День клонился к вечеру. На улице было пасмурно, и от этого казалось, что в мастерской холоднее, чем было в действительности. В камине еще горел огонь, но тепла уже не давал. Обхватив плечи, на маленьком стульчике перед камином сидел мужчина. Редкие всполохи пламени освещали его лицо. Нос с заметной горбинкой, резкие складки в уголках плотно сжатых губ – все говорило о сильной воле и твердом характере. Казалось, он не чувствовал ни слабого тепла, идущего от камина, ни холода гулявшего за спиной сквозняка.

Прикрытые глаза и отсветы пламени, падающие на него, делали скуластое лицо с высоким лбом таинственным.

В эту минуту он был далек от этой страны, где промозглая, слякотная и ветреная зима, где жаркое, знойное лето, причудливая зелень, много людей и так среди них одиноко.

Память все чаще и чаще возвращала туда, где остались его дом, близкие, детство. Вот и сегодня не работалось, в сознании мелькали лица родных, соседей, односельчан, картинки быта сельской семьи. Вдруг совершенно реально он ощутил во рту знакомый вкус... Да это же блины, янтарно-желтые, пышные. А с густым топленым молоком... Еле заметная улыбка тронула губы мужчины. Ничего вкуснее ему не приходилось пробовать! Вкус из детства, что может быть лучше в этом мире?

Очередная картинка возникла перед глазами... Деревенская заснеженная улица. Дети катаются с горки, мороз сильный, но холода никто не чувствует. В такой свалке немудрено и рукавицы потерять. Вновь перевернулись салазки, не докатившись до подножия горки, и мальчик, не удержавшись на них, кубарем полетел вниз, зацепив катавшуюся рядом девочку. Не сумев увернуться, они стукнулись головами. «Вай!» – вскрикнула девочка и потерла лоб покрасневшей ладошкой. Мальчику тоже было больно, к тому же он оцарапался о край санок, сколоченных из грубых досок. Дотронувшись до царапины, поморщился, ладонь была в крови, он растерялся, не зная, как поступить, не хотелось показывать, что больно, тем более при ней. Девчушка громко засмеялась и, догадавшись о его смущении, скатала круглый снежок и приложила холодный комок к ранке на лице мальчика.

Ее глаза оказались очень близко от его глаз, и он замер от неожиданности и от того, что в них увидел.

Ярко-зеленые, цвета весенней травы, они смеялись, в них прыгали озорные искорки, они жалели, ласкали и сочувствовали ему. У него перехватило дыхание от удивления и счастья. Девчушка смутилась, будто разгадали ее тайну. Она отдернула руку, отбросила покрасневший снежный комок, засмеялась и побежала к дому. У дома обернулась, махнула рукой, что-то крикнула и скрылась за низкой дверью маленькой, покосившейся деревенской избы, крытой соломой. Мальчик не услышал слов, их унес ветер.

Как звали ту девчушку и что она тогда крикнула, где она сейчас? Такими глазами никто и никогда на него не смотрел. Что было такого в этом взгляде? Ведь и сегодня, спустя десятки лет, он не может его забыть.

Он создал много детских и женских головок из глины, мрамора, дерева. Кто-то узнавал в них себя, кто-то – своих знакомых. Он же искал тот далекий взгляд и хотел подарить его одной из своих работ. Не получалось. Это воспоминание навсегда запало в душу и не давалось его рукам. Почему?

Открылась дверь мастерской, и вошла молодая женщина. В руке она держала зонт и бумажный пакет, перевязанный яркой лентой.

– Стефан, я пришла. О, как у тебя холодно и какая грязь кругом! – она оглядела комнату брезгливым взглядом, ногой поддела кусок дерева с причудливыми разводами и отпихнула его к стене. – Здесь надо половину сжечь, будет тепло и меньше мусора. Ты сегодня обедал?

Ответа не последовало. Она капризно надула губки, но, поняв, что на нее не обращают внимания, продолжила:

– Ну, ладно, не сердись, сейчас я тебя накормлю, – оглядевшись, прислонила зонт к стене и подошла к окну с широким подоконником, часто заменявшим стол. Развернула пакет и разложила румяные булочки, от которых шел ванильный аромат. – Вот горячие булочки. Только вино я забыла купить... Когда ты станешь известным скульптором, не забудь, что я тебя спасала от голодной смерти.

Мужчина наконец освободился от своих воспоминаний, слегка передернув плечами, будто сбрасывая их бремя. Он встал, не ответив на предложение поесть, подошел к рабочему станку и стал осторожно его поворачивать.

Лицо его было сосредоточенно, он внимательно рассматривал каждую линию, будто что-то искал в мраморной незавершенной скульптуре. Он нежно провел по лицу рукой, сняв с него остатки пыли. Скульптура засияла, зеленые крапинки мрамора светились, как маленькие звездочки.

– Стефан, – вновь обратилась к нему женщина, – иди поешь, и посмотри наконец на меня, я купила новую накидку.

Не дождавшись ответа, придерживая юбку, чтобы не запачкать, она подошла к стене, на которой было множество полок, заполненных большими и маленькими скульптурами. Многие из них были уже законченными, а над другими еще предстояло работать. Женщина очень внимательно, со знанием дела рассматривала работы и при этом, ни на минуту не замолкая, с легким раздражением говорила:

– Хотя бы прибрался, невозможно и шаг сделать, чтобы не наступить на куски мрамора, обломки гипса. Ой, какой милый мальчик! Ты зачем его разбил? Ах, какая жалость...

Она оступилась и чуть не угодила в круглое деревянное корыто, наполовину заполненное серым порошком.

– А это еще что здесь насыпано? Фу, дышать невозможно от этой пыли.

– Не дыши, – послышался ответ.

Обладая хорошим чувством юмора и легким характером, она не обиделась, лишь со смехом ответила:

– Милый мой Стефан, мой неразумный дикарь, если я не буду здесь дышать, кто тебе хлеб принесет? Кто тебя приласкает? И твою выставку некому будет устраивать. Тебя никто не знает: откуда ты взялся, из каких лесов выбрался, никто и не слышал никогда.

– Мордвин я, эрзя, народ есть такой, гордый, сильный.

Женщина засмеялась и, намеренно растягивая слова, произнесла:

– Мо-о-о-рдван и, выговорить невозможно, где такие живут?

– Налкстынь эйстэть*, – произнес мужчина. – Налкстынь эйстэть, – повторил он на родном языке и, схватив первую попавшуюся под руку глиняную чашку, бросил ее в женщину. Она успела увернуться, и чашка, ударившись о детскую мраморную фигурку, стоящую на подоконнике, разлетелась на мелкие кусочки, которые упали на остывший хлеб.

– Ты ненормальный! Моя подруга Сюзи права, ты действительно дикарь, – и, повернувшись к двери, продолжила: – Я ухожу?!

– Уходи, – ответил мужчина. Слова прозвучали глухо, как удар.

И женщина поняла: лучше уйти, ничего хорошего ее здесь не ждет. Но не хочется быть побежденной, последнее слово всегда должно остаться за ней, однако ради безопасности слегка приоткрыла дверь и лишь потом выпалила:

– Тебя никто не знает, как и твою дикую страну, кому ты нужен? Никому, никому ты не нужен, и скульптуры твои не нужны! Ты хоть понимаешь, тебя никто не знает!

– Это не просто скульптуры, это моя душа, – ответил мужчина с легким оттенком неуверенности.

– У тебя есть душа? У тебя, дикаря, есть душа? – договорить она не успела. Мужчина не выдержал и в сердцах толкнул стоящий у его ног кувшин с водой, и тот раскололся, стукнувшись о полку со скульптурами. Вода залила кадку с серым порошком, превращая его в глинистую массу.

Женщина быстро выскочила за дверь, плотно прикрыв ее. Постояв немного и поняв, что ей опасаться нечего, громко сказала:

– Как одумаешься, позови, может, прощу, – и стала спу-
скаться по лестнице, рассуждая сама с собой: – Да, для одного дня слишком много событий. Жаль, если выставка сорвется, я такие надежды на нее возлагала, он мог взбудоражить весь город, и мое имя рядом... Не хочется и комиссионные терять... И зонтик там остался, только сегодня в салоне купила, хотела ему понравиться, а он даже не взглянул на меня.

Она медленно спускалась по темной лестнице, с недоумением вспоминая произошедшее и не понимая причину его гнева, искала себе оправдание:

– И что я такого сказала? Почему он так рассердился? Чашку в меня бросил, грубиян, а говорил, что ему нравятся мои зеленые глаза. Не понимаю... Однако отступать нельзя. Он действительно чертовски талантлив, хотя сам еще и не понимает, насколько он талантлив, пожалуй, и гениален, да, это будет правильнее – гениален! В который раз уже Сюзи права, его надо учить правилам хорошего тона.

Оказавшись на первом этаже, она остановилась, прислушалась, в подъезде было тихо. В душе тлела надежда, что он позовет ее. Не дождавшись, она негромко окликнула:

– Стефан!

Ответом было гулкое эхо подъезда, да где-то мяукнула встревоженная кошка.

Женщина не собиралась отступать. Она была удивительно практична и интуитивно чувствовала: этот никому не известный иностранец, с ней или без нее, прославит свое имя, и поэтому упускать возможность быть рядом с ним нельзя.

«Ничего не поделаешь, если так случилось сегодня. Жаль, но есть еще завтра, главное – не отступать». Женщина съежилась, страшась выходить на улицу, поправила теплую меховую накидку и открыла дверь подъезда. На улице было холодно и сыро. Перебежав на другую сторону, посмотрела в угловое окно верхнего этажа и, увидев, как там промелькнула тень, быстро пошла по улице, пряча лицо от холодного порывистого ветра. Она шла и упрямо твердила:

– Завтра, завтра, все решим завтра.

– Уеду, сейчас же уеду! На свете много городов... – мужчина быстро собрал свои инструменты, бросив их в один из ящиков. Затем стал снимать с полок скульптуры, заворачивать их в холщовые лоскуты и складывать в ящики и квадратные плетеные корзины с откидными крышками. – Оймем сезьнить монь, неть аватне*, – в минуты глубочайшего волнения он мог говорить только на родном языке. – Оймем сезьнить монь, неть аватне, – повторил он. – Как не поймут они, это мой народ и он мне дорог.

Немного успокоившись, скульптор присел на стул. В руках он держал незаконченную работу, которую не успел положить в корзину.

Развернув холщовую ткань, с нежностью погладил скульптуру. Чуткие пальцы почувствовали невидимые глазу шероховатости, и, мгновенно забыв о своем намерении уехать, Степан потянулся за резцом...