооруженная милиция, документы проверяют...

– Это что же – из-за меня такой переполох?

– Да. Ведь после того, как ты скрылся, в милицию прибежала женщина и сказала, что Евдокию с тремя детишками какой-то ублюдок расстрелял из «калаша».

Мыкола протяжно свистит и нервно формулирует грубое ругательство.

– Да я даже не знаю, где она живет! – восклицает Жук. – И вообще из моего автомата давно уже ни одна пуля не вылетала.

Я пытаюсь встать с ящика, но слышу властное: «Сидеть!» И добавление:

– Не суетись. Руки за голову. Если что – убью.

– Спасибо, – говорю. – Мне больше нравится живым быть. – И усмехаюсь горько: – Знал бы, что так примешь – не полез сюда. И вообще на твоем месте я бы сменил берлогу.

– Это еще почему?

– Глухая она, выход только один.

– Ишь ты, – удивляется Мыкола, – соображаешь. Наверное, с ментами работал до службы?

– Ага, – говорю, – торф для них рыл... – И продолжаю тоном сожаления: – Дурак я круглый, Мыкола, идиот непуганый. Был бы немного умнее – всё сначала просчитал. И наверняка пришел бы к выводу, что человек, который из-за тупости какого-то Кныша готов свою жизнь перечеркнуть, явный псих. А к сумасшедшим нельзя соваться безоружным.

– Не боись, – сразу же успокаивает Мыкола. – С головой у меня всё в порядке. И старшина команды тут не самый главный детонатор... Сорвался я на другом. Перед самым дёром из части встретил земляка из Бугульмы. Он в отпуске был, на свадьбе моей Катьки гулял – вышла замуж за местного бандюгу. И расхохотался гад – мол, ты радуйся, Мыкола, и медовый месяц своей бывшей крали как можно бдительнее охраняй. Вот эти слова и доконали меня. Ну, думаю, погодите, зайчики, я вам такую любовь устрою! И рванул на расправу...

– Чудак ты всё-таки, Мыкола, – качаю головой. – Ведь именно в Бугульме твоей прежде всего и будет организована засада!

– Это я и сам допер на другой день, когда остыл немного, – признается Мыкола. – Вот и бегаю теперь по ночам из одной дыры в другую.

– Думай, – говорю. – Тут каждый шаг может оказаться последним. Если на тебе крови нет, возвращайся в часть. Явка с повинной облегчает грех дезертирства. В газетах было разъяснение, сам читал. Ну, посидишь на губе, через допросы пройдешь – разве это смертельно?

Молчит беглец, что-то взвешивает про себя.

– А если все-таки я вырвусь отсюда и ломану домой? – вдохновляется Мыкола. – Очень уж хочется мне кое-кому в глаза посмотреть!

– Тогда, – говорю, – может случиться всё, что угодно. Сядут на хвост сыщики, и проблему решат очень быстро. Им ведь твой автомат нужен. В нем главная опасность. А тебя подстрелят, как бродячую собаку, и четыре трупа лягут на тебя.

– Да-а, – удивляется Жук. – Прямо как следователь из кино бухтишь.

– Ты спросил, я ответил...

И снова молчим оба, курим.

– А явка с повинной, – спрашивает Жук, – это через весь город с автоматом переться, что ли?

– Слава Богу, – говорю, – человек соображать начинает. Значит, глупостей больше не сотворит. А что касается возвращения, то лучше сделать это сейчас, когда все на флоте обедают. Ты натягиваешь на себя мой свитер. Мы с тобой вылезаем из этой вонючей норы на свежий воздух и – прямиком через парк, через пролом в заборе, где нас Кныш таскал ковырять лопатой тундру, бежим в штабной корпус. Сам ушел, сам пришел. Молодой, зеленый. Представишься Саблину, расскажешь всю правду, как додумался удрать из части и зачем. Если он, конечно, захочет слушать тебя сразу же. Вот как мне рассказывал, так и Саблину повтори, и другим начальникам. И все поймут – не убивал ты.

– Ладно, – решается Мыкола, – убедил. Только давай сначала в котельную проберемся. Там кореш мой должен дежурить. Он мне свою робу даст...

 

Замечательное время – адмиральский час во флотском городе. Откушав плотно, служивый и гражданский люд умиро-
творенно погружается в добрейшее расположение духа и на какое-то время перестает удивляться тому, что происходит на его глазах. Ну, бегут два каких-то фаната легкой атлетики, один под мышкой даже сверток несет, наверное, дощечки завернуты в куртку. Очень хозяйственный молодой человек, поди, разжигу для шашлычного мангала где-то подобрал (это про меня). А другой налегке семенит и всё кругом озирается, словно бывшую тещу боится встретить. Ну, бегут ребятушки в самый полдень – и что с того? На рубон торопятся. Потому что всё на флоте условно, и только обед фактический. Но если бы знали все люди встречные, как сосет у нас под ложечкой, когда попадаются навстречу офицеры или блюстители порядка в милицейской форме, какого кругаля даем, когда видим прямо по курсу патрульную группу...

И вот, кажется, всё позади. Я, рискуя попасть в бомжев-
ской форме на глаза мичману Кнышу, проскальзываю мимо обалдевшего дневального и стучусь к Саблину. Хорошо, что он на месте. Подхожу к нему и кладу на стол сверток.

– Вот, – говорю, – принес.

– Что – вот?

– Автомат матроса Жука с боезапасом.

– Спасибо, – всё так же хмуро выдавливает из себя Саблин. – А где он сам?

– В котельной, – отвечаю. – Готовится к разговору с вами. – И убежденно выпаливаю: – Евдокию с детьми он не убивал!

– Знаю, в ее квартире действовали какие-то залётные мерзавцы. Попросились ночевать под видом землячков, напились до озверения, а потом расстреляли. Я видел – страшная картина... Таких дикарей, по-моему, не надо брать в плен, даже если сдаваться будут...

Капитан-лейтенант потирает виски одеревеневшими пальцами и пытается выдавить из себя некое подобие улыбки:

– Ну Жук, ну сукин сын! Пять лет жизни отнял у меня.

Саблин достает из тумбы своего стола мою форму.

– Переодевайтесь, – говорит, – и приведите сюда гастролера, медузу ему в компот!

– Эх, – смеюсь, – достанется мне теперь от мичмана Кныша! Наверняка доложат ему, что видели меня в амуниции самовольщика.

– Не берите в голову, – успокаивает постепенно оттаивающий командир. – Кныш сейчас на должности главного свиновода в подсобном хозяйстве. Мы, как только узнали про его ночные выкрутасы по рытью и заваливанию воспитательных окопов у забора, так сразу и облегчили ему служебные заботы.

И снова трет Саблин свои посветлевшие виски. Все-таки рано седеют командиры...

 

Не знаю, сколько сейчас времени, наверное, уже шестой час утра тикает на часах, скоро подъем сыграют, только я всю ночь глаз не смыкал. Лежу на койке скрюченно, как малярийный больной, душно в казарме, а меня трясет истерика. Такое вот лихорадочное расстройство свалилось на мою салажью голову вместе с письмом от сестренки Галки...

Связаны мы с ней одним биополем или нет – судить не берусь. Только когда ей плохо – мне тоже хоть на стенку лезь. После смерти отца нам пришлось пробиваться в жизнь своими силами, потому что мать умерла годом раньше. Я, бросив десятый класс, пошел вкалывать путевым рабочим на железную дорогу – там, в отличие от колхоза, платили хотя и не очень большие, но все-таки живые деньги. А Галке было строго-настрого приказано (разумеется, мной) оканчивать среднюю школу и параллельно вести хозяйство. То есть поддерживать чистоту и порядок в доме, заведовать печкой, кормить дворнягу Буяна, кота Жмурика и хромого сорочонка Кузю.

После выпускного бала Галка пришла домой утром и вы-
глядела прямо-таки счастливой – будто выиграла по лотерее ведро французских духов или энциклопедию вкусной и здоровой пищи. Я гляжу на нее и понимаю, что всё это неспроста. Галка явно влюбилась. Но выспрашивать подробности насчет избранника не спешу. Надо будет – сама расскажет. И действительно, к вечеру она созревает для такого разговора и с ревом признается, что Мишка Хлобыстов, моряк-тихоокеанец запаса, хочет сватать ее. Мол, Ромка не сегодня-завтра в армию пойдет, и Галке никак нельзя оставаться без защиты и без дела. Надо же ей кого-то борщами кормить!

Так и поженились они. И остался наш дом сиротой. За-
крыли его на замок, окно горбылями перекрестили. Теперь в нем обитают только воробьи под крышей.

И вот письмо от Галки. Читаю его, перечитываю, и сердце прямо-таки леденеет.

«Здравствуй, Ромка! – приветствует сеструха. – Извини, что задержалась с ответом на твое телеграфно-короткое вранье, будто служба у тебя идет «до скукотищи нормально, без приключений».  Так я тебе и поверила – чтобы у такого ежика, и «всё спокойно»?!

У нас нет крупных новостей – почти никаких, одни только случаи местного значения. Юля Овсючка, например, – такая теперь кличка у соседки – нашла себе Вована рыжего, бывшего зэка, говорят, хороший парень, отсидел за чей-то грех по глупости, больше в тюрягу не хочет. Всё у них на мази и скоро будем кричать «горько!». Тоня Барановская (помнишь, она как-то заходила к нам, молодая учительница, когда ты школу бросил?) развелась со своим мужем (ботанику преподавал). Не оправдал ее надежд, тихим алкоголиком оказался. Нет в школе педагогов в штанах, и такие не нужны. Выгнала его – и правильно сделала!

Ну что еще? Позади села дорогу республиканского значения прокладывают. Скоро автобусы про ней побегут междугородные. И будут наши русановские бабы гонять за покупками аж за сто километров.

Да, чуть не забыла. Вася Бадулин вернулся со службы, морпехом на Северном флоте был. Красивый стал – ну прямо как на плакате. Он первым делом зашел по старой дружбе к Мишке моему, я стол собрала. Всю ночь просидели за разговорами полосатики (оба в тельняшках). А утром наточили лопаты и пошли старые родники оживлять по окрестностям. Вот это, я понимаю, мужики, не то что некоторые – кучкуются в лопухах, разную дрянь пьют и дохнут. Многих алкашей у нас уже зарыли на кладбище...

А теперь про несчастье моей лучшей подруги Ланки Кривулиной. Помнишь, ты стихи ей написал, а она фыркнула: «С малолетками не связываюсь»? Так вот всё прошлогоднее лето она тайно дружила с одним прохвостом и многое ему позволяла. А когда одумалась, дуреха, было уже поздно – талия начала быстро у нее раздаваться вширь...

Отец Ланы – дядя Федя, крутой мужик (в смысле очень строгий), поговорил с ней на трезвую голову насчет растущего живота, и поняла она, что лучше ей не жить. Два раза уже вынимали Лану из петли. А недавно вены себе хотела резануть, да не смогла – от страха сознания лишилась. В общем, жуткое дело. Отец готовил ей шикарную свадьбу, чтобы вся деревня три дня пьяная была. И – на тебе, такой конфуз: дочка оскандалилась...

Дядя Федя даже на коленях перед Ланкой стоял, всё вымаливал со слезами: назови, доченька, кто тебя обрюхатил. Я ничего ему не сделаю, только поговорю, и мы по-тихому беду твою поправим. А она молчит, выдавать блудного кота не хочет, потому что боится: узнает про него отец – живьем этого пачкуна в землю закопает. Единственное, в чем призналась она, – местный он, Ланкин обманщик. Отец перебрал в уме всех, кто вокруг его дочери увивался, и ни один из них, по мнению дяди Феди, на роль коварного соблазнителя не подошел, потому как были они сопляками.

Такое вот проклятье свалилось на Кривулиных. Пуще глаза берег свою Ланку дядя Федя, даже на уличные посиделки отпускал только до десяти вечера. А если она слезами добивалась разрешения сходить с подружками в райцентровский кинотеатр на вечерний сеанс, так отец ее встречать выходил к семафору, где тропа сворачивает на торфяники. Уж как лелеял, как берег свое сокровище дядя Федя, и вот все труды впу-
стую! Теперь у Ланки позор ниже груди растет. Была бы замужем – гордился бы ее отец: «Скоро дедом стану!» А тут глаза боится поднять на людей, пить ударился.

Один раз даже вожжами отхлестал дочь. Пришел бухой, всех разогнал – мать свою (жива еще бабка Ульяна-то), сыновей. И давай Лану охаживать по спине. Хорошо, мачеха не забоялась. Ведром холодной воды окатила дядю Федю. «Ты чего, – кричит, – зверствуешь, орясина! Это же дочь твоя на сносях. Хочешь две жизни погубить, идол?!»

Бросил вожжи дядя Федя и ушел, хлопнув дверью, в огород, упал на грядку и проплакал всю ночь, пока хмель не выветрился. Утром зашел к дочери и сказал: «Прости меня, если можешь, больше не буду трогать. Живи спокойно. Тебе нельзя теперь волноваться. Рожай ребенка – вырастим».

И вот от того, что отец так сказал, в Ланке что-то надломилось, и теперь она каждый день плачет, грех замаливает. Жалко ей отца, а мне её, дуреху, жалко, тоже плачу каждый день. Она и мне боится сказать, от кого понесла, только я догадываюсь про кое-кого. И хотя не совсем уверена, что виноват именно тот хлыщ, про которого думаю, но чует мое сердце – он!

В тот день, когда тебя с Лёшкой Гайворонским в армию провожали, я случайно за клубным забором услышала короткий разговор. Ланка сказала кому-то: «Что мне делать – не знаю».  А в ответ: «Не там ищешь виноватого».  С тех пор Ланкина жизнь превратилась в ад...

Вот написала всё, и стало легче. А сама думаю: может, зря тебе про наши беды рассказываю? Ведь служивому человеку ни к чему лишние переживания, поди, своих заморочек (Мишкино словечко) хватает. Так что прости уж.

Обнимаю тебя. Галка».

 

Подходит к моей койке дежурный по команде старшина 2-ой статьи Сергей Большаков, командир нашего отделения. Вне строя мы с ним давно уже на «ты».

– Чего, – спрашивает, – не спишь? Заболел, что ли?

– Нет, – говорю, – всё в порядке.

А у самого зуб на зуб не попадает.

– Одевайся, – велит старшина. – Жду в кабинете Саблина.

Делать нечего – исполняю приказание. До подъема еще минут двадцать. Захожу к Большакову. Он сидит на подоконнике и смотрит на меня изучающе.

– Дневальный сказал, что тебя всю ночь лихоманка била. Это правда?

Я пожимаю плечами – дескать, мало ли что может показаться человеку с воображением. Но по глазам вижу: не убедил. Старшина протягивает мне стакан горячего чая – для себя, наверное, согрел.

– На, подкрепись. – И тоном, не терпящим возражения, добавляет: – От физзарядки освобождаю. До завтрака постарайся успокоиться. Со мной не хочешь про колотуху говорить – Саблину скажи. Только коротко. С утра у него, возможно, будет очень мало времени.

Старшина уходит по своим служебным делам, а я сажусь на краешек стула в углу кабинета, отхлебываю горячий чай
и с удивлением замечаю, что противная дрожь постепенно ослабевает. Слышу за дверью: «Смирно!» и приглушенный голос Большакова – что-то докладывает командиру, мою фамилию называет. И я начинаю панически напрягаться – как вести себя, если Саблин, войдя, спросит, какого чёрта с утра торчу в его кабинете и чаи распиваю?

Но командир ничего такого не произносит, лишь кивает головой – мол, здравствуйте, матрос Гвоздев, чаевничайте дальше. Будете готовы к исповеди – выслушаю. Саблин достает какие-то бумаги, читает, ведет себя так, будто меня и нет в кабинете. И я, наконец, решаюсь обратиться к нему, протягиваю письмо.

– Это жалоба на годков? – удивленно вопрошает командир. – Или рапорт о переводе в морскую пехоту?

– Никак нет, – говорю, – письмо из дому.

– А почему я его должен читать?

– Там всё написано, вы поймете.

– Ну, хорошо, – говорит Саблин, – полчаса у меня есть. – И погружается в изучение того, что меня вышибло из равновесия на всю ночь. Отмечает вслух: «Живой язык...» Через пять минут он, качая головой, спрашивает:

– Чем же сейчас можно помочь вашей землячке?

– Я должен срочно уговорить ее выйти замуж за меня. Пусть фиктивно, для спасения чести. Потом, если захочет, разведемся. А пока только в этом ее спасение...

Саблин, кажется, начинает «врубаться» в ситуацию. Во всяком случае, в глазах у него уже нет иронических искорок.

– Понимаю, – вслух размышляет командир, – жалко вам девушку... Только одного Гвоздева на все беды не хватит. И потом, кто сейчас вам отпуск даст? Каждый рубль у флота на счету. Да и причина выезда на родину лично к вам прямого отношения не имеет.

– Формально – да, – отвечаю, – а фактически жизнь человека на волоске висит... Я же люблю эту дурочку, товарищ командир!

– Ладно, – отрывает разговор Саблин. – Сообщу о вашей просьбе командиру части. Вдруг действительно есть шанс помочь?..

 

По всем законам поражающего влияния хорошей новости на раздавленного унынием человека я должен сейчас рухнуть без сознания от радости. Ведь что происходит в данный стрессовый момент? А происходит просто невероятное: старшина 2-ой статьи Большаков совершенно будничным тоном говорит, что я должен собираться... домой. Человек он серьезный, да и первое апреля еще далеко. Но я Большакову не верю, и это позволяет мне как-то держаться на ногах и мужественно противостоять наплыву положительных эмоций. И только протянутая старшиной телефонная трубка заставляет меня проникнуться надеждой на чудовищное везение.

– Значит, так, Гвоздев, – слышится на фоне каких-то неясных шумов знакомый баритон Саблина, – все первичные распоряжения насчет ваших сборов в дорогу дежурный уже получил. Вам передаю только некоторые подробности. Два часа назад я вышел на командира части и доложил ему про письмо из Мордовии. Он запомнил вас еще со дня происшествия в гараже, а вы, наверное, в рубашке родились. Оказывается, вчера пришла телеграмма от шефов. Они просят снарядить за их счет группу представителей «учебки» на юбилей столицы республики. И когда я напомнил командиру, что вы родом оттуда, он сразу же принял решение: «Очень хорошо! Первый кандидат в делегацию уже есть!»

– А что я буду делать в этой группе? – задаю идиотский вопрос.

– Подробный инструктаж получите у руководителя делегации в дороге, – терпеливо разъясняет Саблин. – А в общих чертах программа такова. Через два два утром группа прибывает в пункт назначения. Всех вас разместят в заводской гости-
нице. Потом растащат по мероприятиям. Вечером делегацию повезут в театр, а лично Гвоздева посадят на поезд – вы поедете домой...

– Спасибо, товарищ командир! – кричу я в трубку.

– Не за что, – отвечает Саблин. – Это шефов надо благодарить. Счастливого пути!

 

В столице моей родной автономии будто весь народ высыпал на улицы, чтобы весело обтекать нашу «северную делегацию».  Мы, ведомые сопровождающими лицами из оргкомитета, не спеша идем к центру, любуемся флажным половодьем, приветливыми улыбками земляков, тихо радуемся солнцу и купанию в праздничной обстановке.

За моей спиной обсуждают план дальнейших действий руководитель нашей делегации заместитель командира «учебки» капитан 2 ранга Виталий Тимофеевич Веткин и представитель столичной власти Антон Васильевич Кирдяпкин. Они обговаривают, кто из военных гостей и где будет выступать. И как-то незаметно переходят на повседневные заботы – начинают изливать душу, делиться тем, что у кого болит – без всякой дипломатии клянут финансовый кризис, удушающие расценки на коммунальные услуги, бытовые неурядицы и убеждены, что выжить сейчас можно только помогая друг другу.

– Армия, – говорит уполномоченный промышленник
республиканской администрации Рэм Ильич Ивашкин, – увольняет сейчас тысячи законопослушных и трудоспособных кадров. Мы готовы уже сейчас принять хоть целый батальон офицеров запаса, расселить их в наших городах и селах. Не все из них завтра же станут командирами производства или фермерами. Но место жительства и возможности для проявления деловых качеств будут обеспечены...

– Интересная форма помощи нашему флоту, – улыбается Виталий Тимофеевич, обращаясь к старшему из сопровождаю-
щих – Антону Кирдяпкину. И с хитрецой в голосе спрашивает: – А что вы за это сейчас попросите взамен?

– Вашего согласия коллективно выступить по местному телеканалу, – неожиданно предлагает Кирдяпкин. – У нас в республике пока еще не все призывники рады тому, что военкомат может забрить их на службу. Начитались ребята оголтелых статей в молодежных газетах о «годковщине», наслушались провокационных стенаний ни за что не отвечающих тёток из комитетов солдатских матерей, и начала их разить заячья хворь – это когда сердце в пятки уходит. Вот бы морякам и выступить с экрана, рассказать, какие трудности сейчас у служивых людей фактические, а какие раздуты журналистами и хлюпиками из семейства маменькиных сынков.

– И когда же нужно быть готовыми к такой беседе? – с некоторой растерянностью спрашивает наш «большой зам».

– А вот прямо сейчас, – ошарашивает Веткина представитель столичных управленцев. Повернем за угол, и там сразу попадаем с парадного подъезда в студию.

– Я не против, – говорит Веткин, хотя по глазам видно, что у него зреет какое-то альтернативное предложение. – Только всей делегацией мы ничего душевно-обнаженного сказать не сумеем. Будет много общих слов. Но если ваш телеведущий согласится взять интервью у нашего первогодка матроса Гвоздева, может получиться интересная дискуссия. Ведь Гвоздев – уроженец здешних мест, с ним можно вести разговор на двух языках – эрзянском и русском. Он что думает, то и говорит, а главное – думает, что говорит. Ну, как идея?

– Ничего, – интеллигентно уходит от прямого ответа Кирдяпкин и поворачивается к даме, идущей рядом: – Вы у нас, Лидия Захаровна, самый главный шеф республиканского
телевидения сейчас, решайте. Вдруг беседа с матросом и вправду убедительнее выйдет!

– А что? – воодушевляется редакторша голубого экрана. – Давайте попробуем связать его с коллегами из Москвы.

И «большой зам» отдает меня на съедение телеакуле.

 

Сижу за журнальным столиком в центре какой-то маленькой цирковой арены. Напротив – Лев Маркин, бородатый журналист лейтенантского возраста. Он спрашивает – я отвечаю и никак не пойму, что ему надо от меня и на фига вообще нужна вся наша говорильня. Ведь он, этот Лев в замшевой курточке, чепуху мелет в камеру. Времена, дескать, сильно изменились после развала империи. (Пришлось сказать собеседнику, что мне больше нравится именовать вчерашнюю Страну Советов более уважительно – «СССР».) А он свое гнет: «После распада одряхлевшего монстра «холодная война» закончилась, и теперь никакого противника перед нами уже нет». И содержание мощной армии, по его глубокому убеждению, является сейчас непростительной глупостью. Вот какие «открытия» слышу я от воинствующего представителя четвертой власти. Впечатление такое, будто разговор идет не в стенах республиканской студии, а где-то на митинге укушенных в голову пацифистов.

– Знаю, – говорит Маркин, – все военные товарищи – квасные патриоты своей государственной профессии, но и вам соображать в житейском духе порой не мешает. Скажите, пожалуйста, если, конечно, цензура позволяет, какой лично вы имеете кайф от службы? Ведь не контрактник еще, значит, приличных денег финансисты не отваливают. И с обмундированием в Вооруженных Силах есть проблемы. И в культурном обеспечении частей пока изобилием не пахнет... Ну, просветите мою штатскую темноту – зачем в этих условиях тащить всех здоровых парней на принудительное воспитание тяготами уставных строгостей? Кому это нужно? Матерям новобранцев? Стране, на которую уже никто не собирается нападать?

– Во-первых, – отвечаю, – рано вы всех противников бывшего Союза ангелочками сделали. Зубы у них на месте остались. Речи стелют мягкие, особенно при выходе на политическую сцену новых говорунов, да субмарины свои ударные норовят держать поближе к российским берегам. А сухопутчики натовские – те уже подкрались к нашему европей-
скому центру на дистанцию кинжального залпа. Во-вторых, –  говорю, – на мне матросская форма, и я не считаю уместным для себя участвовать в антивоенных пересудах. Куда меня поставят командиры, там и буду свой долг исполнять, даже если щи подаст кок на обед жиже вчерашних или кашу недомасленную. По материальному обеспечению конкретно у меня жалоб нет.

– Ого! – восклицает бородатый. – Удружила мне Лидия Захаровна со своей просьбой взять у вас интервью... Вы, часом, не зюгановец? Уж больно резкости многовато в суждениях и критику военной системы с ходу отвергаете. Неужели всё у вас, допустим, во флоте, идеально и нет среди начальников ни одного надутого индюка?

– Почему же, – говорю, – есть и в нашей среде ортодоксы неприкасаемости. Им любой справедливый анализ недостатков в части дискредитацией всех Вооруженных Сил кажется. Это я по своему военкоровскому опыту знаю. Но раз уж пошел разговор о претензиях – позвольте и мне высказаться в порядке обратной связи, что ли. Вот читал я недавно опус одного сильно демократического публициста. Народ, по его мнению, перестает ощущать свое единение с армией. В советское время, дескать, матери со слезами жалости, но без страха провожали сыновей на службу. Теперь же тайно молятся, чтобы военкомат признал их негодными к обороне страны. Но почему происходят такие перемены в обществе – «мыслитель» помалкивает. А ведь ответы лежат на поверхности. Многие российские газеты и журналы годами не печатают очерковых материалов о «человеке с ружьем». Зато с удоволь-
ствием смакуют уничижительные ярлыки: мол, рядовые у нас – непроходимые тупицы, старослужащие и младшие командиры – поголовно держиморды, мичманы, прапорщики и офицеры – ноющая масса, а казармы и кубрики – дурдомовские палаты. И это называется «информационной поддержкой» защитников Отечества? Кому-то очень хочется вбить клинья между оборонным ведомством и народом, рядовыми бойцами и военачальниками. Только что это будет за армия, где авторитет командования превратят в половой коврик для вытирания ног?

– Браво, коллега! – обрывает меня тележурналист. – Генералам и адмиралам ваша адвокатская речь непременно понравится!..

– Может, – говорю, – мне лучше уйти, если передача ломается? Я ведь пришел не честь военного мундира защищать, а к допризывной молодежи обратиться, чтобы не боялась она срочной службы. Ничего страшного в ней нет. Скажу больше: на «гражданке» сейчас во много раз опаснее жизнь, чем в казарме. Посмотрите кругом внимательнее, и вы увидите, парни, что рядом с вами бесчинствует новоявленная шпана, гибнут в пьяных драках и бандитских разборках не только отморозки, но и случайно попавшие в переплет молодые люди. Всё это должно было бы каждый день загонять вас в шок. Но вы же не дрейфите, как страусы, а продолжаете ходить на свои тусовки, провожаете девчонок, дефилируете по ночным улицам и паркам. Вам хоть бы хны. Чего же так боитесь призыва на службу? Неужели страшит одна только мысль о встрече с «жестокими годками»? Знайте: они борзеют лишь там, где новобранцы разобщены и готовы по-холуйски терпеть унижения. Поднимите головы, ребята, и тогда к вам не пристанет с кулаками ни одна двуногая крыса!..

Смотрю на бородатого тележурналиста и жду завершения нашей беседы – ведь обо всем, что надо было, я уже сказал. Он захлопывает свою чёрную папку, и мы обмениваемся
рукопожатием. Камера выключается.

– А теперь, – усмехается Лев, – последний вопрос. Что же делать с теми призывниками, у которых нет твердого характера?

– Будь моя воля, – говорю, – я бы матриархатных мальчиков не направлял в боевые части. Ну какие они защитники Родины, если за себя постоять не могут?

Жаль, эти слова не попали в запись телепередачи.

 

Поезд на мою станцию прибывает ровно в час ночи и стоит всего одну минуту. Спрыгиваю на перрон и чувствую, как от него еще струятся остатки дневного тепла. Радуюсь, конечно, озираюсь по сторонам – что изменилось? А ничего. Те же электрические лампочки под высокими тополями, тот же типовой вокзальчик довоенной постройки. Там же, у входа, торчит питьевой бачок. Только вот кружку кто-то спер, а может, ее сняли с цепи по указанию начальства и рядом
соорудили чугунную колонку с фонтанчиком. Так что утолить жажду – не проблема.

Здравый смысл подсказывает «храпануть» до утра на скамье в зале ожидания и тогда уже по рассветной прохладе рвануть домой и получить три километра тихой радости от общения с природой. Но я решительно пересекаю освещенные фонарями станционные пути и растворяюсь в темноте. Сейчас она для меня надежнее вокзального уюта. Ведь там в любой момент прямо сейчас или ближе к восходу солнца может заявиться какая-нибудь кочевряжная бандочка из райцентра (уж сколько раз так было!) и устроить пассажирам «смотр вещей и карманов».  А здесь, под куполом звездного неба, я чувствую себя в относительной безопасности, потому что хорошо знаю все тропки и строения, болота и пустыри на пути к дому и от любого грабителя могу удрать в считанные секунды. Да и искать мелькнувшую тень в ночном переулке или в кустах бандит, как правило, не отваживается. Он ведь тоже человек, у него есть нервная система и чувство самосохранения.

 

Хорошо все-таки после полугодовой службы вдруг очутиться в родных краях. Идешь молча сквозь ночь твердым шагом и мысленно представляешь себе, как совсем уже скоро откроешь скрипучую калитку и сядешь в огороде под раскидистой березой на старую лавочку. И так сожмется у тебя что-то внутри от наплыва детских воспоминаний, захочется тихо выплакаться без свидетелей для просветления души...

Но чем ближе подхожу я к своему дому, тем меньше хочется мне именно сейчас нарушить его тишину. Он же под замком, ключ у Галки, будить ее в такую рань свинства не хватает. И вдруг слышу на околице села тихие всхлипы гармони. Поворачиваю на окружную тропу и направляюсь, как у нас говорят, «по задам» на посиделки...

Здесь тоже, оказывается, ничего не изменилось. Всё те же корявые бревна лежат, невесть кем сюда привезенные, и на них, как птицы на проводах, – щебечущие пары.

Я сажусь в отдалении от главной тусовочной площадки рядом с начинающим гармонистом Гошей – его, бедолагу, за нудное пиликанье выпихнули на самый край. Он узнаёт меня, хотя я в спортивной форме, потирает руки от наплыва радо-
стного удивления и с видом заговорщика протягивает свою «хромку»:

– На, сбацай что-нибудь вихлястое, чтобы все девчонки рухнули от удивления. Пусть думают, будто я так научился!..

Никто, конечно, с бревен не грохается. Первые две мину-
ты уличная компания просто слушает в недоумении: Гоша наяривает «цыганочку с выходом» или не Гоша? А когда внезапно «бацаю» мелодию любимой песни наших девчонок «На побывку едет молодой моряк...» – раздается вопль:

– Ура-а-а, Гвоздев приехал!

И сразу же тусовка начинает скандировать хором: «Ром-ка! Ром-ка!..»

 

Сыграно, кажется, всё, что умею выжимать из гармошки. Рассказаны в подробностях самые смешные эпизоды из моей флотской биографии. И тут неожиданно выясняется, что ночи летом короткие.

Приходится озвучивать сожаление:

– Рассвет, однако. Пора закрывать спевку, иначе бабули нас побьют!

Я завидую выносливости деревенских парней и девчонок. Ведь им сегодня никто не позволит дрыхнуть более двух-трех часов. А Коля Виганов – тот вообще удивляет наплевательским отношением к своему здоровью

– Опять, – говорит, – придется идти на работу прямо с улицы.

Но еще больше меня поражает Галка. Я гляжу на часы, мучаюсь в сомнениях – хорошо ли будет, если в такую рань постучусь к Мишке Хлобыстову, в доме которого теперь хозяйствует моя сестренка. Что снится ей после третьих петухов? А она еще с ночи услышала мой отпускной концерт на гармошке, растолкала мужа, уговорила прогуляться до околицы, «чтобы вспомнить молодость», и выбежала ко мне, таща за руку мужа из ближайшего палисадника, лишь в конце игрища.

До самого восхода солнца мы радуемся, как в детстве, нежданной встрече. Давно уже стадо прогнали по селу на выпас, а мы всё хохочем, распираемые уморительными воспоминаниями.

Первой спохватывается Галка:

– Всё, полосатые, домой! Завтракать!..

 

Российская деревня – организм особой прозрачности. У нее свой образ жизни. Здесь наблюдательная общественность всегда в курсе происходящих событий. И хотя после Галкиного потчевания целый день прихожу в себя на сеновале у Хлобыстовых и попадаю в отчий дом только вечером, слух о моем приезде обсуждается земляками уже вовсю. Одни говорят, что я утек из Морфлота, ясное дело, муштры не выдержал. Другие допускают и более тяжкую ситуацию: наверняка преступление совершил, иначе бы не прятался от людей. Третьи, будто ненароком, заглядывают в окна, чтобы самим увидеть, как органы будут меня забирать.

Я выхожу из палисадника, сажусь на приваленную к забору толстенную корягу спиленной ветлы, и через пять минут набегает уже целая компания любопытных земляков. Галка на правах хозяйки угощает каждого из собравшихся мужиков чаркой водки, ломтиком соленого огурца и этой щедро-
стью своей заслуживает фонтаны басовитых похвал. Все, конечно, убеждаются, что я не дезертир, и по такому поводу Галка предлагает выпить еще по одной рюмахе, а потом и по третьей. И девственная лужайка перед нашим домом вскоре с приходом гармониста превращается в... танцплощадку.

А там, где сходится больше трех односельчан, непременно быть и вечеру воспоминаний. И тогда легендам нет конца. «А помнишь?..», «А вот еще случай...».  То же самое происходит и здесь. Мой сосед Усман Рамзаев, двадцатилетний «отставник» (говорит: не взяли в армию потому, что эшелон ушел другим путем), садится рядом со мной и, отняв у Гоши плачущую «хромку», начинает в красках живописать, как однажды в детстве мы гурьбой – пятеро мальчишек и целая ватага девчонок – пошли вечером на дальнее колхозное поле зеленым горохом полакомиться и увлеклись стручковым жором настолько, что даже не заметили, как ночь подкралась...

– Первыми спохватываются девчонки, – вдохновенно мемуарит сосед. – Кончайте, мол, объедаться, уже темно, еле дорогу видно. Да и туман какой-то нехороший сгущается. И тут слышим, Лёшка Гайворонский: «Вы как хотите, а я пошел».  Вся писклявая рать в сарафанчиках сразу кильватерной цепочкой (так ведь говорят моряки?) – за ним, мальчишки – тоже. А Гвоздев, вот этот Кибальчиш, крутит пальцем у виска. Не ходите, говорит, по шоссейке. В овсах перед селом вас наверняка встретят наши крутые шутники с хворостинами. Надо, говорит, возвращаться лесной дорогой, где нас не ждут. И шлепает, зараза, к черному сосняку. Ланка Кривулина – та начинает метаться, подружки ее в истерике. Им, конечно же, страшно думать о засаде шалопаев, но и за Гвоздевым бежать опасаются – ведь через ночной лес придется идти. И вот когда Ромка уже становится еле видимым, Ланка орет: «Подожди, Гвоздь, я с тобой!» А следом: «И я!..», «И я!..». Оборачивается Гайворонский – никого за спиной, кроме меня. Хохотнули мы тогда: придурки, мол, хворостин забоялись, а в лесу от каждого куста будут шарахаться. Только вышло совсем не так. Гвоздевская ватага пугателей обошла, зато мы с Гайворон-
ским натерпелись за всех!..

Усман смотрит на меня с любопытством и вопрошает:

– Как же ты насмелился тогда выбрать из всех дорог самую жуткую? Неужели не ёкала душа? Ведь надо было пережить целых три километра страха!

– Не-а, – говорю, – четыре с половиной. Это я потом велосипедным счетчиком вымерял. А насчет боязни... Конечно же, поджилки тряслись. Но я был не один. К тому же хорошо знал дорогу, да и фонарик не подвел...

– Псих, – ставит диагноз Усман. И тут же с дьявольской усмешкой подначивает: – А вот на кладбище, допустим, сейчас, без десяти минут полночь, ты пошел бы? Или слабо?

Мне бы отшутиться как-нибудь отвлекающе, перевести разговор на другое, но чувствую: нельзя этого делать. Вся деревня потом судачить будет, что сдрейфил Гвоздев.

– Почему же, – отвечаю, – слабо? Давай велосипед свой – он у тебя с фарой, я видел. И говори, что привезти с того света.

– Ловлю на слове! – резвится Усман. – Позавчера нашего бригадира Гарика Царева похоронили. Могила его сразу же за воротами, под черемухой. Мы оставили там выпивку в графинчике, а лично я... часы забыл. Привезешь их через пол-
часа – ставлю бутылку коньяка вот на это бревно!

– По рукам! – говорю и оглядываюсь – нет ли поблизо-
сти Галки? Она уж точно не разрешит мне глупого геройства...

 

На русановское кладбище ведут две дороги. Одна, которая главная, вся разбита. По ней покойников на машинах привозят или на тракторных прицепах, когда распутица и грязи по колено. Другая дорога, пешеходная, через выпасные луга проложена, между кустарниками и буераками виляет. Здесь люди ходят с похорон, и для ночных передвижений она мало годится. Но я поворачиваю именно сюда, потому что луговая тропа короче и мягче.

Кручу педали; свет фары бьет лучом на три-четыре метра вперед. Рулю, как Незнайка в мультяшке советских времен, и стараюсь не думать о том, что может случиться со мной. Волков у нас давно уже повыбивали, собак бродячих, говорят, тоже извели. Бомжей с дурными наклонностями сюда и под ружьем не загонишь – глухие места. Значит, и дрожать нечего.

Неожиданно из-за туч выглядывает луна. Уже веселее становится. Огибаю холм и вижу кладбищенскую изгородь. Тишина кругом – просто убийственная, никакого шевеления. Убеждаю себя: не суетись, открывай ворота без скрипа, заводи велосипед... Ага, вот и дерево, и свежая могила под ним. Теперь думай, говорю себе мысленно, что ты в своем огороде. Иди спокойно. Крест на месте и венок прислонен, а вот часов не видно, или здесь их вообще не было. Усман сказал, что они должны лежать внутри венка. Но ему сбрехать – что зайцу морковку слопать. Зато графинчик стоит на холмике, правда, совершенно пустой. И хлебные крошки, яичная скорлупа разбросаны кругом. Закуску могли вороны расклевать. Но как они водку-то выпили из стоячего горлышка?!

 

И тут на моих глазах начинает твориться голливудская киношная страшилка. С ограды ближайшей могилы, ботая крыльями, взлетает кошмарно большая птица и жутко хохочет. Только прихожу в себя – прямо на покойницкий холмик падает с черемухи какой-то мычащий хмырь. Он подскаки-
вает мячиком и бежит к выходу. С ума сойти можно. Не-е, думаю, надо сматываться, пока крыша не поехала! И я сую графинчик за пазуху, хватаю велосипед, выскакиваю с ним за ограду, кручу изо всех сил педали, и мне кажется, что не еду я, а лечу. В общем, полное буйство мистики. Со стороны всё это, наверное, выглядит сплошным сюрреализмом. Мчится по лунному безмолвию на велосипеде какой-то ненормальный в тельняшке, а из-под колес в разные стороны лягушки сигают. Во картина!

Успокаиваюсь я только в тот момент, когда окончательно портится дорога. Это значит, мой двухколесный вездеход приближается к родной улице. Объезжаю колдобины, спускаюсь от «верхнего порядка» (линии домов) к нижнему и около своей избы застаю всю компанию в небывалом напряжении. Хочется мужикам, видите ли, доподлинно узнать: был я на кладбище или нет?

– Ну, – спрашиваю Усмана, – где проспоренные «звездочки» сорока двух градусов?

– А где мои часы? – вопросом на вопросом отвечает сосед. Он почти уверен, что я катался где-то сорок минут и теперь комедию ломаю.

– Часы, – говорю, – у тебя в кармане или ты их потерял, трепалыга провокаторская. Знал бы, что врешь, ни за что бы не поехал. А графинчик – вот он, держи!!!

Мужики осматривают емкость, нюхают и удивляются: точно, щербинка ее на горлышке запомнилась им еще на кладбище, когда выпили по глотку за упокой души бригадира. Так что пришлось Усману признаваться: «Сдаюсь!» И пока он семенит на свою погребицу, чтобы достать из тайника проигранный «клопняк» – я рассказываю о том, как добрался до кладбища, спугнул крикливого филина, и как прямо передо мной упал с дерева какой-то чумной гопник. Полуночный лешак, наверное, рыщет по могилам в поисках чего-нибудь пожрать.

Услышав это, Галка, чуть не плача, начинает дубасить меня кулаками по спине и приговаривать во гневе:

– Мальчишка! Дурак малохольный. Он же мог тебя убить.

– Ага, – перебиваю, – мог еще и разорвать на куски от испуга!.. Ты бы видела, как улепетывал этот упырь!

Наконец Галка устает меня воспитывать и неожиданно спрашивает:

– А как выглядит тот бродяга?

– Обыкновенный, – говорю, – бомж. Руки, ноги есть. Серая ветровка на нем, штаны брезентовые навыпуск. Черная шапочка по самые глаза надета. Что еще? Тяжелый запах от него, помойкой шибает...

Галка вскакивает нервно, изображает сутулую спину и делает бег на месте, раскачиваясь, как пингвин.

– Похоже, – говорю. – Именно так он и бежал, гад вонючий!

Галка издает протяжный вздох и садится там, где стоит.

– Мужики, это маньяк! – восклицает она. – Я недавно ходила к тетке в поселок и решила срезать дорогу – болотом пошла. Вдруг в кустарнике вырастает передо мной какая-то образина. Я завизжала, а он свалил меня и шею локтем давит. Ну, думаю, всё, отжилась ты, Галка, на этом свете. А у самой одно в голове: как же вырваться? «Эй, – говорю, – зачем таким делом, прости Господи, на тропе заниматься? Увидеть могут. Пошли лучше в заросли».  Смотрю, поднимается. Скомкалась я от страха и двумя ногами в живот ударила. Пока он чухался – я была уже далеко. Оглядываюсь, а эта скотина в другую сторону ломит...

Галкин рассказ дополняется новыми подробностями других происшествий. Совсем недавно у тетки Матрены (она купила домик на краю Русановки) мешок картошки из сеней уперли. И слухи по селу разные ходят о каком-то дезертире или беглом зэке – то в лесу его видели, то на болоте... Пробовали в милицию заявления писать – там лишь посмеялись: ну где, мол, будем невидимку искать? Весь район прочесывать, что ли?.. Такие вот эники-бэники, фиг вам вареники...

– Ну что, братцы-кролики, – подытоживает вечер воспоминаний самый пожилой из собравшихся, тракторист Зиновий Стружкин, – пора и честь знать. Давайте пожелаем Ромке хороших снов и – по домам...

И когда за мужиками начинает потихонечку растекаться в темноте молодежь, неожиданно подает голос молчавший до этого Христофор Букок, бывший старшина милиции, и предлагает остаться молодым «запасникам» Матвею Чалому, Борису Камаеву, Мишке Хлобыстову и Толяну Лаптеву. Надо, говорит, обсудить кое-какие детали завтрашней «коллективной рыбалки» в честь приезда Гвоздева. Жёны этих вчерашних старшин и сержантов, сделав ручками, уходят по своим хатам в полной уверенности, что сегодня уже ничего «такого» не произойдет, ибо Усманов коньяк благополучно вы-
пит и никаких добавлений больше не предвидится. Ну откуда женам было знать, на какое «совещание» остаются их мужья?

 

Раннее утро. Слышу тихий стук в окно. Это условный сигнал. В избу вваливаются «рыбаки» во главе с невероятно воодушевленным Букоком. Он энергичен, подтянут, и лицо его светится предвкушением какого-то азартного дела.

– Может, по такому случаю нервишки стопариком причесать? – вопрошает собравшихся мой родич Мишка Хлобыстов. – Я тут на всякий случай кое-какие запасы держу...

– Не советую, – говорит Христофор. – На боевую охоту идем, головы у всех должны быть свежие. – И обращается ко мне: – Ну-ка, повтори еще раз то, что ты вчера при-
думал.

И я излагаю свой вариант поимки маньяка. Раз милицейское ведомство не хочет им заниматься, то мы сами устроим ему окорот. Трое садятся в автофургончик Чалого, он везет их до железнодорожной «казармы» путевого обходчика. Там группа оставляет машину под присмотр и начинает движение цепочкой к болоту с южной стороны.

 – Вы, – говорю, – шумите, перекликаетесь, палите из ружья. А мы с Христофором Васильевичем делаем крюк на велосипедах и занимаем позицию на вершине холма под яблоней. Там овраг спускается мимо кладбища к нижней дороге, и у нас будет хороший обзор. Замысел такой. Рыскающий в кустарниках бродяга слышит голоса. У него создается впечатление – это облава. Значит, надо бежать. И путь спасения у него только один – в лес. Но кругом открытые места. Пройти незаметно из зарослей к опушке, что наверху, за холмом, по прямой можно лишь оврагом. Вонючий шатун, – говорю, – выскакивает на нас, и мы укладываем его фейсом об землю. У Христофора Васильевича в этом деле была немалая практика, когда в милиции служил...»

 

В сущности, именно так всё и происходит, но без торжества пленения болотного призрака. Он, действительно испугавшись выстрелов, пробирается по дну давно уже высохшего ручья почти до нашего «секрета» и... прячется в своем тайнике. Оказывается, нора у него была поблизости. Мы ждем с Букоком двадцать минут и вдруг слышим дикие вопли. На берег оврага выползает из-под вяза мужчина в линялой ветровке, брезентовых штанах, катается по земле и застывает в позе, будто его снизу кольнули штыком.

Подбегаем к «духу» и видим ужасную мерзость: из его штанов выползает... черная гадюка, а в кулаке его зажат обрывок другой змеи, и он, этот огрызок, извивается, бьет уже мертвую жертву по лицу.

Христофор Васильевич поднимает над головой ружье и бабахает два раза. Это значит: «Отбой гону, все ко мне».  Через полчаса к нам поднимается по оврагу запыхавшаяся четверка с... Галкой и женой Букока на хвосте. Все-таки не поверили в легенду о «рыбалке»!

Подвожу сестренку к мертвецу:

– Он?

Галка кивает головой и тихо вздыхает:

– Господи, какая страшная смерть – от разрыва сердца...

Посоветовавшись, мужики решают: поскольку есть труп, то наверняка будет и расследование. А оно Гвоздеву совсем ни к чему, и я получаю инструктаж: на месте происшествия не был, ничего не знаю и по существу дела ничего сказать не могу.

 

Грунтовая дорога, дорога, по которой ночью угорело гонял на велосипеде в кладбищенское безмолвие и мчался обратно, сея панику среди квакающей живности, сейчас, в ярком свете, уже не кажется таинственной. Она тянется по ложбинам, промоинам, огибает кустарники, выпасной холм с меловыми плешинами, и мы плетемся по ней с Галкой, совсем подавленные тем, что пришлось увидеть в конце охоты.

– Слушай, Ром, – вдруг спрашивает Галка с некоторой тревогой в голосе, – а почему все-таки тебе домой разрешили поехать? Ведь Мишка говорил, что сейчас не поощряют отпуском...

– Я очень соскучился, – отвечаю, – по сеструхе, и командование сказало: валяй, проведай. Но это, – говорю, – лишь первая часть правды. А вторая – совершенно секретная, и я могу ее доверить лишь тебе. – Далее следует многозначительная пауза. – Поклянись, что никому до срока икс не разболтаешь. А то ведь я знаю женщин. Вы умеете хранить тайну, но сообща!

– Ничего не понимаю, – хмурится Галка. – До какого еще срока? И вообще... я не умею клятвы сочинять.

– Тогда повторяй за мной: я, Галка Гво..., то бишь Хлобыстова, зануда и следователь по особо важным делам...

– Иди ты, знаешь куда! – обрывает мое шутливое красноречие сестренка.

И я решаюсь, наконец, сказать ей, что приехал по семейным обстоятельствам – жениться на Лане Кривулиной, и что она, Галка, как только мы войдем в село, должна зайти к ней, своей лучшей подруге. И от моего имени сделать предложение. Если Лана согласна, то мы завтра же сходим в райцентр и тихо оформим наш брак. А потом, когда моя жена посчитает нужным, – подаст на развод, и всё будет прилично, и никому не надо лезть в петлю и ковырять вены...

– Господи, – вздыхает Галка, – какая же я дура со своей глупой откровенностью...

В сенях на раскладушке и перевожу сигареты в дым. Окурков накопилось столько, что извиваются они в пепельнице у изголовья, как оранжевые змейки. Уже пять часов прошло с той минуты, когда Галка, обозвав меня по всякому за легкомысленное донкихотство, отправилась на важные переговоры, и пока от нее никакой информации. Наверное, зондирование обстановки идет с большими потугами.

Вот так уныло размышляю и не ведаю, какие страсти бушуют в доме Кривулиных. Можно было, конечно, самому начать осаду этой крепости, сделать для начала разведку боем, врезаться в уговорный процесс. А там уже – куда кривая вывезет. Но у меня, увы, нет для сватовских дел пустомельного таланта, и потому вынужден терпеливо ждать. И когда становится невмоготу и я уже готов сам идти к Лане, в дверях появляется... её отец, Федор Иванович, или, как мы с Галкой его зовем, дядя Федя.

Я поднимаюсь со своего лежбища, дядя Федя молча протягивает руку. Мы здороваемся. Гость садится за стол и вынимает из кармана бутылку водки. Я пододвигаю к ней два граненых стакана, тарелку с хлебом, пучок зеленого лука и гадаю: что бы всё это значило?

Дядя Федя, опять-таки молча, наливает себе полный стакан «главного русского лекарства от всех болезней», совсем немного мне и говорит:

– Хорошо ты выступил по телевизору, дал по мозгам «господину ведущему» из Москвы, у которого на роже нездоровая бороденка висит, как у Сванидзе...

После этих слов Ланкин батя в один прием осушает стакан, переворачивает его и рубит заключительную часть речи:

– Спасибо тебе... Я и раньше знал, что в беде моей дочери ты не виноват. А сегодня случайно услышал в сарае разговор твоей сеструхи с Ланкой и еще раз убедился: ты чист.

Дядя Федя долго молчит, подбирая слова, и вздыхает:

– Красуля моя, конечно, не подарок, но я очень хочу, чтобы она жила, и твоя помощь для нее спасение...

 

Уж полночь близится, а Галки еще нет. Могла бы и поторопиться, учитывая мое нервное состояние. Ведь с утра не в себе, тревога душу гложет. Даже лампочку не врубаю в сенях, потому что при свете все предметы обретают конкретные черты и в глаза лезут самые неожиданные раздражители. Часы, например, которые тормозят время, сигареты, от которых болит голова. А в темноте мысли текут в спокойном русле, ни за что не цепляясь. Федор Иванович про какую-то щетину говорил... Значит, показали все-таки разговор на телестудии. Жаль, посмотреть не пришлось. Теперь наши деревенские уж точно какую-нибудь кликуху приклеят. И сверчок ныне вроде совсем другой стрекочет, не вчерашний. Или мне так кажется... Вот кому, поди, жить хорошо. Сиди на стропиле и пой всю ночь, пока не надоест. А тут... И я, наверное, засыпаю, чем-то глубоко озабоченный.

Будит меня щелчок выключателя. Вспыхивает лампочка, и я вижу над собой красные Галкины глаза.

– А ты бы не мог сделать лицо попроще? – спрашивает она. Я выжимаю из себя подобие улыбки, и это сеструху вполне устраивает.

Галка садится рядом и деревянным голосом рассказывает, как долго проклинала себя за то злополучное письмо и как ошарашила подругу моим неожиданным предложением насчет фиктивного брака. Ланка сразу же пускается в рев и говорит, что такой жертвы не примет. Потом обзывает меня идиотом, тупицей и дураком. Если, говорит, состоится брак, то она, Ланка, запишет на меня чужого ребенка и получит право на алименты. Как же, мол, этот зеленый женишок про свою дальнейшую биографию не подумал? Ведь хорошая сегодня Кривулина может оказаться кем угодно – дрянью, мерзавкой, расчетливой сволочью. Зачем же самому лезть в петлю? Я, говорит Галка, тоже ей выдала, по-всякому отчихвостила за такие слова. «Невеста» в расстроенных чувствах бежит в сарай, Галка – за ней. Там они сначала дают волю слезам, а потом обговаривают всё до мелочей – когда и на чем поедут... в загс и как постараются убедить его работников оформить брак в срочном порядке и только после этого сообщат Ланкиному отцу...

Я киваю головой и говорю, что это мудрое решение – поставить Федора Ивановича перед фактом, ему останется лишь одно: благословить наш союз. Галка тяжело вздыхает и уходит домой, а я думаю о том, что правильно сделал, умолчав о визите Федора Ивановича ко мне. Может, он хочет держать в секрете то, что знать его домашним необязательно.

 

И вот я снова в родном кубрике. Иду по коридору и удивляюсь очевидной невероятности: я рад возвращению в часть, потому что в деревенском озоне успел соскучиться и по запаху баталерки, и по аккуратно заправленной койке с моей бирочкой на спинке, и по веселым репликам сослуживцев.

– Ну, как там «гражданка»? – спрашивает Ягурнов. – Поди, совсем развинтилась без дисциплины?

– А коньячного мороженого ты, случайно, не привез? – хохочет Фунтик.

– Ишь, как хорошо отдохнул Гвоздев, даже походка загорела! – хвалит Большаков.

Ищу Гайворонского. Ему сразу три письма привез из деревни и посылочку от родителей. Слышу, он в умывальнике распаляется:

– А говорят, что у нашего Саблина любимчиков нет. Как же, поверили! Эвон, ходит один по коридору – чем не фаворитик? Служит без году неделя, а уже отпуском наградили...

– Ну и звонарь ты, – перебивает Лёшку старшина 2-й статьи Большаков. – Гвоздев-то с делегацией к шефам ездил, на праздник города, и там, в порядке исключения, дали ему «добро» побывать в родной деревне для решения семейного вопроса.

– Интересно-то как! – продолжает ёрничать Лёшка. – Уж не женился ли наш пострел?

Гайворонский еще не знает, что я стою за его спиной.

– Угадал, – говорю. – Можешь меня поздравить – я с рыданиями покинул клуб холостяков.

Лёшка стоит немножко удивленный.

– И кого же ты осчастливил в нашей Богом забытой Русановке?

– Ни за что не догадаешься, – говорю. – Неприступная Ланка записалась на мою фамилию.

– Ну и дурак, – роняет Лёшка. – Будешь эпистолярить молодой жене – отвесь ей мой привет и поздравления. Скажи, что я всё помню и ничего не забыл.

– Зря геройствуешь, – тихо нашептываю Гайворонскому. – Федор Иванович, Ланкин отец, тоже начинает догадываться, что именно ты всё должен помнить, а уж он постарается ничего не забыть...

Гайворонский открывает рот, и весь его застывший облик напоминает мне человека, которого поразил внезапный испуг. Значит, все-таки он, весельчак Лёшка, довел красавицу Ланку до беды. Я смотрю на своего обалдевшего земляка, и мне становится жалко этого человека – ведь теперь ему лучше не появляться живым в Русановке...

 

А дни бегут, как облака на небе, – размеренно и буднично, мое служение по призыву переваливает на второе полугодие, и я всё чаще ловлю себя на мысли, что мне отчаянно везет. Хорошо, что попал проходить военные университеты на флот, что командиром нашей команды является такой человечный офицер, как Саблин, что в мордовской деревне есть у меня замечательная сестра, а на Севере становится всё больше друзей. Ну чего мне, в самом деле, еще надо? И я стараюсь не ломать себе голову тревожными предположениями, что может случиться завтра или через месяц.

Ничего не случится, если сам буду жить без глупостей.