Александр ЗЕВАЙКИН

 

 

Малец и море

  

Я иногда спрашиваю себя: а не ищу ли я смерти?

К а п и т а н  В и т о  Д ю м а 

 

* * *

При ее-то связях узнать адрес не составило никакого труда. В их маленьком городе людей с такой фамилией можно пересчитать по пальцам.

Ухоженный, сверкающий Lexus RX350 настороженно замер у поворота, словно решая, стоит ли двигаться на эту скользкую дорогу, состоящую, из жидкой грязи, битого стекла, консервных банок, картофельных очистков, арбузных корок, пивных баклажек. Сплошная помойка, длиной в улицу. Обреченно вздохнув, он сердито заворчал и все-таки окунул свои свежие шины в эту клоаку. На пониженной скорости и полном приводе джип пополз по этой захолустной улочке. Куры, разгребавшие опавшие листья под абрикосовыми деревьями, прервали свое занятие и круглыми глазами с удивлением воззрились на блестящего диковинного монстра, что, тихо урча, впервые проник в их вотчину. Нужный дом оказался пятым с краю и единственным, на котором была табличка с номером. Вот только... пришлось намного проехать. Выбраться из колеи не представлялось возможным.

Некоторое время Танюха еще сидела в машине, привыкая к чужому миру покосившихся избушек, крытых битым шифером, грязных подслеповатых окон, где зачастую вместо стекол – фанера, разваливающихся сараев, почерневших кривых штакетников, которые скелетами драконов торчали из бурьяна то тут, то там. Облезлые шавки, грязные куры, полудикие поджарые свиньи, гуляющие сами по себе. И ни одного человека. А сверху мрачное осеннее небо, тяжелое, злое. Отчужденность, покинутость, холод. Все было до того нереально: то ли средневековье, то ли параллельный мир. Не хватало только ведьмака Геральда. Собрав волю в кулак, она оставила машину на обочине и подошла к калитке, кривой, покосившейся, незакрытой. Девушка немного постояла, потопталась на месте, ожидая, что хозяева обратят на нее внимание и выйдут встретить. Но дом не подавал признаков жизни, и выбора не оставалось. В сенях было темно: немытое от сотворения мира оконце почти не пропускало серость осеннего дня. Тут пришлось еще немного подождать, пока глаза привыкнут и обрисуется темный контур обшитой дерматином двери. Впервые Танюха подумала о фонаре и надежном спутнике. Открыв вторую дверь, она опять вошла без стука и, стараясь придать голосу твердость, осведомилась:

– Кабордасовы здесь живут?

В маленькой кухне было так же темно, как и в сенях. Пахло прокисшими щами, кошками, самогоном и немытыми телами.

– Кого там еще принесло? – послышался грубый мужской голос.

Вышла женщина неопределенного возраста, в полинялом застиранном халате, косматая, с опухшим бесформенным лицом. Остановилась, присматриваясь снизу вверх, скособочась, потом вдруг всплеснула руками:

– Ой, чудо! Барышня! Да вы как к нам? Да вы зачем к нам?

Танюха повторила вопрос.

– Ну да. Ну да, – с готовностью ответила женщина, – а мы и есть Кабордасовы. И что ж теперь? А ты, барыня, проходи, проходи к столу, раз вошла.

Хозяйка включила свет, и стало еще хуже, поскольку обрисовалась жалкая обстановка: оборванные, засаленные обои, покосившийся стол, заваленный грязной посудой, обшарпанный буфет с кирпичом вместо ножки.

– Нет, спасибо, – Танюха еле сдержала желание вырваться на свежий воздух.

– А я сяду, ноги подкашиваются, – хозяйка вытянула из угла неопределенного цвета ветхий стул и, кряхтя, уселась на него.

– Кто там пришел? – вновь долетел из комнаты мужской голос.

– Да подожди ты, я сама не знаю.

– Я могу видеть Артема? – поинтересовалась Танюха.

– А ты, барышня, не иначе, из школы? Что, паршивец, опять не ходит? Никакого сладу с ним нет. Совсем от рук отбился.

– Нет, я не из школы.

– Тогда, пожалуй, из милиции будешь?

– Нет, я из художественного училища, – соврала Танюха. – Мне срочно нужен Артем. Где он?

Женщина вдруг переменилась в лице: всхлипнула и за-
плакала.

– Нету нашего Тёмушки. Ушел он.

– Куда? – насторожилась Танюха.

– Не иначе как в море.

– Как в море? – растерялась девушка.

– А так, взял и ушел. Не могу, говорит, больше жить с вами. И ушел. А я... а мы ведь его... Слушай, барышня, одолжи двадцатку. Ты, видать, обеспеченная. А нам на бедность, на лекарство. А, барышня? Молиться за тебя буду.

Было ясно, что пропажа мальчика родителей нисколько не волновала. Сейчас им важнее «лекарство». Достав из кармана тысячную, она протянула женщине.

– Так вы точно не знаете, где Артем?

Женщина ошалело уставилась на купюру, и смысл слов до нее не дошел.

– Я бы тоже от вас ушла, – почти сказала Танюха, а вслух добавила: – Если Артем вдруг появится, пусть мне позвонит. Обязательно.

Она вручила женщине тысячную и тисненую золотом визитку. Как ей показалось, женщина даже немного протрезвела.

– Да что же это, барышня, да как же я... Да мы же... Я же отдать-то...

– Отдавать не надо, – перебила ее Танюха. – Если найдете Артема, получите пятьдесят таких бумажек. Нет, сто. Понятно?

– Да что ж он... – пораженно выдохнула хозяйка и встала, чтобы проводить гостью.

На душе было пусто и тяжело, поскольку узнать ничего не удалось. Она долго сидела в машине, закрыв глаза, вдыхая привычный аромат своего мира, ощущая уют высокой спинки, мягкого сиденья, и старалась отогнать все дурные мысли. Но то, что она сегодня увидела... Состояние близкое к шоку. Она знала, что есть бедные люди. Но одно дело знать, а другое... И Тёмка здесь жил. Теперь она просто обязана его найти. ОБЯЗАНА!

 

* * *

В такую погоду лучше сидеть дома перед экраном домашнего кинотеатра в мягком удобном кресле. Положив ноги на пуфик и в предвкушении вдыхать аромат горячего травяного чая. А на экране, как всегда, будет сверкать тупейшая американская комедия. Ты будешь, как обычно, смотреть и теряться в догадках: какой олигофрен назвал хронику о буднях буйного отделения психдома – комедией? Но почему обязательно смотреть американскую «комедию»? В России этот вопрос задают очень многие. Но ответить никто не может. А просто потому, что ничего другого – нет. И свет в конце тоннеля не виден. Просто наши комедии умерли вместе с Гайдаем. Нет, слава Богу, комедии не умерли, и Гайдай свое имя обессмертил. Просто перестали рождаться новые. Только не говорите мне, что «Самый лучший фильм» с бандой законченных подонков в главной роли – кинокомедия, а также самый кассовый фильм. Даже отмороженные тинейджеры признают, что это полный ОТСТОЙ.

Как хорошо, что есть ветер. Он приводит в движение мысли, желания и порой направляет их в нужное русло. Порыв холодного ветра ударил в лицо, сбил дыхание, сорвал капюшон с головы. Танюха отвернулась, вернула капюшон на место и поглубже засунула руки в карманы. Надо переждать шквал. Такие порывы, как правило, длятся недолго.

– Может, пойдем домой? – предложил Витёк.

– Опять смотреть эти тупые американские комедии?

– Ну, не обязательно американские. Можно и наши посмотреть.

– Это типа отмороженные «Жмурки» с сибирским цирюльником?

– Нет, для тебя есть сюрприз. И тебе, думаю, понравится.

– Какой?

– Не скажу. Сама увидишь.

– Знаю я твои сюрпризы. Не иначе «Дикари» с Гошей Куценко?

Витёк озадачено посмотрел на подругу.

– У тебя что, неприятности на работе?

– Нет, как раз наоборот. На работе у меня все хорошо, можно даже сказать отлично. Жду солидного повышения. Сразу через две ступеньки. И в конце-то концов, могу я хоть немного покапризничать?

– Конечно, можешь, – согласился Витёк. – Только погода портится. Посмотри, на берегу только мы остались.

Танюха окинула придирчивым взглядом серый неуютный пляж, вздохнула и мысленно порадовалась, что завтра она проснется совершенно здоровой, веселой и почти на месяц забудет про капризы, плохое настроение, про слабость, тупые головные боли и противный привкус крови во рту.

– Давай пройдем до конца волнореза, и – домой, – предложила она.

– Как скажешь, – охотно согласился Витёк. – Можешь пока за меня спрятаться.

Но Танюха не привыкла прятаться за чужую спину. Она любила свежий ветер и трудности и потому повернулась лицом к морю и пошла по волнорезу.

– Представляешь, за два дня в Керченском проливе затонули семь кораблей. Погибли четыре человека. Девятнадцать пропали без вести.

– Давненько у нас такого не было, – отозвался стандартной фразой Витёк.

– Да, – согласилась Танюха. Она не стала придираться к его слишком спокойной интонации. Она следила за волной, играющей пивной баклажкой. – Совсем скоро наше море умрет. Превратится в огромную помойку, – и тут же поправилась: – Уже превратилось.

– Не надо о грустном, – попросил ее Витёк и нежно обнял за плечи своей могучей рукой.

– Как же не надо?! Шесть тысяч тонн мазута, семь тысяч тонн серы попали в море. Представляешь, сколько рыбы погибло? А сколько птиц? А люди? Ты представляешь, каково тонуть в таких волнах, да еще и в холодной воде.

– Ну, это уже не волны, – возразил Витёк. – Чтобы утонуть в них – надо постараться.

Танюха сердито посмотрела на него.

– Хорошо так рассуждать, если ты мастер спорта по плаванию.

Витёк растерянно пожал плечам.

– Ну, шторм-то почти кончился. А тонуть неприятно в любой воде. Я так думаю.

– Вот именно, «кончился», – передразнила его Танюха. – А слабо от конца волнореза – до берега? Прямо сейчас.

– Легко, – ничуть не смутившись, ответил Витёк. – И ты об этом знаешь. Холодной воды я не боюсь.

– Знаю, – вполне миролюбиво согласилась Танюха. Вся дурная энергия из нее уже выплеснулась. Она успокоилась, поплотнее прижалась к большому Витьку, опустила глаза и... остановилась. Прямо перед ними в углублении плиты лежала одежда. Потертые джинсы, ветровка, свитер, а сверху – кеды. Для веса, чтобы ветром не унесло.

– Что это?! – удивилась девушка.

Витёк немного подумал и выдал довольно конкретный ответ:

– Или мастер спорта, или самоубийца.

– Какой мастер спорта?! – теряясь в ужасных догадках, прошептала Танюха. – Обувь-то на ребенка.

Витёк поднял один кед, перевернул его. На стершейся подошве с трудом читался размер: «38».

– Да, на мастера спорта не похоже.

Сердце неприятно заныло. Танюха принялась осматривать волны. Долго искать не пришлось.

– Вон, вон он! – закричала она, увидев на мутной серой волне голову отчаянного пловца. До него было не больше пятнадцати метров. Он работал только правой рукой, а левой прижимал к груди что-то черное и бесформенное.

– Вот придурок, – ругнулся Витёк, – на одной руке не вытянет.

– Витя... – прошептала Танюха, неотрывно следя за мальчиком и вздрагивая каждый раз, когда волны накрывали его. Но Витька не надо было подгонять, он уже снимал брюки.

– Бери одежду и жди на берегу, – сказал он своей девушке и нырнул с волнореза в набегающую волну. Такой экстрим не был для него в новинку. От охватившего холода сердце сначала вздрогнуло, замерло, потом пошло биться ровнее. В считанные секунды он преодолел расстояние до мальчика и увидел, что тот прижимает к груди обессилевшую, чуть живую чайку, сплошь залитую мазутом.

– Бросай! – крикнул Витёк. – Идем к берегу. Я помогу.

Но мальчик лишь мотнул головой и скрылся под водой.

– Придурок, – повторил Витёк.

Торговаться времени не было: так он действительно потонет. Скрутит судорогой, и поминай, как звали. Но мальчик оказался крепким: все-таки выплыл. Витёк подставил ему спину:

– Держись за шею, только не души.

Пару раз он все-таки хлебнул грязной горькой водицы. Но самое трудное было еще впереди: успеть выскочить на берег с набегающей волной и не попасть под откат, иначе следующий вал накроет, звезданет башкой о гальку и тут есть все шансы не выбраться.

Но Витёк и тут был мастером. Он четко знал тот миг, когда надо делать рывок. Он выбрался сам и вытащил за руку мальчика.

– Зачем тебе птица, придурок? – выплюнув соленую воду, спросил спаситель.

– Она пропадет, – синими губами прошептал мальчик, но шум прибоя накрыл его слова и унес вглубь моря.

– А тебе-то что? Сам чуть не пропал.

Мальчик лишь насупился, он ежился под ледяным ветром и не знал, что теперь делать.

– Мальчики, как вы? – спросила подбежавшая Танюха.

– Нормально, – буркнул Витёк и с сарказмом добавил: – Мы чайку спасали.

– Чайку?! – изумилась девушка.

– Ну да. Вот, посмотри.

Витёк взял из рук девушки одежду и протянул мальчику.

– Одевайся, Гринпис. Смотреть на тебя страшно, синее утопленника.

Мальчик принял одежду, насупился, но так и остался стоять на холодном ветру: в одной руке джинсы, а в другой – чайка.

– Ты птичку-то положи, – посоветовала Танюха, – она ведь не улетит. О-о-о, да тебя самого отмывать надо. Ладно, давайте быстрее одеваться и бегом до дома, там, в тепле, что-нибудь придумаем.

Мальчик хотел что-то сказать, но его вдруг переломило, и он выплеснул из желудка морскую воду.

Смотреть на бедняжку у Танюхи не хватало сил, и она сама взялась его одевать. Мальчика колотил озноб, он кусал синие губы, тщетно пытаясь попасть в рукав свитера.

– Сейчас, сейчас, – ласково приговаривая, Танюха подтянула полу, и у мальчика все получилось.

– Зачем тебе чайка-то понадобилась?

– Она ведь утонет, – еле слышно ответил мальчик.

– Что? – не поняла девушка.

– Утонет, – срывающимся голосом, поверх рокота волн, прокричал мальчик.

– А ты? Если бы ты утонул? – не скрывая волнения спросила Танюха.

Мальчик даже дрожать перестал. Он внимательно посмотрел на девушку и задал вопрос, от которого она просто растерялась:

– Ну и что?

– Ничего, – решительно взялась за дело Танюха. – Быстрее одевайся, побежали домой. Тебе надо принять горячую ванну и попить липового чая с медом.

– У нас нет ванны, – вдруг заявил мальчик.

– Зато у меня есть. Бери птичку и побежали.

– Я не пойду.

– Неужели ты думаешь, что мы вытащили тебя из ледяного шторма, чтобы бросить здесь на берегу? Без разговоров. Побежали.

До Танюхиного дома было метров двести пятьдесят-триста, так что пока бежали, все трое успели согреться. Правда, мальчик дважды останавливался. Его бил кашель, и он отплевывался остатками воды. В довершении ко всему у самых ворот их накрыл ливень. Сплошная стена ледяной воды, порывистый ветер, тяжелые, крупные капли. За полминуты, что ушли на перебежку через двор, они промокли до последней нитки и успели замерзнуть по новой.

Войдя в дом, Витёк зябко передернул плечами.

– Я почти что согрелся, но после второго купания так и придется принять водочки. Не пьянства ради, а здоровья для, – он посмотрел на мальчика и добавил: – И во спасение брата-юнната. Тебя хоть как зовут-то, орнитолог?

– Артем, – ответил пораженный мальчик, широко распахнутыми глазами рассматривая обстановку холла.

– Давай птичку пока вот сюда, – Танюха принесла из кладовки транспортный бокс, оставшийся от ее любимого уэст-хайленд-уайт-терьера. – Да не волнуйся ты, сейчас позвоним в ветлечебницу, приедет Семеныч и сделает все, как положено.

Мальчик растерянно посмотрел на Танюху.

– Ты что, мне не веришь? А тебя я буду лечить. Горячим чаем на липовом цвету и медом. Сажай птичку и бегом в ванну. Пойдем, я тебя провожу.

Тёмка поддался уговорам девушки. Посадил чайку в клетку, снял кеды, носков, разумеется, у него не было, и замер, в нерешительности глядя на яркий ворсистый ковер. Перехватив его взгляд, хозяйка улыбнулась.

– Смелее. Это просто ковер, – она легонько подтолкнула мальчика в спину. В ванной комнате его ожидали новые открытия. Во-первых, он даже представить не мог, что ванная комната может быть величиной с зал. Именно с зал, что в обычной трехкомнатной городской квартире. А сама ванна напоминала небольшой бассейн. Она была полукруглая, с удобным сиденьем, облицованная розовым мрамором.

– Эй, – Танюха слегка тряхнула мальчика, – да очнись ты. Слушай меня внимательно. Объясняю: что и где. Это мыло, это мочалка, это шампунь. Вода... – она натолкнулась взглядом на ошалелые глаза мальчика и все поняла. – Ладно, воду я включу сама. Намывайся получше. Потом оденешь вот этот синий халат. Он теплый и новый. А я пока чайник поставлю и птичкой займусь. Смелее, смелее, не стой, как истукан. Да, воду можешь не выключать: лишняя сама уйдет. Действуй.

После ванной мальчик заметно порозовел и выглядел очень мило. Особенно в длинном синем махровом халате. Он молча встал у порога, наблюдая за всем происходящим на кухне огромными ярко-зелеными глазами.

– А вот и наш орнитолог, – возвестил Витёк. Он уже махнул две рюмашки по сто пятьдесят грамм и находился в прекрасном расположении духа. – Ему бы тоже не мешало грамм сто, для сугрева.

Танюха с укоризной посмотрела на него.

– И что я буду делать с двумя пьяными мужиками? Тёма, проходи к столу. Я так думаю, что тебе для начала надо хорошенько поесть. Все уже готово. Проходи, проходи.

Но Тёмка все еще не решался.

Витёк вздохнул, взял стакан, бутылку «Пяти озер» и встал из-за стола.

– Ладно, ребятки, пойду я любимые мультики про дядюшку Скруджа посмотрю. Танюша, радость моя, принеси мне сырку на диванчик.

Танюха пристально посмотрела на него и вдруг рассмеялась.

– Иди уж. Принесу.

– Иди, белёк, подкрепись, – шепнул Витёк, проходя мимо мальчика.

– Прекрати обзывать ребенка, – урезонила его Танюха.

– Да я разве обзываю?! Кто в такую погоду купается? Моржи да тюлени. А тюлений мальчик и есть белёк. Это даже морскому ежу понятно.

– Иди уж, слон морской, – махнула рукой хозяйка, по новой ставя чайник на плиту.

Витёк ушел, а Тёмка наконец-то уселся за стол. Танюха впервые увидела, как у ребенка задрожали руки при виде тех простых блюд, что она ела каждый день. У девушки даже ком к горлу подступил. А мальчик спрятал руки под стол и потупил взгляд, не решаясь глядеть на еду. Глаза его блестели, и Танюхе показалось, что он вот-вот заплачет. Она подсела на табурет рядом, погладила его по плечу и ласково шепнула:

– Ешь, не бойся. Здесь тебя никто не обидит. Если тебе удобнее – можешь есть руками. Вот это оливки, а это – маслины. Это карбонат, это нерка, это семга. Вот тушеная индейка с овощами. Бери все, что есть. Все для тебя.

Мальчик смотрел на Танюху испуганными глазами, губы его кривились и дрожали.

– Все хорошо, – шепнула девушка. – Я пойду чай заварю. Ты какой больше любишь? Белый, желтый, красный, зеленый или черный? Может, травяной сделать? У меня есть зверобой, душица... Ладно, извини меня, я слишком много болтаю. Кушай, кушай, – как можно ласковее подбодрила мальчика и отвернулась, догадавшись, что он стесняется. А себя мысленно ругнула: «Мальчик ливерной колбасы досыта ни разу не ел, а ты его про белый чай спрашиваешь!» Заварив чай на свой вкус, она нарезала сыра, отнесла Витьку и специально задержалась у него подольше, чтобы мальчик мог спокойно поесть.

– Ты знаешь, у меня такое ощущение, что его ни разу в жизни досыта не кормили, – поделилась она своими наблюдениями.

– Так в чем же дело? Накорми, – невозмутимо отозвался Витёк.

– А я что, по-твоему, делаю?

Витёк удивленно посмотрел на хозяйку.

– Со мной разговариваешь. Да он вообще-то на дистрофана не похож. Паренек крепкий.

– А ты видел, какая у него одежонка?

– Бомжовская, – сразу же согласился Витёк. Так оно и было.

– Завтра же куплю ему все новое.

– А что это на тебя приступ благотворительности напал?

Танюха внимательно посмотрела в пьяненькие Витьковы глазенки и внятно отчеканила:

– Когда я увидела, как у него затряслись руки... то почувствовала себя последней свиньей.

– Да, жаль, что ты одна такая совестливая, – с ноткой иронии заметил Витёк.

За что Танюха любила Витька, кроме прочих положительных качеств, он еще и пил не пьянея. Даже после семисот-
граммовой бутылки водки глазки мутнели, рожица глупела, но он абсолютно реально воспринимал окружающий мир и адекватно реагировал на все события.

Когда Танюха вернулась на кухню, Тёмка уже поел. Он сидел, сложа руки на коленях, и выглядел вполне умиротворенно, улыбался и довольно щурился. Заслышав поступь хозяйки, он встрепенулся:

– А где моя чайка?

– Не волнуйся, чайка твоя, как я и обещала, в ветлечебнице. За сто баксов доктор промоет ей каждое перышко, а завтра утром мы ее заберем и выпустим. Кушать еще что-нибудь будешь?

– Нет, – чистосердечно признался мальчик.

– Тогда будем пить чай. Вот мед. Алтайский. От диких пчел. А вот и сам чай, – Танюха придвинула мальчику удивительно красивую, тонкой росписи, чашку.

– Какие у вас красивые чашки, – восхищенно заметил мальчик. – Я ни у кого таких не видел.

Он сидел неподвижно и с некоторой опаской смотрел на чашку, словно она была ядовитой американской жабой.

– А что же ты не пьешь?

– А вы не могли бы налить мне в стакан или в чашку попроще?

– Это всего лишь посуда, – вздохнула Танюха, – пей и ни о чем не думай. Вещи созданы для служения человеку, а не иначе.

Она с интересом посмотрела на мальчика и уже протянула руку, чтобы взять его за розовую мочку уха, но вовремя остановилась, и ладонь легла на плечо.

– Пей чай с медом, и пойдем смотреть кино. Витёк обещал какую-то интересную комедию.

Пока она мыла посуду, Тёмка допил чай, осторожно отодвинул дорогую чашку подальше от края и тихо сказал:

– Спасибо, я – все.

– Я – тоже, – Танюха не сдержала улыбки. – Идем.

Они уселись на диван. Большой, глубокий, мягкий, с полдюжиной красивых думочек. Витёк сидел особняком в кресле, поставив перед собой журнальный столик с выпивкой и закуской.

– Сегодня, ребята, у нас премьера года, вернее – века, или даже – тысячелетия. Старая добрая французская кинокомедия «Четыре мушкетера». В главной роли комедийная группа «Шарло». Эксклюзив. Прямая доставка из Парижа. Такого вы не увидите нигде, – дурашливо провозгласил Витёк, нажимая кнопку пульта. Танюха забралась на диван с ногами, укрыла халатом колени и уже приготовилась насладиться искрометным юмором, как взгляд ее упал на окно. За ним было темно.

– Подождите, – вдруг спохватилась она, – а твоя мама не будет переживать, если ты заночуешь у нас? Может, ей позвонить?

К ее вопросу Тёмка отнесся удивительно равнодушно.

– Не будет, – сурово ответил он.

– А папа?

– Тоже не будет. Им не до меня.

– Почему ты так думаешь? – насторожилась Танюха.

– Бате в понедельник пенсию принесли, и теперь, пока не кончится, пить будут.

– Твой папа уже пенсионер?

– Допился он. Ноги отнялись. Группу дали. Сам он за водкой ходить не может, а мне еще не дают. Так что мать ходит и пьет вместе с ним. А когда напьются, то ругать меня начинают, воспитывать. Говорят, что я паразит и дармоед, и что я их объедаю. Так что я целыми неделями у Василича живу. Он, правда, сейчас в Сызрань к брату уехал, но я пока у Серого перекантуюсь. Они хоть сами на полу спят, но меня всегда пускают.

Танюха заметно погрустнела, а Витёк произнес многозначительное: «Да-а-а» и налил себе полный стакан водки.

– А Василич кто?

– Мужик один знакомый. Они с отцом на заводе работали. Я его с детства знаю. Он пьет редко. А если выпьет, такой же тихий, и не узнаешь. Мы с ним дружим.

– А родители лечиться не пробовали? Сейчас много всяких методик.

Тёмка махнул рукой.

– По два раза кодировались, да все без толку. Отец так и сказал: «Только деньги зря потратили». А мать с работы за пьянку выгнали. Она участковым врачом в детской поликлинике работала. Уважали ее там. Любили.

Витёк поднял стакан и сочувственно произнес:

– Да, братишка, не повезло тебе.

– Ты не переживай, – Танюха погладила мальчика по плечу, хотя был соблазн запустить пальцы в мягкие вихры, но она удержалась, – мы что-нибудь придумаем. И вот что... У меня от отпуска неделя осталась, так что пока поживешь у меня, а там видно будет, – тоном, не терпящим возражений, сообщила Танюха.

Тут Витёк и замер с открытым ртом и сыром в руке.

– А ты рот-то закрой, пока ворона сырок не утащила, – усмехнулась девушка.

Витёк шумно вздохнул, закрыл рот, немного подумал и выдал надлежащую реплику:

– Да-а-а, если Татьяна Андреевна обещала, то она тебя обязательно в люди выведет. За твое будущее, Гринпис, – и выпил полный стакан до дна.

– Кино смотреть будем? – хозяйка боялась, что мальчик вдруг откажется, и постаралась побыстрее переключить его внимание на более приятную тему. А молчание восприняла как знак согласия. Куда же ему, действительно, идти? А ей все веселее будет. А то Витёк – компаньон ненадежный: у него то и дело неожиданные командировки случаются. А с Тёмкой куда-нибудь съездить можно. Танюха здорово удивилась, поймав себя на строительстве планов. Она мальчика-то знает всего час, а уже распоряжается им как сыном или племянником.

– Будем, – согласился Тёмка и прервал Танюхины размышления.

– Эй, сапожник, командуй!

– Закусить хоть дайте, – сдавленно прошептал Витёк.

На сорокадюймовом жидкокристаллическом экране началась увлекательная и полная опасных приключений жизнь четырех неунывающих слуг, четырех же легендарных мушкетеров.

Тёмка уснул мгновенно. Сразу же после первой драки.

– Быстро пацана сморило, – усмехнулся Витёк.

– Еще бы! Такого натерпелся. Выключай, завтра досмотрим.

Витёк скривил губы.

– Как скажешь. А как же футбол?

– В спальне посмотришь.

– А ты?

– А я здесь побуду. Вдруг ночью проснется, испугается.

– Ага, грудной ребеночек, – с ноткой обиды проворчал Витёк.

– Грудной, не грудной, а ребенок, и в чужом доме, – Танюха была непреклонна.

– Ладно, – со вздохом согласился Витёк, – тогда я возьму еще бутылку водки.

– Да хоть три. Вить, – она тронула его за плечо, – не обижайся, сегодня последний день моих капризов.

– Дай хоть в щечку-то поцелую, – изображая оскорбленную добродетель, проворчал Витёк.

– Конечно.

Танюха подождала, когда он из кухни поднимется на второй этаж, поставила свой любимый диск со звуками природы и притушила свет. Ей предстояло многое обдумать, но она решила все отложить до завтра. Утро вечера мудренее. А сейчас лучше расслабиться, внемля ласковому шелесту волн и забыть о сегодняшней нервотрепке. Девушка поудобнее устроилась в кресле, положила ноги на пуф и принялась наблюдать за спящим мальчиком, прислушиваясь к его тихому, ровному посапыванию. На душе почему-то стало уютно и спокойно, и казалось, что они только вдвоем во всем мире: этот удивительный мальчик, бледный, худой, измотанный, и она. А кто она ему? Спасительница? Может быть. Ей ужасно хотелось коснуться его: потрепать за щеку, взлохматить волосы. Странно, она знает его всего ничего, а уже так привязалась. Это же здорово, что они его вытащили. Это же... А тут еще обнаружилось, что все недомогания закончились, и она теперь совершенно здорова. Танюха закрыла глаза и медленно, почти ощутимо, погрузилась в мягкую волну сна.

 

* * *

Утром она по привычке встала в шесть часов, приняла холодный бодрящий душ и выпила чашечку кофе. Заглянула в спальню, но Витька там уже не было. И когда он успел уйти? Впрочем, она уже привыкла к его внезапным исчезновениям и неожиданным появлениям. Работа у него такая. Что поделаешь? А действительно, что дальше делать? Надо бы позвонить Ленусе насчет одежонки для мальчика. Старую она и стирать не стала: только порошок зря переводить. Но звонить еще рано, Ленуся любит понежиться, так что хочешь – не хочешь, а придется подождать. А пока... пока можно просмотреть свежую прессу. Но свежая пресса уже вся прочитана. Танюха вытянула из середины кипы первую попавшуюся газету, мудро рассудив, что новое – это хорошо забытое старое. Газета была аж за 2006 год.

«Около 40 тысяч юных граждан России ежегодно убегают из своих семей, еще 10 тысяч – из детских домов и интернатов. Не менее двух тысяч несовершеннолетних каждый год подвергаются сексуальному насилию и примерно столько же кончают жизнь самоубийством. Еще полторы тысячи погибают от рук взрослых. Детская смертность в России в три раза выше, чем в Европе.

17 миллионов детей России (каждый третий) живут за чертой бедности. Наша страна занимает первое место в мире по числу официально зарегистрированных сирот – более 530 тысяч человек. Каждый год в домах ребенка остается 15 тысяч новорожденных. Более 300 тысяч рождается вне брака. 170 тысяч родителей состоят на учете как неблагополучные, половина из них – матери. Матери-одиночки умерщвляют 200 детей в год. 25 тысяч родителей каждый год лишаются родительских прав. В стране более 600 детских благотворительных фондов.

Все эти цифры и факты взяты из докладов высших федеральных чиновников. Но именно на уровне государства для неблагополучных детей не делается минимально необходимого».

 Танюха задумалась. И откуда в этой кипе газета такая взялась? Она никогда таких не покупала. И странно, что раскрылась она именно на этой статье. Вот и Тёмка. Родители в загуле, Василич к брату в Сызрань уехал. И куда теперь мальчику деваться? Почему всегда так? Одни яхты покупают, подводные лодки, замки средневековые на Лазурном берегу, а другие даже штаны новые купить не могут. Все не то. А что она может сделать? Хоть что-то. Теперь она уже не сомневалась в своем решении.

 Когда Тёмка проснулся, на кресле его уже ждала сложенная высокой стопкой новая одежда. Парадный костюмчик, два комплекта повседневной одежды, спортивный костюм, туфли и кроссовки. Мальчик покосился на нее, но ничего не сказал.

– Это тебе.

– Всё?

– Конечно. Иди умывайся, а я пока завтрак приготовлю. А потом обновки примерять будем.

Накормив мальчика завтраком, она с удовольствием погладила его по голове: мягкие волосы приятно ласкали ладонь, и ей это нравилось. Ей вообще понравилось о нем заботиться. Ей нравилась его робость, его рассудительность, восхищенный чистый взгляд, и в глубине души тихий голос шепнул в самое ухо: «А если?..»

– Ты знаешь, у меня накопилось немного работы, часа на два, не больше, а потом мы поедем за чайкой. Я уже звонила, она в полном порядке и просится на волю. Но раз ты ее спас, ты и выпустить должен. Можешь пока посмотреть телевизор.

Мальчик пожал плечами, без энтузиазма приняв ее предложение.

– А может, музыку включить? Ты какую любишь?

– Тихую.

– Ладно, – улыбнулась Танюха, такой гость ей нравился, – есть у меня и такая.

– А можно еще... – несмело начал мальчик, но запнулся. – Немного бумаги и карандаш.

– Сколько угодно бумаги и сколько угодно карандашей. Пойдем со мной в кабинет, там и возьмешь.

Как и обещала, через два часа Танюха спустилась в холл. Тёмка увлеченно рисовал, но, почувствовав ее присутствие, обернулся и встал.

– А можно посмотреть? – полюбопытствовала девушка.

– Да это... так... наброски.

– Ничего, ничего, я непривередливый критик, – улыбнулась она, но просмотрев несколько рисунков, не сдержала возгласа восхищения, – Да ты, парень, талант! Любишь море?

– Да.

– И парусники? Да ты романтик. Надо же, какой красивый кораблик!

– Это не кораблик, это чайный клипер «Катти Сарк», самый быстрый парусник девятнадцатого века.

– Надо же! А почему «чайный»?

– В девятнадцатом веке в Европе очень ценился чай. А возили его из Китая, вокруг Африки, поскольку Суэцкого канала еще не было, весь путь занимал больше трех месяцев. От долгого лежания чай портился, и поэтому надо было торопиться. Клипера были специально созданы для океанских гонок. У победителя гонок чай брали дороже на шесть пенсов за каждый фунт. Но тут дело было не в деньгах, тут дело престижа. Но самым знаменитым в истории чайных гонок был клипер «Ариэль» и его капитан Кей. В Индийском океане, матросы не зря боялись и посматривали вверх, среди ночи раздался треск, сломалась брам-стеньга, верхняя часть мачты. Для ремонта брам-стеньги в открытом море надо забраться на верх мачты, закрепиться ниже надлома, поймать сломанную часть, которая бешено носится над головой, установить ее на место и прикрепить к брусу, поднятому снизу и все это проделывается на высоте тридцати метров, под жуткий рев ветра, тогда как парус брам-рея бьется, слепит, царапает и норовит сбросить вниз. И все производилось ночью, практически в кромешной тьме.

Три месяца «Ариэль» боролся за первое место. Был третьим, вторым, первым. К устью Темзы он пришел победителем. По Темзе корабли поднимали маленькие паровые буксиры. И по злой случайности второму клиперу «Типинг», который капитан Кей и не считал конкурентом, достался более новый и мощный буксир. Моряки чуть не плача смотрели, как их обходит соперник. Несколько человек из команды во главе с боцманом подошли к капитану и попросили разрешения перебраться на буксир, забить аварийные клапана и раскочегарить его до предела. «Пусть он взорвется, или мы придем первыми», – сказал боцман. Но капитан не дал разрешения. Тот самый клипер, что у Азорских островов шел пятым, пришвартовался на десять минут раньше истинного победителя. Команда «Ариэля» не скрывала слез. Три месяца безумной гонки без сна и отдыха, и на последнем этапе... все потеряно. Но капитан Кей был настоящим морским волком с несгибаемой волей. «На следующий год мы придем первыми», – пообещал он и сдержал свое слово. «Ариэль» действительно пришел первым, и более того, улучшил существующий рекорд на двое суток.

– Интересная история, – качнула головой Танюха, – но почему тогда ты нарисовал «Катти Сарк», а не «Ариэль».

– Потому что «Катти Сарк» самый совершенный парусный корабль. Ее построили специально, чтобы побить рекорд «Фермопил», тогдашнего чемпиона. Она тоже принимала участие в чайных гонках, но в Индийском океане потеряла руль. Ремонт занял восемь суток. И о первом месте пришлось забыть. А потом прорыли Суэцкий канал, и чайные гонки изжили себя. Тогда клиперы стали возить шерсть из Австралии. И на маршруте Сидней – Лондон «Катти Сарк» не было равных. Как и хотел ее хозяин, она побила «Фермопилы». А ее рекорд – шестьдесят семь дней оставался непобитым девяносто лет. Ты представляешь?

– Да-а-а, – не скрывая удивления, призналась Танюха. Но больше самой истории, ее удивило то вдохновение, с которым рассказывал мальчик. Он, действительно, романтик.

– Но корабли, как люди, имеют свои судьбы. Рождаются, живут и умирают. Одни уходят в морскую пучину, другие идут на слом, а третьи... Легендарному клиперу, можно считать, повезло. А бывали случаи, когда корабли тонули сразу же поле спуска на воду. Так получилось со шведским флагманом «Вазой». Король Густав Второй Адольф постоянно вмешивался в его постройку, вносил свои коррективы, в результате чего корабль получился слишком узкий и перегруженный всевозможными украшениями. В миле от берега он черпнул воду пушечными портами и опрокинулся из-за плохой остойчивости. Ни одному человеку из экипажа спастись не удалось.

– Наверное, зря они назвали корабль «Вазой». Помнишь, как у капитана Врунгеля? Как вы яхту назовете, так она и поплывет.

– А вот «Ройял Джордж», это английский линкор первого ранга. Он прошел десятки тысяч морских миль, пять адмиралов держали на нем свои штандарты, а затонул он в тихой гавани у самого берега, куда был поставлен на ремонт. Опрокинулся из-за смещения центра тяжести и унес с собой на дно около тысячи человек.

– Обидно, – согласилась Танюха. Они немого помолчали. – А что дальше было со знаменитым клипером?

– С приходом паровых кораблей хозяин продал «Катти Сарк» португальцам. Они сделали из клипера шхуну и возили на нем все, что придется. Это же кощунство. Все равно, что на кадиллаке возить соленую рыбу. Но все же шхуне здорово повезло. В одном порту знаменитый клипер увидел старый моряк, который в былые времена восхищался его величием. Он выкупил у португальцев корабль, и вдвоем с другом они восстановили его. Когда старый капитан умер, жена передала клипер в морское училище. По истечению срока службы клипер еще раз отремонтировали и поставили на вечную стоянку в сухой док в Гринвиче, рядом с нулевым меридианом, как памятник прекрасной поре парусного судоходства.

– И что, стоит до сих пор? – удивилась Танюха.

– Стоит.

– Слушай, это же здорово! Давай съездим и посмотрим, – предложила она.

Тёмка посмотрел на нее круглыми глазами:

– Ты что, это же Англия!

– Англия – не Марс. Туда ходят пароходы, летают самолеты. И даже поезда ездят.

С минуту мальчик молчал, силясь понять, шутит она, или говорит серьезно.

– Ну, соглашайся. Ты же хочешь увидеть «Катти Сарк»? Интересное имя. А оно что-нибудь означает?

– Конечно. Оно переводится как «короткая рубашка». Так раньше в Англии называли ведьм. А моряки тех времен свято верили, что обнаженные женские фигуры под бушпритом приносят счастье.

– Вот и хорошо, значит, ты согласен, – радостно заключила Танюха, но тут же задумалась. – Вот только...

– Что?

– А родители тебя отпустят?

Тёмка грустно улыбнулся.

– Если дашь на бутылку, то отпустят. А если на две – то с радостью отпустят.

Танюха прикусила губу.

– Ладно, будем считать, что этот вопрос уже решили.

А мальчику все еще не верилось.

– Но это сколько денег надо! – совсем не по-детски рассудил он.

– Я думаю, двадцать тысяч нам хватит.

– Рублей?!

– Евро. У меня как раз освободилась небольшая сумма, – она подошла, погладила его по голове. – А ты молодец, и откуда только все знаешь?

– Я книжки про море читать люблю.

– Книжек у тебя много?

– Нет. Мне Василич читать дает. У него много. Особенно про море. Он в детстве мечтал стать моряком, но из-за зрения не прошел комиссию.

– Ладно. Тогда мы сейчас заедем в магазин и купим тебе все те книги, которые ты хочешь.

– Не надо.

– Почему?

– Папанька все равно пропьет. Или выбросит.

– Так, – Танюха нашла самое простое и верное решение проблемы, – тогда мы сделаем по-другому. Книги будут лежать у меня. Отсюда их никто не выкинет. Идет?

– Идет. А можно я дам Василичу почитать некоторые книги?

– Не можно, а нужно. А лучше подарить. Выбери, которые ему могут понравиться, а сейчас нам надо ехать, а то птичка, наверное, уже заждалась.

– Поехали, – согласился Тёмка.

– Только ты по дороге расскажешь мне еще что-нибудь интересное.

– Запросто. Сказку про маленького, одноглазого, однорукого мужичка, который страдал морской болезнью, но при всем при том был величайшим адмиралом.

– Эге! И такое бывает?

– Конечно. Да ты его прекрасно знаешь. Это адмирал Нельсон, гроза французских моряков.

– А-а-а, ну этого я знаю, – согласилась девушка.

– А знаешь, что в него была влюблена самая красивая женщина Европы?

– Вот это уже сказка. Рассказывай.

Они вышли из дома, и мальчик остолбенел, глядя на сверкающий джип.

– Что смотришь? Садись, – не сдержала улыбки Танюха.

– Это твоя машина? – потерянным голосом осведомился мальчик.

– Конечно. Садись, едем. Смелее. Привыкай. Это просто машина.

– Ни фига себе, – пораженно прошептал Тёмка, устраиваясь на мягком кресле с высокой спинкой, и окинув взглядом приборную доску, добавил: – Как в космическом корабле.

– Ничего космического. Обычный джип, – Танюха внимательно посмотрело в восторженные глаза мальчика. – Давай назовем наш клипер «Джанна». Как тебе?

– Здорово.

– Тогда отдать швартовы, задраить люки и полный вперед! – скомандовала Танюха.

– Есть, капитан! – Тёмка вскинул руку к виску, захлопнул дверцу. Мягко заурчав, джип тронулся с места. – Ой, а это что?

– Видеокамера заднего вида.

– Круто!

– Это клипер, мальчик, а не какая-нибудь толстопузая торговая посудина, – с улыбкой ответила Танюха, прибавляя газку. Она бросила беглый взгляд на мальчика, его глаза полыхали счастьем, румянец играл на щеках. «Вот этого тебе и не хватало», – наконец-то призналась она себе.

Звериный доктор честно отработал свои сто баксов: чайка выглядела как новая, а может, даже и лучше. И у Танюхи даже закралось сомнение, что это другая птица. Но ветеринар, мужичок ушлый, перехватил ее скептическую ухмылку, и словно прочитав мысли, успокоил:

– Не беспокойтесь, это действительно ваша птичка. За двадцать лет карьеры вы третьи клиенты с дикими птицами.

– Вы ее случайно не «Тайдом» стирали? – все-таки не сдержалась Танюха.

– Да нет. Для птиц предусмотрен свой шампунь, – улыбнулся доктор. – Птичка практически здорова, если не считать нервного стресса, но это со временем пройдет. Вы хотите ее оставить у себя или выпустить?

– Выпустить.

– Хорошо. Тогда вам не надо никаких рекомендаций. Всего доброго.

Тёмка принял из рук ветеринара спеленутую чайку с бантиком на клюве.

– И еще, чуть не забыл, – посоветовал тот. – Клюв развязывайте в последний момент, перед тем, как выпустить. Она девчонка с норовом, клюется почем зря. И не забудьте, а то с голода умрет.

– Не забудем.

Когда сели в машину, Танюха спросила:

– К морю?

– К морю, – согласился мальчик. – А хочешь, я покажу тебе свое любимое место? Там мы ее и выпустим.

– Хорошо, говори, куда ехать.

Танюха посмотрела на довольного мальчика, держащего на руках притихшую, напуганную чайку и не сдержала доброй улыбки. Все-таки это здорово, о ком-то заботиться.

– Слушай, – вдруг встрепенулась девушка, вспомнив Тёмкины рисунки – а ты в художественную школу ходишь?

– Да, – вздохнул мальчик, – спасибо Василичу, хоть деньги на карандаши дает.

– А как же родители?! – удивилась Танюха, но тут же прикусила язык.

Но Тёмка и к этому вопросу отнесся спокойно. Он уже привык. К сожалению.

– А никак. Вон за тем домиком поворачивай.

– Слушай, я вот чего думаю, тебе надо в художественное училище поступать. Жена директора – моя подруга, так что тебя возьмут без экзаменов, – она на минуту задумалась, – впрочем, тебя и так возьмут без экзаменов.

Тёмка лишь вздохнул, погладил чайку по шее. Она забеспокоилась и попыталась отстраниться.

– А там знаешь, сколько денег надо? На краски, на кисточки, на холсты. Мы с Василичем говорили на эту тему и решили, что пока не потянем. Зарплата у него слишком маленькая.

Танюха нажала на тормоза, и, не скрывая удивления, повернулась к мальчику:

– Какие деньги?! С сегодняшнего дня забудь об этом раз и навсегда. Ты должен учиться. Завтра же мы едем к Иринке. И ты будешь учиться в училище. Надо же, такой талант пропадает!

– Но мне сначала школу надо закончить.

– Закончишь, я тебя не тороплю.

– Почему вы это делаете?

– Что?

– Ну, все... Я же вам чужой.

Танюха долго смотрела на Тёмку и старалась убедить себя, что это действительно чужой мальчик. У него есть родители и дом. Но у нее ничего не получалось. И если бы не досадная ошибка молодости, сейчас у нее был бы свой Тёмка. Да, исправить можно многое, но не все. Не сразу, но она ответила, уверенно и просто:

– Теперь уже нет. Куда дальше?

– Туда, – растерянно пробормотал мальчик. Такой ответ заставил ее надолго задуматься.

Место, куда привел Тёмка, было действительно красивым. Небольшой балкончик между скалами, с которого открывался прекрасный вид на море. Вдалеке от людей и бессмысленной суматохи более тонко чувствовалось дыхание природы, и сердце в ответ трепетало, поддаваясь нахлынувшей волне романтического подъема.

– Здорово, – осмотревшись, заключила Танюха. – Давай выпускать птичку. Как только я развяжу бантик, сразу ее подбрасывай.

Птичка тут же рванулась за пальцами, но Тёмка подбросил ее в сторону, она расправила крылья, обдав людей ветром, и, не прощаясь, заспешила вдаль.

Они следили за ней, пока силуэт птицы не превратился в точку, а та, в свою очередь, не исчезла совсем на сером фоне неба. Тёмка помахал рукой:

– Лети и больше не попадайся.

– Зябко что-то, – Танюха невольно поежилась. – А теперь поедем, я покажу тебе свое любимое место.

– Поедем, – согласился мальчик.

Джип стоял над обрывом. В нем было тепло и уютно. Холодный ветер не проникал внутрь. Они просто сидели и смотрели на море. После долгой паузы Танюха попросила:

– А расскажи мне про своего любимого капитана. У тебя есть такой?

– Есть. Его зовут Вито Дюма.

– Не родственник Александра?

– Нет. Он аргентинец и жил в двадцатом веке.

На этот раз Танюха услышала леденящую нервы историю о безумце, бросившем вызов трем океанам. Моряки всего мира единогласно признали самыми гиблыми местами Бискай-
ский залив, мыс Горн и «ревущие сороковые». Вито Дюма начал с того, что зимой пересек Бискайский залив по диагонали на восьмиметровом тендере, предназначенном для прибрежных прогулок в тихую погоду. Провожавшие моряки крестились и смотрели ему вслед как самоубийце. Но начинающему моряку этого оказалось мало, и он решил обойти Землю по сороковой широте. Там, где до него и после него никто еще не ходил. Ни отсутствие денег, ни больная мать, ни брат, ни друзья не смогли его остановить. Он долго готовился. Построил новый десятиметровый тендер по собственным чертежам, и в ноябре сорок второго кинулся навстречу нечеловеческим испытаниям. В Кейптауне среди множества почитателей своей отваги, мореходного мастерства, он встретил красивую и богатую блондинку. Она уговаривала его остаться, обещала благоденствие на долгие годы. Но зов моря оказался сильнее. И снова огромные ледяные волны, холод, недосыпание, смерчи, тайфуны и бесконечное одиночество. Ветер, достигающий скорости свыше ста километров в час, пятнадцатиметровые волны, холод, изматывающий труд, ледяной дождь и цинга. Черные тучи над головой, черное море вокруг, и ты один и не от кого ждать помощи, когда зараженная рука распухает, причиняя адскую боль и возникает желание отрубить ее. Но три укола и молитва святой Терезе творят чудо. Да. Святая не могла не помочь человеку, совершившему чудо. Человек, ежеминутно рискующий утонуть, не имеет права умереть от банальной гангрены. И он выжил, и он дошел. Он прошел вокруг земного шара по ревущим сороковым широтам на десятиметровом тендере. Двадцать пять тысяч морских миль и всего три остановки. Год и девять дней. Это за гранью безумства. Но человек способен ступить и за грань. Вито Дюма доказал это.

Тёмка был удивительным рассказчиком. В его языке совершенно отсутствовали слова-паразиты, повторы, запинки, долгие, необоснованные паузы. И если про чайные клипера он рассказывал с азартом, выплескивая эмоции на волю, то здесь, в тон довлеющему трагизму, голос его звучал более ровно и более красочно живописал ужасы одиночного плавания. Танюха сидела, закрыв глаза, и внимала словам рассказчика, проникающим в самые глубины души и мозга. Она видела, она все видела. Рваную, вечно мокрую штормовку, усталое лицо бесстрашного аргентинца, дрожь крохотного суденышка и ледяной пронизывающий ветер, и ливень, стегающий не день, не два, а целый месяц.

Тихий дождь стучал по крыше джипа и придавал налет реальности ее фантазиям. Тёмка замолчал. Он больше не говорил. Ждал реакции. Было совсем тихо. Только робкое шуршание капель. Тихо, тепло, уютно. А каково приходилось отважному аргентинцу?! Это не сможет описать самая буйная фантазия. Наконец-то Танюха открыла глаза, посмотрела на серое море, теряющееся в зыбкой занавеси дождя, потом на рассказчика и задумчиво заключила:

– Да-а-а, многого мы еще не знаем. Я обязательно должна это прочитать. А теперь мы едем в книжный магазин, покупать интересные книги. Я чувствую, что ты меня заразил.

Со времен открытия в магазине еще не было таких покупателей. Они собрали чуть ли не все книги по морской тематике и три роскошных альбома по живописи. Тёмка сначала отбрыкивался, увидев пятизначную цену, но Танюха и слушать не хотела. Когда они за три ходки подтащили все это к кассе, у продавщицы глаза стали шире очков. Да и сам Тёмка был в легком шоке от нахлынувшего счастья. Ничуть не жалея, Танюха отсчитала тридцать тысячных бумажек, и они занялись переносом покупок на заднее сиденье джипа. Тёмка уже не возражал, а только блаженно жмурился. Но потом все-таки, то ли с упреком, то ли с сожалением, вздохнул:

– Василичу за эти книги полгода работать надо. Если, конечно, есть не будет.

– Деньги для того и существуют, чтобы их тратить, – возразила Танюха. – А твоему Василичу мы обязательно найдем хорошую работу. Только прежде мне надо с ним встретиться и поговорить.

Вернувшись домой, они свалили все книги на диван и уселись их разглядывать. Новые, хрустящие, в глянцевых обложках, пахнущие типографской краской. Просто в руки взять приятно.

 – Давай начнем с «Шедевров русской живописи», – предложила Танюха, взвешивая на руке внушительный том.

– Давай, – согласился Тёмка.

Они сели рядышком, положили книгу на колени и окунулись в мир знойных итальянских пейзажей Сильвестра Щедрина. Прошло довольно много времени. Может, час, а может, два, ибо в соприкосновении с прекрасным, человек не внемлет течению времени, они уже добрались до «Вечного покоя» Исаака Левитана, и тут пришел Витёк.

– Вы что, книжную лавку ограбили? – еще у порога он вытаращил изумленные глаза.

– Почему ограбили? Купили, – с достоинством ответила Танюха. – Не желаешь к нам присоединиться?

– Извини, я очень тороплюсь. Срочная командировка. Через два часа поезд. Сделай мне перекус, а я пока приму душ.

Танюха скривила губы, вздохнула, но делать нечего, пошла на кухню. Смотреть одному Тёмке не хотелось, не то ощущение. Он положил альбом в кресло и решил пока просмотреть мелкие книги по морскому делу. Да, вот это, пожалуй, интересная книжка. «Рангоут, такелаж и паруса судов восемнадцатого века». Василич обрадуется. Тёмка на минуту задумался. Все-таки несправедливо получается: он тут как сыр в масле катается, а Василич... А ведь он частенько делился с мальчиком последним куском. Хорошо, если Танюха ему новую работу найдет. Не век же ему приборы на своем заводе ковырять.

Из кухни выглянула Танюха:

– Витёк еще не вышел из душа?

– Нет.

– Как выйдет, скажи, что обед уже готов. Я варю кофе.

– Хорошо, – кивнул Тёмка и вернулся к книге. Карл Хейнц Марквардт. Не иначе, как немец. Да, хорошая книга. Наши почему-то такие не пишут. Полный расколбас. Все до лоскутка, все до веревочки расписано. Грот-стень-стаксель, крюйс-стень-стаксель, реванты, штаг-кренгель-стропы. Круто! У Тёмки аж дух захватило. Забыв обо всем, мальчик погрузился в изучение сложной оснастки четырехмачтового барка.

– Ты, братишка, смотрю, за Конюховым вдогонку собрался? Поди уж и яхту в сарае строишь? – неожиданно послышался сверху Витьков голос.

Тёмка поднял голову и натолкнулся взглядом на кораблик. Четкий, яркий и красивый. Таких татуировок он еще не видел. Больше ни у кого не видел.

– Нет, – растерянно пробормотал он, опуская глаза, – денег у нас нету.

– Да, брат, яхта – дело дорогое. Покруче машины будет. Ты со мной за компанию не перекусишь?

– Не-е-е, спасибо, я лучше книги посмотрю. Мы в кафе заходили, мороженого поели. Так что я сыт.

– Как хочешь.

В одних спортивных штанах, поигрывая мышцами, Витёк пошел на кухню. Тёмка закрыл книгу и задумался. Минут через двадцать они вышли из кухни вместе. Танюха помогла ему собраться, проводила до двери, как положено, помахала ручкой с крыльца. Вернувшись, она с удивлением обнаружила неподвижного, словно восточный болванчик, Тёмку. Он смотрел в одну точку перед собой, и книжная россыпь его уже не забавляла. Более того, он не отреагировал на ее присутствие.

– Ты чего надулся? Или мы не те книги купили? Что случилось?! – удивилась девушка.

– Да нет, спасибо, все очень интересно. Книги очень хорошие, – мальчик опять отвел глаза.

– Тогда что же случилось? Я не люблю недомолвок. Так что давай, рассказывай. Полчаса назад ты был веселым и довольным. А тут вдруг набычился, – ей все-таки удалось поймать его взгляд.

Мальчик тяжело вздохнул.

– Обещай, что никому не расскажешь.

– Надо же, какие тайны! Обещаю, – не раздумывая, согласилась Танюха. Ей было ужасно интересно, хотя всерьез его слов она еще не воспринимала.

Но Тёмка мотнул головой, не поверив в легкость ее обещания, и настойчиво повторил.

– Поклянись.

Танюхе вдруг показалось, что дело действительно не шуточное.

– Клянусь, – заверила она. Немного помедлила и, вполне серьезно, добавила: – Могилой матери.

Это прозвучало очень пафосно, но такой ответ его удовлетворил. Теперь он сам заглянул ей в глаза и густо покраснел.

– Ты очень красивая и... добрая.

«Началось, – мысленно вздохнула Танюха, – и этот влюбился. Малец, а туда же. Сейчас начнет сопли разводить». Решив сделать мальчику серьезное внушение, она все-таки поинтересовалась у него.

– А это разве плохо?

– Хорошо, очень хорошо, вот только, – он опустил глаза и замолчал.

– Что?

– Зря ты... это... с ним.

Танюха удивленно взметнула брови:

– Та-а-ак. Это уж позволь решать мне. Я уже взрослая девочка и сама решаю, с кем мне быть. Не надо мне советчиков. Понимаешь?

– Понимаю, – кивнул Тёмка, – но он... нехороший.

– Вот тебе здрасте! – всплеснула руками Татьяна. Встала, обошла стол и остановилась напротив мальчика. – И этот туда же. Чем он тебя обидел? Чем не угодил? Из моря вытащил. От смерти, можно сказать, спас. И теперь – нехороший.

– Да никто его и не просил. И не тонул я вовсе, а чайку спасал.

– Тогда в чем дело? – Танюха исподлобья посмотрела на мальчика. Такой разговор ей очень не нравился. Создавалось впечатление, что мальчик действительно что-то знает.

– Гукор у него.

Танюха насторожилась

– А это что, болезнь какая? Заразная? А ты откуда знаешь?

– Кораблик на левой руке.

– Фу ты, – выдохнула Танюха, – ну и что из этого. Я два года об этом знаю. Симпатичный кораблик. Мне очень нравится. Что же тут такого плохого?

– Для сухопутного человека все кораблики симпатичные, а для моряка они все разные: барк, пинка, полакр, шебека, тартана, мулета, фелюка, трабакколо, багала, коф, тьялк. Дальше продолжать или хватит?

– Хватит, – Танюха даже растерялась. Она действительно думала, что кораблик и есть кораблик.

– И каждое судно имеет свои приметы. Понимаешь? Это как машины. Ты же сможешь отличить «Мерседес» от «Мазды»? А корабли классифицируются прежде всего по парусному вооружению.

– Ну и что?

– Обычно колют фрегат «Палладу» или бриг «Меркурий». Слышала о таких?

– Ну да, – Танюха действительно слышала о таких кораблях. Очень давно, еще на уроках истории.

– А гукор очень редкий корабль. Их строили в начале восемнадцатого века. И о нем знают только специалисты.

– Я ничего не понимаю. При чем тут кораблик?

– Подожди, не все сразу. Ты знаешь, где он работает?

Этот вопрос застал ее врасплох.

– Ну-у-у, у него свое дело. Коммерция. Частые командировки. Вот и сейчас опять уехал. Зарабатывает он хорошо. Да деньги его мне не нужны. Я женщина полностью самостоятельная.

– Вот, вот, – совершенно по-старчески проворчал мальчик.

– Знаешь, просто так обвинять человека... Мы знакомы два года, а ты первый раз его видишь, и сразу – плохой.

Тёмка насупился.

– Не сразу. Я долго сомневался. Ладно. Слушай, только помни, что поклялась. В октябре прошлого года, рано-рано утром мы пошли к Острому уступу. – Мы и до берега дойти не успели, видим: две машины стоят: «Ауди» и «четверка». И мужики тут же ругаются. Да так здорово, что мы струхнули и решили в кусты спрятаться, посмотреть, чем дело кончится. Они как раз на нашей дороге стояли, и мы никак не могли пройти мимо них незамеченными. Оставалось только ждать.

Тёмка замолчал.

– Ну и что?

– Сначала ругались, пальцы гнули, понты кидали, а потом драться начали. Сначала просто на кулачках, потом твой... ножик вытащил, да и прирезал того.

– Подожди, как это «мой»?

– Ну, твой Витёк.

– Да ты чего несешь-то?! – ужаснулась Танюха. – Это не он был.

– Я тоже хотел так думать, – заупрямился мальчик, – да не получается. У нас самый настоящий морской бинокль был. Не китайский. С такого расстояния через него можно газеты читать.

– Это просто похожий человек был, – схватилась за соломинку Танюха.

– Когда они дрались, у твоего Витька рукав оторвался, а там, на руке – гукор. Очень тонкая и красивая работа. Я бы тоже не поверил, – глядя в сторону, тяжело выдавил мальчик, – если бы сегодня не увидел.

– А что же ты мне сразу не сказал, когда он тебя из моря вытащил?

– Тогда мне не до этого было. А он всегда одет. Я даже и думать не смел, пока...

– Ты все это придумал.

– Нет.

– Тогда скажи мне, что было дальше.

– Сразу убегать мы побоялись: он мог увидеть и услышать нас.

– Ну?

– А в иномарке еще девушка была. Он вытащил ее. Она даже кричать не могла, только тряслась от страха.

– Ну? – Танюха чувствовала, как пол под ногами начинает потихоньку плыть.

– Он свернул ей шею, как это показывают в американ-
ских боевиках. Она даже не пискнула. Сел в «четверку» и уехал.

Танюха опустилась на табурет и обхватила голову руками. Она не хотела верить, но мальчик говорил правду. Газеты писали о двойном убийстве, но то, что девушке свернули шею, знали только люди, имеющие непосредственную причастность к следствию. Тёмка в их круг не входил. Так что же это получается?

– А ты не заметил в четверке что-нибудь необычного? Как она выглядела?

– Обычная четверка. Сверху большой багажник и...

– Что «и»?

– У нее не было ручек на задних дверцах.

– Но ты не мог видеть обе дверцы.

– Когда он уезжал, ему пришлось развернуться.

– Все правильно, – согласилась девушка. – Именно остов такой обгоревшей машины нашли в ущелье. Но я все равно не верю.

– Как хочешь. Но знай, если ты ему расскажешь, он убьет меня, а потом и тебя, – совсем тихо сказал Тёмка. – Ты красивая и добрая, зачем ты связалась с ним?

Что она могла ответить мальчику? С Витьком было легко и просто. Он добрый, веселый, остроумный. Когда надо – умеет помолчать, понимает женщин. Не ревнует, хотя и любит. Любит? Вот теперь это большой вопрос. Для нее.

«Если ты ему расскажешь, он убьет меня, а потом...»

 Тёмка вдруг встал и направился к двери.

– Ты куда? – не задумываясь спросила Танюха, вернее та ее часть, что все еще удерживала связь с внешним миром.

– Мне в школу завтра. Уроки надо приготовить.

Это уже позже она поняла, что нельзя было отпускать мальчика, а тогда... Тогда она ничего не понимала. В голове все смешалось. Ласковая улыбка Витька и свернутая шея. Значит, она два года любила убийцу?! В одно мгновение накрыли пустота, одиночество, обида. На себя, на Витька, на весь мир. Как же так? Она умная, сильная женщина... Все в этом мире относительно: и сила, и ум. Небо за окном потемнело. На кухне из недотянутого крана гулко падали капли. А она все сидела в густой, давящей тишине, уставившись в одну точку и прокручивая в голове все свои встречи с Витьком. Ну как же так получилось? Он ни разу не обидел ее. Ни словом, ни делом. А другой девчонке, не раздумывая, свернул шею. Оборотень. И что же ей теперь делать? Танюха долго думала над этим. И пришла к выводу, который одновременно удивил ее, принес облегчение, а с другой стороны – напугал. Она пыталась найти в себе дикий ужас, безотчетную панику, от потери самого близкого человека. Но... И тут она поняла, что по-настоящему никогда не любила Витька. Он был для нее лишь партнером. Приятным в общении, красивым, сильным, и в том, и в другом плане. И независимым. И все. Он никогда перед ней не отчитывался. Приходил и уходил, когда хотел. Да и она. И она считала себя свободной. Про свою работу он никогда не рассказывал. Родителей его Танюха не знала. Как-то раз зашел разговор, но Витёк увильнул, и она больше не возвращалась к этой теме. Да, им было легко вместе, но семьи у них не было. Это Танюха поняла только сейчас. Раньше не было повода задуматься. Все шло хорошо, да и ладно. А теперь... Уснула далеко за полночь. Прямо на диване, среди вороха книг. Утро не принесло облегчения. Болела голова и ныли бока от острых книжных углов. Рядом, на журнальном столике лежал лист с рисунком: мальчик, сидящий на пляже у самой кромки прибоя. И если Витёк потерян для нее навсегда, то Тёмку она должна найти.

 

* * *

Подъезжая к дому, она еще сквозь кусты живой изгороди увидела красную машину Стаса. Сам он, прислонившись к правому переднему крылу, нервно курил и беспрестанно крутил головой. Танюхе это сразу не понравилось. Заметив ее машину, он заспешил ей навстречу, едва не попав под колеса. Танюха резко затормозила и выскочила из машины.

– Привет, – буркнул Стас непривычное для себя слово, и это ей тоже не понравилось. Обычно он здоровался витиевато, со вкусом.

– Ты нашел его? – вместо приветствия спросила девушка.

– У меня для тебя куча новостей, и все плохие, – без обиняков начал Стас. – С какой начинать?

Она пристально посмотрела в его серые глаза, словно желая увидеть там ответы сразу на все вопросы, но он  отвернулся, метнул бычок в канаву и выпустил длинную струю дыма.

Танюха напряглась, приготовившись к самому худшему.

– Какая разница, начинай с любой.

Стас как-то подозрительно посмотрел на нее, то ли с сожалением, то ли с печалью. Не любила она его взгляды. Какие-то они неопределенные.

– Пойдем, пройдемся во-о-о-н до того дерева, – вдруг предложил он, – как раз уложимся.

– Пойдем, – с неохотой согласилась Танюха, понимая, что во время прогулки он будет смотреть куда угодно, только не в ее глаза. Хороший парень Стас, но какой-то уж больно скользкий. Почему он никогда не смотрит в глаза собеседнику? Совесть не чиста? А у кого она сейчас чиста? Но додумать у нее не получилось.

– Приказ о твоем назначении отозван. Это – первое. На твой счет наложен арест, а стало быть, перевода денег во Францию на покупку домика не будет. Это – во-вторых. Твоего ненаглядного кренделя взяли на мокром деле. Это – третье. А в-четвертых – ему шьют двойную октябрьскую заказуху. Новые факты в этом деле всплыли. Так что дело – дрянь. Тянет на пожизненное, если, конечно, он до суда доживет. А еще шеф очень не одобряет твоих связей с авторитетами криминального мира и очень хочет тебя видеть. И ребята из прокуратуры. У них к тебе очень много вопросов.

– Подожди, – еле слышно прошептала ошалевшая Танюха, – но Витя же в командировке.

– Это теперь так называется, – безжалостно сморозил Стас. – Им будет очень тяжело поверить в твою непричастность. И последнее, малец твой пока нигде не всплыл. У меня все. – Стас остановился, развернулся и пошел обратно к машинам. Не оборачиваясь, он проворчал: – Он мне сразу не понравился. Да ты ведь у нас самая умная, разве кого послушаешь...

– Мальчик?! – как сквозь пелену спросила Танюха, теряя связь с миром.

Стас все-таки остановился.

– Мальчик-то тут при чем? Крендель твой ненаглядный. Любишь ты, Танюха... Звони папе. Его помощь тебе пригодится. И на меня можешь рассчитывать, – напоследок сказал Стас и заспешил к своей машине.

– Спасибо, – одними губами ответила Танюха.

Он уехал, а Танюха все еще стояла под деревом и смотрела на море. Море, оно – живое: успокаивало и о чем-то шептало. Думать о чем-либо, а тем более предпринимать серьезные решения, она не могла.

Она уже не помнила, как оказалась на любимом месте. Ветер обдувал лицо, внизу плескалось море. Грязный джип стоял над самым обрывом. Непростительно близко.

Внизу пляж резко сужался. Скалы рвались к морю, нависали над ним, грозя раздавить своей мрачностью и величием. Но море, ласковое море, обладало единственным неоспоримым преимуществом – оно было подвижно. Оно лизало камни, подтачивало скалы и они осыплись, как кубики намокшего рафинада.

Мальчик сидел на берегу моря, обняв ноги и уткнув подбородок в колени. Он смотрел прямо перед собой: там маленькие взрослые люди строили песочный дом. Они не больше его мизинца, и на первый взгляд совершенно одинаковые, словно оловянные солдатики, одетые в серые спецовочки со светлыми пятнами на рукаве (очевидно, какая-то эмблема). Он мог бы взять одного на руки и поподробнее рассмотреть, но боязнь спугнуть останавливала его.

По деревянным сходням и лесам половина человечков носила на миниатюрных носилках темный сырой песок из ближайшей ямки. Вторая половина укладывала его в стены круглого подобия башни. Но нещадное солнце сушило песок: он светлел и тоненькими ручейками стекал к подножию постройки. Поэтому дальше третьего этажа дело не шло. Постепенно первый этаж полностью засыпало песком, и человечки брались за лопаты. Они работали с завидной энергией, но не дремало и солнце. Влага испарялась, и песок все сыпался, сыпался, и вскоре на месте недостроенного дома оставался лишь холмик песка. Люди застывали, изумленные. И все с начала, и все повторялось. Солнце вошло в зенит, и песок сох еще в носилках, и стены все осыпались, а они все носили, не зная покоя и усталости. Но дом не получался.

Мальчик перевел взгляд на горизонт, где сливались два океана. Во всем мире только он наедине с кучкой серых человечков, так упорно не желающих понять бесполезность своей затеи. Да, он выше их. Они копошились в песке, совершенно не замечая его. Мальчик и человечки жили в разных мирах, в разных измерениях.

Он все понял, и вдруг сразу стало неинтересно. Поднявшись, он пошел к морю, к живой, движущейся природе. Мальчик, рожденный быть вечно молодым.

Танюха знала, что там, за валуном, есть тропиночка, ведущая к морю. Она дважды упала, прыгая по выступам, как горная козочка, ободрала руку и ушибла левое колено, и все-таки опоздала: на пляже никого не было. До боли в глазах, до слез от противного ветра, она всматривалась в волнующуюся свинцовую зыбь. Вдруг вдали мелькнула темная точка. Там ее мальчик. Смысл жизни, который она наконец-то нашла. Неотъемлемая часть ее мира, без которой она уже ничто. И мир ничто, без его тихого голоса, полыхающих зеленых глаз, пугливой улыбки и мягкой шевелюры под рукой. Вот теперь она понимала кошку, бросающуюся на огромного кобеля. Защитить котят любой ценой. Хотя все мысли пришли потом. А сейчас – страх. Не за себя. За него. Страх потерять часть себя в нем. А может, и большее. Не раздумывая, Танюха кинулась навстречу волнам. Вода обожгла тело холодом, сердце сжалось, но она не обращала внимания на такие мелочи. Она видела только Тёмкину голову. Его надо догнать. Правда, пловчиха она была та еще, но старалась. Изо всех сил. Правую ногу свело, левое колено не сгибалось. Волна захлестнула лицо, и она отчетливо увидела пузыри в серой мути. Они шли вверх, а она – вниз. Чья-то сильная рука ухватила за волосы, потянула на воздух. И вовремя: Танюха уже успела сделать несколько глотков горькой тошнотворной воды. Перед глазами возник зеленый борт: хрупкая «казанка» отважно гарцевала на волнах, рядом, поддерживая ее, барахтался... Тёмка. Она хотела закричать от радости, но поперхнулась, закашлялась.

– Чего вы там полощетесь? – крикнул из лодки очкастенький мужичок. – Не сезон сейчас. Подгребайте быстрее. Уходить надо. Ветер крепчает.

При Тёмкиной поддержке она все-таки нашла в себе силы сделать несколько гребков. Мужичок ухватил ее за руку и бесцеремонно втащил в лодку, больно ударив о борт. Тёмка забрался сам. Мужичок накинул на Танюху «Аляску» и протянул небольшую плоскую фляжку.

– Согрейся.

Больше он не сказал ни слова. Отвернулся и демонстративно занялся двигателем, который чихал, капризничал и не хотел заводиться. Волны были небольшие, но лодчонку кидало немилосердно. Она то проваливалась вниз, отчего сердце замирало, а желудок стремился наружу, то подлетала вверх, вызывая обратные ощущения, вплоть до боязни высоты.

– Я рада, что ты не ушел, – непослушными губами прошептала Танюха.

Тёмка серьезно посмотрел на нее и ответил:

– Я вернулся, я...

Взревевший двигатель задавил остаток фразы. Ее колотил озноб, но на душе было спокойно и тепло. Негнущимися пальцами Танюха взяла мальчика за руку: теперь уж она точно никуда его не отпустит.

– Я купила тебе настоящий морской бинокль. Капитану никак нельзя без бинокля. Слышишь?

Тёмка кивнул.

Михаил БРЫЖИНСКИЙ

 

Повидаться с внучкой

 

1

Эх, Москва, Москва! Что иногда творишь с людьми, каким неожиданным боком поворачиваешься к ним!

Да разве мог подумать Гриша, до чего доведёт столица? И в голову прийти не могло такое. А ведь как хорошо было задумано! И на тебе! Точно обухом по башке. Да кто! Самые что ни на есть близкие – жена и дочь, которым доверял как себе. Даже больше, пожалуй. Потому больше, что на самого себя иногда не надеялся. Это случалось, когда отказывала, как он сам говорил, третья тормозная система. Конечно, читатель уже догадался, когда у мужика отказывает эта самая «третья тормозная система». А потому на этом останавливаться не будем. Скажем только: в такое «бестормозное» время забывал о тех острых углах житейских, о которые не раз уже бился, отвязывал язык, не смотрел ни на кого и ни на что, припечатывал слово кому угодно – будь это сельский или колхозный голова, агроном или кто-то иной из «комсостава». И не ради вящего ворчания или скандала. Таков уж был характер. Долго держал внутри себя. До тех пор, пока не становилось невмоготу. И когда потом перед ним оказывался тот, кому, как считал он, нужно было открыть глаза на непорядки в селе или в колхозе, не выдерживал. Высказывал всё, что нагорело на душе. Сколько раз попадало за это! А всё равно уняться не мог. Даже с трактора ссаживали, заставляли пасти колхозных коров. (Это его-то, механизатора, которому что трактор, что комбайн, что автомобиль – друзья-приятели!) Ничего. Выдержал. Стерпел. А куда денешься? Две дочери. Кормить надо. Одевать-обувать. Да не абы как. Они ведь девочки. В лохмотьях не походят. Потому и не спорил насчёт работы. Брался за всё, что ни заставляли. Летом и стадо пас, зимой и на ферме работал: кормил-поил скотину да убирал за ними. И на другие работы выходил, когда дело случалось. Всё копейку зарабатывал. Добытчиком в семье, можно сказать, был один: жена почитай уже лет десять нигде не работала – дали пенсию по болезни. Третью группу. Что это за деньги? Еле-еле себе на лекарства. Да ведь куда деваться? И за то спасибо.

Даша, жена, работала в школе. Учила детишек. Всё было хорошо. Только вот после вторых родов долго не могла оправиться. Да и потом, когда, казалось, более или менее нормализовалась, голова частенько побаливала. Не выдерживала шума. Никакого. Даже громкий звук телевизора причинял ей страдания. Иногда даже сваливал в кровать. Поэтому девочки смотреть фильм какой-то, а тем более, концерт уходили к соседям или к подружкам – жалели маму.

Семейный путь гладким никогда и ни для кого не бывает. Рытвин да колдобин на нём всегда вдосталь. Конечно уж, и Гриша не раз спотыкался на них, шагая по этой дороге. Бывало, и под хмельком домой приходил. Жена – слово, он – два. Поругаются. Однако руку на неё ни разу не поднимал. Чего не было, того не было.

На вид Даша оставалась такой же привлекательной, как и в молодости. Удивительно: ни годы – а ведь скоро полсотни стукнет, ни болезни (оно понятно: все болезни – от нервов) не испортили её красоты. На лице – ни единой морщинки, как к этому времени бывает почти у всех женщин её возраста. И кожа не загрубела – до сих пор гладкая и мягкая, как у девушки. Конечно, себя берегла. Не забывала выпить ни одной таблетки и каждую – вовремя, как предписано было врачами. С каждым годом лекарств становилось всё больше. Всё больше приходилось за них и платить. Да деваться некуда. Жить каждому хочется. Даже очень больным. А может, им ещё сильнее. Кому пожелается считать себя второсортным человеком? Конечно уж, никому.

Гриша это прекрасно понимал. Поэтому сам хлопотал о путёвках в санаторий для неё (добро хоть, в районе свой человек есть, тот всё помогал) и никогда не жаловался, когда Даше в очередной раз приходилось ложиться в больницу. А такое случалось часто: два-три раза в год. И не меньше, чем на месяц. Все дела оставались на нём. Истопить печь, подоить корову, процедить молоко, снять сливки, посуду вымыть, масло спахтать-собрать, свиньям корм сварить, накормить, убраться во дворе, телёнка на попас отвести, напоить... Да разве мало дел в хозяйстве! Без конца. Крутись целый день – и всё равно все не переделать. Кроме этого, надо же и на работу выходить. А если жена попадала в больницу в страдную пору: когда сено заготавливать или картошку выкапывать, тогда Грише и вовсе невмоготу становилось. Хоть и болела она, однако польза от неё по дому всё-таки была немалая.

Девчонки подрастали, и всё больше дел доставалось им. Больше всего, конечно, старшенькой. Лет пяти-шести начала полы мыть, грядки полоть. Подружки в куклы играют – она отцу помогает. Потом ещё больше дел на себя взяла: пищу готовить, стирать. Жаль её было, да нужда заставляла. Зато подрастала ко всякому делу ловкой, человеком, а не баловнем, кто умеет только лицо мазать да наряды выпрашивать.

Плохо ли, хорошо ли (кажется, не совсем худо), но дочек вырастили-выучили; старшая вышла замуж и жила в Самаре.

Потом наступили непонятные времена, которые назвали перестройкой. В колхозе за работу платить вообще перестали. Еле-еле успела выучиться вторая дочь, Таня. Закончила институт, весь город обегала – нет работы. И зачем столько лет мучилась с этой учёбой – стать безработной с дипломом? Дома сидючи никто твой диплом не спросит. Молодёжь из села понемногу стала разъезжаться по разным городам. Большинство – в Москву. Там работа почему-то была, и для всех. Глядя на подруг, уехала туда и Таня.

Как и старшая, скоро вышла замуж. Понятно! Обе красивые – в мать. Для девушки же это – первое дело: попасться на глаза парням.

Родилась дочь, назвали Вероникой. Год не работала, сидела с ней. И хотя, по их словам, платили неплохо, мужних денег не хватало. В Москве жизнь дорогая. Пришлось и ей выходить на работу. Куда девать маленькую? Снова с поклоном к матери. Приезжай, мол, к нам, внучку нянчить. Не раз перечитывали эти письма с просьбами, судили-рядили и наконец порешили Гриша с Дашей: ничего не поделаешь, надо снова помогать. Другого выхода нет. Придётся ей с годик в Москве пожить. Потом, глядишь, ребёнка в садик определят. Тяжело, конечно, будет Грише, но он обещался не разорить хозяйство до её приезда.

Даша уехала, и остался Гриша один. Надеяться теперь не на кого, все дела – на нём самом. И баню истопить, и постирать, и еду приготовить, посуду вымыть, корову подоить, молоко до дела довести, огород полоть-поливать... Поначалу тяжко пришлось. Однако мало-помалу привык. Ведь и лошадь, если долго не запрягать, не желает в оглобли лезть. Но разок-другой запрягут – и перестаёт артачиться.

Про Гришу так не скажешь – давно не запрягали. Никогда не переставал ломать хребет и дома, и на работе. Только теперь на него свалилось столько дел – присесть некогда.

Сено заготовить помог старший брат с сыновьями. И самим, конечно, некогда, страда, однако как не помочь в таком спешном деле? Да в одиночку тут никак и не справиться.

Времени не было даже на Дашины письма ответить. Вначале они приходили каждую неделю, жена всё беспокоилась о скотине, о делах, как он там один управляется. Потом – за две недели одно письмецо, дальше – в месяц одно. А за последнее время и вовсе перестала писать. И Даша, и дочь замолчали. Ни письма, ни весточки. Если поначалу немного даже сердился за то, что в письмах поучает, как да что делать – или сам не знает! – теперь нехорошо становилось на душе из-за другого: стал чувствовать себя брошенным-забытым.

Да и по жене соскучился. Как же иначе, почитай, всю жизнь вместе прожили. И на такой срок оказались в разлуке. Эх, жизнь, жизнь!..

И внучку повидать охота: скоро два годика исполнится, а видел только на фотографии присланной, да и там в пелёнки закутана, только носик и виднеется.

Потому Гриша и собрался в Москву. Дел теперь осталось всего ничего – поздняя осень, считай, зима уже. Скотина давно во дворах, корову доить не надо: в запуске. Забил свинью, чуть не половину отделил для гостинца: больше не унести. Кроме мяса собрал топлёного масла, яичек, лучку-морковки. Овощи выбрал, конечно, самые добрые, покрупнее. Набралось две сумки, тяжеленные оказались. На три-четыре денька оставил присмотреть за оставшейся скотиной брата с женой. Те обещались кормить-поить до его приезда. Ничего, мол, теперь и им с делами полегче, как-нибудь справятся. Езжай, мол, повидай внучку, а как же.

Повидал!

 

2

Нужный дом, где проживала Таня с семьей на квартире, найти было несложно: бумажка с адресом в кармане, язык – при себе. Поднялся на лифте на четвёртый этаж, нажал кнопочку звонка. Дверь не открыли. «Это называется – приходи в гости, когда меня дома нет, – огорчился Гриша. – Куда подевались все? Нынче же выходной». А он рассчитывал приехать, когда все дома. И не объявляя наперёд. Гостинцем. Сюрпризом. Вот тебе и сюрприз! Потоптался-потоптался за дверью – делать нечего, спустился вниз. На крыльце подъезда прикурил сигарету и не спеша огляделся по сторонам – он ведь здесь был впервые. Место ему понравилось. Четыре высоких дома поставлены колодезным срубом, между ними – с футбольное поле размером свободное пространство. Точнее сказать, оно не было свободным. Возле всех четырёх домов на специально устроенных стоянках – разного цвета и размера машины. Вся остальная свободная площадь огорожена невысоким металлическим заборчиком, за которой – качели, горки, песочницы, домики, лестнички и прочая детская радость.

Видать, молодёжи в этих домах проживало много: и на качелях, и на горках, и на лестницах, несмотря на прохладу, возились детишки, воздух был полон их голосами.

По периметру этой площади виднелись голые низкие кустики и деревца, под которыми установлены скамейки, выкрашенные в разные цвета; они оживляли серо-беловатый окружающий фон. На некоторых сидели старушки или молодые мамы, иногда по двое на скамье; они разговаривали между собой и покачивали коляски с малышами. Иные же неспешно толкали коляски по узким асфальтовым дорожкам, очищенным от снега.

«Может, и моя где-нибудь здесь? – подумал Гриша. – Пройдусь-ка от нечего делать».

Поправил перекинутую через плечо одну сумку, перехватил в другую руку вторую, перешагнул через заборчик и двинулся по детской площадке. Неспешно сделал круг. Однако ни среди прогуливающихся, ни среди сидящих с колясками Даши не было. Не оставалось ничего иного, как дожидаться, когда появится кто-то из своих.

Устроил свою ношу на пустую скамеечку, сел рядом и снова закурил. Но без движения долго не высидел. Зимняя прохлада скоро начала спрашивать, как его зовут. Пришлось встать и начать прохаживаться.

Когда заканчивал уже третий круг по периметру площадки, из-за угла дома, наконец, появилась Таня. Еле узнал её: никогда не видел такою разодетою (городская барышня, да и только). И на вид изменилась. Понятно, теперь она не девушка – мать. Перед собой катила детскую коляску. Гриша полагал, вслед за нею появится с какими-нибудь пакетами и Даша. Наверное, в магазин ходили. Пока одна покупала, другая с ребёнком гуляла. Однако Даши не было. Да и Бог с ней. Одной Тани хватит – замёрз изрядно, согреться бы.

Гриша заторопился к скамейке, на которой оставил сумки.

3

Он хотел уже со стороны окликнуть дочь, начал подбирать слова, как бы получше объявить о себе, но не успел: как раз в этот миг из-за другого угла дома довольно резво выскочила легковая машина с затемнёнными стёклами, разукрашенная блестящими железками, и скрыла Таню.

Машина остановилась, из неё вышел мужчина, без шапки, с длинными кучерявыми волосами, в незастёгнутом длинном кожаном пальто с меховым воротником; из-под пальто виднелась светлая рубашка с галстуком и пиджак, на шее – мохнатый шарф. Обошёл вокруг машины, открыл переднюю дверцу и помог выйти женщине. В блестящей чёрной меховой шубе, в такой же шапке, в красных сапожках на высоких каблуках, на плече – красного же цвета сумочка, в руке – букет крупных красных цветов. Из-под воротника шубы чуть выбивался белый шарфик. Нечего говорить, женщина была хороша собою. «Умеют в Москве одеваться, – отметил Гриша про себя. – Вон, точно куколка принаряжена. И Таня так же. Впрочем, у них одна забота. По магазинам шляться да наряды подбирать. Деньги здесь платят, почему бы не разодеться... Но зимой, да такие цветы – это уж баловство. Немалых денег стоят, поди-ка... Выкинул ты, мужик, деньги зря. Через день всё равно завянут, в мусорницу попадут».

Мужчина взял свою спутницу под руку и подвёл к Тане. Сам сел в машину и отогнал её от подъезда на стоянку перед домом.

Теперь, когда мотор перестал урчать, до Гриши стали доноситься отдельные слова. Из них понял: разговор идёт о театре.

Что-то знакомое почудилось в этой женщине. То ли в голосе, то ли в облике. Гриша повнимательнее вгляделся в неё и чуть не сел. Эта женщина была... его жена, Даша. А может, и не она вовсе? Может, ему только кажется? Что за чудеса?! Неужели человек за столь короткое время может так сильно измениться – даже не узнать? И не из-за новой одежды, что на ней, какую раньше сроду не носила (откуда деньги взяла на такие дорогие вещи, наверное уж, Таня с Петей приодели, своей пенсии, которую перед уездом оформила получать здесь, в Москве, ни за что бы не хватило), не из-за косметики еле узнал её – из-за перемен в ней самой. Это была прежняя Даша, и в то же время – не она. Внутреннее состояние её было совсем иным. Вот что сразу бросалось в глаза. И чем дольше глядел на неё, тем больше понимал это. Даша изменилась не столько внешне, сколько именно внутренне. В глазах снова сверкали те огоньки, которые были когда-то в молодости и которые мало-помалу потухли то ли от лет прожитых, то ли от болезней; на лице появилась радость и надежда на что-то. Даже стан изменился. Она вроде выпрямилась, стала заметна прежняя крепость, которая пропала было. С человеком ведь как. Пытайся-не пытайся спрятать своё состояние, какое бы ни было – хорошее или плохое, – оно всё равно вылезет наружу. И теперь вот это – прежняя Даша, которая замечалась в ней во всём: и в голосе, и во взгляде, и манере держаться, – взволновало Гришу.

Кудрявый подошёл к женщинам и вмешался в разговор. Даша то прятала улыбающееся лицо в букет, то бросала на него такой счастливо-довольный взгляд, у Гриши на сердце даже заскребло. Ему знаком этот взгляд. И на него Даша когда-то так глядела. В молодости. Да ведь это когда было! Давно быльём поросло.

Пока они оживлённо разговаривали, Гриша так и стоял поодаль от них, за заборчиком, застыв на месте. Никто его не заметил – на него и взгляда не кинули. Кроме самих себя никого не замечали, никто им не был нужен.

Конечно, мог бы немедля подойти к ним, да попросту стеснялся своей одежды. Что было на нём, и что – на них. Боялся, застыдятся жена с дочерью, когда кудрявый узнает, кто он такой. Нельзя сказать – на нём рваньё, а всё-таки его одежонка ни в какое сравнение не идёт, какая на том. Пусть уж закончат свой разговор. Подождёт. Успеется.

 

4

Поговорив ещё немного, мужчина, как и давеча, взял Дашу под руку, и вдвоём двинулись в сторону Таниного подъезда. Когда дверь за ними захлопнулась, Таня развернула коляску и тронулась обратно в ту же сторону, откуда и появилась.

Грише точно по уху съездили. Он бросал непонимающий взгляд то на закрытую дверь подъезда, то на Таню, которая вот-вот скроется за углом дома.

Неожиданно из горла вырвался хриплый звук, и от этого точно очнулся. Подбежал к заборчику, перепрыгнул через него, в два-три прыжка одолел расстояние, отделявшее от входа в подъезд и дёрнул ручку двери. Возле лифта никого уже не было. Только слышалось лёгкое гудение, да бешено-волчьим глазом краснела кнопка вызова лифта. Это что они вытворяют? Прямо на его глазах!

Гриша бросился вверх по лестнице. До четвертого этажа добежал – и не заметил как. Успел! На площадке перед лифтом никого не было. Он перевёл дух.

Пора бы уже и лифту подойти. Однако тот не останавливался, а всё гудел. И, показалось ему, гул уходил выше.

Бросил на пол сумку, сдёрнул с плеча другую и бросился по лестнице, вверх. Успел перепрыгнуть ещё один этаж и услышал, как чуть выше клацнуло – открылись и закрылись двери лифта. Дошёл до шестого этажа и шагнул с лестницы на площадку. Она была пуста. Бросил взгляд и в конце коридорчика, на пороге полураскрытой двери в квартиру, увидел Дашу и этого незнакомого мужчину.

Его точно кипятком обдали: Даша в одной руке держала букет цветов, а другая рука была закинута на его шею. Они целовались. Не моргая, застыв на месте, глядел на это непотребство и чувствовал, как в голове поднимается горячая волна, которая не помещается там, в черепе, давит изнутри, и от этого глаза начали туманиться. Тряхнул головой, туман вроде как немного поредел, и он успел заметить, как кудрявый свободной рукой обнял Дашу за плечи, другой рукой распахнул дверь, и так, обнявшись, вдвоём вместе перешагнули через порог.

Дверь закрылась, щёлкнул замок. Грише показалось, что вот в этом набитом людьми доме он оказался не перед закрытой дверью, а словно его отшвырнуло куда-то далеко-далеко, за грань жизни. И он стоял один-одинёшенек. В горле появился комок, который никак не мог проглотить, сколько ни силился. Расстегнул две верхние пуговицы рубашки – не помогло. Необъяснимое, прежде никогда не изведанное чувство душило его. Отшагнул к окошку напротив дверей лифта и прислонился к стене.

Выходит, вот какого ребёнка нянчит Даша в Москве! Когда уж только снюхались?!. А может, это Таня и подобрала матери его? Сама и позвала, как будто внучку нянчить. А на самом деле...

Вот как отплатили за всё его добро!.. Ну, спасибо им!..

Такое с ним случилось впервые. За всю свою жизнь не изведал ревности. Теперь вот испытал вкус этого чувства. Не нашлось бы слов, чтобы передать то, что было внутри него. Больше всего оскорбила Дашина рука, закинутая на плечо кудрявого (ведь сама! сама! силком никто не заставлял) и звук захлопнувшегося замка, который показался ему издёвкой. Кроме этой Дашиной руки, перед глазами ничего иного не было, а в ушах то и дело щелкал дверной замок. Гриша как будто весь застыл. И телом, и всеми своими чувствами.

Как долго простоял так – не ведает. Может, долго, а может, не очень. Не чувствовал времени, точно оно пропало, ибо не было нужным. Зачем оно теперь? Куда спешить? К каким делам? И не только время – для него теперь всё стало ненужным. Зачем остальное, если рухнула основа?

И всё-таки нашёл силы и подошёл к двери, которая сегодня, вот только что расколола-разделила его жизнь надвое: до этого и после этого. В прежнюю жизнь уже никогда не попадёт – вход в неё закрылся. Что ждёт впереди, в жизни после – не знает.

На двери были прибиты две витиевато сделанные цифирки – 55. Ему показалось, это не номер квартиры, а два смеющихся рта подвешены. И усмехаются не над кем-нибудь – над ним.

Не раз поднимал руку к кнопке звонка. Нажал бы – не знает, что станет говорить, что делать. Голова – точно пустой колокол. Ни мыслей никаких в ней, ни желаний. Только появится какая-то мыслишка, хочет-хочет поймать, не успеет понять – мелькнёт мышиным хвостиком и пропадёт.

Сколько ни топтался за дверью, так и не пришло в голову, что теперь делать. Спустился вниз. Мимо брошенных сумок своих прошел – даже не заметил. Вспомнил о них только на вокзале, когда с обратным билетом шёл к поезду, и его то и дело своими чемоданами и сумками задевали торопящиеся на посадку пассажиры. Только рукой махнул про себя. Зачем ему забытое добро? Это всё прах, пыль, не более. Овощи можно вырастить, мясо – откормить, сумку – купить. Не купишь только того, что разрушилось сегодня из-за Дашиной руки, закинутой на шею чужого мужчины, и обидного щелчка дверного замка.

На развалившейся основе ничто не удержится.

 

5

Месяца два Гриша маялся, места себе не находил, ни есть, ни пить нормально не мог. Пытался на дне стакана успокоение найти, да вовремя сдал назад. Боль всё равно не утихала. Наоборот. Было ещё хуже. После короткого забытья чувствовал себя самым несчастным, проклятым, никому не нужным, брошенным человеком.

Искал разные причины – уговорить себя: может, это просто знакомый, с которым вместе ходили в театр, – ну и что? сходили, да и ладно. Но вспомнит Дашину руку на его шее – нет, это не причина, этим её не оправдать. Начнёт по-другому обелять жену. Может, по какой-то надобности нужно было к тому, а он схватил да давай целовать – или мало таких охальников?! Но встанет перед глазами их поцелуй на пороге (это не насильно: даже не пыталась освободиться от его объятий, даже не дёрнулась) да то, как вместе, в обнимку зашли в его квартиру – опять неизъяснимое чувство обуяет Гришу.

Это за что же с ним так – и Даша, и дочь?! Нечего сомневаться, именно Таня и познакомила их. Может, вдовец или разведённый. Впрочем, Грише всё равно. Ему одно не всё равно. За что его втоптали в грязь мать с дочерью? Чем провинился перед ними? Даже покупать себе редко что покупал. Всё им, всё дочерям. Одеть, обуть, да не хуже других, чтобы подругам не завидовали, на родителей не жаловались. Что плохого сделал Даше? Ну, иногда позволял себе, что было, то было. Да ведь как в деревне без этого? Куда ни повернись – самогон. Или ты к кому на помощь идёшь, или сам кого-то кликнешь. Дрова привезти, сено сложить, на мельницу съездить... Да разве мало дел, которые в одиночку ну никак! А помощники у него – две дочки малые да жена больная. Что он – заставит их за брёвна браться? За мешки хвататься?.. А за помощь да добро в деревне всегда угощением платят. Не заводись, когда он подвыпивший, – вот и все дела. Пьяный до утра проспится, вот дурак – тот никогда.

Разве виноват он, что Даша заболела? По-своему всегда жалел её, никогда не упрекал этим, если только по пьяни какое словечко сорвется. Так ведь это «под мухой». Понять надо. А сколько раз оставался один, когда она опять попадала в больницу? И что? Дети ни в холодном доме, ни голодными не были. Налаженный быт шёл своим чередом. И домашних дел не забывал. Скотина всегда обихожена. Посуда вымыта. Надо было – и стирал сам. Сначала стеснялся, стирал украдкой. А выстиранное развешивал в сенях, чтобы люди не увидели. Потом привык. Эка невидаль какая – постирушку затеять! Ну и что, если мужик? Выходит, такова уж судьба. Но никому не жаловался на жизнь. Только сам знал, как достаётся.

И вот такой удар. За что?!

Впрочем, понятно. Кто он такой? Тракторист. Пастух. Скотник. Даша – учительница. Ей, конечно, другого кого бы в супруги. Так ведь вышла за него. Хорошим тогда казался. В молодости. Или потому, что в селе особо выбирать было не из кого? А вот уехала в Москву – и он сразу плохим стал. Конечно! Тут тебе и концерты, и театры. С «хорошими» людьми познакомилась. Вишь, в Москве и квартира у него, и машина, и одет как барин, и лицо гладкое, как стекло, и «конская грива» чуть не до плеч. Где уж там Грише до него! Не чета. Не только рядом – даже близко не поставишь. Потому и закружилась головушка у бедной.

Эх, ворона безмозглая! Новой жизни захотелось. Всё равно ведь прогонит. Знать, забыла пословицу: не наешься одним хлебом – вторым не насытишься.

Таня тоже хороша штучка!.. Выходит, мать ей дороже. А отец, значит, теперь уже ни к чему? Конечно, выросли, сопли им вытерли. Теперь отца и на помойку можно выкинуть. Змею так змею воспитал!

Погоди, погоди, ещё вернёшься! Наиграетесь-набалуетесь, покувыркаетесь в кровати, и надоешь ему. Ты у него не первая и не последняя. Пинка даст. Непременно. Тогда посмотрим, принять тебя обратно или погодить...

Однако как ни успокаивал себя, боль не отступала, не утихала. Доходило, временами даже в мозгах темнело, точно какие-то густые осадки поднимались со дна души и затмевали разум. Как-то раз в такой момент в голове мелькнуло: «Это за что же я так мучаюсь – из-за неё, выходит?.. Убить надо... Убить гадину!.. Обоих порешить». Гриша вначале даже испугался этой мысли. Но чем дальше, тем чаще она стала приходить в голову, ржавым гвоздём засела в мозгу. Настало время, когда начал рассуждать, как реально исполнить задумку. О, как хороши, как сладостны были эти мысли, если бы кто знал! Точно мягким маслом смазывал обожжённое место – вот какими они были для его опалённой души. Порою ночами не спит, лежит на кровати, а перед глазами в темноте встаёт картина, как поедет в Москву и отомстит. Его жизнь вдребезги разрушили, но и им не жить. Это будет справедливо.

Такие мысли приходили чуть не каждую ночь. Гриша и не заметил, как они крепко объяли мозг, ничего иное в голову не лезло.

Каждый раз отмщение проводил по-иному. То так поступит с ними, то эдак поиздевается. Это приносило облегчение, и он засыпал.

И наступил день, когда окончательно укрепился в мысли: потом будь что будет, но Дашу и её ухажёра убьёт. По-другому ему никак нельзя. Мужчина он, в конце концов, или нет? Оскорбили до глубины души, в грязь втоптали, наплевали на него, а он молча, даже не разжёвывая, проглотил всё? Нет, такому не бывать. Отомстит. Обязательно. Только хорошенько обдумать, как лучше сделать это.

И обдумал.

6

Продал корову и бычка. Брату сказал, надоело ради одного себя держать большое хозяйство. Тем более, тот сам знает, сколько возни с коровой. Даша, мол, неизвестно когда ещё вернётся, если надумают, то и потом можно будет купить, а эта уже всё равно состарилась, менять надо.

Продашь – продай. Ты хозяин. Сам и думай.

В городе купил пистолет и две обоймы патронов. Помог дальний родственник, который был моложе Гриши, но, несмотря на это, уже дважды побывал в тюрьме и знал, к кому обратиться. Потому Гриша и пошёл к нему. Теперь тот как раз был дома и, как сам сказал, бахвалясь, снова собирается на зону «отдохнуть».

Родственник не стал спрашивать зачем – надо так надо, дело твоё. И купил недорого: от вырученных за корову денег половина ещё осталась. Только когда отдавал оружие, преду-
предил: «Волына «палёная». Потому и дешёвая. Смотри. Ни ты меня не видел, ни я тебя. Откуда взял – понятия не имею. Я не при чём, если что».

Гриша не понял, что означает «палёный» пистолет, уточнять же не стал. «Э-хе, – скажет родственник, – сам такой «сурьёзный» товар ищет, а что такое «палёный ствол» – не знает».

Одну обойму расстрелял в лесу. Патронов не жалел. Зачем? Ему и надобно-то всего два. Оружие было никакое не «палёное». С десяти шагов от деревьев только кора летела. Но он не будет стрелять издали. Только в упор. И обоих – в лоб. Чтоб наверняка. Чтоб знали!

 

7

На Новый год Гриша снова собрался в Москву. Накануне вечером отнёс деньги, вырученные за бычка, и ключи от замка брату, велел присмотреть за домом, мол, съездит, навестит своих. Село покинул рано утром, втайне, чтоб не спрашивали, почему да куда да отчего налегке, без гостинцев...

И вот он, нужный дом. Возле подъезда – та же самая машина. Узнал сразу. «Дома, – отметил про себя. Так и было задумано – приехать в Москву в воскресенье. – Это хорошо. Ждать не придётся. Я им покажу театры... Тёпленькими... Обоих».

Кнопка вызова лифта горела красным. И не нужно. Двинулся наверх пешком. Даже лучше. Попривыкали к своим лифтам – на лестнице никого нет. Значит, и свидетелей не будет. Почему-то только теперь подумал, что станет делать после отмщения. До этого в голове было одно – убить своих обидчиков. Точно это и в его жизни было последним пределом... Он даже на миг остановился. Потом неспешно – не на свадьбу торопится – пошагал дальше.

Третий этаж.

Может, и в самом деле? Сначала их, потом – и себя. Заодно.

Четвёртый этаж.

Нет, так не сделает. Радости им, даже мёртвым, не будет. Пусть поймают, посадят, ему теперь всё равно, но радости им не доставит. Не для этого он здесь. Впрочем, зачем оплакивать себя наперёд? Может, ещё и не поймают. Если сделать по-умному. В селе только брат с женой знают, что он в Москве. Никого поблизости не было, когда заходил в подъезд. Если не увидят, как уйдёт, считай, здесь и не появлялся. Да разве мало тут шляющихся за весь день?! Потому и обвинить его никак нельзя. И – на ближайший поезд. Завтра-послезавтра – дома. Если спросят, почему рано вернулся, причина одна: в троллейбусе, пока добирался до вокзала, украли деньги вместе с паспортом. В Москву не только не ездил – даже не пытался. Или что-нибудь другое придумать. Это нетрудно. Сначала сделать то, ради чего поднимается вот по этой лестнице, и пусть без груза, всё равно тяжело, даже ноги еле волочит.

Пятый этаж.

Гриша достал из внутреннего кармана куртки оружие и переложил поближе – в наружный. Рукоятка была холодной, точно пистолет несли по морозу. А может, это руки такие – даже тёплое железо кажется ледяным?

Пока оружие было далеко, вовсе не ощущалось, теперь же, когда приготовил поближе, почему-то сразу потяжелело и начало оттягивать карман.

Вытянул руки вперёд и раздвинул пальцы. Ни один не дрожал. И сердце билось не чаще обычного. Будто и не людей убивать шёл, а к колодцу за водой. А ведь дома, прежде чем заколоть свинью, обязательно выпивал два стаканчика самогону. Иначе не мог воткнуть нож в животное, да и потом руки тряслись, покуда обрабатывали. Только когда уже хлебали селянку, и жена подносила ему с помощником ещё две-три чарочки, руки переставали трястись. Сколько годов уже закалывает свиней – до сих пор одно и то же. Не лежит душа – и всё тут. Просить кого-то другого – засмеют. Во, скажут, мужик! Свинью зарезать не может. Помочь собирает. А вот теперь руки нисколько не дрожат.

Вот и шестой этаж. Добрался. Скоро случится то, о чём думал долгими тёмными ночами без сна. Вот-вот исполнится последняя мечта, которая осталась в его жизни. В жилках на висках забилась-запульсировала кровь: скоро! скоро!

Скоро нажмёт на курок. Скоро курок исполнит желание.

Он шагнул с лестницы на площадку шестого этажа, огляделся вокруг. Ни души. Это хорошо. Достал пистолет, передёрнул затвор – загнал патрон в патронник, снял с предохранителя и осторожно опустил в тот же правый карман.

Теперь готов.

Скоро! Скоро!

Подошёл к двери с номером «55» и остановился перевести дух. Как-никак на шестой этаж поднялся, а не шесть шагов сделал. Прислушался. Из-за двери доносилась музыка. Может, она звучала в какой-нибудь другой квартире (на площадке их было четыре), только Грише казалось – именно в 55-й.

Поднял руку к кнопке звонка. Но, не нажав, опустил. Да оно и торопиться некуда. У него всего-то делов – два-три раза нажать на курок. Теперь, когда был на месте, совершенно не думал, что кто-то заметит его, – точно самое трудное позади, осталась самая малость, так, с песчинку какую-то.

Музыка всё доходила до его слуха, негромкая, медленная. Внутренним взором увидел, как Даша и кудрявый, обнявшись, медленно кружатся в танце.

Снова поднял руку вверх и опять не нажал на кнопку. Что-то сдерживало. Не было никаких причин для этого – никакой жалости, всё продумано наперёд. Однако кнопку нажать было отчего-то неимоверно тяжело. Неожиданно в голове Гриши молнией сверкнуло: «А кто ты такой – убивать людей? Разве жизнь им дал ты?» Мысль сверкнула и пропала. Но не совсем. Оставшееся от неё эхо занозой застряло где-то в мозгу и начало спорить с ним.

«Я обиженный, оскорблённый муж – вот кто».

«И что с того? Неужели ты единственный, от кого жена ушла к другому?»

«Зачем мне другие? У каждого своя жизнь».

«А как же сам? Неужели грехов не было?»

«О тех она не знала. А это – прямо на глазах».

«Ага! В селе – да не знала? Горяченькими доставляли твои похождения. Просто молчала – скандал дома не поднимать. Теперь платит тем же».

«Сама виновата. Что мне оставалось делать, если по месяцам дома не бывала? Я же не бревно бесчувственное. Живой человек».

«Нашёл причину! Вкалывал бы как следует – не то что на сторону пойти, на ум бы не пришло ничего такого».

«Можно подумать, не вкалывал. Если не я, то кто тогда?..»

«Ну-ну-ну!»

«И мужские, и женские дела – все мои были. И вот как отплатили. Облегчай таким жизнь!..»

«Выходит, не всё как следует исполнял. И плохое было».

«Какого чёрта ещё-то? И так уж чуть не наизнанку выворачивался. Всё домой да домой нёс. Не из дома. А она...»

«Выходит, не только в этом дело. Кроме добра ещё что-то потребно».

«Какого рожна?»

«Чего-то не хватало в жизни. А вот в нём нашла».

«Это – блуд».

«Твоё распутство надо забыть, а её – нет? Она корову не продавала и ружьё не покупала – тебя пристрелить».

От этих слов занозы-эха Грише стало неловко, точно на людях пристыдили. Засунул руку в карман, подержался за рукоять пистолета, затем пальцем нащупал предохранитель и почему-то перещёлкнул обратно.

«Не за что было».

«А Дашу есть за что? И мужчину этого? Кто давал тебе такое право – отнимать чужие души Не туда руки тянешь! Ты им жизнь не дарил, не тебе и отбирать».

«Они у меня душу отняли. Осталось пустое тело. На что оно мне?»

«Ах, вот в чём дело! Выходит, твоей душой была Даша? Тогда почему не сберёг её, свою душу?»

«Как ещё беречь? И так уж... как в горсточке носил».

«В горсти можно только тело держать. Оно жёсткое. Для души же нужна ласка. Много она видела от тебя?»

«Всегда».

«Нет, не всегда. И у самого душа задубела, и у неё зачерствела. И кого теперь винишь? Себя вини».

«Так ведь... жизнь такая. Как по-иному?..»

«Жизнь зависит от людей. Ты тоже свою сделал. Такою, какою она у вас есть... Была».

«И что теперь?»

«Уйди от неё. Оставь – и все дела».

«Как можно уйти брошенному?»

«Разведись. Не ты первый, не ты последний. Не совершай смертного греха...»

Где-то внизу хлопнула дверь, донёсся разговор. Слова были непонятны, различались только мужской и женский голоса. Они слышались всё чётче – говорящие поднимались.

Гриша отошёл от двери и по лестнице ступил чуть выше. На его счастье, поднимающиеся дошли до шестого этажа и свернули на площадку. Гриша свесился через перила и посмотрел на них. О боже! Это были Даша и тот, кудрявый. Одеты легко, в домашнее. Понятно: были у Тани.

Осторожно спустился по лестнице и поглядел вслед.

Хозяин открыл дверь; прежде, чем перешагнуть через порог, Даша обеими руками обняла мужчину за шею, притянула к себе его голову, тот тоже обнял её, и они соединились в поцелуе. Как будто специально, чтобы разорвать Гришино сердце, прямо на его глазах. Второй раз уже. Им что, другого места нету? Или невтерпёж?

Кровь закипела и ударила в голову так, что всё поплыло перед глазами, а в ушах появился противный писк. Больше не колеблясь ни секунды, Гриша засунул руку в карман, спустил предохранитель, вытащил пистолет, но не видел, куда стрелять – мешал туман перед взором. Несмотря на это, не выдержал. Вытянул руку в сторону, где должны были быть Даша с кудрявым и, не прицеливаясь, выпустил всю обойму.

От грохота выстрелов пришёл в себя. Туман перед глазами рассеялся.

Дверь в 55-ю квартиру была закрыта, площадка пуста.

 

8

Гриша не помнил, как вышел из подъезда, сколько времени шёл по тротуару, спотыкаясь и задевая прохожих – просто не видел их, как и всё окружающее. В голове было только одно: «Эх, ты! Не мужик, а половая тряпка. Даже этого не смог сделать. Никчёмный! Сколько думал, готовился, даже корову продал – и что вышло? Один пук, вот что!..»

Не заметил и того, как сошёл с тротуара, шагнул на мостовую и попал под автобус. Только почувствовал, как что-то сильно ударило по плечу, потом сразу – по голове... и провалился в темноту, точно в густую грязь нырнул...

Через какое-то время перед глазами посветлело. Но что это случилось с ним?! Он поднялся в воздух, реял там как птица и смотрел, как внизу, на городской улице, из-под автобуса вытаскивают сбитого мужчину. Несчастному размозжило голову, все кости переломаны, во всём теле – никакой крепи, точно и не человеческое тело было, а истрепанная верёвка. Оно и не удивительно. Переполненный людьми автобус проехался по нему не поперёк, а вдоль – так уж упал под колёса бедняга. От этой тяжести не то что в верёвку – в бечёвочку превратишься.

Гриша глядел вниз до тех пор, пока врачи в белых халатах не уселись в «Скорую». Погибшего люди в синем погрузили в другую машину, уехала ГАИ, разошлись зеваки, двинулся и автобус, раздавивший человека, – с другим водителем за рулём.

После этого начал медленно подниматься вверх. Сначала перестал различать людей, потом пропала улица, затем – весь город, и всё залил ровный матовый свет, точно в молоке плыл. Но абсолютно не удивился этому, будто знал, что так и должно быть, и нет ничего необычного и непонятного в этом.

Он поднимался и поднимался, теперь всё быстрее. Вокруг стало смеркаться, а вскоре и вовсе стемнело. Тьма была такая густая, самой малюсенькой иголочки света не проникало ниоткуда. Только чувствовал, как летит ещё выше. Но абсолютно не волновался...

Неожиданно тьмы не стало. Сразу. Резко. Так, как если в тёмной комнате включить электролампочку, и свет тотчас разольётся во все стороны, во все углы одинаково. Такое же случилось и теперь. Никаких сумерек, как бывает при рождении нового дня, когда светать начинает мало-помалу. Точно одним прыжком очутился из тьмы в свете.

Он был сильный и в то же время мягкий – совершенно не резал глаз. И непонятно, откуда шёл: ни Солнца, ни какого другого источника его не было видно нигде.

Вокруг, насколько хватало глаз – пустота. Он был тут один. Но не очень долго. Внезапно перед ним появился человек.

– Добрался? – спросил Гришу.

– Добрался, – ответил он и не удивился этой встрече, точно заранее уже договаривались; и человек показался ему знакомым, хотя бы поклялся: прежде никогда его не видел.

– Иди за мной, – сказал человек и двинулся вперёд.

Он даже не шевельнул губами, когда произносил слова, но Гриша каким-то образом понимал его.

И последовал за ним.

Вокруг только что была пустота. Кроме яркого матового света – ничего. А теперь на их пути то и дело стали попадаться люди. И чем дальше шли, тем больше их становилось. Грише казалось: с некоторыми из них когда-то встречался. Но где и когда – вспомнить никак не мог, хотя силился.

Они сильно выделялись от земных людей: были лицо, тело, руки-ноги, но только какие-то «незаполненные», плоские, точно абрисы. От каждого исходило бледно-синее сияние, которое и выделяло их от бело-матового света, только у каждого оно было своё, особенное. У одних – точно многажды постиранная выцветшая тряпочка, у других – более яркое, у третьих – обжигающее, а от некоторых сыпались искорки, которые, впрочем, тут же и гасли.

Все они провожали их взглядами. Грише показалось, некоторые тоже готовы узнать его, но что-то им тоже мешало.

Идти было легко. Он не чуял под ногами ничего, точно и не шагал вовсе, а плыл по воздуху.

Проводник молчал. Не задавал вопросов и Гриша, шедший в пяти-шести шагах сзади.

Вот они дошли до такого места, где собравшихся было множество – вся окружность был заполонена ими: женщины, мужчины, старые, молодые, дети.

Ведущий остановился, подождал Гришу, указал место рядом с собой и заставил.

– Перешагни через Порог.

Он не увидел никакого порога, был только пустой воздух, но, как и его ведущий, поднял ногу повыше и шагнул пошире.

Толпа пропала.

Они оказались перед десятком беловолосых и белобородых стариков в сверкающих одеждах. Те сидели, хотя под ними – ни стульев, ни скамеек. Словно сам воздух держал их. Может, и на самом деле так. Молча, пристально, и, как показалось Грише, жёстко смотрели на него. Стариками их посчитал из-за белых бород, однако, когда вгляделся в их лица внимательнее, не сказал бы – они старики. Не молодые, но и не старики. На вид их возраст определить невозможно. Хоть тридцать лет дай им, хоть триста – всё равно ошибёшься. Вот какими были они.

– Поздоровайся с Иерархами, – зашептал провожатый, однако не сказал, как сделать это.

Гриша поднял руку, хотел снять шапку с головы, но её не было. Тогда слегка поклонился и сказал:

– Здравствуйте!

Старики, не откликнувшись на его приветствие, так же пристально и жёстко смотрели на него.

– Куда его? – наконец спросил один из них.

– На восьмой уровень, к убийцам, – обронил другой, и все остальные согласно закивали головами.

Через миг с глаз Гриши пропали и старики, и приведший его.

9

На восьмом уровне облики встречающихся такие же, какие были до встречи с Иерархами. Некоторые – бледно-голубые, а некоторые – со сверкающими искорками.

Через какое-то время (здесь не было ни дней, ни ночей, и оно шло совсем по-другому, точнее сказать, и вовсе не ощущалось, как будто и понятия такого не существовало, ибо не нужно было никому, да и незачем) Гриша стал знать: от кого вылетают искорки, у тех или остались на земле незаконченные большие дела, или неотплаченная месть. И они никак не успокоятся. Те, которые выглядят бледно-синими, забыли прежнюю жизнь и дела. А тех, которые побледнели так, что еле заметны, точно тени, понемногу отправляют на другой уровень.

Чем дольше был Гриша на этом восьмом уровне, тем большая тоска овладевала им. И по Даше, и по дочери, и по так и не увиденной внучке. Кроме этого, по долгом размышлении, начал сожалеть, почему так, а не иначе решил развязать сложившийся узел. Неужели нельзя было разобраться по-хорошему? Надо было извиниться перед Дашей, попросить прощения за все те ошибки, которые он совершил в своей семейной жизни и которые стали причиной того, что ушла к другому. Может, подумала-подумала бы да и вернулась к нему. Ведь тоже не шутка – вырастить двоих дочерей да на ноги поставить. Это на свалку не выкинешь. Ну пусть, пусть виновата перед ним, да ведь и он, если признаться, был птицей не всегда с белыми да чистыми перьями. И у него грехов перед Дашей наберётся немало. Всяких. Простили бы друг друга, и жизнь бы пошла по-старому. А точнее – по-новому. Теперь бы уж вёл себя по-другому. Ничем бы не обидел Дашу и во всём потакал бы ей.

Так невмоготу становилось иногда, аж искры с треском сыпались с него. Но ничего не сделаешь – отсюда не вы-
рваться. На Землю дорога заказана. На веки вечные. И от этого ещё тошнее.

Однажды один знакомый сказал ему:

– Гляжу на тебя, мужик – ох, как ты хочешь обратно в прежнюю жизнь!

– Может, и так, – не стал скрывать своего желания. Оно, собственно, и не скроешь: искры ни от кого не спрячешь.

– Обратись к Иерархам, может, и отпустят... На время.

– Куда?

– Куда стремишься. На Землю.

– Разве так... бывает? – не верил Гриша своим ушам. – Неужели отпускают?

– Слышал – отпускают. Только редко.

– А ты сам как?.. Не пытался?

– Нет. Мне там делать нечего... Да и не отпустят, знаю... Грехи слишком тяжкие.

– И как найти Иерархов?

– Не ищи. Сами позовут. Если пожелают встретиться. На то они и Иерархи. Всё слышат, всё знают.

После этого разговора окреп духом. Оказывается, кое-кого отпускают. Почему бы такому не быть и с ним? Ведь ему так надо обратно, так нужно! Теперь только одно и было в голове – как бы поговорить с Иерархами. Обратно. Домой. На Землю.

Однажды понял: услышали. Не мог бы объяснить самому себе, но как-то знал: его услышали. И в самом деле: скоро стоял перед теми же стариками. Они долго смотрели на него, так же пристально и жёстко, как и при первой встрече.

– Чего хочешь? – спросил, наконец, один из них.

– Вернуться на Землю, – не сказал даже, а точно выдохнул Гриша и весь сжался, как пружина. Ярко-голубые искры от него полетели косяком.

– Зачем?

– Прощения хочу просить у жены.

– Ей этого не надо.

– Это нужно мне самому. Тяжко...

Грише показалось, на него глянули по-другому.

– Надо было думать раньше.

– Ума не хватило. Только теперь понял.

– И что изменится?

– По-другому жить стану.

– Теперь тебе нет места среди земных людей. Сам отделился от них. Человека убил.

– Я никого не убивал. Они живые.

– Это мы не позволили. Но ты убил себя. Когда стрелял в них, тогда в себе человека и убил. А тебе жизнь была дарована не для этого.

– Да ведь я...

– Сказано было: какое право имеешь умерщвлять жизнь, которую не ты подарил? Не послушался нас! Презрел запрет. А это – грех великий.

– Неужели... со мной тогда говорили вы?

– Думал, сам с собой споришь, что ли?..

– Я... я не знал...

– Дело не в этом. Каждому человеку, кроме души, при рождении даётся свобода воли – поступать так или иначе. От этого зависит жизнь его и счастье. Каждый выбирает дорогу сам. Пенять не на кого. Всё даётся всем одинаково. Только не все одинаково используют это.

– И как же быть?..

– Никак. Иди назад.

Старики пропали, точно их и не было. А он – на том же восьмом уровне...

Мысль попасть на Землю теперь не оставляла Гришу. Чем дольше находился здесь, тем крепче становилось это желание.

Настало время, когда снова поставили перед Иерархами.

– Тебе уже было сказано: убийцы к людям больше не возвращаются.

– Тогда куда?

– Это не твоя забота... Куда уж отправят. Выбирать не станешь...

За упрямством Грише никуда ходить не надо. Каким настырным был в той жизни, таким остался и здесь.

Потому скоро в третий раз стоял перед Иерархами.

– Перестанешь или нет надоедать нам? – жёстко спросили его. – Объяснили уже: на Земле тебе делать больше нечего. Выкинь эту мысль из головы.

– Мне бы хоть на немножко. У жены прощения попросить. Теперь всё понял. И очень хочется увидеть внучку. Я ведь ради неё и приехал тогда в Москву. Но так и не увидел. Какая хоть она?

– Это неисполнимо. На Землю, каким был, никогда не вернёшься. Знай: когда пройдёшь все восемь степеней очистки, тогда, возможно, пошлём... для чего-нибудь. Только это случится нескоро. Через несколько сотен лет. К тому времени среди живущих давно уже не будет даже воспоминаний о тебе. Все забудут.

Иерархи переглянулись. О чём шла беседа между ними, Гриша не знал. Они умеют разговаривать по другому – без слов, только мыслями. Они – Иерархи. Никому не следует знать, о чём думают и что решают.

Наконец один из них сказал.

– Да будет тебе ведомо: твоя внучка вырастет настоящим, большим человеком. Уважаемым. Сделает много добрых дел людям... Не ради тебя – ради неё выполним твою просьбу. Может, после этого успокоишься...

Иерархи пропали.

10

Гриша еле дождался, когда из дверей подъезда выйдут Даша с внучкой. Девочка была в коротком красном платьице, на голове – белая панамка, на ногах – синие сандалики с белыми носочками. Точно куколка! Даша тоже была одета легко – стоял тёплый летний день. То ли сильно соскучился по ней, то ли и в самом деле в новой для себя жизни Даша так похорошела, только она показалась ему очень красивой, как в молодости. Даже лучше. Точно и не было прожитых лет.

Бабушка с внучкой, держась за руки, дошли до одного из проходов в заборчике и шагнули на игровую площадку между домами. Гриша во все глаза смотрел на них и широко улыбался. Наконец-то исполнилось желание. Он снова на земле и видит близких.

Вот Вероника оставила Дашу и подбежала к клумбе.

– Бабушка, бабушка, погляди, какой красивый цветок! Ой, какой большой!.. А вчера его здесь не было.

– В самом деле, внученька!.. Вчера не было. Ишь ты, глазастая! Всё примечаешь... Интересно, и откуда он взялся такой?

– Наверное, ночью вырос.

– Здравствуй, Даша! Здравствуй, Вероника! – радостно крикнул Гриша. Раскинул руки и пытался обнять сразу обеих: и жену, и внучку. Только это не удалось. Вот ведь они, совсем рядом, перед ним – не может дотянуться. Да и те – обе смотрят прямо на него, почему же не видят, почему не узнает его Даша? Он снова попытался обнять и поцеловать внучку.

– Ой, бабушка, а ведь цветок ко мне хочет! Гляди, как тянется. Наверное, на ручки просится.

Вероника тоненьким пальчиком погладила лепестки. От этого мягкого прикосновения у Гриши внутри всё задрожало. Он закричал, что есть сил.

– Это же я! Почему не узнаёте?!

Обнял внучку и начал целовать. Вероника звонко рассмеялась.

– Бабушка, а цветок листочками мои пальцы обнимает. Видишь?

– Что за чудеса? – вслух удивилась Даша. – На улице ни ветерка. А он смотри, как гнётся. Точно бурей его ломает... 

 

Роман Сенчин

 

АБСОЛЮТНОЕ СОЛО

 

 

Шесть тысяч пятьсот метров над уровнем моря. Ледник Ронгбук. Мой штурмовой лагерь... Сразу при выходе из палатки глаза сами находят Вершину. Даже без бинокля в ясную погоду отлично видны ее уступы, карнизы, плечи, расселины. А если взять бинокль, она и вовсе оказывается рядом. Как это не избито звучит, кажется – стоит вытянуть руку, и ухватишь с ее макушки горсть снега или камень на память... Но вот бинокль падает на грудь, и она отодвигается, но всё равно до странности, до боли в сжатых зубах близка. Два километра триста сорок восемь метров – расстоянье, которое я пробегаю в долине за несколько минут, которое и здесь, на леднике, где воздух разрежен и неприемлем для жизни, могу преодолеть почти незаметно, там, чуть выше, с каждым метром растянется на много миль; там каждый шаг будет равен тысячам...

Привычно, как каждое утро, я смотрю на шкалу альтиметра и не сразу понимаю, что вижу на ней. Лишь спустя какое-то время в голове горячим шаром лопается радость: давление поднялось, оно растет почти на глазах. Кажется... я боюсь утверждать, но кажется, наступил долгожданный перерыв в муссоне!.. Снова перевожу взгляд на Вершину, щиплю, колю, толкаю глазами тот ее склон, где должен пройти маршрут моего восхождения. Воздух поразительно чист, небо уже сейчас, за полчаса до восхода, почти голубое. Вокруг Вершины ни облачка... Да, перерыв в муссоне. Наконец-то мне представился шанс.

Хочется броситься обратно в палатку, растолкать Нину, скорее собрать рюкзак, надеть кошки и побежать. Побежать вот туда, к Северной седловине, взобраться на нее, потом повернуть направо, к стене Чанг Ла, и дальше, выше, выше, по Северо-Восточному гребню, через кулуар Нортона... И – вот он – крошечный пятачок. Вросший в снег геодезический штатив, установленный когда-то китайцами скорее не для дела, а как бесспорное доказательство того, что они там побывали...

Три года назад я уже стоял рядом с этим штативом, я познал радость пребывания на высшей точке Земли, я видел бесконечную горную страну на востоке и естественное за-
кругление планеты на западе; пятнадцать минут я был выше всех... Мой партнер по связке кашлял, сидя на корточках – он не был для меня конкурентом...

Но что заставляет меня идти туда снова, на этот раз в одиночку, без кислорода, без скальных крючьев, веревки, даже без рации? Такое восхождение журналисты явно иронически называют «в альпийском стиле». По их представлению, это значит – быстренько, с ледорубом, как с тросточкой, туда, затем, так же быстренько, – обратно... Альпинисты не любят рассказывать о трудностях, поэтому у людей создается впечатление, что подняться на гору – плевое дело.

Когда я объявил, что хочу совершить одиночное восхождение «в альпийском стиле» не на Монблан или Эльбрус, а на Вершину – на Вершину мира, тут же услышал поток насмешливых, издевательских откликов. Трезвые оценки специалистов тонули в этом потоке. Но за издевательством, за насмешкой ясно слышалось негодование и оскорбленность: как это так?! На Вершину, которую сотни лет считали неприступной, священной, покоряя которую погибли десятки и десятки людей, на которую идут группами, в связках, чтобы друг друга поддерживать, друг другу помочь, кто-то хочет забежать как-то небрежно, точно бы мимоходом, шутя.

Я понимаю и принимаю их оскорбленность и злобу. Для них восхождение должно быть военной операцией – с огромным, похожим на городок штабом, с медпунктом, батареей кислородных баллонов, с радиостанцией, чтоб оповещать мир о каждом шаге восходительских отрядов; нужно, чтобы караваны шерпов несли в промежуточные лагеря рюкзаки с килограммами груза, чтобы альпинисты рубили ступени, наводили веревочные переправы, искололи гору крючьями; кто-нибудь обязательно должен погибнуть или, по крайней мере, получить перелом, обжечь глаза, обморозиться. И в конце концов одна связка из пяти-семи – если повезет! – достигнет цели. Покорит. И мир возликует...

Я бросаю вызов этим операциям. Я уверен, что на Вершину можно подняться иначе... Двенадцатого июня меня привезли к леднику Ронгбук, на высоту пять тысяч шестьсот метров, где кончается тропа; всё необходимое уместилось в обычном джипе... Со мной никого, кроме Нины, малознакомой, почти случайной женщины, с которой я встретился уже здесь, в Гималаях, и по необходимости оформил членом экспедиции – ничего не смысля в медицине, она считается медицинским работником.

Конечно, не спорю, она слегка сглаживает мое одиночество здесь, она помогает мне, готовя еду, наводя порядок, стирая в ручье белье, и все же теперь, спустя два месяца, я начинаю, втайне от себя самого, жалеть, что я здесь не один. Что прожил не один эти два месяца... Кто знает, что открылось бы мне, не разговаривай я ни с кем, кроме своей души, не видя никого живого, кроме сурков и воронов... Монахи годами пребывали здесь в полном одиночестве, и многие так в него погружались, что в итоге отказывались навсегда не только от человеческого общества, но и от пищи, и исчезали. Никто не видел их мертвыми...

Но я не хочу исчезать, я очень хочу вернуться вниз, в мир людей, машин, компьютеров, небоскребов. И чтобы вернуться, мне нужно пройти два километра триста сорок восемь метров вверх. Сделать несколько фотоснимков у штатива китайцев и спуститься. И тогда я буду иметь перед собой право сесть в джип, а потом в самолет... Подъем и спуск, по моим расчетам, должен занять трое суток. Две ночевки. Две ночевки выше семи тысяч метров, где практически нет кислорода, куда ни разу не забралось ни одно живое существо, кроме человека...

Всячески себя успокаивая, давя неимоверный зуд немедленно отправиться в путь, приваливаюсь к сложенной из плоских камней стене; ею с трех сторон мы с Ниной огородили нашу палатку, чтобы уберечься от постоянных и порой очень жестоких ветров. Взгляд мой приклеен к Вершине.

Вот показался край огромного горного солнца. Снег и лед вспыхнули, загорелись десятками цветовых оттенков, а камни наоборот стали еще чернее, суровее; Вершина словно бы еще отодвинулась, отпрянула от меня. И я тут же почувствовал, что нетерпение, зудящее в груди, притихло. Вместе с солнцем возвращается трезвость.

Палатка заколыхалась – это проснулась, стала выбираться из спального мешка Нина. Маленькая, худая девочка с веснушками на остром носу. При всем желании ей не дашь и двадцати, хотя недавно мы отметили с ней тридцать первый ее день рождения... Если бы я не видел, как она держалась на спуске с одного из самых опасных восьмитысячников, Тьянбоче, когда ее мощные, матерые партнеры падали без сил, а она им помогала подняться, подбадривала, никогда не подумал бы, что она способна хотя бы выйти за город на своих двоих. Но она молодец – несколько нервных срывов за эти месяцы можно и не считать. Это в нашем положении более чем скромный показатель.

Два месяца в тесной палатке среди снегов и камней, два месяца кислородного голодания, когда, бывает, для решения самой элементарной задачи требуется неимоверное усилие; два месяца ожидания паузы в постоянных снегопадах и штормах. В таких условиях и самый психически устойчивый человек может запросто стать психопатом... Да, случалось, мы ссорились и целыми днями дулись, делая вид, что не замечаем друг друга, и в такие моменты Нина или бродила в одиночестве меж ледяных башен на ближайшей морене, или подолгу что-то писала в своем дневнике. Наверняка – нелицеприятное обо мне. (Кстати, когда мы вернемся, нужно попросить ее дать что-нибудь пооткровеннее для моей книги об этой экспедиции.)

Сначала из палатки появляется ее голова. Черные жесткие волосы растрепаны, розовая заколка повисла на одной пряди, как завядший цветок. Не разогнувшись, Нина замерла у выхода, она долго и пристально глядит на Вершину. Впечатление, что беззвучно здоровается, беседует с ней после ночной разлуки. Или просит о чем-то. Молит... Мне становится не по себе, словно я подглядываю за таинственным ритуалом; я боюсь спугнуть Нину, помешать ей... Нет, все-таки я очень рад, что она со мной...

Постепенно, неделя за неделей, мы поднимались выше и выше, и вот живем здесь, в мире вечных снегов, в маленькой тесной палатке. Не больше двух раз в неделю спускаемся в базовый лагерь, где палатка просторнее, а местность куда живописнее: есть кое-какая зелень, журчит ручеек, втекая в озеро – в нем мы купаемся. И какой там воздух, на высоте пяти с половиной километров! После ночевки там мы становимся бодры и сообразительны, энергичны, словно побывали в лучшем санатории мира...

Завершив ритуал, Нина выпрямилась, сладко потянулась. Зевнула и огляделась. Заметила меня. И сразу на ее маленьком, исхудавшем лице появилась по-детски широкая улыбка. Обнажились два ряда слишком крупных, снежно-белых зубов. Но тут же улыбка стерлась – лицо стало серьезным и торжественным. Мне кажется, она догадалась. Тогда, наверно, и не стоит шевелить языком? Но глупый человеческий инстинкт превращать понятные окружающим мысли в членораздельные звуки побеждает, и я говорю:

– Сегодня занесу рюкзак под Северное седло.

Как-то слишком поспешно Нина дергает головой. Утвердительно, но и вроде испуганно. Мне хочется услышать ее голос, важные, сильные слова, но она просто кивает.

 

* * *

Подняться на Вершину в одиночку, с легким рюкзаком за плечами... Когда расплывчатая, ни к чему не обязывающая мечта превратилась в затмившую все остальное цель? Я помню тот день, тот момент – короткую, яркую вспышку-секунду.

Честно говоря, как раз к тому времени я подумывал распрощаться с большим альпинизмом. Позади были восхождения на пять из четырнадцати восьмитысячников мира, и все – без применения кислородных приборов. К тому же на Нангапарбат я залез в одиночку, по-новому, никем еще не пройденному пути.

Кроме того я прошел сложнейшие стены в Западных и Восточных Альпах, взобрался на Иерулайо в Перуанских Андах по юго-восточному гребню, до того считавшемуся непроходимым. Были покорены высшие точки Африки и Северной Америки, было пересечение Тибетского нагорья с севера на юг в спринтерском темпе, за три с небольшим недели...

Да, к тридцати шести годам я был уверен, что в альпинизме сделал практически всё. И сама Вершина уже находилась у меня под ногами... Правда, тогда я был не один – у штатива корчился в приступах кашля мой партнер по связке; его каким-то чудом мне удалось стащить тогда в штурмовой лагерь и передать страховочной группе...

Я написал несколько книг, ездил по миру с лекциями, издавал международный журнал, имел свою альпинистскую школу... Мне казалось, что я полностью счастлив; моя жизнь вошла хоть и в деятельную, но довольно безопасную, почти гладкую колею. Риск, рекорды, взрывы сенсаций остались в прошлом. И уже не каждое утро я совершал пробежки вокруг своего городка. Соседи начали говорить обо мне: «Остепенился».

Но однажды меня вышвырнула из спокойствия новость: «Японский альпинист Наоми Уэмура получил разрешение на одиночное восхождение...» Да, он получил разрешение взойти на Вершину в одиночку. К тому же – зимой! И вот в тот момент, в тот совершенно обыкновенный для человечества день моя расплывчатая, ни к чему не обязывающая мечта превратилась в затмившую всё остальное цель.

Я отшвырнул статью, над которой работал, и за пять минут составил план своего восхождения: подняться в одиночку, в альпийском стиле, без кислородного аппарата, в муссонный период, по ранее никем не пройденному отрезку – через кулуар Нортона... А через неделю я был в Пекине.

Мой план вызвал у руководства Китайского Союза альпинистов оторопь; уверен, не будь я столь известен, меня без раздумий бы выдворили из страны, как опасного сумасшедшего.

Очень осторожно они стали убеждать, что восхождение на Вершину в сезон осадков невозможно в принципе, что столь малый состав экспедиции (я сам и формально необходимый медицинский работник) нереален, когда дело касается такой суровой горы и что, наконец, если со мной случится несчастье, это осложнит выдачу разрешений многим будущим экспедициям.

Я отмалчивался, давая возможность чиновникам, да и некоторым известным китайским альпинистам, привести все доводы бредовости моего плана, а потом сказал:

– Должен признаться, что по своей природе я – трус. – Они замерли в новом изумлении. – Я никогда безрассудно не лезу вперед, я досконально просчитываю маршрут, время, свои физические возможности и лишь потом решаюсь действовать. Не один раз я отступал, когда становилось ясно, что рискую жизнью или жизнями моих товарищей. И если я приехал сюда, представил свой план, на первый взгляд безрассудный, утопический, то, значит, я стопроцентно уверен в себе. Напомню, что еще в двадцать четвертом году англичанин Нортон без кислородного аппарата, в скверную погоду дошел в одиночку до высоты восемь тысяч пятьсот семьдесят два метра и, поняв, что дальнейшие метры – последние двести семьдесят шесть метров! – ему не преодолеть, вернулся в лагерь. Я тешу себя надеждой, что смогу преодолеть эти метры. Маршрут мой в основном повторяет маршрут Нортона, кроме этого последнего отрезка... Но если в процессе непосредственной подготовки, во время подъема я пойму, что подняться на Вершину в период дождей мне не по силам – я отступлю. По крайней мере я прошу дать мне возможность попробовать.

Участники переговоров долго молчали, передавая друг другу, перечитывая мою заявку снова и снова. Потом полушепотом посовещались на своем языке, что меня слегка покоробило, и сухо объявили: решение будет принято завтра.

В ту ночь, лежа на кровати в номере недорогого отеля я чувствовал только одно – ревность и почти ненависть к Уэмуре. Я пытался отогнать это чувство, пробовал мечтать о том, что буду делать, если мне разрешат... Но ревность была сильнее воли – я казался себе человеком, у которого Уэмура уводит любимую, причем уводит открыто, безбоязненно, официально оформив увод... Да, он уводил у меня Вершину, и мои шансы оставить ее за собой были ничтожны, просто до смешного мизерны.

Уэмура подал заявку почти за год, я же – с бухты-барахты. Был самый конец марта и, если даже я получу добро, то уже через два месяца должен быть под Вершиной. Срок подготовки фантастически малый – экспедиции готовят годами, переговоры ведут на уровне посольств, а тут... Бородатый одиночка в джинсах и свитере...

Как рыба на берегу, задыхаясь, я ворочался на неразобранной постели и повторял, повторял, не в силах совладать с досадой и волнением: «Откажут... откажут...» А надо мной в темноте покачивался образ Уэмуры, его обмороженное лицо с узкими глазами, в которых горело нечто такое, что всегда горит в глазах альпиниста, когда он уверен, что поднимется, что именно ему повезет... Несколько раз я встречался с Уэмурой на различных конференциях, всегда выделял из остальных, и, находясь рядом, ощущал какое-то беспокойство, почти робость. И вот теперь мои ощущения нашли объяснение – он всегда был моим соперником. Постепенно этот невысокий коренастый человек с обмороженным лицом и огнем в щелках глаз подбирался к Вершине. К моей Вершине!

На следующий день, ближе к полудню, я пришел в Союз альпинистов; я был измотан сильнее, чем после холодной ночевки на семи тысячах метров. (Уснуть удалось лишь после того, как я решил осуществить мечту любой ценой, пусть даже мне придется нелегально пересечь границу Китая или Непала...) Да, я был уверен в отказе, а взамен получил черновик договора. Опасаясь спорить, я согласился со всеми условиями. Главное было учтено – «продолжительность экспедиции: с 1 июня по 31 августа», «цель экспедиции: первое одиночное восхождение в муссонный период»... Союз альпинистов обязуется назначить мне в помощь офицера связи (он же переводчик) и джип с водителем. Их питание берет на себя китайская сторона, а бензин для джипа – за мой счет... Жаль, первоначально я планировал довезти снаряжение и провизию до Чедсонга – последней деревни перед Вершиной – на нанятом автомобиле, а затем на нанятых же яках поднять груз до ледника Восточный Ронгбук. Я мечтал совершить восхождение как абсолютно частное лицо, но поневоле пришлось принять опеку государства, которое в данном случае скрывалось под личиной общественной организации...

Машинистка вывела на компьютере два окончательных текста договора, и мы с вице-президентом Союза их подписали, а затем оказались в банкетном зале. Китайцы подняли рюмочки со своей национальной водкой. Вице-президент многословно пожелал мне удачи и, по традиции, закончил спич словом: «Ганьбэй!» Это значит – «пей до дна»... Не любитель спиртного, на сей раз я выпил с удовольствием. «Половина дела сделана!» – что-то сладковато шепнуло внутри.

 

* * *

Мои земляки – жители высокогорной долины. Они с рождения видят заснеженные хребты, острые пики скал, – казалось бы, быть уроженцем этих мест и альпинистом: одно и то же. Но, честное слово, нигде в мире я не встречал людей до такой степени ленивых и косных. Может, горы их придавили? Я готов согласиться. Впрочем, почему же я – другой? Почему другим был и мой брат? Почему мы еще мальчишками стремились взобраться на самую высокую гору и увидеть тот мир, что лежит вокруг сверху?.. Странно, но нас таких оказалось всего двое из тридцати с лишним тысяч, живущих в долине. Разве что мама читала нам на ночь не те книжки...

Когда я совершаю свою утреннюю пробежку вокруг городка, я вижу на лицах ненависть. Это лица моих соседей. Они сидят на скамеечках возле крепких, сотни лет назад выстроенных домов, они медленно-медленно курят и млеют от счастья. Для них счастье – сидеть вот так целыми днями, жмуриться, словно сытые, оскопленные коты. Но когда мимо пробегаю я, их лица меняются – я раздражаю их, я нарушаю спокойствие, разрушаю ощущение счастья.

Особенно ненавидят меня мои сверстники, те, с кем я учился в одной школе, кто знал меня маленьким мальчиком, играющим с ними в глупые и безопасные игры. Вот они, еще совсем нестарые – около сорока, – но уже рыхлые и брюхастые, с двойными и тройными подбородками, мутными глазами. Их движения медлительны, преисполнены показного достоинства; они уважают, лелеют свои круглые животы, всячески оберегают свою вялую жизнь. Их каждодневные путешествия – от дома до места работы и от места работы до кабачка. Горы вокруг для них не больше, чем стены. Стены еще одного, общего дома – нашей долины. И того, кто стремится заглянуть за них, они считают предателем, нарушителем священных границ. (Право слово, буддистские монахи куда прогрессивнее наших европейских обывателей!)

Да, им кажется предательством, что человек лезет на стены, возмутителен факт, что за это он получает деньги, а главное – славу... Впрочем, за возмущением и ненавистью я ясно вижу зависть. Их лица искажает и уродует зависть. Пусть и неосознанная ими самими...

Когда я совершаю пробежку, я чувствую ее каждой порой тела, каждой молекулой мозга, и она, эта их зависть, принявшая форму возмущения, ненависти, дает мне силы, нечеловечески громадные силы. Благодаря ей, я могу достичь поистине великих результатов.

Наверное, поэтому я и живу среди завидующих мне людей. Бесперебойный допинг.

Здесь, в долине, у меня нет работы, приходится ездить за перевал, в столицу округа, где я выпускаю журнал, преподаю в альпинистской школе, имею друзей и соратников. А перед моим родным домом издевательски развешаны тибетские молельные флаги надписями вниз, навалена горка камней; как-то раз мою машину измазали грязью. Часто я получаю письма с бранью, угрозами. Иногда мне кричат вслед: «Ты еще не расшиб башку? Циркач!»

Порой я раздражаюсь, я готов прийти в ярость, но тут же разум останавливает меня: «Так надо. Всё правильно». Да, наверное, именно так и надо...

Когда мир узнал о моем решении подняться в одиночку на высочайшую гору мира, от журналистов не стало отбоя. Они караулили меня возле редакции, десятками приезжали в городок, они фотографировали меня во время пробежки, окружили мой дом плотным кольцом и следили за окнами... Уж это как водится – дай мало-мальский повод, и пресса сойдет с ума и сведет с ума общество.

Да нет, конечно же, журналисты не обезумили – просто у них такая работа. Вчера какие-нибудь эстрадные звезды объявили о разводе, и каждая газета стремится узнать и обнародовать самые пикантные подробности, и желательно вытянуть эти подробности у самих героев новости; потом какой-нибудь министр подаст в отставку в знак несогласия с проектом закона, и всё внимание мгновенно переключается на него. Теперь вот я со своим заявлением...

Я ненавижу диктофоны, микрофоны, блокноты, вообще – интервью. Хотя – если ты чем-то выделяешься, если ты стал личностью общественно значимой, игнорировать общество, по крайней мере, непорядочно. И я трачу драгоценное время на то, чтобы отвечать на вопросы... Среди журналистов сегодня и корреспондент местной газетки – четырехстраничной пустышки, состоящей на две трети из объявлений, поздравлений и некрологов. Корреспондент плотненький, розовощекий, неторопливый (что как-то не вяжется с его профессией) мужчина лет сорока. Даже застегнутая просторная куртка не может скрыть его круглое пивное пузо. Типичный обитатель нашей долины... И не особенно стараясь скрыть свое недоброжелательство, с ехидцей, он спрашивает:

– Вы по-прежнему уверены, что взберетесь на Вершину в одиночку? Без чьей либо помощи?

– Я хочу попытаться это сделать, – отвечаю осторожно, чтобы не давать лишнего повода называть себя самодовольным типом. – Но помощь так или иначе присутствует. Взять хотя бы технический прогресс – мое сегодняшнее снаряжение не сравнить с тем, что имелось, скажем, у экспедиции Мэллори в двадцать четвертом году или у Хиллари в пятьдесят третьем.

Тут же – новый вопрос:

– Планируете ли вы покорить все восьмитысячники мира?

– Я этого не планирую.

– Да?.. – наигранное недоумение. – Вы только что упомянули о прогрессе, о снаряжении, – идет в атаку мой земляк-журналист. – Но вы всегда выступали против применения технических средств в альпинизме. Не чувствуете противоречия в своей позиции? – Он кривовато-победно улыбается, выставив вперед, в мою сторону, руку; пухлые, напоминающие колбаски пальцы сжимали диктофон.

Стараясь сохранять учтивость, я объясняю:

– Каждый альпинист в большей или меньшей степени применяет технические средства. Мои ботинки, палатка, ледоруб, газовая плитка – всё это технические средства. Я охотно пользуюсь достижениями в области горной медицины, физио-
логии, диететики, тренируюсь в камерах с разреженным воздухом. Но я сторонник отказа от мощных технических средств, под которыми понимаю кислородный аппарат, шлямбурные крючья, вертолет. Короче говоря, я против того, что делает невозможное возможным. Я предпочитаю опираться на собственные силы.

Опережая других, розовощекий вскрикивает фальцетом, словно поймал меня на чем-то постыдном:

– Но ведь это честолюбие! – Не спрашивает, а утверждает.

– Да, может быть. Меня часто упрекают в честолюбии. Но дело в том, что я не считаю это качество пороком. – Терпение начинает меня покидать, и теперь я специально говорю как можно резче: – Я держусь за свое честолюбие – оно необходимо, оно толкает меня вперед из трясины повседневного существования. Многие великие свершения обязаны честолюбию...

Пока розовощекий переваривает мои слова, его коллега задает свой вопрос:

– Почему в последние годы вы предпочитаете совершать свои восхождения в одиночку?

Эта тема слишком тяжела для меня, поэтому я коротко, сухо произношу:

– Позвольте не раскрывать причин.

Слава богу, на сей раз они не настаивают. Но настроение испорчено окончательно, и вскоре, сославшись на дела, мне удается отвязаться от журналистов. Если задаться целью отвечать на все их вопросы, это займет полжизни. У меня пока что есть более интересные и важные занятия.

...Я не всегда был одиночкой. Я ходил в связке, принимал участие в крупных экспедициях и не раз сам их организовывал. Но две трагедии, произошедшие практически одна за другой, заставили меня полагаться лишь на себя, рисковать лишь собой, нести лишь за себя ответственность.

В тот раз мы шли с Александром на Мансалу, на мой первый восьмитысячник. До цели оставалось около двухсот метров, когда Александр решил повернуть назад. Он совсем выбился из сил, его замучил кашель... Я предложил помочь ему спуститься, но он отказался. К тому же палатку нашего штурмового лагеря было хорошо видно. Я отпустил его, отдав рацию... Когда вернулся, Александра в палатке не было.

Двое суток на высоте семь с половиной километров я искал его. Он исчез. У меня кончилась провизия, газ в плитке. От кислородного голодания мутилось сознание, начинались галлюцинации. Пришлось спускаться в базовый лагерь... Когда я рассказал как было дело, то увидел в глазах людей осуждение. Невысказанное, прикрытое скорбью, и от этого еще более сильное. И, кажется, в те минуты я впервые всерьез задумался: стоит ли мне идти вверх с кем-то в паре, от кого-то зависеть?

Но следующей весной я принял участие в экспедиции на Нангапарбат, суровую и прекрасную гору в Северных Гималаях... Погода с первых же дней была отвратительной, мы (а нас было два десятка участников) неделями бездействовали, прячась от ураганного ветра в палатках. Начались конфликты. Руководитель экспедиции запрещал даже устанавливать промежуточные лагери, он готов был запереть нас.

И когда стало ясно, что мы вполне можем уехать домой, так и не попытавшись взобраться, я взбунтовался. Я собрал необходимое и пошел вверх. Со мной отправился и мой брат. Мы надеялись в короткий промежуток между бурями успеть достичь вершины, и нам это удалось. Мы взошли в блицтемпе и, почти не отдохнув, стали спускаться. Мы опасались ветра, но нас поджидало другое – сошла лавина. Я уцелел, а брат... Веревку, которая соединяла нас, перерезало ледяным осколком... В лагерь я вернулся один.

Три года назад я в последний раз шел в связке. Мы шли на Вершину. Мы поднялись. Это мог стать счастливейший момент моей жизни, но его омрачило состояние напарника – он задыхался. И все мои мысли были заняты не сознанием победы, а тем, как спустить его вниз... Наверно, во многом из-за того, чтобы по-настоящему насладиться минутами на Вершине, я и решил еще раз взойти на нее. Но теперь в одиночку.

 

* * *

Уладив дела на родине, отправив контейнер в Пекин, я с середины мая стал кружить вокруг цели моей экспедиции. Непал, Китай, Индия, снова Непал, объединенные для меня одним словом – «Гималаи»... Я привыкал к своему присутствию рядом с Вершиной; я снимал номера в отелях лишь те, где окна выходили в сторону Вершины, даже в ресторане я садился там, откуда можно было видеть ее или хотя бы угадывать ее очертания... Я с нетерпением ждал июня, но меня всерьез начинало беспокоить отсутствие кандидатуры на должность медицинского работника. И в одном из ресторанчиков Тьянбоча, поселка под южным склоном Вершины, я встретил Нину.

Мы познакомились лет семь назад; уже тогда, несмотря на молодость, она была достаточно заметной альпинисткой, правда, оставалась в тени мужчин. В основном ее включали в подстраховочные группы, но надо было видеть, как держалась она даже в самой сложной ситуации!..

Я обрадовался ей как старой доброй знакомой. Мы разговорились. Оказалось, она оставила альпинизм, но каждую весну приезжала в Непал, чтобы полюбоваться покоренными и непокоренными ею горами.

– Послезавтра возвращаюсь домой, – сообщила она. – Работаю в географическом журнале, пишу статьи обо всем. Но, конечно, больше всего – о Гималаях.

В ее голосе слышалась явная грусть. Судя по всему, она поставила на романтике крест, а ведь ей едва за тридцать. Самая большая для нее радость теперь – две недели отпуска провести вблизи великих гор... И неожиданно для себя самого я предложил Нине принять участие в моем проекте.

– А сколько участников? – спросила она.

– В общем-то, участник один, – с улыбкой сказал я, и заметил на ее лице недоумение. – Это будет одиночное восхождение. Мое абсолютное соло. Но по условиям договора в лагере должен быть медицинский работник. Я гарантирую тебе питание и, в целом, те же условия, в каких буду жить сам.

Она согласилась. Не вскрикнула, не озарилась счастливой улыбкой, не бросилась мне на шею. Лишь по глазам я увидел, как она благодарна – это была благодарность безнадежно больного, которому вдруг вернули здоровье... Я отправил факс в Союз альпинистов с данными о Нине, мне тут же пришел положительный ответ. С того дня мы с ней не разлучались.

Двенадцатого июня на джипе, в сопровождении двух китайцев, прибыли к развалинам Ронгбукского монастыря. Еще полвека назад здесь жили четыреста лам, в пещерах и хижинах вокруг, погруженные в медитацию, пребывали десятки отшельников. Отсюда в двадцатые – пятидесятые годы начинались все восхождения. Потом почти на тридцать лет Тибет был закрыт для иностранцев, и экспедиции штурмовали Вершину со стороны Непала. Лишь недавно северо-восточное направление снова стало доступным. Мне хочется взойти именно отсюда, по классическому, но наиболее сложному маршруту. Осуществить мечту всех тех, кто не смог подняться...

Сначала мы хотели разбить наш базовый лагерь у родника, бьющего неподалеку от монастыря. Но когда осмотрели руины, нам захотелось только одного – скорее уйти отсюда. Выше, к снегу... Дело в том, что разрушенный монастырь стал мусорной свалкой для многих экспедиций. Горы кислородных баллонов, обрывки палаток, ящики из под провизии... Отрыжка подвигов.

Метр за метром джип ползет по долине Ронгбук. Приходится то и дело останавливаться, чтобы убрать камни, заровнять промоины. За три часа мы едва преодолели полкилометра. Дальше не проехать. Мой высотометр отмечает «5600». Здесь и будет находиться наш с Ниной лагерь.

Китайцы помогли выгрузить вещи, поставить палатку и, пожелав удачи, уехали. Офицер связи за время, проведенное на такой высоте, заметно скис, его два раза вырвало. Что ж, я рад, что они так быстро покинули нас. Сразу стало свободнее и словно бы светлее. Теперь джип появится здесь только тридцатого августа, – у меня два с половиной месяца, чтобы осуществить задуманное.

Первый месяц мы жили в основном в базовом лагере, адаптировались. Я ежедневно совершал походы – то поднимался до шести тысяч пятисот метров, где выбрал подходящее место для штурмового лагеря, то спускался до развалин монастыря или в деревню Чедсонг, чтобы купить свежего ячьего мяса и творога. Иногда меня сопровождала Нина.

Постепенно слабость и головная боль прошли, и я почувствовал, что готов перебраться выше, и там ожидать удобный для штурма момент. Но Нина приходила в себя куда медленней. Она часто была раздражительна, мрачна, капризна.

Примерно через три недели после приезда произошел такой случай. Я лежал в палатке и читал, Нина готовила обед, напевая песенку... За едой она сказала что-то, но я, занятый своими мыслями, не расслышал. Пообедав, я снова лег на спальный мешок. Через некоторое время подошла Нина и спросила:

– Ну так мне идти одной? – ее голос звенел от негодования.

– Куда? – я удивился.

– Я преложила тебе прогуляться, но ты не ответил. Я иду.

– Нет, подожди. – Мне тоже хотелось пройтись, но и книга увлекла так, что не оторваться. – Подожди, я дочитаю, и мы пойдем вместе.

– Сколько ждать? – жестко спросила она; я еще не видел ее такой.

Потакать ей было неприемлемо и губительно для дальнейшей жизни в одной палатке, и я ответил тоже довольно жестко:

– Двадцать минут.

Нина отошла, кажется, стала варить кофе... Я читал воспоминания Нортона об экспедиции двадцать четвертого года. «Хотя по прямой оставалось каких-нибудь 300 метров, идти нужно было еще не менее восьмисот. Я был так близко, что мог видеть отдельные камни небольшого осыпного бугра на самой верхушке. Я испытывал танталовы муки, так как, ослабев от голода и борьбы, измученный ударами северо-восточного ветра, не в состоянии был подниматься дальше. Мне было ясно, что если я пройду еще хотя бы 100 метров, то не вернусь назад живым».

– Двадцать минут давно истекли! – почти закричала Нина, ее губы прыгали.

Пришлось отложить книгу и выйти. Начинался дождь.

– Куда мы пойдем?! – я тоже с трудом себя сдерживал. – Дождь!

Я продолжил чтение; Нина ходила то перед входом, то возле окошка палатки, заслоняя мне свет. Наконец я не выдержал:

– О'кей, я иду. Но только своим темпом.

– Нет уж! Я хочу погулять, а не бегать!

Мы стали собираться, но оказалось, что Нина совсем не готова. Я ждал ее минуту, две... Она сменила свитер, тщательно застегнула куртку. Потом вдруг стала снимать ботинки.

– Я ухожу, – сказал я, не в силах больше наблюдать за ее дамской возней.

– Иди! Иди куда хочешь! – закричала она. – Я прождала тебя полтора часа, а ты не можешь потерпеть, пока я надену другие носки?!

Я усмехнулся:

– Зачем тебе другие носки?

– Эти слишком тонкие для ботинок.

– А нельзя было их сменить раньше? У тебя ведь, по твоим словам, было полтора часа.

Она не ответила. Медленно, явно желая меня взбесить окончательно, продолжала свой туалет... И я ушёл.

Занятый мыслями, навеянными книгой Нортона (много раз уже прочитанной, но всегда растравляющей душу), я поднялся к тому месту, где наметил поставить штурмовой лагерь, сел на валун и задумался, глядя на Вершину. Почти вся она в тот день была укрыта плотным туманом, виднелась лишь вершинная пирамида – черный скальный треугольничек. Там уже нет ни туч, ни туманов. Там только ветер. А здесь погода была отвратительной – каждый день или снег, или дождь, почти беспрерывно штормы и бури, то и дело слышался гул лавин, грохот обвалов. Ночи стояли теплые, и снег не покрывался коркой – стоило ступить на него, и нога свободно уходила вниз. Двигаться вверх в таких условиях было немыслимо...

Честно говоря, я не ожидал такого, готов был отчаяться, но все же рассчитывал на перерыв в муссоне. Всегда выдаются три-четыре дня, когда восхождение реально. Главное – не пропустить их, поймать. Теплые ясные дни и морозные ночи. Тогда по надежному фирну можно подняться на Северное седло, а там... И в который раз я взглядом прошел те два с небольшим километра. Получилось несложно...

Нашел Нину в палатке. Она лежала, навалив на себя спальные мешки и дрожала. С трудом удалось добиться объяснения, что с ней случилось. Оказывается, она гуляла вдоль речки, и вдруг ей стало казаться, что большие камни превратились в яков, а средние – в волков, мелкие стали сурками и зайцами; всё ожило, замельтешило. Мой призрак появлялся то там, то там – одновременно в самых разных направлениях, – и призывно махал рукой... С огромным трудом Нине удалось найти путь обратно в лагерь. Она забилась в палатке... Обычные симптомы горной болезни и кислородного голодания. Но что делать? Дальше-то будет еще тяжелей.

 

* * *

В середине июля мы перебрались в штурмовой лагерь. Здесь уже почти нет голых камней, только снег и лед. По полдня я топлю снег на плитке. Из набитой с верхом кастрюли в итоге получается несколько глотков воды.

Я слежу за малейшими изменениями погоды, каждое утро я готов ринуться наверх. И каждое утро приносит разочарование – или буря, или снегопад, или туман, как сметана... Поневоле валяясь без дела, я рассказываю Нине о тех, кто пытался покорить Вершину в одиночку до меня.

С детства я собирал любые сведения об англичанине Морисе Уилсоне. Он не был альпинистом, никогда не увлекался спортом – с фотографической карточки на нас смотрит полный, рыхловатый человек лет сорока... Родители Уилсона были добропорядочными буржуа, отец владел фабрикой шерстяных изделий. В 1916 году Уилсон ушел добровольцем на войну, получил награду за храбрость, а после ранения в руку и грудь был демобилизован. Как и многие люди его поколения, он не смог устроиться в мирной жизни: сперва сбежал в Америку, а потом перебрался в Новую Зеландию. Продавал там автомобили, лекарства, держал магазинчик дамской одежды. В 1931 году вернулся на родину.

Он был болен туберкулезом, но, следуя учению индийских йогов, с которыми познакомился по пути из Новой Зеландии, сумел вылечиться. С тех пор Уилсон признавал лишь пост и молитву, а не лекарства.

Совершенно случайно в старой газете он прочитал статью об экспедиции на Вершину двадцать четвертого года. Узнал, что такое шерпы, яки, ледник... И решил стать первым человеком, побывавшим на высочайшей горе мира.

На имеющиеся у него деньги Уилсон купил подержанный самолет, поступил в аэроклуб. После нескольких занятий, научившись взлетать и приземляться, он отправился в Гималаи. В штурманской кабине лежала палатка, спальный мешок и несколько банок консервов... Невероятно, но ему удалось из Англии добраться до восточных районов Индии. По пути в восемь тысяч километров его многократно грозились сбить, то и дело возникали сложности с заправкой самолета горючим, но судьба пока что к нему благоволила. Правда, перелететь в Непал не удалось. Уилсон продал самолет и, хотя и в пешем путешествии ему было отказано, в одежде буддистского паломника пробрался в Тибет. Он притворялся глухонемым и шел в основном по ночам, преодолевая за сутки не более двадцати пяти километров. Его преследовали снегопады, дожди с градом, оползни. Но в конце концов Уилсон записал в дневнике, что увидел Вершину. Это было весной 1934 года.

Оказавшись в монастыре Ронгбук, он добился аудиенции у настоятеля. Верховный лама, понимавший по-английски, выслушал Уилсона, поразился его мужеству и решимости и благословил на восхождение.

Проснувшись на следующий день, Уилсон услышал проникновенное пение монахов. «Они молятся за меня!» – тут же записал он в дневнике. Погода была прекрасной, и Уилсон начал подъем. Вскоре достиг Ронгбукского ледника, и здесь подолгу петлял в лабиринтах из ледовых башен, обходил многокилометровые трещины, скальные блоки. Но все же он двигался вперед... Затем начались ледовые поля. Уилсон не понимал, как идти по льду – у него не было даже кошек! И все-таки он достиг высоты 6035 метров (совсем неплохо для неподготовленного человека!) Тут повалил снег. Ослабевший Уилсон проглотил несколько фиников и немного хлеба.

После морозной ночи в палатке он снова пошел вверх, и через два дня на высоте 6250 метров попал в снежную бурю... Хромая, с болью в суставах, он вернулся в Ронгбук. Его глаза были обожжены, горло болело. Пока монахи готовили горячую еду, Уилсон записал неразборчивыми каракулями: «Я не сдаюсь. Я по-прежнему уверен, что сделаю это...»

Пролежав четыре дня, он стал готовиться к новой попытке. Однако его левый глаз совершенно заплыл, а левая половина лица онемела. Лечился голодом, принимал участие в буддистских церемониях... Постепенно восстановив силы, он снова отправился в путь.

На этот раз Уилсон достиг высоты 6748 метров и здесь обнаружил склад с продовольствием экспедиции, которая состоялась за год до этого. Ободренный находкой, он тут же сделал запись в дневнике: «Вершина и путь к ней теперь совершенно изучены. Пройти осталось всего 2100 метров». Но снова началась буря, которая пять дней держала Уилсона в палатке. Как только погода улучшилась, он пополз вперед.

Четыре дня метр за метром отважный одиночка приближался к Вершине. Ночевал в спальном мешке под открытым небом, задыхаясь, бил ступени, ввинчивал ледовые крючья. Наконец, он стоял у подножия последнего участка над Северным седлом. Впереди была отвесная и гладкая стена... После нескольких неудачных попыток преодолеть или обогнуть стену, Уилсон вернулся в палатку.

Его тело нашли годом позже; альпинисты похоронили Уилсона в трещине ледника, взяв с собой только дневник... Многие считали и считают его сумасшедшим, мне же он ближе и симпатичнее легиона тех, кто живет в уютных домиках и копит деньги на старость. Эти мудрые долгожители называют сумасшедшим любого, кто не похож на них...

Через тринадцать лет после Уилсона в Гималаях появился новый одиночка, одержимый идеей взойти на Вершину. При себе он имел спальный мешок на гусином пуху, две палатки, веревку, самодельные кошки, шлем, рукавицы, снегозащитные очки, пакетик сухого мяса и двести пятьдесят фунтов в кармане. Это был канадец Денман, несколько лет проживший в Африке. Он давно увлекался альпинизмом, но более как теоретик. Тем не менее он всерьез рассчитывал постоять на высочайшей точке планеты.

Сопровождать его согласился Тенцинг Норгей, тридцатидвухлетний шерп, не раз уже принимавший участие в экспедициях.

Обитатели Ронгбукского монастыря откровенно смеялись над убогостью снаряжения Денмана – они привыкли видеть других горовосходителей.

Вершина, которая возвышалась над монастырем, ошеломила Денмана, он даже подумывал отказаться от своего плана, но 10 апреля 1947 года вместе с Тенцингом все же двинулся в путь.

Они пошли традиционным маршрутом в направлении Северного седла. После жизни в Африке гималайский холод до того мучил Денмана, что ему приходилось спать в одном мешке с Тенцингом. Также он страдал от недостатка кислорода – на акклиматизацию у него не было ни времени, ни средств...

Выше Северного седла подняться им не удалось – начались сильные бури. Денман признал себя побежденным и вернулся в Африку, на прощание подарив своему спутнику шлем... В пятьдесят третьем, когда Тенцинг вместе с Эдмундом Хиллари стоял на Вершине, на его голове был этот шлем. Символично...

В семьдесят пятом году Вершины достиг англичанин Берк, но он был участником большой экспедиции и прошел в одиночку лишь последние двести метров. К тому же после восхождения его больше не видели... Я же планирую совершить действительно одиночное восхождение – абсолютное соло, – поднявшись с Ронгбукского ледника, с высоты 6500 метров, и постараться вернуться живым.

 

* * *

И вот наступило ясное, тихое утро 17 августа, когда я наконец-то смог сказать Нине:

– Сегодня занесу рюкзак под Северное седло.

Торопливо, как-то слишком поспешно, Нина кивнула. Мне хочется услышать ее голос, какие-то важные слова, но она просто кивает...

После завтрака я собрал необходимое: продукты на пять дней, горючее для плитки, спальный мешок, бивачная палатка, фотоаппарат, минеральная вода... Оставлю рюкзак на пятьсот метров выше нашего лагеря и тем самым смогу сэкономить силы и время завтра, когда, по моим расчетам, я должен пройти большую часть подъема.

Подъем на Северное седло – сложнейший этап восхождения. Перепады высот составляют почти полкилометра, здесь масса трещин и велика вероятность схода лавин. Мне, одиночке, нужно думать не только о лавинной опасности, но и о том, чтобы без веревки и крючьев благополучно преодолеть трещины.

У меня нет рации, я совершенно сознательно хочу подняться без всякого контакта с внешним миром. Не говоря о том, что Нина не сможет мне чем-либо помочь, попади я в беду, я сам не хочу подвергать опасности ее жизнь из-за меня. Я добровольно иду на риск, и только в том случае, если нет никакой связи с другими людьми, никакой подстраховки, даже психологической, восхождение можно назвать по-настоящему одиночным...

За последние недели выпало чудовищное количество снега, но благодаря теплым дням и двум морозным ночам он осел и уплотнился. Фирн так тверд, что подошвы моих ботинок оставляют на нем лишь еле заметные отпечатки.

Почти пробежав около двухсот метров, постепенно сбавляю темп. Начинаю считать шаги. Сделав пятьдесят – останавливаюсь и передыхаю. Очень помогают лыжные палки – они играют роль второй пары ног.

Подножия Северного седла достигаю почти без труда. Погода прекрасная – ни одной тучи, солнце припекает, но воздух прохладен, дышать легко. Тянет – ох как тянет! – идти дальше, взобраться на седловину... Нет. Здесь самое удобное место, чтобы оставить рюкзак, а завтра утром... Да, завтра... До завтра.

Ставлю рюкзак в неглубокую ледовую нишу. Фиксирую его титановым, моей конструкции, ледорубом, сверху на ледоруб вешаю кошки...

– Я потрясена! Ты так быстро поднимался! – встречает меня Нина. – Я видела весь твой путь в бинокль. За каких-нибудь два часа!.. – И еще много-много восторженных слов.

Киваю, но почти не слышу ее. Если сейчас я начну отвечать, общаться, то наверняка сорвусь и нагрублю или, что хуже, расслаблюсь. Дойти до Северного седла – пустяк. Вот дальше... Я пью воду и забираюсь в спальный мешок.

Весь остаток дня, всю ночь я чувствую, что готов вскочить в любую секунду. Вскочить и пойти. Даже во сне я с трудом заставляю себя лежать спокойно. Я весь в нетерпении и ожидании утра, весь в наблюдении за тем, что происходит снаружи палатки.

Сквозь сон определяю, что воздух слишком теплый, почти парной. Где-то неподалеку слышатся скрипы и потрескивания, иногда – ухающие стоны оседающего снега, шелест мелких обвалов. Черт, фирн наверняка ослабнет!.. Но беспокойство не может поколебать уверенности – вот-вот я поднимусь, оденусь и совершу великий бросок... Скорей бы рассвет...

На последней перед моим отлетом в Гималаи пресс-конференции какой-то бесноватый со сбившимся набок оранжевым галстуком обрушился на меня с тирадой; его даже никто не посмел перебить, попытаться остановить, так яростно он говорил:

«Вершина была покорена в пятьдесят третьем году. С тех пор сотни людей туда лезут и лезут, многие гибнут. У тех счастливчиков, что достигли, впечатления одни и те же: воздух разрежен до предела, дышать нечем, собачий холод, полная истощенность и тэ дэ и тэ пэ... Три года назад вы первым покорили Вершину без кислородного аппарата, а теперь готовитесь взойти на нее в одиночку, в самое опасное время года. Да, вы рискуете, но в чем для цивилизации реальный прок от вашего риска? Что дают ваши рекорды? Наоми Уэмура заявил, что зимнее восхождение – самое суровое испытание мужества. Но какой смысл в этаком мужестве? Оно не созидательно, оно фактически бессмысленно для общества. Даже в футболе больше смысла... Допустим – допустим! – и вы, и японец реализуете свои замыслы. А дальше? Будут пытаться восходить ночью и без фонарика? Или не прямо вверх, а по спирали, вокруг горы? Да? Можно и в кандалах, босиком, с завязанными глазами. Варианты здесь бесконечны... Не больший ли героизм проявлять свое мужество как-то иначе? Например, в простейшем и одновременно сложнейшем и драгоценнейшем виде – как гражданская отвага. А? Наше человеческое общество еще слишком несовершенно, чтобы посвящать свою жизнь рискованным играм и тем более – заражать этими играми других, отвлекать их от действительно полезных занятий!»

Тогда, на пресс-конференции, я сказал этому господину со сползшим галстуком нечто безобидное, почти извиняющееся: мне, мол, просто нравится лазать по горам, это мое частное дело, мое увлечение, и внимание общества я привлекаю не специально, оно само желает следить и знать обо всех подробностях моих планов... Но сейчас, в неглубоком и лихорадочном сне, когда все мое тело подрагивает от нетерпения ринуться на штурм Вершины, когда во мне, кажется, столько энергии, что я способен осветить небоскреб, я знаю, что и как ответить тому негодующему господину... Нет, гражданину.

Представляю: сейчас он лежит, постанывая, на своей продавленной, скрипучей тахте в душной спальне; рядом, но под другим одеялом, его супруга, которая скоро встанет и начнет инстинктивно готовить завтрак, а гражданин, кряхтя, охая, растирая ладонью ноющий позвоночник, достанет из почтового ящика утреннюю газету и долго будет ее изучать, негодуя на каждую новость, изливая супруге свои мысли о лучшем
устройстве мира... Вечером, после работы в какой-нибудь из бессчетных и бесполезных контор, он устроится в кабачке поближе к дому, закажет кусок запеченого мяса и большую кружку пива, и завяжет ежевечерний разговор с приятелями о созидании, долге, смысле, общечеловеческой пользе...

Я чувствую особенно резкий толчок изнутри себя. Распахиваю глаза, смотрю на фосфоресцирующий циферблат часов. Почти пять. Выбираюсь из теплого, почти родного мешка. Несколько секунд бессмысленно, просто смотрю на белеющее пятно рядом с моей левой рукой. Это лицо Нины... Как она уютно, размеренно дышит во сне... Вдруг вспомнилось, с какой радостью, словно щенок, она бросалась в озерцо у Ронгбукского монастыря, долго плескалась, тщательно мылась в холодной воде. Хм, всё расстраивалась, что шампунь плохо очищает волосы...

Бедненькая. Сейчас я понимаю, насколько она измучилась за эти два месяца. Она – дитя цивилизации. Детство и юность провела в одном из крупнейших мегаполисов мира, а здесь, со мной, вынуждена вести почти первобытную жизнь. Во время ее прошлых путешествий в горы было, конечно, не так – их базовые лагери напоминали современный дачный поселок, даже биотуалеты стояли... Но ничего, Нина, скоро, очень скоро твои испытания кончатся. Три, от силы четыре дня – и мы спустимся к развалинам монастыря, где зеленая трава и поют птички, а тридцатого августа сядем в джип...

Надеваю шерстяные чулки, штаны, ботинки, свитер. Каждое мое движение верно и экономно, словно заучено сотней репетиций. Никаких поисков, шарений руками, ничего лишнего... Выхожу из палатки, выпрямляюсь, вдыхаю чуть колющий морозцем, кисловатый воздух... Вершина в предутренней густой синеве представляется мне присевшим, задремавшим исполином. Но я вот-вот потревожу его дрему.

Следом за мной тихо появляется Нина. Кажется, она не может поверить, что я все-таки ухожу.

– До встречи, – говорю ей и целую в щеку.

Она молчит, напряженно, нахмурясь вглядываясь в мое лицо, будто стараясь запомнить каждую черточку. От это мне становится не по себе.

Беру палки, включаю налобный фонарик. Разворачиваюсь и шагаю вперед. Слегка подмерзший фирн успокаивающе хрустит под ногами. Прокручиваю в памяти, все ли взял... Неразборчивый голос сзади.

Я остановился, поморщился:

– Что?

– Я буду думать о тебе! – говорит Нина.

На какие-то мгновения замираю, повернув лицо к ней, к нашей палатке. Слабая, напоминающая нытье вдруг заболевшего зуба, начинает расшатывать мою десять минут назад стальную уверенность, мысль: «А что? А если остаться? Не идти. Взять и остаться с этой женщиной...» И я словно бы наяву чувствую ее теплое, одновременно и крепкое и нежное, мягкое тело, вдыхаю запах ее волос; я глажу ее упругую, совсем молодую грудь, вожу ладонями по гладким бедрам... Я словно бы опять засыпаю...

– Пока! – резко бросаю туда, вниз, и, дернувшись, делаю шаг, другой, третий... Мне хочется побежать...

Спустя минуту уже не помню о Нине, предательская мысль растворена, уничтожена. Никаких сомнений! Всё вернется через три дня. Через три дня я вернусь.

Вот в желтоватом кружочке света от фонарика появляется стена Северной седловины. Струями застывшего водопада поблескивают огромные, точно трубы, сосульки. До рюкзака остается метров сорок. Но что-то не так на этом отрезке, что-то здесь изменилось...

 

* * *

Одновременно с уверенностью: необходимо остановиться и разобраться, проверить, что же не так, я почувствовал, как снег подо мной вдруг, будто огромная скатерть, куда-то сползает. И стремительно, и плавно.

Автоматически раскидываю руки с лыжными палками, пытаюсь зацепиться за края дыры. Напрасно – в облаке снега и ледяных кристаллов я лечу вниз. Фонарик гаснет... Ударяюсь о стены то спиной, то грудью. Изо всех сил делаю себя шире, больше, но трещина расширяется. Никаких мыслей, кроме желания остановиться и пульсирующего вопроса: «Сколько уже пролетел?! Сколько метров?» От этих метров зависит моя жизнь... Но чувство глубины утрачено, как и чувство времени. Страха нет – я еще надеюсь. Надеюсь зацепиться, остановиться и вылезти...

И я остановился. Под ногами опора. Неужели дно?

Та-ак... Ощупываю фонарик, и неожиданно он зажигается. Облегченный выдох. Осторожно осматриваюсь... Нет, это не дно – подо мной тонкий, припорошенный снегом пласт фирна – перемычка между стенами. Метра полтора квадратных... А за ней слева и справа чернеет бездна. В любой момент перемычка может сломаться... Вцепляюсь руками в почти гладкие стены, задираю голову, пытаюсь определить, глубоко ли я нахожусь. Метров шесть. В кусочке черного неба горят несколько звезд. Они горят ровно, без мерцания, и с каждой секундой становятся словно бы больше. Как зрачок напряженного зверя. Кажется, они вглядываются в меня, чтобы запомнить. Так же они вглядывались в Мэллори, Уилсона, Берка, в десятки тех, кто погиб и исчез на склонах Вершины... Так же вглядывалась в меня Нина, а потом сказала: «Я буду думать о тебе!» Почему-то именно «думать», а не «ждать», «встречать тебя»... Нет!..

Осторожно, стараясь тщательно укрепляться на редких и мелких выступах, я полез вверх. Ноги соскальзывали. «Кошек нет», – вспомнил я, и холодный пот моментально покрывает всё тело. Я начинаю дрожать. Дрожь становится тряской... Вот тогда я испугался! Да, это серьезно... При себе у меня лишь лыжные палки и нож, всё остальное, в том числе и ледоруб, кошки – в нескольких десятках шагов отсюда. Там, наверху...

Почти вишу, раскорячив ноги и руки, боясь снова всем весом опуститься на фирновый пласт. Он настолько непрочен, что поразительно, как он выдержал меня, летящего с высоты шести метров... Лучше бы уж, кажется, я провалился сразу до дна, разбился в лепешку. Ведь... Ведь что же делать? Я не сказочный человек-паук...

Но, подавив приступ отчаяния, вновь пытаюсь карабкаться. Сантиметр, еще сантиметр, передышка. Еще чуть-чуть... Правый ботинок соскальзывает с обледенелого выступика, и я сползаю на фирн. По спине обжигающим потоком льет пот... Прикрываю глаза, налаживаю дыхание, а потом поднимаю голову.

Трещина сужается кверху, поэтому у меня нет никаких шансов. Это все равно что пытаться с голыми руками вылезти из бутылки... На счастье или, скорее, на более жуткую и мучительную смерть, я невредим, но совершенно бессилен. В шести метрах от поверхности, в сорока от рюкзака, в четырехстах – от палатки, где меня ждет человек.

«Была бы рация», – выныривает мысль. Нет! Я ни в чем не раскаиваюсь – я совершенно сознательно решился на восхождение без нее... А память подсовывает сценки: вот мне предлагают рацию новейшей разработки весом в семьдесят граммов и размером с сигаретную пачку; вот уговаривают взять радио-буек «на всякий случай». Но я твердо отказывался – я выбрал такую тактику, я решил идти по-настоящему одному, и ради этого, только ради этого я и пошел. Без рации, без напарника, веревки, крючьев, кислородных баллонов... Вертолета, черт возьми! Один на один с горой. Абсолютное соло!..

Передохнув и подбодрив себя, снова лезу вверх. Выбиваю ножом зацепы для пальцев; ноги растянуты почти до шпагата. Лыжные палки висят на запястьях... Моя цель сейчас, главная цель в жизни, подняться метра на полтора и там попытаться укрепить палки поперек трещины. Палки у меня раздвижные, наибольшая их длина – метр семьдесят, сделаны из титана... Укрепить, как следует на них отдохнуть, и тогда подумать, что делать дальше. Ведь если трещина сужается кверху, то, логически, чем выше я поднимусь, тем у меня больше возможности выбраться...

Острие ножа долбит лед, ковыряет камень. Толку мало, очень мало, а силы иссякают стремительно. И вот я снова на фирновой перемычке... Выключаю фонарик – свет мне еще понадобится. Неизвестно, сколько я пробуду здесь. День, два, три... У меня нет при себе ни еды, ни питья. Всё в рюкзаке.

Да, досадно. Кроме всего прочего – досадно. Я опасался трещин над Северной седловиной, я просчитывал, как лучше пройти узкий гребень, взобраться по почти отвесной стене Чанг Ла до кулуара Нортона, а споткнулся в самом начале. Случайность. Ведь еще вчера трещина эта была надежно запаяна снегом и льдом... Но случайность, именно случайность погубила сотни альпинистов, тысячи и миллионы обыкновенных людей. Оступился, ударился об угол стола и умер, задумался и попал под автомобиль, сделал смелое заявление и поплатился жизнью от пули киллера, неосмотрительно шагнул вперед и рухнул в пропасть... Но в отличие от многих и многих я испытал счастье. Я не раз был счастлив! И сегодня ночью я тоже был счастлив – я был так силен, и, не останови меня эта слепая случайность, я достиг бы Вершины. Я стоял бы на ней и смотрел на мир подо мной. Огромный чудесный мир внизу. Крошечный, почти игрушечный... И на метр восемьдесят два сантиметра – на мой рост – я был бы несколько минут выше самой Вершины!

Я спохватываюсь и включаю фонарик. На часах почти семь. Значит, провалился совсем недавно – каких-нибудь пятнадцать минут назад. Если настроюсь и удачно выберусь, то вполне еще успею до наступления дня подняться на седловину... Да, надо настроиться, собраться и попытаться всерьез... Что это со мной? Что за мысли? Не раз я бывал в, казалось бы, безвыходных ситуациях. Меня заваливало лавиной, и я выкарабкался с двух метров. А снег был такой твердый и плотный, тяжелый, как застывающий бетон... Меня сбивало с карниза камнем величиной с футбольный мяч, и я, с сотрясением мозга, продолжал восхождение. А падений в трещины и расселины и не счесть. Я смогу!..

На этот раз досконально изучаю стены, пытаясь найти хоть какой-то более или менее, хоть в полступни, выступ, какую-нибудь полочку, ступеньку... Ведь не шлифовали же эти стены!.. Я колю ножом камень, дроблю лед. Вверх, вверх. Постепенно, потихоньку, не думая о шести метрах, что отделяют меня от поверхности. Сейчас всё решают сантиметры. Чуть выше обязательно должны появиться опоры для рук и ног. Пока главное – сантиметры...

Самовнушение не помогло, и через несколько минут борьбы я снова оказываюсь на фирне. Присаживаюсь на корточки – теперь не боюсь, что перемычка может сломаться. Пусть ломается, пусть сбросит меня еще глубже, чтоб я потерял надежду.

Беру пригоршню крупнозернистого, сухого снега, сую в рот. Крупинки медленно превращаются в капли, но жажда только растет. Жажда в высокогорье – постоянное чувство. Без питья я не выдержу и суток... От жажды можно сойти с ума... Обидно, если начнутся галлюцинации, и я превращусь в трясущееся, пугливое, безвольное существо. Нет. Нужно просто успокоиться, собраться с силами и мыслями. Всегда есть выход. Я цел и невредим. Я вижу небо, и значит – могу победить. Какие-то несчастные шесть метров – три человеческих роста!..

Мне вспоминается Уэмура. Вскоре он должен появиться здесь, чтобы осуществить (попытаться осуществить) свой план, свое зимнее восхождение. И, быть может, вполне вероятно, он пройдет где-то рядом, а то и прямо надо мной. Он пройдет надо мной, блестя своими узкими, колюченькими глазами!

Вскакиваю и снова изучаю стены. Продвигаюсь до самого края фирнового пласта в одну сторону, потом в другую, щупаю камень и лед твердыми, невосприимчивыми к холоду пальцами... Нет. Выключаю фонарик. Прикрываю глаза.

Прокручиваю в памяти каждый свой шаг от палатки до трещины. Я шел слишком уверенно, на какое-то время потерял бдительность и поплатился. Но как я мог?! Ведь всю ночь слышалось, как оседает снег. И где-то совсем рядом ухало. Наверное, как раз здесь... Н-да... Еще три часа назад я лежал в спальном мешке, рядом была Нина. Всё было нормально,
надежно... Что сейчас делает Нина? Может ли она почувствовать хоть немного, что со мной?.. Наверняка, проводив меня, легла еще поспать. И трое суток она будет смиренно ждать. Потом сутки – слегка волноваться. На подъем и спуск я запланировал максимум четверо суток. Если к этому времени не вернусь, значит, что-то случилось... Через четверо суток будет двадцать первое августа. Китайцы приедут тридцатого. Что будет с Ниной в эти десять дней и ночей? Останется здесь или спустится?.. Нет, скорее всего спустится! Иначе она умрет от истощения. Полмесяца на такой высоте ей не выдержать.

И понимаю – она не спустится. Она будет стоять и смотреть на Вершину, искать движущуюся черную точку; будет принимать каждый оголенный от снега камень за мой силуэт; она ослепнет от напряжения... Она не спустится... А китайцы сюда не поднимутся. Нас найдут в лучшем случае в сезон осенних экспедиций. Ее найдут... При первом же снегопаде или сходе лавины, отверстие над моей западней закроется. И я исчезну. Как Мэллори, Берк, как мой брат, как Александр, Моррис Уилсон... Да и Нину вполне могут похоронить по-альпинистски: упакуют в спальный мешок и спустят в ближайшую трещину...

– Нина, – произношу я шепотом, чтобы услышать свой голос, почувствовать, что я жив, а воображение помимо воли работает с лихорадочной быстротой...

Но, может, она почувствовала, что со мной беда, и сейчас где-то рядом – ищет мои следы. А? Ведь, может... Может, стоит подать голос, и она услышит? Вернется в лагерь, возьмет веревку... Но сумеет ли она меня удержать? Да наверняка! Мне нужна хоть какая-то, пусть самая малая опора, чтобы подтянуться на метр-другой, а там – там я найду за что уцепиться. Там наверняка есть уступы, полки, спасительные неровности.

Я смотрю вверх. Небо стало заметно светлее. Звезды горят тускло, но они видны. Они все так же следят...

– Нина! – кричу я негромко и еще не решившись до конца, стоит ли звать.

Прислушиваюсь, перестаю дышать... И кажется – там, наверху, что-то шуршит. Что-то движется.

– Нина-а! – И опять слушаю. И опять наверху движение. – Нина-а! Ни-на-а!..

Так я кричу и прислушиваюсь, кричу и прислушиваюсь много раз подряд. Я боюсь перестать и признаться себе, что это просто отзвук моего собственного крика.