Повесть
1
Бывшая библиотекарь, а теперь пенсионерка Марчукова удачно добралась с окраины Ряжска, где находился родительский дом, и куда она приехала загодя, чтобы сегодня выступить в местном музее на конференции, посвященной творчеству Пушкина и названной его стихотворной строкой: «И милость к падшим призывал».
В музей собралась заранее, чтобы угостить участников конференции яблоками. Время до начала встречи оставалось, и Валентина Матвеевна остановилась в небольшом сквере, аккуратно присела на лавочку, чтобы не испачкать тёмно-синий костюм, но тут её будто кто-то толкнул, и она вспомнила, что неподалёку находится следственный изолятор. Место не очень-то романтическое, но именно там можно по-настоящему увидеть тех самых «падших», о которых говорил поэт.
Она вернулась назад, остановилась перед казённой вывеской, прибитой рядом с металлическими воротами. Валентина Матвеевна роста невысокого и еле дотянулась до кнопки звонка. Когда позвонила, к ней вышел уставшего вида хмурый военный с погонами лейтенанта и, взглянув на её простое лицо, спросил:
– Вы к кому?
Валентина Матвеевна растерялась:
– Не знаю... Наверное, к самому молодому! Хочу яблоками угостить и поговорить.
Худощавый лейтенант слегка улыбнулся, посмотрел на зардевшуюся посетительницу, с пучком седеющих волос на затылке, и строго сказал:
– Здесь не место для шуток! Откуда прибыли?
– Из Москвы...
Лейтенант хмыкнул:
– Специально привезли из столицы яблок, чтобы угостить самого молодого подследственного?! Так, что ли?!
Валентина Матвеевна поняла, что разговор уходит в сторону, и вряд ли она сумеет объяснить этому служаке, что хочет проявить милость к незнакомому человеку. Она начала говорить о конференции, напомнила слова Александра Сергее-
вича, даже начала рассказывать о своём сиротском детстве, и лейтенант, кажется, понял её, но для убедительности спросил:
– Значит, решили провести гуманитарную акцию?!
– Ну, какая это акция, – не согласилась она. – Просто хотела что-то сделать от души...
– Хорошо, подождите здесь!
Лейтенант скрылся за дверью с маленьким оконцем, и до неё донёсся его разговор по телефону. Говорил недолго. Наверное, через минуту вышел, спросил:
– У вас паспорт с собой?
– Да-да, имеется...
– Проходите...
В дежурном помещении он, заглянув в паспорт, уточнил фамилию, делая какую-то запись в журнале:
– Марчукова?
– Да-да, – подтвердила она.
– Вот и хорошо! – словно обрадовался, что правильно назвал фамилию, сказал лейтенант. – Пойдёмте на свидание с «самым молодым»!
Он поднялся, пропустил посетительницу через одни лязгнувшие двери, другие и в этот момент Валентина Матвеевна будто сжалась. Не от испуга, нет, а от вдруг мелькнувшего ощущения, когда поняла, что из-за таких дверей самостоятельно выбраться невозможно. И что же должен чувствовать настоящий подследственный, когда за ним захлопывались двери изолятора, пусть и временного содержания.
Вскоре она оказалась в небольшой комнате, где были намертво прикручены к полу металлические скамьи и такой же стол. Минут через пять пришел другой лейтенант, да не один, а с испуганным, коротко стриженным, светловолосым курносым пареньком. Он сел в угол на скамейку напротив и непонимающе смотрел синими глазами то на Валентину Матвеевну, то на лейтенанта. А тот сразу представился:
– Лейтенант Ершов, воспитатель! А это наш Ширяев. В вашем распоряжении десять минут!
От этих стремительных событий, Валентина Матвеевна растерялась, не знала, что сказать лейтенанту и этому пареньку, пугливо смотревшему на неё и, видимо, не понимавшему, зачем его сюда привели. И она не придумала ничего лучшего, как представиться.
– Меня зовут Валентина Матвеевна... А тебя?
– Подследственный Ширяев Николай... – казённо ответил он и потупился, покраснел.
– Ну, здравствуй, Николай! Я хочу передать тебе и твоим товарищам яблок. Это всё, что у меня сейчас с собой! – сказала она стеснительно и подала сумку. – Тебя родители навещают?
Ширяев молча замотал головой и, как показалось Валентине Матвеевне, зло посмотрел на неё и отвернулся, не желая говорить. Вместо него сказал лейтенант Ершов:
– У него лишь сёстры... А родители умерли... Мать совсем недавно.
– А сёстры навещают? – осторожно спросила она, боясь ненароком вновь задеть за живое.
Николай покосился на воспитателя, словно попросил: «Объясни этой тётке, чего она пристала?!»
– Одна сестра у него малолетка, а другая грудным ребёнком занята, живут в Чёрном Селе... – сказал лейтенант, словно оправдался за своего подследственного.
– Тогда, Коля, если не возражаешь, я буду тебя навещать! Можно?
Ширяев после её слов впервые по-настоящему посмотрел на необычную посетительницу и ничего не сказал, только посмотрел на лейтенанта: мол, у него спрашивайте!
Ершов без слов понял взгляд подследственного и согласился:
– Приезжайте, Валентина Матвеевна, только учтите: никаких излишеств в передачах.
Заручившись согласием и немного осмелев, Марчукова попросила:
– Подойди ко мне, Коля! Хочу пожать на прощание твою руку.
Она подала ему ладошку, а он испуганно, словно боялся обжечься, подал свою, и Валентина Матвеевна ощутила, какая холодная рука у Николая, будто он долго томился в подземелье. В этот момент Марчукова почувствовала, что вот-вот заплачет, и поспешила выйти из комнаты.
Когда шла коридором в сопровождении Ершова, спросила, вздохнув:
– За что он попал-то сюда?
– Можно сказать, за пустяки... Молочную флягу стянул на ферме, в металлолом сдал. А на нём условная судимость «висела». Вот теперь и парится у нас. Таких, как вы, баламутит!
– Я сама пришла...
– Ещё-то придёте?!
– Обязательно! Долго он здесь будет находиться?
– Месяца три-четыре, не меньше. Сейчас дела в судах медленно рассматривают...
Ознакомившись напоследок со списком продуктов и вещей, которые разрешены к передаче, кое-что записав для памяти, Валентина Матвеевна вышла на волю и вдруг поняла, что здесь даже воздух другой. Задышалось легче. Сперва подумала, что именно из-за воздуха, но потом поняла: это от знакомства с Николаем, от радости, которая неожиданно пришла и задержалась, не хотела выветриваться.
На конференцию Валентина Матвеевна опоздала и отказалась от выступления перед земляками – не хватило сил говорить о силе личного примера, который был темой её доклада. Теперь, после посещения изолятора, могло показаться, что она и зашла-то туда именно за тем, чтобы показать себя, выпятить и рассказать об этом людям. После конференции она даже не осталась на банкетик. Вернулась в дом, до вечера работала в огороде, набрала фруктов и овощей и на следующий день уехала в Москву.
2
Вот уж какой год Валентина Матвеевна, уйдя на пенсию, подрабатывает в подземном переходе, если можно назвать это занятие работой. Действительно, ну что за радость стоять среди потока людей, терпеть их нахальство, а иногда и откровенное хамство. Тяжело, конечно. Но здесь она не одна такая. Каждого сюда приводят свои обстоятельства. Валентина Матвеевна впервые попала сюда ещё при живом муже, когда ему выдали половину зарплаты пластмассовыми цветами. Две больших сумки он принёс тогда, а зачем, кому они были нужны? Непонятно! А тут, помнится, подошла Пасха, и тогда Валентина Матвеевна решила продать цветы у метро. И, главное, – получилось. Она распродала почти всё и радовалась, что повезло, что удалось вернуть деньги, законно заработанные мужем.
Первый опыт не прошёл даром. С тех пор она частенько оказывалась у метро. Не сразу, но появилась своя «специализация»: носки да варежки. Все старались что-то купить да перепродать, а она, можно сказать, зарабатывала на жизнь семьи свои трудом. С тех пор мало-помалу освоилась в переходе, вместе с десятком-другим неприкаянных людей встречала в вечерние часы народ, валивший с работы. Большинство пробегало мимо, и редко кто останавливался, чтобы посмотреть товар. Хотя, какой это товар?! Если трикотаж, то китайский, редко из Польши; если фрукты, то, в основном, бананы с апельсинами, иногда яблоки. Бананы, апельсины да виноград с хурмой продавали кавказцы, а яблоки привозили на тележках-каталках местные пенсионерки, особенно в конце лета. Кое-кто из них приторговывал и всем другим, что Бог послал на подмосковных сотках.
Валентина Матвеевна от других не отставала, привозила на тележке баночки с вареньем, лисичками, пакеты с сушёным шиповником, зверобоем, душицей, чабрецом – всё, что заготавливала на садовом участке и собирала на лугах и подлесках. На себе это всё, конечно, не довезёшь из Ряжска, но иногда зять помогал, муж старшей дочери Нины. Полную машину нагрузит. Правда, часто ездить не заставишь. Вот и приходилось Марчуковой самой мотаться по электричкам. Но основное её занятие – это, конечно, носки и варежки собственной вязки, которые она выкладывает на дополнительном лоточке, приделанном к сумке-каталке. Летом, конечно, брали плохо, а осенью и в начале зимы совсем иное дело. Ведь Валентина Матвеевна вязала более всего из натуральной шерсти, которую привозила с родины. Сама и пряжу пряла. Все руки в иной день отматывала. Зато носочки с варежками получались на загляденье, и вязала, в основном, для детей, начиная с грудничков.
Она и в этот раз добыла семь фунтов шерсти, проехавшись по близлежащим сёлам. В Дегтяном побывала, Ново-Еголдаеве. Овец да коз, конечно, мало стали держать, но всё-таки не зря экспедицию затеяла. И вот, вернувшись в Москву, ещё раз шерсть промыла, просушила. По хорошему-то, надо бы на шерстобитке растрепать, как прежде, но где теперь найти шерстобитки?! Давно все перевели. Поэтому щёткой, которой вычёсывают собак, не раз и не два растрепала кудели, чуть ли не по волоску разобрала. А когда шерсть стала пухлой, почти невесомой, начала прясть. Прялки у неё нет – той самой, которая когда-то была у матери, и какие теперь лишь в музеях сохранились, так она и обычным веретеном ловко обходилась. Скорость, что и говорить, не та, но за полдня клубок пряжи получался. А больше и не надо – рука разнывалась, да и дочь Вера начинала шпынять, когда прибегала из института.
Вот и сегодня... Заметила, что мать опять привезла шерсть, и сразу с упрёком:
– Мам, ну сколько будешь пыль в квартире поднимать?! Дождёшься, что астмой заболеешь!
– Не заболею... Зато денежки будут. Ты большую стипендию приносишь? Молчишь! Вот то-то же, и не заикайся уж! У тебя своя забота, у меня – своя! Договорились? – резко сказала Валентина Матвеевна, так, как, наверное, никогда не говорила с младшей, потому что всегда оберегала и баловала позднюю дочурку, иногда чрезмерно.
Вера рада что-нибудь ещё сказать, но крыть нечем. Промолчала, но покраснела от недовольства, хотя румянец почти не был заметен на смуглом после летнего загара лице. Только карие глаза сделались чёрными.
По возвращению из Ряжска Валентина Матвеевна хотела рассказать Вере о визите в следственный изолятор, но сразу не рассказала, а теперь и духу не хватало после такого отношения, словно сделала что-то постыдное. А рассказать очень хотелось кому-нибудь, чтобы узнать поподробнее, как содержат подследственных, какие у них порядки. А как спросишь, у кого? Поэтому всё приходилось в себе держать. Две недели ходила, не решаясь никому говорить о своей тайне.
А узнала кое-что о Николае и ему подобных почти случайно, когда разговорилась с местным слесарем Халилом по прозвищу Телеграф, отличавшимся неуёмным, почти буйным характером и получившим прозвище за то, что любил выворачивать слова. «Пойду, телеграф дам!» – говорил он, когда собирался кому-нибудь позвонить. Где бы он ни появлялся, всегда вокруг него создавался шум, непредсказуемая канитель. Кто над ним посмеивался, кто побаивался, зная, что он несколько раз побывал в заключении, хотя серьёзных проступков за ним не водилось: то жену побьёт, то с собутыльниками сцепится. А драться он умел: коренастый, кривоногий, он так сверкнёт узко поставленными зелёными глазами, что самый отчаянный забияка подумает, прежде чем с ним связываться. Поэтому, когда ещё при живом муже Валентины Матвеевны Халил появлялся в квартире Марчуковых, чтобы выпить, то она более всего боялась, что мужики хватят лишку и устроят какую-нибудь свару. Но те встречи всегда проходили на удивление мирно. Буйный на улице, в домашних условиях Халил становился тихим ягнёнком, лишь потел сильнее обычного и наливался неестественной краснотой, отчего его широкоскулое лицо казалось начищенным медным тазом... Последние два года Халил отбывал в колонии из-за того, что избил товарища-слесаря, когда тот, желая посмеяться, сделал из полы куртки «свиное» ухо... А показать мусульманину свиное ухо – это значит смертельно оскорбить. До смертоубийства, на счастье, ссора не дошла, но обидчик лишился двух зубов и полмесяца потом питался через соломинку из-за сломанной челюсти... На другой день после драки мужики помирились, но жена потерпевшего заставила мужа написать заявление и приложить к заявлению выписку из больницы. И на два года Халил исчез, оставив жену и двух раскосых дочерей на пригляд родственникам. И сразу в доме стало тихо, а под окнами Марчуковой так и вовсе благодать, потому что Халил жил на первом этаже, аккурат под её квартирой. Нынешней весной он появился и вернулся к прежней работе, потому что ничего иного не умел. И работал, надо сказать, на совесть. И в жадности замечен не был, а когда его вызывали на какой-нибудь аварийный случай, то сердился неимоверно.
– Совсем запустили квартиру. Лень диспетчеру телеграф дать! – долго бушевал он.
А тут как-то и Валентина Матвеевна позвала Халила – кран начал течь. Пришёл он, прошлёпал по прихожей, не снимая стоптанных башмаков, правда, ноги у двери вытер о коврик и сразу начал ругаться, когда перекрыл в стояке кран с горячей водой, а из-под крана потекла струйка:
– Надо было летом вызвать, когда воду отключали, чтобы сальник набить, а теперь весь стояк перекрывать придётся!
– Халил, кто же знал-то?!
– Знал, не знал... – проворчал слесарь. – Какую-нибудь миску подставь, чтобы не текло на пол.
Он быстро заменил в мойке кран-буксу и сказал:
– Керамику установил... Теперь долго жить будет. Сто рублей стоит!
– А за работу?
– Какая тут работа... Меня затопишь, совсем потом не расплатишься... Из дома не уходи – вернусь, только в подвале воду перекрою.
Халил побывал в подвале и начал менять другой кран, в санузле. Работал недолго, а потом ещё раз сходил в подвал и включил воду. Вернулся, проверил кран в работе и, убедившись в исправности, улыбнулся:
– А ты переживала!
– Да разве с тобой будешь переживать, – похвалила Валентина Матвеевна. – У меня теперь другая забота...
Слесарь нехотя покосился и зло спросил:
– Чего ещё?
– Хотела спросить... Знакомый у меня томится в следственном изоляторе, почти родственник... – Она опять замялась. – Как ему лучше вести-то себя?
Халил ухмыльнулся:
– Не переживай... Там быстро научат. По какой статье попал-то?
– Флягу молочную с фермы взял... – смутилась Валентина Матвеевна, словно созналась в собственном проступке, и рассказала соседу, как познакомилась с Ширяевым.
– Ерунда... Условным отделается, – знающе обнадёжил слесарь, будто был во сто крат умнее всех судей.
– Для кого ерунда, а для кого серьёзно... Никому неволиться не хочется. Особенно, когда по молодости да глупости. К тому же у него уж есть условный срок.
– Это хуже... Хотя, если в зоне крысятничать не будет, – ничего не случится...
– Это как?!
– А вот так: крысятничать...
– Ну что заладил одно и тоже, – даже обиделась Валентина Матвеевна, – можешь по-человечески объяснить.
– Отстань, соседка, – нахмурился Халил. – Говорю – ничего с ним не будет!
Слесарь хотя и не убедил Марчукову, но маленько успокоил. А то ведь, если посмотришь по телевизору передачи о следственных изоляторах, то не по себе делается от тех условий, в каких содержат подследственных – как селёдки в бочке томятся.
Весь день ходила Валентина Матвеевна под впечатлением от разговора с Халилом, а к вечеру мало-помалу забылась, немного успокоилась. Теперь другое на ум пошло: решила с завтрашнего дня ходить в переход. А то, возвращаясь из Ряжска, видела, что на её месте какая-то растрёпа семечками торгует. Постоит, обоснуется, потом её и кривой кочергой не сгонишь. Поэтому надо спешить, тем более что ассортимент подобрался богатым: варежки, носочки из натуральной пряжи, несколько пуховых, козьих, но большинство всё-таки из синтетики. Зато и цена соответствующая. Отобрала она и несколько банок с разным вареньем, хреном, грибами, даже две баночки мёда взяла. А как всё собрала, то упаковала в коробки, уложила на тележку – и только тогда успокоилась.
Когда вернулась дочь, вместе с ней поужинав, Валентина Матвеевна загрузила в стиральную машину бельё, а дочери это не понравилось.
– Чего ты на ночь глядя стирку затеяла?
– С завтрашнего дня выхожу на работу – тогда уж будет некогда.
– Опять?! – возмутилась Вера и сразу же начала звонить сестре.
А Валентина Матвеевна поспешила выйти из комнаты, где стоял телефон, лишь из кухни услышала голос дочери.
– Нин, ну хоть ты с мамой поговори! Она опять в этот переход терпимости собирается! – жаловалась Вера.
Валентина Матвеевна не могла слышать, что ответила старшая дочь, но по изменившемуся тону Веры поняла, что старшая не поддерживает младшую, и подумала: «И правильно делает! Для кого я стараюсь? Для себя, что ли? Мне много не надо!»
Действительно, вот уже три года, как умер муж, Валентина Матвеевна охладела к себе. Подруги и родственники говорили ей, что, мол, ещё не состарилась и вполне можешь выйти замуж повторно, чего, мол, одной куковать, а она вроде бы соглашалась с ними, чтобы отвязались, но в душе твёрдо знала, что, кроме детей и внуков, ей никто не нужен. Потому что, как жила она с Петром, ни с кем более так жизнь не сложить. Даже и пытаться не стоит. Это она заранее знала, потому что более всего ценила в людях постоянство и себе этого желала. И, главное, получалось: более тридцати лет прожила с одним мужем, столько же проработала в библиотеке при ткацкой фабрике. Никогда и мысли не было что-то менять в жизни. Поэтому, чем сильнее уговаривали, тем сильнее она противилась, зная, что никогда не поддастся на уговоры.
Постирав и развесив бельё на сушке и балконе, Валентина Матвеевна, заглянув к Вере, торчавшей в малой комнате за книгой, и, пожелав ей спокойной ночи, улеглась с лёгкой душой. Засыпая, подумала: «Всё-таки хорошо жить, когда есть какая-то забота!»
3
На следующий день, когда, пополдничав, она отправилась в переход, первыми её встретили собаки, которые почему-то изо всех торговцев выделяли именно её, будто она знала какое-то особое слово. Дружная компания из четырёх разномастных псин взяла в кольцо Марчукову, которая припасла для них куриные косточки. Угощение те сразу проглотили и, успокоившись, легли рядом, когда она, поздоровавшись с продавцами, разложила на каталке – как на этажерке – товар. Час пик ещё не начался, прохожих было негусто, и Валентина Матвеевна поговорила с соседями, рассказав о прошедшем летнем сезоне. А тут вскоре и первый покупатель заинтересовался её товаром, купил баночку липового мёда. Марчукова не просто продала мёд, а доложила, откуда привезён, когда собран. Пожилой мужчина поблагодарил, приподнял льняную кепочку и ушёл. Начало положено. Чуть позже купили банку огурцов, банку лисичек. Какая-то женщина попросила завернуть пучок зверобоя. Вскоре прохожие повалили волна за волной, и всё вошло в привычную колею, переход наполнился голосами, суетой, которая непременно возникает при скоплении людей.
Примерно через час вдоль шеренги продавцов торопливо прошёлся упитанный, плотного сложения милиционер, говоривший на ходу: «Собираемся, уходим!» Для непосвящённого человека его пугающий голос мог бы послужить предупреждением, но никто из продавцов и не пытался сворачивать торговлю, лишь полезли в кошельки да карманы, чтобы иметь наготове определенную сумму, которую милиционеры ежедневно негласно собирали за право торговать в переходе, потому что по правилам такая торговля запрещена. Но это не считалось серьёзным нарушением. К тому же торговцы понимали, что у милиционеров есть детки, и у их начальства свои детки, и все они хотят кушать, и поэтому правильно понимали призыв, с которым однажды обратился высокопоставленный чиновник из правительства страны: «Надо делиться!» Что ж: делиться, так делиться! Валентине Матвеевне, как пенсионерке, этот негласный закон обходился всего-то в десятку, хотя для торговок трикотажем и импортными фруктами эта сумма была гораздо выше. Но они молодые, им работать и работать. А те были недовольны, что с них берут больше, злились на пенсионеров и завидовали им.
Но зря завидовали. Взять ту же Валентину Матвеевну. Много ли она наторговала за первый день? Всего-то на четыре сотни. На первый взгляд – немало. Но если учесть, что не всё она произвела своими руками, многое покупала, то понятно, что прибыли у неё – кот наплакал. А сколько при этом она времени потратила, сил, нервов?! Это и на калькуляторе не подсчитаешь, это как сама собой разумеющаяся плата. Так что надо ещё по-настоящему прикинуть: стоит овчинка выделки или нет, чтобы всерьёз заниматься подобным «бизнесом»?!
И всё-таки уходила в десятом часу из перехода с настроением: ведь, помимо мелочи, продала две пары носочков и пару варежек. Это радовало – не зря вязала! Теперь, если дело и далее так пойдёт, только успевай пряжу прясть. Ведь впереди осень, холода, а это самая горячая пора.
Дома встретила Вера. Дочь внимательно оглядела мать с ног до головы и на удивление приветливо спросила:
– Ужинать будешь?
Её слова сразу отозвались приятным настроением в Валентине Матвеевне, и она улыбнулась:
– С удовольствием!
– Тогда иди руки мой! – все-таки немного подпортила сама себя Вера, будто мать самая последняя грязнуля.
– Могла бы и не говорить этого, – слегка укорила Валентина Матвеевна.
Но Верина осечка не испортила настроения. За столом мать охотно рассказала о первом после летних каникул «рабочем» дне, и, самое удивительное, – дочь внимательно слушала. А потом, когда она спросила перед чаем: «Ну и на сколько наторговала?» – Валентина Матвеевна вдруг поняла, что ничуть дочь не изменилась в своём отношении к её «работе», а осталась такой, как прежде, когда ждала мать из перехода лишь только для того, чтобы «срубить деньгу», как она говорила в минуты откровенности. Зная, что после лета за душой нет накоплений, она поспешила обезопасить свою казну и приврала, сказала так, чтобы дочь пока никаких денег от неё не ждала:
– Три сотни всего... Надо будет ниток купить. Погоди немного: вот раскручусь и тебе помогу. Для кого, думаешь, я работаю-то!
Дочь промолчала, не показала обиды или недовольства, а старшая Марчукова подумала: «На глазах дочка умнеет!» И это радовало, не могло не радовать, и придавало сил.
4
Вот уж и месяц минул с того дня, когда Валентина Матвеевна возобновила «промысел», и весь этот месяц она только и думала о Николае, словно и думать было не о ком. Даже иногда укоряла себя: «Ну что я привязалась к нему, житья себе не даю?!» И чем чаще так думала, тем сильнее злилась на ту презренную бабёнку, чей голос в себе она постоянно обламывала. Словно бабёнка эта до невозможности противна, противна настолько, что и единого слова жалко, чтобы ответить ей. Единственное, чего она, без сомнения, достойна – это презрения, потому что без спроса лезла в чужую душу и пыталась осквернить её сомнением. А сомнений в ней, настоящей Валентине Матвеевне, не было и капли. Так что она легко побеждала в себе ту, другую Матвеевну, без спроса нет-нет да пытавшуюся заглянуть в душу, наследить в ней.
Прошёл ещё месяц, прежде чем она собралась в Ряжск. Вере сказала, что собирается посмотреть дом. Самой же, конечно, хотелось побывать у Николая, поговорить с ним совсем не так, как в прошлый раз, а доверительно, понятно, как с родным сыном, о котором всегда мечтала. Ей всегда казалось, что с сыновьями совсем другой разговор, чем с дочерьми, хотя и смутно представляла, чем он мог бы отличаться. Наверное, ничем, но всё равно в нём виделось что-то особенное.
И предчувствие этого ощущения в ней всё нарастало и нарастало, чем ближе становился день этой встречи. Она еле дождалась поездки, а, приехав, сразу направилась к Николаю с передачей: печенье и конфеты, мыло, зубная паста, шерстяные носки, сигареты. Она, конечно, могла бы и больше собрать, но знала, что ничего лишнего не пропустят, поэтому и не стала рисковать. А от возможного возврата станет нестерпимо обидно. Да и не это главное – передача, а важна сама встреча, общение. Чтобы забытый всеми человек почувствовал себя не совсем уж одиноким, чтобы знал, что есть в мире добрые люди и никогда не переведутся. А иначе не было бы его, этого мира, со всеми его пороками и бедами, но, несмотря ни на что, продолжающего развиваться, кто бы как ни относился к этому развитию.
Да, мыслей было много, и все они в один миг оборвались, когда она оказалась у знакомых ворот, у которых, правда, теперь не так уж сильно оробела. Как и в прошлый раз её встретили, узнали цель визита и, проверив в списках названную фамилию, Ширяева не обнаружили, сказали, что он был осуждён на два года лишения свободы и отправлен к месту отбывания наказания. И указали место его теперешнего нахождения: посёлок Степной.
– Это где же такой находится-то?! – чуть ли не простонав, спросила Марчукова, чувствуя, как заколотилось сердце и почему-то стало нечем дышать.
– За Скопином... В Милославском районе...
– Долго он там будет-то?
– Года полтора... – хмуро ответил светлоглазый дежурный с надвинутым на глаза козырьком фуражки, словно прятался от света. – Так что теперь ищите его там.
Спросив адрес колонии, узнав, как туда можно добраться, Марчукова поняла, что в этот раз к Николаю не попасть, потому что ехать в этот неведомый Степной с пересадками, на край области. Туда, наверное, одним днём не обернёшься. А она ведь обещала дочери завтра вернуться в Москву, а теперь, получалось, если не вернётся, то потом получит нагоняй. А портить отношений не хотелось.
Остаток дня она провела в доме: протопила печку-лежанку, перекусила и попила чаю, а потом почти до темноты работала в саду, сгребая под яблонями опавшую листу, правда, успев поболтать с соседкой. Дни к началу ноября сделались с ноготок, и Валентина Матвеевна рано улеглась спать и долго не могла заснуть, представляя, где сейчас находится Коля Ширяев, каково ему на новом месте?! Ведь, наверняка, страдает парень и не знает, что к нему приезжали, чтобы поговорить, подсказать что-нибудь путное. Хотя словами-то, быть может, ничего не объяснишь. Ведь совестно говорить в глаза, что надо жить честно, не зариться на чужое! Это ведь своего ребёнка можно запросто отчитать, попытаться научить уму-разуму. А как об этом сказать чужому человеку, загубившему часть своей молодой жизни за флягу?! Господи, неужели так легко можно размениваться, делать что-то необдуманное?! И то, и другое – всё неправильно, даже глупо. Или, может, в тот момент, кто-то науськивал, а сам остался в стороне? Тогда надо собственную голову иметь на плечах, не надеяться на чью-то. А если в самом нет способности или желания задуматься над этим, то тогда беда. И очень хотелось бы, чтобы эта история послужила уроком, осталась тревожной раной в душе на всю жизнь. Чтобы в будущем, если вдруг придётся попасть в похожую ситуацию, сразу напомнила о себе, остерегла, стала бы колючей загородкой на пути ко всему плохому.
Время шло и шло, а Валентина Матвеевна всё думала и думала о Ширяеве. Даже поднялась, попила чаю и только после этого по-настоящему заснула. Проснувшись рано утром и набрав две сумки яблок, собралась в Москву. Вечером того же дня она вернулась в своё Братцево, а на следующий день написала Николаю письмо.
5
Ответ пришёл почти через месяц. В письме Ширяев корявым почерком благодарил за чуткость и внимание и попросил прислать посылку, но не на своё имя, и на имя другого человека, потому что ему самому посылка пока не полагалась. Поговорив с Халилом и прояснив сомнения, Валентина Матвеевна поступила так, как просил Николай, хотя и сомневалась: он ли это писал или нет, потому что не знала его почерка. Но теперь неважно, кому это всё попадёт, главное – очистила совесть, не стала мелочиться, тем более что её никто не просил проявлять милосердие. «Уж если напросилась, то теперь и не жалей ни о чём!» – убеждала она себя.
Она мало-помалу забылась и продолжала жить обычной жизнью: вязала варежки да носки и вечерами ходила к метро продавать их. И эта работа, когда подошло самое горячее зимнее время для подобных покупок, заставила Марчукову забыть чуть ли не обо всём на свете. Она и о Николае теперь вспоминала всё реже, но лишь до тех пор, пока сразу после Нового года не пришло письмо от него. В нём он поздравил с Рождеством и сообщил, что вскоре можно прислать посылку на его имя, и конкретно указал, что можно прислать. А это обрадовало – ведь теперь не надо лезть на глаза Халилу, как в прошлый раз. Хотя он и с понятием отнёсся к её просьбе, но всё равно почему-то было стыдно говорить с ним на эту тему. Но всё-таки попросила, не утерпела, когда надумала послать баночку мёда... Халил и в этот раз легко отнёсся к её просьбе, лишь ухмыльнулся:
– Смотри, не обкорми пацана!
– Да ему, наверное, мало что и достанется, как ты говоришь...
– Во-во... Так что и не старайся особенно. А то на шею сядут – будешь пахать на всю зону!
– Да он вроде бы не такой...
– Он-то, может, и нет. Зато там такие шакалы попадаются... Имей это в виду!
– Теперь и не знаю, что делать?!
– То и делай: письмишки пиши, а посылками не увлекайся. Никакой пенсии не хватит. А то набалуешь – он совсем оборзеет!
Разговор с Халилом хотя и не удивил, но немножко успокоил, и теперь не так уж стало тревожно за судьбу Николая. Тем более, что Халил ходил по двору как ни в чём ни бывало да ещё посмеивался. Так что, может, и Николай кое-чему научится в зоне, надо лишь помочь ему в этом, дать понять, что он и сам должен задумываться о своей судьбе, и пусть его проступок станет хорошим уроком. Хотя заочно, конечно, легко рассуждать. В мыслях-то ой как всё складно получалось, а вот как это будет выглядеть на самом деле – вопрос? И сколько ни пытай Халила, всё равно остаются сплошные загадки, которые до конца никогда не разгадать.
И может, поэтому Валентина Матвеевна постепенно смирилась с участью терпеливого человека, и её помощь Николаю заключалась в редких письмах да посылках, которые она посылала тайно от Веры, чтобы не давать повода для укоров с её стороны.
За несколько месяцев Валентина Матвеевна настолько свыклась с ролью негласной помощницы, что теперь даже в мыслях не было желания откровенничать с дочерью, обсуждать с ней, можно сказать, необсуждаемое. И как ни странно, от этого стало легче, спокойнее, будто Ширяев появился не полгода назад, а был знаком всю жизнь. И Марчукова радовалась этому ощущению. Да и как не радоваться, когда Николай присылал такие приятные письма, в которых через слово звучало «спасибо», а однажды и вовсе сразил обещанием вывести новый сорт роз и назвать её именем – «Валентина»! В честь своей нежданной покровительницы! Валентина Матвеевна, впервые прочитав о розах, подумала, что Николай пошутил, сообщил об этом для красного словца, чтобы сделать приятное, а он, похоже, всерьёз загорелся своей мечтой, которая родилась неспроста. Как выяснилось, Николай увлекался в школе ботаникой, и уже тогда любимым его занятием было скрещивание цветов, но особенно он любил возиться с розами, имел несколько удачных опытов. Когда он обо всём этом сообщил Марчуковой, то и она загорелась мечтой, хотела тотчас рассказать Вере, но не стала раньше времени бахвалиться, решив, что коль пока нечем похвастать, то не стоит об этом верещать. А уж когда это произойдёт, то тогда она непременно расскажет. И не только дочери. Этот случай всем поставит в пример, докажет, что всякое доброе слово никогда не останется безответным! Надо только подождать, набраться терпения.
6
А время летело и летело... Незаметно наступила и расцвела весна, промелькнуло лето, а за ним засквозила новая осень, и опять стало дел невпроворот. Опять началась у Валентины Матвеевны осенне-зимняя суматоха с варежками и носками. Она каждый день таскалась к метро, мёрзла и простужалась на сквозняках. Опять каждый день её окружали собаки, с началом дождей и холодов переместившиеся из ближайшего двора в переход, считавшие его своей вотчиной и яростно гнавшие случайно забредших дворняг.
К началу наступившей зимы она уже знала, что отбывать наказание Ширяеву осталось полгода, и он уж дал понять, что ему не хотелось бы выходить из зоны «обтёрханным». Мечтал парень о добротной куртке, брюках с отливом, свитере с узором и кепке-шестиклинке. Чтобы не ошибиться, Валентина Матвеевна попросила Николая сообщить размеры одежды и обуви, и потихоньку начала присматривать ему всё необходимое, когда пришло письмо с указаниями. Сперва связала свитер, потом на вещевом рынке купила куртку, брюки, рубашку, кое-что по мелочи. Купила и шестиклинку, хотя она сразу не понравилась: небрежная какая-то, почти хулиганская... Все эти вещи копила в укромном месте кладовки, пряча от дочери. И радость от своей тайны была необыкновенная, как у самой отчаянной заговорщицы. Почему-то казалось, что точно такая же радость будет и у Николая, когда он расстанется с колонией, и нарядный, даже модный, приедет к сестре, и все в Чёрном Селе ахнут от изумления, скажут: «Разве такими из тюрьмы выходят?! Как артист писаный явился!» И с этого дня никто и никогда не вспомнит о какой-то молочной фляге, из-за которой он потерял два года свободы, а все поверят в то, что он работал за границей, а теперь вернулся – модным и богатым!
И всю свою радость хотелось скорее передать Николаю. Поэтому и ехать решила, не откладывая. Сперва была мысль сразу махнуть в Скопин, а оттуда в Степной, но, подумав, отказалась от такого варианта. Ведь в Скопин надо ехать на автобусе со Щёлковского автовокзала, а в Ряжск – на электричке с Казанского! А вдруг дочь вздумает проводить?! «Нет, не годится такая задумка, – решила Валентина Матвеевна. – Надо ехать привычным путём, заодно и дом в Ряжске посмотрю!»
И вот она в электричке, а потом и во второй – к вечеру добралась до Ряжска, дошла с вокзала до своего домика, занесённого снегом. Даже не перекусив, начала расчищать дорожку, потом принялась топить лежанку. Заметив её хлопоты, пришла, по-утиному приседая на одну ногу, соседка, Мария Николаевна, чуть ли не силой забрала к себе ночевать.
– Грех, Валентина, отказываться от помощи... – несерьёзно стыдила бывшая учительница. – Тем более что ночевать в таком промёрзшем помещении совершенно невозможно!
Марчукова хотела возразить, что, мол, это не помещение, а жилой дом, но спорить не стала – согласилась, правда, без энтузиазма, зная, что надо будет вставать чуть свет, чтобы успеть на первый автобус до Скопина, и не хотелось тревожить соседку. Но всё-таки, дождавшись, когда прогорят дрова, закрыв вьюшку, пошла к Марии, которой теперь надо либо врать, либо рассказать всё как есть, чтобы потом не мучиться от собственного лукавства. А та, как узнала о задумке гостьи, то даже обрадовалась, как показалось Марчуковой, и обещала, что никогда не расскажет дочерям, да и никому не расскажет, потому что тогда могут дойти слухи до них, а Валентине Матвеевне этого совсем не хотелось. Эта задумка окончательно объединила соседок, словно давних заединщиц, хотя они об этом почти не говорили, не обсуждали, будто это было для них привычным делом. Хозяйку более интересовала жизнь в столице, московские цены. Она сравнивала их с местными и очень удивлялась, когда узнавала, что они почти одинаковые.
Но сколько ни говори, даже разговорам есть предел. Валентина Матвеевна заснула и проснулась, не заметив, как это произошло. Только поняла, что не спит, когда оглядела комнату, освещённую светом уличного фонаря. Чтобы не разбудить хозяйку до времени, нашла и приглушила подушкой будильник, который должен был зазвенеть через полчаса. Как ни тихо собиралась Марчукова, но хозяйка тоже зашевелилась, включила свет в спальне и подала голос:
– Валентина, поднялась?
– Да, – вздохнула гостья, – заботушка раньше меня проснулась.
– Вот и хорошо... Главное, что не проспали.
После чая Валентина Матвеевна рассталась с хозяйкой, пожелавшей лёгкой дороги и приглашавшей заехать на обратном пути, а Валентина Матвеевна поблагодарила и сказала, действительно сожалея, что не сможет заглянуть в родитель-
ский дом ещё раз. Она лишь прошла мимо чуть-чуть оттаявших окон, даже оглянулась на них, и заторопилась на автобус, и молодой снег под ногами отзывался в такт её шагам: «хрук», «хрук», «хрук».
И вот вокзал, затёртое окошечко кассы... Через полчаса Марчукова уже качалась в кресле у заиндевевшего окна автобуса и представляла встречу с Николаем.
Как выяснилось, до Скопина всего-то час езды, но ей показалось, что она бесконечно качалась и качалась в автобусе. Когда сошла на привокзальной площади, объединявшей железнодорожный вокзал с автовокзалом, то почти рассвело, а когда ещё через час оказалась в автобусе до посёлка Степной, то и вовсе выглянуло морозное солнышко. Рядом было несколько попутчиков явно не местных, видимо, тоже, подобно ей, добиравшихся к родственникам, томящихся в поселковой колонии. Некоторые, судя по разговору, ехали не первый раз, поэтому Валентина Матвеевна поняла, что надо держаться поближе к ним, чтобы потом не спрашивать у местных людей дорогу к тюрьме.
Она так и сделала, когда автобус, проехав бескрайними полями мимо заснеженных терриконов от шахт, остановился в Степном, и несколько человек пошли в одном направлении. А вскоре, как она догадалась, показались нужные здания – приземистые, серые, тюремные. У ворот она приготовила паспорт, конверт с письмом Николая на тот случай, если вдруг ей не поверят и спросят, кто она, к кому и зачем прибыла? Но её переживания оказались лишними. В проходной у Марчуковой лишь спросили фамилию осужденного, сверили с каким-то списком и пропустили в коридор, попросили подождать. Валентина Матвеевна не догадалась посмотреть на часы, но, наверное, полчаса всё-таки просидела на скамье как на иголках, косясь на таких же посетителей, как и сама. Вскоре всех пригласили пройти за дверь без таблички, и, войдя, она увидела высокую деревянную перегородку, из-за которой видны были только плечи и головы заключённых в одинаковых чёрных одеждах. Вскоре, как показалось, она увидела Ширяева, забившегося в угол. Она его сразу узнала и окликнула, попытавшись перекричать поднявшийся галдёж:
– Коля!
– Здравствуйте, Валентина Матвеевна! – подойдя, отозвался он.
– Здравствуй, мой дорогой! – ответила Марчукова и почувствовала, как начали душить слёзы.
Она всё-таки сдержала себя, не показала слабости, чтобы не расстраивать худого, измученного неволей человека.
– Одежду отдали? – спросил он, оторвав от мелькнувших мыслей.
– И не только одежду, но и ещё кое-чего по мелочи передала... Правда, колбасу не пропустили, а сигареты изломали в труху!
– Это так положено, а колбасы на воле наемся!
– Сколько осталось томиться-то?!
– В середине мая откинусь!
– Осталось немного. Не скучай.
– Я и не скучаю: в библиотеку хожу, в церкви часто бываю – у нас в зоне открыли недавно. Сами построили!
– Вот и хорошо: кто Бога чтит, тому и в мирской жизни будет утешение.
Николай говорил о своей жизни, о порядках в зоне, а Валентина Матвеевна ждала от Николая вопроса: «Ну, а как вы-то там, в своей Москве?», но не дождалась. Это, наверное, и к лучшему, потому что тогда пришлось бы изворачиваться, быть может, даже утаить, что она ходит приторговывать в переход, и почему-то об этом было стыдно говорить. Кому угодно она могла, коснись, сказать, но ему – нет, язык бы не повернулся. А Николай – молодец, даже и не пытался спросить о том, на что ей не хотелось отвечать. Наконец раздался казённый голос над ухом: «Свидание закончено». Марчукова встрепенулась, попросила наклонившегося Николая:
– Как освободишься, обязательно напиши, чтобы у меня душа успокоилась!
– Обязательно, тётя Валя... Вернусь домой, новый сорт роз выведу и назову вашим именем!
– Да уж ладно, Мичурин нашёлся! – стеснительно улыбнулась Валентина Матвеевна, а самой сделалось так радостно от его слов, потому что в этот момент они показались самыми приятными на свете, словно она и ехала сюда только за тем, чтобы услышать именно их.
– Свидание закончено! – твердым голосом повторил надзирающий офицер, и Николай, сказав Валентине Матвеевне «спасибо» и «до свидания», послушно пошёл к двери. Марчукова думала, что он оглянется, но Николай, видимо, не успел. Да и как оглянешься, когда хмурый военный так и съедал взглядом.
Вышла Марчукова из казенных дверей, неторопливо пошла к автобусной остановке, и было в этот момент нестерпимо жалко Николая. И это чувство сохранялось до того позд-
него часа, когда она, не возвращаясь в Ряжск, из Скопина вернулась в Москву.
7
Отоспавшись и переделав домашние дела, привычно наряжаясь в китайский выцветший пуховик и валенки, она вновь зачастила в переход. Ходила по привычке, без настроения, находясь под впечатлением от поездки к Николаю. И почему-то эта поездка показалась сном: вроде была, а вроде и нет. И уж казалось, что она и не разделила с кем-то несчастье, а лишь посмотрела со стороны, так до конца ничего не поняв, и жило это скверное настроение до того дня, когда с ней самой приключилось несчастье.
Произошло всё из-за собак, которые так обожают Марчукову. Но кто же заранее может знать, что случится с каждым человеком в следующую минуту?! Вот и в переходе, где всё это произошло, никто сразу ничего не понял, когда туда забежала погреться чужая пёстрая собачонка... Местные собаки сперва не обратили на неё внимания, потому что, где-то набегавшись, дремали напротив выхода из метро, откуда приятно сквозило влажным теплом. Первым незнакомца почуял вожак стаи с разорванным ухом – Цыган... Он приоткрыл глаза, зарычал, и это стало сигналом другим собакам, сразу вскочившим на лапы и с готовностью отозвавшимся на призыв вожака... И вся стая бросилась на заблудившегося бобика, испуганно поджавшего хвост, сразу же кинувшегося спасаться вдоль ряда торговок. Стая – за ним. Впереди летел оскалившийся чёрный Цыган, видевший перед собой лишь наглого посягателя на свою территорию. В одном месте Цыган рассыпал мешочек с семечками, в другом опрокинул столик с сигаретами, а на повороте, спрямляя угол, со всего маху, не успев увернуться, врезался в Валентину Матвеевну, сразу неловко упавшую на пятую точку и сперва даже не понявшую, что с ней что-то случилось... Даже и не с ней самой, а с правой ногой, которую вдруг перестала чувствовать из-за внезапной боли, когда попыталась встать. К Марчуковой подбежали люди, хотели помочь подняться, ещё не догадываясь о её бедственном положении, но в этот момент она побоялась пошевелиться, даже не могла глубоко вздохнуть. Ей хотели вызвать «скорую», но Валентина Матвеевна попросила не вызывать до приезда дочерей.
Младшая прибежала через пятнадцать минут, через полчаса примчался на машине зять Андрей, на руках отнёсший тёщу в машину. Хотели отвезти пострадавшую в больницу, но, посоветовавшись, решили сперва поехать в травмпункт, потому что Валентине Матвеевне до смерти не хотелось попадать в больницу. Когда сделали снимок, оказалось, что сломана малоберцовая кость. К счастью, перелом оказался несмещённым. После того, как ногу заковали в гипс, Марчукову загрузили на заднее сиденье и привезли домой, уложили в постель. Позже, когда зять уехал, примчалась испуганная старшая дочь и быстро успокоилась, увидев мать относительно в неплохом состоянии, даже пытавшуюся шутить. Поэтому долго не пробыла, уехала к себе, зато Вера сидела у кровати допоздна, пока не стала засыпать. И тогда Валентина Матвеевна отправила её спать:
– Иди, дочка! Если нужно будет – позову!
Вера ушла, а она до утра не смогла сомкнуть глаз, чувствуя, как нога разбаливается всё сильнее и сильнее, потому что обезболивающее лекарство, видимо, переставало действовать. А утром приехала старшая дочь с младшим сынишкой. Оставив его, она побежала в аптеку, принесла обезболивающих таблеток, и только приняв их несколько сразу вместе со снотворным, Валентина Матвеевна незаметно заснула, спала около трёх часов, а как открыла глаза, то улыбнулась:
– Вроде и полегчало!
Вместе с ней и дочь улыбнулась, и оба внука: и младший, и старший, пришедший после школы навестить бабушку.
Окружили, начали жалеть.
– Езжайте домой... Скоро Вера придёт.
Но старшая всё-таки дождалась младшую и только после этого их забрал заехавший зять. И кстати, потому что ей было самой не до себя, если честно-то сказать. И даже хотелось, чтобы поменьше народу вертелось рядом. Хотелось закрыть глаза и лежать долго-долго, и чтобы при этом никто ничего не говорил, не советовал, не жалел. Чего теперь жалеть, когда произошло то, что произошло. Теперь надо потихоньку выкарабкиваться из этого состояния и надеяться, что всё закончится хорошо, и через два месяца снимут гипс.
8
Она и представить не могла, что он сделается таким ненавистным, обременительным, этот гипс, – таким, что, будь её воля, она сама содрала бы его с себя, разбила молотком, распилила пилой, но нет – приходилось терпеть и считать дни. Почему-то в эти дни сравнила себя с Николаем, который тоже считал денёчки до освобождения, и как же она понимала его в эти бесконечные недели!
Чтобы хоть как-то отвлечься, она перечитала многие книги из домашней библиотеки и неожиданно поняла, что почти всё воспринимала по-другому, совсем не так, как, скажем, двадцать лет назад. А если начинала вспоминать, какое впечатление производили известные романы в молодости, то чуть ли не физически ощущала, как она сама изменилась за прошедшие десятилетия, потому что на многих героев смотрела иными глазами, подчас понимая такие тонкости в их поведении, на которые прежде не обращала внимания. И ещё заметила, что даже она, библиотекарь, стала острее воспринимать стиль романов, по-особому проникаясь отдельным словом, выражением, ощущая, как оно ложится на душу. И это походило на чудо, когда слова, созданные на бумаге много десятилетий назад, вдруг оживали в душе с такой проникновенной силой и пронзительностью, словно писатель только что придумал их именно для неё.
Она сперва не понимала, откуда пришла такая проницательность? И почему именно в эти не лучшие дни? Потому, что ли, что у неё сейчас было с избытком времени, и появилась возможность не спеша осмысливать содержание читаемой книги, или потому, что она подошла к такому возрасту, когда жизненный опыт помогал правильно, в нужной тональности воспринимать то, что хотел сказать автор? Это, наверное, так и было. Но как тогда относиться к тем, теперь подзабытым, ощущениям школьной юности, когда она зачитывалась романами до глубокой ночи, когда мать и бабушка начинали ворчать, что она мешает спать. Жили они бедно, и домашние больше ворчали из-за того, что она подрывает бюджет семьи. Правда, вслух ей об этом не говорили, потому что училась Валентина примерно, и было грешно упрекать её. Теперь, конечно, на это никто и внимания не обращал. Поэтому ночник у постели Валентины Матвеевны горел чуть ли не сутками, потому что она перепутала день с ночью.
Помимо чтения, она в эти дни чаще обычного переписывалась с ветеранами дивизии, в которой воевал и погиб отец. Отца она не помнила, и всего-то, что осталось от него, – это рассказы мамы да две фотографии. Одну из них она попросила дочь увеличить, и теперь, украшенная резной рамкой, она застыла на стене у кровати. Валентина Матвеевна часто смотрела на двух уставших людей: на военного в расплывшейся пилотке и великоватой гимнастёрке, подпоясанного брезентовым ремнём с тусклой пряжкой, в обмотках и грубых ботинках; на простоволосую женщину в обвислом платье и знала, что отец, каким-то непостижимым образом оказавшийся в сентябре 41-го года в Москве, где они тогда уже жили, сумел забежать в свой барак и, как рассказывала мама, ничего не говоря, повёл в фотографическое ателье при Тушинском рынке. И та встреча родителей оказалась последней, и в память о ней осталась эта фотокарточка, сделанная теперь по-современному: глянцевой, тонированной, почти праздничной.
Долгие годы после войны мама ждала своего Матвея, ждала до самой смерти. Дочери было, наверное, легче. Для неё она стала главным человеком и сумела вырастить, воспитать, помочь определиться в жизни... Переживания тех лет давно, конечно, ушли, лишь в душе Валентины Матвеевны осталась обида на то, что была обделена отцовским вниманием. Валя всегда завидовала тем девчонкам во дворе, у которых были живы отцы, и переживала, плакала и никому не показывала слёз. Лишь однажды мама случайно увидела дочь плачущей, и она, тогда учившаяся в пятом классе, рассказала матери о своём горе, и они долго плакали вместе. Повзрослев, Валентина стала к своим эмоциям относиться по-взрослому, всегда уважала мнение старших, а как сама созрела до пенсии, то всё более стала присматриваться к молодёжи, особенно к той, которая вела себя не лучшим образом. Она не ругала, не сторонилась, а пыталась понять, помочь отвести возможную беду. Теперь, сама находясь в почти беспомощном состоянии, она поняла, как важна помощь другого человека, как важно знать, что о тебе кто-то думает, заботится. Она теперь окончательно поняла, что и Ширяев появился неспроста. Он словно послан свыше, чтобы проверить на крепость.
Так это или нет, можно было думать до бесконечности, но, сколько ни думай, ни пытайся отвлечься мыслями, все они сводились почти к одной, конкретной: «Ну, когда же, когда придёт избавление от ненавистного гипса?!»
И никакого настроения от таких мыслей не наблюдалось.
А однажды дочь совсем испортила его.
– Что это?! – спросила она и бросила на её тумбочку письмо.
Прежде-то, когда была здорова, Валентина Матвеевна сама проверяла почтовый ящик дважды в день, а теперь Вера взяла на себя эту заботу. И вот к чему это привело.
– Письмо, разве не видно... От ветеранов, – отговорилась Валентина Матвеевна, хотя по тону дочери сразу поняла, что письмо от Николая.
– Значит, всё-таки переписываешься с ним! Я же тебя просила не совать нос, куда не следует. Набалуешь этого отморозка, он потом покоя не даст!
– Ну, зачем ты так... – горестно вздохнула Марчукова и от обиды за Николая залилась слезами: – Он в Бога верит, в церковь ходит, а ты наговариваешь на него почём зря!
– Перестань реветь! Нашла богомольца! Ничего обидного я не сказала! О тебе же забочусь, а ты как курица возишься неизвестно с кем! – топнула Вера и вышла из комнаты.
Эх, если бы дочь стала слушать, то столько бы она ей сейчас наговорила, но вся беда как раз в том и заключалась, что дочь слушала мать, только тогда, когда это ей самой было нужно. А если что не по ней, то сразу упрекать начинала: «отстала от жизни», «посмотри, как люди живут!» А что ей до людей, если у неё своя жизнь, и неплохая. И даже гипс – напасть не вечная.
9
И вот прошло два месяца, и она вышла из травмпункта без гипса, но по-прежнему на костылях, хотя, напутствуя, врач сказал, что теперь можно обходиться тростью. Но как же страшно надеяться на неё, когда за два месяца тело ослабло до невозможности, а руки и ноги почти не слушались. Нет, ей сейчас не до этого. Главное, чтобы без приключений добраться домой.
А как добралась с помощью Веры, то со следующего дня начала тренироваться. День-два дома, потом стала ходить в поликлинику на лечебную гимнастику. До поликлиники две остановки на трамвае, но она пока боялась подниматься и опускаться по крутым ступенькам. Поэтому потихоньку добиралась до поликлиники пешком, осторожно обходя оставшиеся после зимы лужи с ледком. Зато, когда возвращалась после занятий, поднималась на второй этаж без лифта. Сперва приставным шагом, держась за перила, а потом самостоятельно. За неделю научилась ходить по ступенькам, даже как-то осмелилась проехать на трамвае, правда, попросив, чтобы ей помогли подняться и сойти. В общем, жизнь налаживалась, стала такой, какой была всегда: на людях, в общении.
Как окончательно потеплело, она начала засиживаться на лавочке у подъезда – дышала и не могла надышаться весенним воздухом, греясь на солнышке. Как-то увидела Халила. Бежит куда-то, торопится, а, увидев её, остановился, спросил испуганно, словно она вернулась с того света:
– Это ты, Матвеевна?!
– Как видишь, – улыбнулась Марчукова, радуясь встрече.
– Где пропадала?
– Да вот... – указала она на трость. – В гипсе два месяца отвалялась...
Халил задумался, что-то соображая, и вздохнул:
– То-то, гляжу, у тебя свет по ночам горел.
– Так скучно было – книжки читала.
– Читай не читай – ничего в башке не прибавится, если своего ума нет! – усмехнулся Халил, словно делился опытом, и, ничего более не сказав, исчез за углом.
«Молодец, – подумала Марчукова о слесаре, – хотя и грубоват, но искренний человек, с душой. А ведь в заключении был, испортиться мог. Видимо, и там не всякий становится бездушным: это уж в ком что заложено с рождения – тот и богат этим!»
Валентина Матвеевна радовалась встрече со слесарем, потому что знала его давно; в подъезде ещё жило несколько знакомых – тех, с кем когда-то получала квартиру, но многих она уж не знала, потому что появились новые жильцы, молодёжь подросла. К тому же несколько квартир в подъезде сдавались приезжим, а за ними и вовсе не уследишь: только примелькается человек, а, глядишь, его уж и след простыл.
В общем, жизнь на месте не стояла, и, самое главное, что весна всё сильнее разогревалась. Как-то хватилась Валентина Матвеевна, а уж на рябинах да березе почки набухли, и тополь у соседнего подъезда украсился серёжками. В эти дни Марчукова всё чаще вспоминала Николая, представляя, как выйдет он за ворота колонии, доберётся до Чёрного Села и заживёт новой жизнью, начнет помогать сестре, на работу устроится, хотя её и трудно найти в наше время, особенно в сельской местности. Но трудно тому, кто не хочет работать, а трудолюбивый человек без дела не останется. Было бы желание и цель. А цель у Ширяева теперь должна быть одна: найти работу, жениться и забыть всё плохое, что было когда-то в жизни. И если это так и произойдёт, то Марчуковой ничего более и не надо.
Она, конечно, не ждала какой-то особенной благодарности, но когда-то сказанные Николаем слова о новом сорте роз, которые выведет и назовёт в честь её, почему-то приятно грели душу, доставляли почти детское удовольствие, когда хотелось непременного исполнения всех обещаний. А чтобы всё это сбылось, она побывала в церкви. В пасхальную неделю добралась до ближайшего храма у платформы Трикотажная и помолилась за Николая, за то, чтобы навсегда наладилась его жизнь.
С середины мая Валентина Матвеевна зачастила на почту, спрашивая письмо на своё имя, так как попросила Николая теперь писать «До востребования», но до начала июня так и не дождалась весточки. Зато девятого июня, во вторник (она этот день сразу запомнила) в руках оказался долгожданный конверт из Чёрного Села. Выйдя из здания почты, она сразу распечатала конверт, приклеилась взглядом к строчкам и сперва ничего не могла понять... А когда прочитала по-настоящему, то залилась слезами. Правда, в какой-то момент показалось, что ошиблась, что-то неправильно поняла. Но, прочитав несколько раз, убедилась, что написано то, что написано. Всего-то несколько строчек с просьбой выслать денег, домино и колоду карт... И хотя бы маленькое словцо благодарности. Нет, ни одного похожего слова... А какие есть – нацарапаны так коряво, словно придумал их пьяный человек, и показались они до невозможности обидными – такими, что всю душу перевернули. Она, конечно, не ждала какой-то особенной благодарности, но очень хотела услышать обычное «спасибо» – этого и скрывать нечего – но не дождалась.
Дома она ещё несколько раз прочитала письмо и бухнулась на кровать, ревела до прихода дочери. Только когда Вера загремела ключами, Валентина Матвеевна отвернулась к стене и притворилась, что спит, но дочь растолкала:
– Что это?! – спросила она, показав конверт с письмом, который Валентина Матвеевна забыла в кухне.
Мать промолчала, зато дочь разоткровенничалась не на шутку:
– Сейчас же напишу письмо этому хаму, чтобы он навсегда забыл наш адрес... У меня защита на носу, самой нужно море денег, а он, нахал, последние копейки вымогает у пожилой женщины, как только наглости хватает!
Валентина Матвеевна думала, что дочь пошумит-пошумит и успокоится, забудет о грозном обещании, а она действительно написала в тот же вечер письмо. А когда на следующий день отослала, то сказала:
– Обижайся, мама, не обижайся, но больше это чмо писем нам слать не будет. В том числе и «До востребования». И ты не вздумай!
Обиделась, конечно, Валентина Матвеевна на дочь, не разговаривала с ней дня два, но мало-помалу обида ушла. Ведь в чём-то права Вера. Значит, в какой-то момент её мать ошиблась, не проявила терпения, нужного внимания, словно и письма сочиняла, и собирала посылки по обязанности, и делала это скрытно, а надо бы не таиться от дочери, а сразу же, с первых дней всё ей рассказать, сделать единомышленником. А теперь чего же, теперь приходилось мириться с тем, что есть, хотя и горько это.
Сколько ни думала Валентина Матвеевна о Ширяеве, всё-таки не смогла до конца пропитаться к нему неприязнью. Да, обидно было, от этого никуда не деться, это надо признать, но оставалась надежда на ожидание чего-то хорошего, доброго, которое когда-нибудь всё-таки придёт и озарит жизнь новым светом. Она в эти дни очень хотела поделиться мыслями и чувствами с дочерью, но не знала, как это сделать, как достучаться до её правильного понимания жизни, объяснить свою неправильность?! Ведь сколько они ни говорили на эту тему прежде, всегда победителем оказывалась дочь. Ну, если и не победителем, то, по крайней мере, отстаивала свои убеждения с напором, почти агрессивно, и может, поэтому Валентина Матвеевна всякий раз уступала, не желая разжигать ссору и зная, что дочь рано или поздно поймёт свою мать и будет жалеть о том, что когда-то спорила с ней. А то, что спорит, это хорошо, это лучше, чем равнодушно отмалчиваться. Единственное, что огорчало, – это то, что с ней не поговоришь по душам, не выговоришься. А выговориться очень хотелось.
Валентина Матвеевна даже и не поняла, как однажды всё рассказала Халилу, попросив его на минутку присесть рядом на лавочке. Он хотя и спешил и сразу не понял, чего хотела соседка, даже, опережая её, сообщил, чтобы она «телеграф дала». И лишь когда она напомнила давний разговор, сказав, что тот человек освободился, а за ум и не думает браться, то пожаловалась, что не знает, что теперь делать.
– А ничего! А то он борзеть начал! – прямо и зло сказал Халил, словно у самого просили денег.
– Думаю, что он не совсем пропащий-то! Розы обещал подарить.
– Забудь о нём и о его розах!
Валентина Матвеевна хотела возразить, сказать, что, мол, нельзя быть безответным, бесчувственным эгоистом, но Халил и слушать её не захотел, ушёл так же быстро, как и появился. «Вас, ребята, видно, не исправишь. Особенно тех, кто побывал среди себе подобных!» – горестно подумала она о соседе. Она не хотела, но всё-таки позволила этой мысли прижиться, захватить душу и изо дня в день угнетать, не давать покоя.
10
К середине лета Валентина Матвеевна более или менее оклемалась: и физически (начала уверенно ходить без трости), и морально. Последнее радовало сильнее, потому что моральный урон был какое-то время сильнее физического. Она даже съездила в Ряжск, покопалась на участке, хотя в этом году он остался без посадок. Ладно, не загадывая, на следующий год она не позволит плодиться запустению. А пока, как могла, подёргала бурьян, набрала немного вишен и вернулась в Москву, словно из большого путешествия.
В переход она пока не ходила – дочь не пускала, но к зиме готовилась: помаленьку вязала варежки и носки. До обеда находилась дома, а после обеда, когда солнце заглядывало в окна и накаляло квартиру, выходила во двор и пропадала там почти дотемна, особенно когда Вера отправлялась на свидание.
Как-то вернулась домой, не дождавшись дочери, а в дверь сразу звонок. Открыла, а это Халил перед дверью стеснительно переминается, зелёная футболка потемнела от пота. Хочет что-то сказать, а не решается.
– Что случилось? – спросила Валентина Матвеевна.
– Тут днём человек приходил, а тебя не было... Поэтому меня попросил цветы передать... – неуверенно, даже робко сказал сосед и достал из пакета тёмно-бордовые розы.
– Кто же это такой объявился?! – покраснела от неожиданности Марчукова. – Я вроде и не ждала никого! Да и не отлучалась никуда!
– Сама же рассказывала о человеке... Он, наверное, и был, Николаем назвался. Курносый такой, светлые волосы.
– Где он сейчас-то?
– Не знаю... Уехал, сказал, что был проездом...
– Хотя бы адрес оставил...
– Обещал ещё заглянуть... Ну ладно, я пошел, надо жене телеграф дать... В Бугульме у родственников гостит!
Халил сразу же ушёл, а она осталась в растерянности, начиная по-настоящему понимать, что все её незрелые мысли о чёрствости людей строились на личной обиде, на поспешности, с которой она хотела получить ответную благодарность. Получить сразу, без малейшего промедления. Но так не бывает. На всё нужно время, терпение и вера в людей. И тогда станет непременно так, как и должно быть. Ведь, в конце концов, она дождалась этого прекрасного момента, получив долгожданную весточку.
Валентина Матвеевна не утерпела и показала цветы Вере, когда та вернулась домой, загадочно блестя глазами. Дочь сперва никак не отозвалась, а потом хмуро сказала:
– Свежо предание, да верится с трудом...
И Валентина Матвеевна пожалела, что похвасталась цветами, сказала о том, о чём, наверное, и говорить-то не следовало. А то ведь сомнения начали терзать душу. Сразу вспомнилось, как появился Халил, как вёл себя непривычно стеснительно. И чем мучительнее думала, тем сильнее наполнялась сомнениями. Даже расплакалась от обиды. И главное, что не знала, на что обижаться. Ведь нельзя же обижаться на то, чего нет. А она обижалась и ещё сильнее расстраивалась от этого.
В какой-то момент она поняла, что не было Ширяева, а Халил всё придумал, раздобыл где-то цветов, чтобы успокоить и прихвастнуть, что вот, мол, и среди заключённых есть неплохие люди. Надо бы спросить об этом у него самого, но разве он сознается. Да и никто бы не сознался на его месте.
И всё-таки при первой же встрече пристала:
– Халил, скажи, не рви душу, от кого цветы?!
– Не знал, Матвеевна, что такая недоверчивая! Сказал же: Николай передал! – горячо и с натуральной обидой укорил сосед, пряча глаза. – И больше никогда об этом не спрашивай!
Валентина Матвеевна немного успокоилась, а на другой день спросила ещё раз, а потом и ещё, но без всякого толку: упрямый Халил так и не признался, не сказал о том, о чём она боялась услышать, даже сделал вид, что окончательно обиделся. И она на какое-то время затаилась, заставила себя не проявлять излишнего любопытства, зная, что надо улучить момент и поговорить со слесарем, когда тот будет выпивши. Вот тогда-то он сам всё расскажет, во всём сознается.
...Но вот уж прошло десять лет, а Марчукова так и не узнала правды. Она по-прежнему вспоминает розы от Николая и продолжает верить, что когда-нибудь увидит и его самого.
