Рассказы, которые предлагает вниманию читателя «Странник», принадлежат к числу так называемых «страшных» рассказов. Безусловно, страшное, таинственное, мистическое – неотъемлемый элемент художественной литературы вне зависимости от эпохи и ее национальной принадлежности. В наши дни романы, повести и рассказы о «страшном» и «сверхъестественном» составляют важную ветвь западной беллетристики. Кто из современных читателей не знаком с именами Э.По, Э.Т.Гофмана, Стивена Кинга, Энн Райс, других мастеров ужасного. Но в литературе отечественной проза данного типа не получила распространения, хотя в свое время у русской литературы были свои корифеи в области «страшного» повествования. Сочинения Н.В.Гоголя, А.Погорельского, А.К.Толстого, А.Грина красноречиво говорят о том, что и в нашей словесности культивировалась традиция «страшной» прозы. Советская эпоха нарушила эту традицию, изгнав ужасное со страниц наших книг. Однако в последние годы все больше сочинителей обращается к этому, казалось бы, не очень серьезному занятию. Но «несерьезность» страшной прозы относительна. Задача литературы – через эмоциональную сферу воздействовать на разум. Что же может стать более действенным средством, нежели «страшное»? Эмоции страха, ужаса – сильные эмоции. Автор рассказов продолжает давнюю русскую традицию «страшной прозы» и, прежде всего, стремится к достижению эмоционального эффекта. Что из этого вышло – судить читателю.
Роман АНДРЕЕВ
Последний троллейбус
1
Самое удивительное в этой истории то, что она произошла на самом деле. Верить или не верить тому, о чем я расскажу, – ваше дело. Честно говоря, я не очень надеюсь, что мне поверят. Мы живем в эпоху, когда торжествует грубое и материальное. Чудесам нет места в современной жизни. Но сейчас хотя бы можно говорить об этом. «Мели, Емеля!» – кому какое дело! Каждый может говорить, что хочет. И ничего за это ему не будет. Может быть, покрутят пальцем у виска, и все. А прежде, знаете, что могло быть за разговоры. Тем более, что история эта приключилась давно – тридцать с лишним лет тому назад. О том, что тогда произошло со мной, я никому не рассказывал. В советское время как могло быть – расскажешь что-нибудь такое, и упекут в сумасшедший дом. А мне, при моей работе, – почти всю свою жизнь я преподавал историю КПСС (кто не знает, важный был предмет, идеологический) в университете, – быть членом партии и верить в «чертовщину», минимум, означало потерять работу. И куда бы я пошел со степенью кандидата исторических наук? В вечернюю школу? На сто рублей? А у меня семья, жена, дети, положение. А сейчас жизнь к закату, дети взрослые и бояться некого.
Так вот, представьте, середина шестидесятых годов прошлого (увы, с этим не поспоришь, уже прошлого!) века. Мне двадцать лет с небольшим, я отслужил в армии, член партии (вступил в армии – иначе на идеологической специальности делать нечего!), учусь в университете на историко-филологическом факультете в городе Энске. Если вы читали книгу «Два капитана» замечательного советского писателя Вениамина Александровича Каверина, то, конечно, знаете, о каком городе идет речь.
Если помните, город Энск состоит из двух частей: нижней и верхней. В нижней части центр города, там расположены университет, институты, театр, библиотека, разные государственные учреждения. Коренные горожане жили, в основном, в нижней части города. В верхней части находился тогда так называемый «жилгородок». Когда в 1950-е началось активное промышленное строительство, в верхней части Энска построили несколько заводов, а рядом с ними рабочий поселок, – чтобы рабочим не надо было далеко ходить. Здесь жили другие люди. В основном, те, кто пришел из окрестных деревень. Но постепенно, конечно, они адаптировались, а жилгородок разросся и стал городским, бурно развивающимся микрорайоном. Кто-то из его обитателей перебрался в центр, а кто-то, наоборот, из нижней части переехал в верхнюю. Короче говоря, сообщение между обеими частями города развивалось, и областные власти (а Энск после войны стал областным центром) решили пустить в городе троллейбус. Тогда, в самом начале 1960-х, дело это было новое и даже в определенных кругах модное, и каждая область или там автономная республика спешили обзавестись собственным троллейбусным парком.
Сказано – сделано: пустили троллейбус. Сначала, понятно, в нижней части. Но вскоре решили протянуть ветку и наверх, к жилгородку. Протянули. Но с технической точки зрения это оказалось не так просто. Энск делится на две части не только потому, что центр в низине, а жилгородок и заводы «наверху», но и потому, что город на две части рассекает речка. Не помню точного ее названия, но это и не важно. В дореволюционные годы речка эта была мелкая и грязная. В иной засушливый год ее запросто куры вброд переходили. Так вот, еще в первую пятилетку речку перегородили, построили дамбу, и образовался в Энске пруд, да не просто пруд, а настоящее озеро, даже водохранилище. И такое глубокое! Помню, слышал тогда, что у дамбы глубина метров тридцати достигает. Может, врут, а может быть, и нет. Судя по изрядному откосу с противоположной стороны, скорее всего, так оно и есть.
Дорога из жилгородка проходит прямиком по дамбе, а до этого довольно круто спускается с горы – поселок стоит на возвышенности. В соответствии с планами пустить троллейбус дорогу сильно удлинили, в результате она стала более пологой. Троллейбус мог преодолеть все расстояние до дамбы в накат – скатиться, даже не подключаясь к линии. Только в одном месте – примерно на полпути к дамбе, троллейбус замедлял ход и почти останавливался, но потом вновь разгонялся и летел вниз с такой скоростью, что, если не притормозить, у въезда на дамбу становился почти неуправляемым. Понятное дело, что никто из водителей так не делал, потому что не имел права подвергать жизнь пассажиров опасности. Да и просто так – в накат и без электричества катиться небезопасно – тормоза могут не сработать. А без них никак не обойтись, потому что на дамбу выезжали не по прямой – необходимо сначала было затормозить, а потом повернуть направо. Если этого вовремя не сделать, троллейбус неминуемо слетел бы в воду и утонул.
Но у нас, как известно, все инструкции пишутся кровью. Нашелся один лихач, который как-то, сидя с товарищами за бутылкой, поспорил, что съедет вниз в накат, не подключаясь к электрической линии. Сказал он это спьяну, а когда протрезвел, то понял, что сморозил глупость. Но парень был с фасоном – недавно отслужил на флоте, за рулем троллейбуса всегда был в тельняшке, громко смеялся, лихо – с прибаутками – объявлял остановки и блестел золотой фиксой во рту. Сслово пришлось держать.
«Эксперимент» решили совместить с последним рейсом. Последний рейс совершался поздно – по расписанию с «кольца» жилгородка в парк троллейбус выезжал в 0.45 ночи. Вторая заводская смена заканчивалась в начале первого, и последний троллейбус забирал тех, кто по производственной надобности вдруг припозднится. Тогда так нередко случалось: люди работали не столько за деньги, сколько действительно радели за производство, все время что-то изобретали, придумывали, усовершенствовали и внедряли. Но в тот день последний троллейбус еще и задержался – что-то сломалось, и нужно было это что-то сначала починить. Говорили, что пассажиров было тогда немного: трое или четверо мастеров с завода – они налаживали линию и задержались, две парочки и какой-то забулдыга – из тех, что любят подремать в общественном транспорте, тем более, что погода располагала – был конец марта – слякотно, промозгло, а к вечеру, к тому же, и подморозило. Естественно, был и один из тех, кто принимал участие в злополучном споре – такой же охламон, как и упомянутый морячок.
Билетер на маршруте – немолодая женщина – обитала в жилгородке и в троллейбусный парк, естественно, возвращаться не хотела. Ее обязанности взял на себя приятель водителя: он нацепил сумку кондуктора и с прибаутками обилечивал пассажиров. Кто еще был в ту ночь в салоне – достоверно неизвестно.
Таким образом, троллейбус покинул «кольцо» в начале второго ночи. Как договаривались, «рога» троллейбус не поднял: тронулся с места на аккумуляторах и сам покатился под горку. Что было дальше – никто толком не знает. Во всяком случае, троллейбус в парк не вернулся. Говорят, что морячок не сумел затормозить и вывернуть тяжелый руль при въезде на дамбу, и троллейбус со всеми, кто находился внутри, рухнул в водохранилище.
Утром в парке забили тревогу и принялись искать пропажу. Стало известно и о злополучном пари. Был конец марта, оттепель, и на лед охотников выходить не нашлось – да и сплошного льда на зеркале водохранилища уже не было – кругом торосилась ноздреватая, подвижная грязно-серая масса, которая и кошку-то не удержит, а не то что здорового взрослого мужика. Короче, решили подождать, когда сойдет лед и вода потеплеет да посветлеет. Настало лето, начались поиски. Но закончились они безрезультатно – в сухопутном городе серьезных профессиональных водолазов не найти, не было и нормального оборудования. К тому же, оказалось, что в самой глубокой части дно водохранилища затянуто толстым – в несколько метров – слоем ила. На него и списали. Комиссия представила заключение, что троллейбус утонул и покрыт донными осадками, извлечь его из которых ввиду отсутствия специального оборудования не представляется возможным. На том дело закрыли и сдали в архив. Так до сих пор никто толком не знает, как сгинул троллейбус и куда делся с водителем и всеми пассажирами. Да и сколько их было, достоверно тоже неизвестно. Вот такая история.
2
К чему я это рассказал? А к тому, что в те годы, когда я учился в институте, ездить в жилгородок и обратно мне приходилось довольно часто. Я жил в общежитии при университете, но «на горе» жила одна особа, общению с которой на старших курсах я посвящал почти весь свой досуг. Помятуя о том прискорбном случае, ездить, особенно по вечерам и особенно из жилгородка в центр, было мне довольно неуютно. Не по себе становилось. Но делать нечего, возвращаться обычно приходилось именно ночью и нередко как раз последним троллейбусом. Прямо как у Окуджавы: «Я в синий троллейбус сажусь на ходу – последний, случайный...»
И вот однажды – был конец марта – сладилось-таки у нас с упомянутой особой, и совсем я запоздал с возвращением. Не хотел я уходить от нее – надеялся остаться на ночь, но моя знакомая честь свою блюла и не хотела, чтобы кто-нибудь судачил, увидев меня утром выходящим тайком из ее комнаты, – и в ночлеге мне наотрез отказала, хотя всего остального я добился. Как это мне удалось – не знаю, то ли весна подействовала, то ли то, что я был все-таки образованный – студент, а она закончила семилетку и работала на фабрике, и было ей лестно оттого, что у нее такой воздыхатель и что читает он ей стихи. А стихи были настоящие, и искренним сердцем она это чувствовала и впитывала их звучную красоту. А еще, наверно, потому, что умел я говорить складно и красиво и совсем заморочил девчонке голову. Помню, вкрадчиво шептал ей на ухо:
Вздрагивает огонек лампадки,
В полутемной детской тихо, жутко,
В кружевной и розовой кроватке
Притаилась робкая малютка.
Что там? Будто кашель домового?
Там живет он – маленький и лысый...
Горе! Из-за шкафа платяного
Медленно выходит злая крыса...
И замирало у нее дыхание, и она доверчиво жалась ко мне. А я продолжал, злодейски-зловеще понижая голос:
В красноватом отблеске лампадки,
Поводя колючими усами,
Смотрит, есть ли девочка в кроватке,
Девочка с огромными глазами...
Конечно, в поэзии она была девушкой неискушенной, и невдомек ей было, что Гумилев запрещен, но я, хотя и был коммунистом, любил его стихотворения (еще в детстве, копаясь у дедушки в книжном шкафу, я обнаружил дореволюционный сборник поэта). Она чистой своей душой впитывала красоту и магическую отраву строк, а я, как истовый искуситель, – настоящий дон Жуан – вливал, как яд, строку за строкой в ее чистую душу и привязывал к себе, чтобы завладеть молодым телом. И преуспел. Но на ночь, повторю, она меня не оставила, поскольку, напомню, время было советское, а нравы – строгие.
И вот ночь. Я споро иду вниз по улице от общежития, где живет моя любимая. Я поминутно оглядываюсь, вижу окно – ее окно! – горящее для меня (а как же иначе!?) в ночи – как в песне: «И пока за туманами видеть мог паренек, на окошке на девичьем все горел огонек...», и душа моя поет, а сердце ликует. Каждый, кто любил и был любим, без труда поймет мое состояние!
К ночи подморозило, свежий ледок весело и звонко хрустел у меня под ногами. Я шел, не особенно глядя под ноги, потому что мысли мои, конечно, были не здесь, а там – с любимой.
Дорога мне предстояла долгая. Общежития, теснясь на пригорке, замыкали собой жилгородок, а ниже – километра на два вниз по пологому склону – тянулись частные дома, летом утопавшие в садах, аромате цветов и гомоне птиц. Но сейчас кругом меня было сумрачно и тихо – ни одного освещенного окошка, даже собаки не лаяли. Я, конечно, не собирался плутать по частному сектору, а намеревался выйти к троллейбусному кольцу, а там уже вниз под горку, по асфальту – доберусь до дома за час с небольшим.
Когда по моим расчетам до «кольца» оставалось метров сто – сто пятьдесят, меня внезапно окликнули.
«Кхе, кхе, кхе, – раздался впереди меня негромкий кашель, и почти одновременно зажегся тусклый свет карманного фонарика. – Не спешите, молодой человек, а то, не ровен час, провалитесь, – сообщил мне старческий, надтреснутый голос. – Ледок, он ведь только сверху, а снутри-то грязь. Идите сюда. Я буду светить под ноги. Так и доберемся».
Я подошел ближе, и мы пошли рядом.
– На троллейбус спешите, поди? – продолжал мой попутчик беседу.
– А какой смысл спешить? Все равно давно опоздал, – отвечал я.
– Так-так. Опоздали-опоздали, – довольно посмеиваясь, повторил он, – но троллейбус-то в этот раз сильно задержался – сломался он и потому не поехал, когда следовало. Сейчас вот чинят – придем и поедет. Никуда без нас не денется, так что не спешите.
– А вы откуда знаете?
– Да как же не знать, если билетером на нем служу? Вот домой заходил. Я живу здесь рядом. Домашних своих проведать – как они там? – и, словно в доказательство, потряс сумкой, висевшей у него на шее. В недрах сумки глухо зазвенела мелочь. – Вот как, – добавил он и спросил: – Хотите, я и вам билетик оторву?
– Да уж дойдем, там и оторвете, – отвечал я.
– И то верно. Что в темноте швыряться, мелочь искать. За билетик-то пятак заплатить надо, а у вас, поди, и без сдачи-то нет. Нет без сдачи-то, а?
– Нет, наверно.
– Вот видите... А если б было – я бы сразу билетик вам оторвал – за билет-то непременно заплатить надо. Заплатите за билет-то, а? – спросил он с надеждой в голосе.
– Если повезете, обязательно заплачу, – ответил я.
– Обязательно свезем... В лучшем виде, не сомневайтесь. Только билетик не забудьте приобресть...
Странный диалог этот начал мне надоедать, и пахло от старика неприятно как-то – будто тлением. Хотя, может быть, запах шел и не от него вовсе – а от помойки, мимо которой мы в тот момент проходили. Он так и сказал:
– Осторожно, не поскользнитесь, тут помойка рядом.
Вскоре мы вышли к троллейбусному «кольцу». Старик оказался прав. Троллейбус стоял, словно дожидаясь нас. Салон его был освещен скупо, но внутри угадывались силуэты пассажиров. Средние двери были раскрыты, и мы вошли внутрь.
Мне показалось, что внутри еще темнее, чем снаружи: плафоны под потолком едва светили.
– Пойду, скажу Юре, чтобы свету прибавил. А то и за окном глаз коли, и внутри темно.
Он прошел к водителю, а я отправился на заднюю площадку. Тем временем, двери с грохотом захлопнулись, и троллейбус, натужно заскрипев, тронулся в путь.
Не знаю, о чем говорил кондуктор с водителем, но светлее в салоне так и не стало. Сквозь скрип и грохот слышно было, как он на повышенных тонах переговаривается с водителем. Впрочем, слов ни того, ни другого разобрать я не мог, заметил только, что водитель по имени Юра одет довольно странно – в пиджак и тельняшку, на голове у него кепка, а во рту зуб золотой блестит. Салон был почти пуст. Впереди сидели несколько человек. Судя по одежде, это были рабочие с завода. В середине – пожилая пара. Лиц никого из них я не видел. Да и темно было. Почти напротив меня, спиной по ходу и лицом ко мне, сидела молодая женщина. Хотя в мыслях я был далеко и от троллейбуса, и от того, что со мной в тот момент происходило, но ее лицо и сама фигура невольно привлекли мое внимание. Даже в полумраке я видел, что сидит она очень прямо, напряженно. На коленях она держала свою сумочку. Причем, держала так крепко, что пальцы рук побелели от напряжения. Лицо казалось неживым, а в глазах застыл ужас. Так это меня поразило, что я шагнул к ней и спросил:
– С вами все в порядке? Помощь вам не нужна?
Ни единый мускул не шевельнулся на ее лице, только глаза взглянули на меня с таким бесконечным страхом и отчаянием, что я невольно отшатнулся, а она отвела взгляд и с тем же выражением посмотрела на свои руки, сжимавшие сумочку, и троллейбусный билет, зажатый между большим и указательным пальцами.
Троллейбус, между тем, разгонялся и с каждой минутой скрипел и гремел все сильнее и сильнее, и мне вдруг сделалось страшно. То ли женщина эта с ее безмолвным ужасом на меня подействовала, то ли натужный скрежет салона, то ли то, что я внезапно ощутил, что не слышу – и прежде не слышал! – привычного подвывания электромоторов и понял, что вагон несется вниз, никем не управляемый, ведомый какой-то злой и беспощадной волей, и женщина эта знает об этом и знает еще о чем-то ужасном, о чем я не знаю и не догадываюсь. Я хотел закричать, но вместо этого повернулся спиной к женщине и пассажирам, и, вцепившись руками в поручень, пытался рассмотреть сквозь грязное мутное стекло полотно асфальта, убегающее ввысь. А ритм движения все усиливался, и троллейбус раскачивался, и все больше его подбрасывало на ухабах, и все сильнее гремели двери, и скрипел пол и стены, и сидения, и сами собой – в унисон сумасшедшему бегу – всплывали в памяти гумилевские строки:
«Шел я по улице незнакомой
И вдруг услышал вороний грай,
И звоны лютни, и дальние громы, –
Передо мною летел трамвай.
Как я вскочил на его подножку,
Было загадкою для меня,
В воздухе огненную дорожку
Он оставлял и при свете дня.
Мчался он бурей темной, крылатой,
Он заблудился в бездне времен...
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон!..»
Последние слова я, похоже, произнес вслух, а может быть, и до этого – все стихотворение – тоже читал вслух. Потому что словно в ответ, совсем рядом вдруг услышал:
– Как это, остановите? Никак невозможно! Троллейбус останавливается на остановке, а следующая остановка – после дамбы... Да и за проезд вы еще не заплатили!.. А если едешь, нужно платить!
Я обернулся и увидел, что между рядами кресел, раскачиваясь из стороны в сторону, развинченной походкой ко мне приближается кондуктор. Вот он остановился, достал из своей дерматиновой сумки тугой рулончик билетов, звонко оторвал один и протянул мне:
– Вот ваш билет, – произнес он, – оплатите проезд!
Столько в его голосе было строгой настойчивости, что я немедленно полез в карман брюк за деньгами и вытащил пригоршню мелочи...
– Постарайтесь без сдачи! Билет стоит пять копеек!
– Да знаю я! Подождите немного! Качает же... рассыплю... – Обняв согнутой в локте рукой поручень, я приоткрыл ладонь и принялся почти на ощупь отыскивать пятак... вот я нащупал его, взял двумя пальцами и протянул монету кондуктору...
В этот момент свет в салоне вдруг погас, и на мгновение стало темно – смутно я различал лишь силуэт женщины, что сидела напротив, и руку, протягивавшую мне билет... А потом вдруг все залило бледным, но ярким светом – и из-за туч выплыла луна – было полнолуние – и все преобразилось... Я отчетливо видел, как за окном мелькали заборы, дома и деревья, с каким ужасом глаза женщины смотрели на руку с билетом... Что-то с этой рукой было не так... и во всей фигуре кондуктора что-то было не так... И я увидел, что не так – на руке почти не было плоти. Билет сжимала и протягивала мне рука скелета, кое-где покрытая фрагментами кожного покрова буро-зеленого цвета в лучах полной луны. Я почти коснулся билета, но отдернул руку с зажатым в пальцах пятаком и спрятал ее в карман.
– Возьмите билет и оплатите проезд, – глухо и настойчиво повторил кондуктор.
Я оторвал взгляд от руки и посмотрел ему в лицо. Лицо тоже не было лицом живого человека – череп говорившего был обтянут сухой коричневой кожей того же отвратительного оттенка, что и рука. На лбу, на скулах и подбородке она треснула, и там отчетливо проступали светлые кости черепа. Единственное, что было живо на этом чудовищном лице, глаза – они смотрели на меня из провалившихся глазниц злобно и требовательно. Я попятился назад, посмотрел за спину кондуктора и увидел, что теперь все, кто прежде сидел ко мне спиной, повернулись и глядели на меня, и у всех были такие же лица и глаза, и губы каждого шевелились, и каждый едва слышно зловеще шелестел: «Оплати проезд... оплати проезд... оплати проезд... оплати проезд...» И каждый смотрел на меня требовательно и злобно. Троллейбус теперь почти не качало – он явно замедлял ход, а я все пятился и пятился спиной к выходу, а кондуктор наступал на меня и протягивал билет, и отовсюду доносилось: «оплати проезд... оплати проезд...» Спина моя уперлась в поручень, рука полезла в карман, я уже подцепил пятак и начал его вытаскивать... в этот момент что-то с силой застучало в дверь за моей спиной, я обернулся и увидел, что там, снаружи, какой-то человек бежит рядом с троллейбусом, колотит палкой и кричит:
– Дверь! Отожмите дверь! И выбирайтесь! Скорее! Скорее! Я помогу! – Я тотчас схватился за гармошку двери и потянул на себя, но поддавалась она плохо... Тем временем троллейбус почти остановился и продолжал катиться лениво, по инерции... Человек снаружи тоже вцепился в гармошку и потянул, отжимая ее в сторону... дверь немного поддалась, и я просунул в щель плечо и голову, – ветер сорвал фуражку с моей головы, унес ее прочь и разметал волосы. Это словно придало мне силы, и я стал энергично протискиваться, но почти тотчас с ужасом почувствовал, как сразу несколько рук изнутри вагона вцепились в мою одежду и потянули обратно, а троллейбус, почти остановившийся, вдруг дернулся и начал вновь ускорять движение... Человек, что отжимал гармошку двери, видимо, почувствовал, что что-то происходит, внезапно отпустил ее, вцепился мне в плечо и руку и с натужным криком рванул меня на себя... Я вывалился из троллейбуса и рухнул на мостовую, пребольно ударившись коленом и плечом об асфальт, а вагон, ускоряясь с грохотом и скрипом, понесся дальше вниз, и мне казалось, что я все слышу зловещее: «оплати проезд... оплати проезд... оплати проезд...»
3
– Ну, ну вставайте, батенька. А то, не ровен час, поедет кто-нибудь и задавит... И это после всего, что случилось... Обидно.
– А что случилось?
– А вы не поняли? С того света вы только что вернулись. Все-все, вставайте, вставайте уже...
Я поднялся и отошел к обочине.
– Да... плащ ваш теперь можно смело выбрасывать, – произнес мой новый знакомый, оглядев меня с ног до головы.
Я посмотрел на свой недавно почти новый и такой нарядный – только из химчистки – плащ: он был испачкан и разорван, – но почему-то совсем не расстроился.
– Ну и черт с ним...
– А вот чертей поминать не стоит. После такой передряги особенно.
– Да уж. Спасибо вам, – наконец спохватился я, – если не вы, мне бы не вырваться.
– Пожалуй, что и не вырваться, – отвечал мой спаситель. – Ну, давайте знакомиться. Нам теперь, как говорится, предстоят встречи. Иван Ильич Елагин! А вас как звать-величать?
– Ким Ковальчук.
– Ишь ты, как. А по батюшке?
– Алексеевич.
– Стало быть, Ким Алексеевич... Очень приятно, – он протянул руку. Рукопожатие было крепким, ладонь сухой и сильной.
Только сейчас я сумел разглядеть своего спасителя. Он был невысок ростом – едва ли больше метра семидесяти – и уже немолод – лет около шестидесяти. Одет был в темное пальто и такого же цвета шляпу, а в руке имел увесистую трость, которой, скорее всего, и колошматил в дверь троллейбуса. Носил он аккуратно постриженные иссиня-черные усы и бородку, в которых, однако, было немало седых прядей. Из-под кустистых бровей весело смотрели крупные, немного на выкате, карие глаза.
– Ну, что, разглядели? – посмеиваясь, произнес мой спаситель. – А теперь пойдемте, разыщем ваш головной убор. Или бог с ним?
– Да нет, жалко. Пойдемте все-таки разыщем, – ответил я, и мы зашагали вверх по обочине мостовой.
Иван Ильич двигался споро и, в такт шагам, энергично ударял тростью в асфальт.
– А скажите, Ким Алексеевич, имя ваше имеет какое-то значение или?..
– Конечно, имеет, – отвечал я, – Коммунистический интернационал молодежи.
– А... помню такую организацию... Но в свое время я слышал другой вариант – коммунизм и Маркс. Сокращенно – Ким. А вы, наверно, комсомолец...
– Был комсомольцем. Второй год в партии, – с гордостью отвечал я. И добавил, – в Коммунистической партии Советского Союза.
– Ну, это понятно, что в КПСС.
– А вы что-то имеете против КПСС? – спросил я.
– Нет, ну что вы, что вы, избавь бог, – отвечал Иван Ильич. – Я это к тому, что в чертей и загробный мир, конечно, не верите.
– Не верю, – отвечал я, а затем добавил: – До сего дня, во всяком случае, точно не верил.
– А сегодня поверили? – голос Ивана Ильича звучал насмешливо.
– Получается, что так.
– Так это же не черти.
– А что же это такое?
– Нежить, – просто ответил он. – То, что не живет, но существует. Не знаю даже, как вам объяснить... Просто – нежить... Но к дьяволу точно какое-то отношение имеет... Лучше всего с нежитью, конечно, не контактировать. Но тут уж как получится. У нас с вами вот не получилось. Но, главное, контрактов с ними никаких не заключать. Билетик-то не приобрели у кондуктора? Не обилетил он вас?
– Нет, не успел я за билет заплатить.
– Вот это славно... И билета, вероятно, у вас-таки нет?..
– Нет. И билета я не брал. Хотя кондуктор очень настаивал. Мы даже еще не сели, а он уже пытался мне его всучить.
– Совсем хорошо, – повеселел Иван Ильич. – Потому что, если продал он вам билет, то есть, проезд вы оплатили и билет на поездку получили, значит, вы заключили с ними контракт, который необходимо было бы выполнять. И, следовательно, даже если вы сошли с троллейбуса, поездку все равно совершить должны, поскольку проезд оплачен.
– Куда проезд? – не понял я.
– Как это куда? Ясное дело – на тот свет, – отвечал Иван Ильич. – Я так думаю, – он отогнул манжет пальто и посмотрел на часы, – троллейбус сейчас уже там. Прибыл на конечную станцию.
– В смысле, утонул, да?
– Да, можно и так сказать, юноша. Догадались, что это за троллейбус, да?
– Тот, что утонул в позапрошлом году?
– Вряд ли, конечно, тот же самый... Но уверен, что номер шасси и все остальное – с утонувшим совпадает у него полностью... Хотя деталей я, конечно, не знаю. Могу только догадываться. Кстати, а вот и ваша кепочка, – надевайте, – и он протянул мне мой головной убор.
Я отряхнул кепку, натянул ее на голову. Мы развернулись и пошли в обратную сторону. Беседа наша продолжалась.
– Вы обратили внимание на молодую особу, что сидела напротив вас?
– Эта та, что спиной к движению?
– Да, именно.
– Конечно, обратил.
– Вот она-то оплатила проезд. Заметили билет у нее в руке?
– Заметил.
– Так вот, когда я выбирался из троллейбуса и ее сумел вывести. Но, видите, толку от этого никакого нет. Она купила билет и, следовательно, заключила контракт. Беги или не беги – все равно никуда не денешься.
– Так вы там были? – спросил я.
– Был, – ответил Иван Ильич. И рассказал мне свою историю.
4
Примерно год назад Иван Ильич гостил вечером у приятеля и немного задержался. Жил его приятель в жилгородке. Как ведется, в гостях немного выпил – но, как он заметил, «самую малость», а потом, несмотря на предложение остаться на ночь, пошел домой. Было уже поздно, около часа ночи. Последний троллейбус должен был уже уйти, но Иван Ильич решил прогуляться и дойти домой пешком (а жил в самом центре города). Сказано – сделано. Пошел он, судя по всему, тем же маршрутом, что и я. Так же, как и меня, метров за сто-двести от «кольца» его остановил кондуктор троллейбуса, который, якобы, навещал своих родственников. Так же, как и меня, он уговаривал попутчика купить билет, но тоже не преуспел. Вместе они вошли в тускло освещенный троллейбус, и тот сразу же поехал. Но, в отличие от меня, Иван Ильич почти сразу заподозрил неладное.
– Не потому что я проницательнее вас, а потому, что погода тогда, вероятно, была немного другой. Было полнолуние, но не так пасмурно. Луна вышла из-за туч сразу после того, как троллейбус поехал. Как только ее лучи осветили салон, я почти в ту же секунду заметил, что с руками у кондуктора что-то не так, но не сразу понял, что именно. Сначала он подошел к Светлане – к той молодой особе, которую вы видели, и попросил оплатить билет. Она, не глядя на билетера, принялась копаться в сумочке и, найдя пятак, протянула ему монету. И вот тогда, когда он брал монету и вручал женщине билет, я и разглядел его руки. А потом он повернулся ко мне, и лицо его осветила луна, и я увидел этот безобразный оскал безгубого рта и лопнувшую на скулах кожу мумии... Бр-р! никогда не забуду! – его передернуло, и он с силой ударил палкой по асфальту. – А он оторвал билет и потребовал оплатить проезд. Странно, но я не поддался панике, не закричал. Напротив, мне сделалось вдруг так спокойно, и, помню, я подумал про себя: «Я столько всего пережил – и революцию, и гражданскую войну, и отечественную, и много всякого другого... и всегда меня выручало спокойствие и способность сосредоточиться...» Я принялся лихорадочно копаться в карманах и сделал вид, что денег у меня вообще нет – ни крупных, ни мелких – никаких денег нет!.. И тогда кондуктор отошел от меня и стал спрашивать у пассажиров, не может ли кто-нибудь одолжить мне пятак, чтобы я смог оплатить проезд. Я уже тогда понял, что процедура приобретения билета, видимо, имеет для них принципиальное значение. Интересно, что никто из пассажиров не реагировал на его просьбы. И только одна Светлана принялась вновь копаться в сумке, выудила пятак и протянула его мне... А троллейбус, между тем, въезжал на пригорок и начал останавливаться... Я подошел к Светлане, взял пятак, но вместо того, чтобы отдать его билетеру, сунул в карман, а сам подошел к двери, вцепился в нее обеими руками и рванул, что есть силы... Дверь сразу поддалась, я сунул плечо в образовавшуюся щель, протянул Светлане руку и крикнул, чтобы она шла со мной. Она вскочила со своего места, вцепилась в руку, и мы буквально вывалились из троллейбуса на мостовую... Мы лежали на асфальте, троллейбус катился по инерции, а из салона доносилось зловещее: «оплати проезд... оплати проезд... оплати проезд...»
Тогда я и узнал, что девушку зовут Светланой. Я проводил девушку до ее дома, и мы договорились на следующий день вновь встретиться. Но не встретились. Не встретились мы и позднее. Ее мама сказала, что утром она ушла на работу и... пропала. Через три дня мать обратилась в милицию, но поиски никаких результатов не дали. Я понял, что искать ее нужно в троллейбусе. Теперь каждое полнолуние – по крайней мере, между часом и двумя – я провожу здесь, на пригорке, караулю злополучный троллейбус.
– А может быть, стоило пойти на «кольцо»? – прервал я его.
– Может быть, и стоило, – ответил Иван Ильич, – но, боюсь, что не смогу найти в себе достаточно сил, чтобы снова войти в вагон. Вот вы, например, сможете?
– Не знаю, – честно признался я.
– Вот видите.
– Ну, а троллейбус-то видели еще хоть раз?
– Не считая сегодняшнего? Видел. И Светлану в окне видел... И кричал, и стучал. Вот вас удалось вытащить. Так что не напрасно ходил...
– Теперь давайте ходить вместе. Может быть, еще кому-нибудь поможем, – предложил я. – Да и вдвоем не так страшно...
5
И вот начали мы ходить вдвоем. Каждое полнолуние – не важно зима была, весна, осень или лето. По нескольку ночей мы проводили каждый месяц на том самом пригорке, где троллейбус-призрак замедлял ход, но ни разу больше не удалось мне его увидеть. А с Иваном Ильичом мы очень сблизились. Под его воздействием я отказался от партийной карьеры и занялся наукой. И в том, что защитил диссертацию, заслуг было больше Ивана Ильича, нежели моего научного руководителя. Но это совсем другая история.
А на той, кому я читал стихи, я вскоре женился, и мы переехали жить к Ивану Ильичу, который был одинок (жена его давно умерла, а сын погиб во время войны), он прописал нас в своей трехкомнатной квартире, выделив нам лучшую комнату.
Вот, казалось бы, и все.
Но однажды, несколько лет спустя после моего чудесного спасения, когда мы в полнолуние в очередной раз дежурили на пригорке, Иван Ильич сказал:
– Гнетет меня что-то, Ким. И кажется мне, что для нас не будет больше троллейбуса, и никого мы больше не спасем. А вот спасемся ли сами?
– Так ведь давно спаслись, Иван Ильич!
– Спаслись? Не знаю... Знаешь, Ким, я, когда выбирался из троллейбуса со Светланой, по-моему, журнал потерял... У меня в кармане лежал журнал. Трубкой был свернут. Интересный такой журнал – «Вокруг света» называется, номер третий за 1963 год. Ты не помнишь, не видел ли ты его на задней площадке, когда там стоял?
– Нет, – ответил я, – не было там никакого журнала.
– Выписывал я его. Так вот, на обложке с обратной стороны адрес мой указан: улица, номер дома и квартиры, – на почте, ты знаешь, так всегда пишут, чтобы почтальону легче было. Фамилии там нет, но при желании установить-то ее можно? Вот, видишь...
– Ну, что вы, Иван Ильич, – помню, посмеялся я тогда, – мистика какая-то.
А он мне в ответ:
– А вся наша с тобой история, что, не мистика? Мистика!
Поговорили мы с ним и забыли. А месяца через три – весна была, вновь март месяц – заболел я: воспаление легких подхватил. Тяжело болел – с температурой под сорок, кашель – жутко. В общем, в полнолуние не пошел я на пригорок. И Ивана Ильича просил, чтобы один не ходил. А он пошел. И не вернулся. На следующий день, хоть слаб был, принялся его искать. Но так и не разыскал. Только журнал нашел, грязный – на обочине валялся. «Вокруг света», номер три за 1963 год. И адрес Ивана Ильича карандашом на обороте написан, наш адрес: ул. Володарского 3 – 15.
Так и не нашли Ивана Ильича – ни через месяц, ни через год. Никогда не нашли.
А потом мы уехали из Энска. Обменяли квартиру и уехали. Навсегда.
Но вот что я думаю. Плащ-то, который на мне был, – я тогда его только что из химчистки забрал. А с внутренней стороны, на поле, – ярлычок был пришит, беленький такой, а там номер квитанции. Так вот, плащ-то разорвался, ярлычок этот, похоже, остался в троллейбусе. А по номеру квитанции и фамилию узнать нетрудно.
У них получится, – я знаю.
Так не снимают кино
Андрис Иварс ликовал. Сбывалась его давняя мечта – отправиться в путешествие на автомобиле, который восстанавливал почти десять лет. Путь был недолгий, – в Сигулду, – но до сих пор на этой машине он никогда не выезжал дальше рижских предместий.
Кому-то грезится усесться за руль «навороченного» современного авто ценою в сто тысяч евро, а кто-то мечтает отыскать развалюху на свалке и сделать из нее «конфетку». Свой спортивный БМВ 1938 года Андрис нашел, конечно, не на свалке, а в большом сарае своего дяди на окраине Елгавы. К тому времени, когда ему, наконец, удалось уговорить старика продать машину, она простояла у того больше 20 лет. Дядя купил ее по случаю в середине 1970-х и собирался реставрировать. Время шло, а дядя все не начинал работу. Машина изначально была в плачевном состоянии. За годы она и вовсе превратилась в жалкое зрелище. В конце концов родственник понял: машина ему не нужна, – и продал то, что от нее оставалось, племяннику.
Племянника дядюшка недолюбливал, но поступил с ним честно – много за автомобильные руины не взял. С этого дня на долгие годы автомобиль стал смыслом и содержанием ежедневных усилий Андриса. Он переписывался с коллекционерами, выяснял особенности фирменного беэмвэшного дизайна 1930-х, доставал и выменивал детали, мучился проблемой никелировки, шпаклевки и окраски, поисками свиной кожи для обивки сидений и приборов для «торпеды». Не раз и не два отчаяние охватывало его, – оригинальные запчасти были совершенно недоступны. Почти сразу пришлось отказаться от восстановления двигателя. После мучительных раздумий мотор пришлось поставить от «Волги» ГАЗ-24. Каких моральных терзаний – установить двигатель от «оккупантов» – стоило Андрису – настоящему латышскому патриоту, нетрудно представить.
Восстанавливая автомобиль, Андрис неожиданно для себя увлекся историей. За пару последних лет он стал настоящим знатоком жизни латвийского государства 1920–30-х годов, превратился в активиста военно-исторического национального общества. Ему даже удалось частично узнать историю собственного автомобиля. Оказалось, что перед советской оккупацией Латвии в 1940 году тот принадлежал какому-то крупному чину из контрразведки, а в самом начале войны был конфискован отступающей Красной Армией. Затем следы его терялись, чтобы «всплыть» уже в 1960-е снова на родине. Увлечение историей привело Иварса в возрожденную в новой Латвии организацию айзсаргов. Сейчас он как раз и направлялся на ее ежегодный съезд. Проводили его в Сигулде. И если в пути ничего не случится, он прибудет на место к самому началу. Форма одежды парадная. В багажнике лежала новая – «с иголочки», только что пошитая парадная форма – защитного цвета с малиновыми петлицами и знаками различия капитана. На самом деле Андрис никогда не служил в армии, но еще в СССР он закончил университет (и, как все советские студенты, посещал военную кафедру), а с его окончанием, как и его коллеги, получил звание лейтенанта войск связи. Потому считался заправским офицером и, недолго думая, произвел себя сразу в капитаны. Он так и представлял, как наденет форму, как замечательно будет в ней выглядеть. Само собой разумеется, в Сигулде будут патриотически настроенные латышки, и они, конечно, не обойдут бравого айзсарга своим благосклонным вниманием. Впрочем, для него это имело не более чем теоретический смысл, – его сердце давно принадлежало прекрасной Эльге Лаздиня – легкомысленному, длинноногому созданию двадцати с небольшим лет. Еще вчера вечером он катал ее на своей машине. От БМВ девушка была в восторге. «Ты знаешь, – говорила она, и огоньки плясали в ее чудных серых глазах, – сидя здесь, я воображаю себя в настоящей Машине Времени. Она переносит меня в тридцатые годы. Я – благородная дама. Невеста блестящего латышского офицера, – она лукаво щурится, – наверное, капитана... Тебя, конечно! Ты что нахмурился?!» – смеется она. «Только, знаешь, – продолжала Эльга, – едва ли я была бы благородной дамой. Скажу по секрету, – девушка театрально понижает голос и шепчет на ухо, – мой дедушка в ту пору работал в порту и сочувствовал коммунистам. А его сестра – та была самой, что ни на есть, настоящей коммунисткой, – ее даже пытали в контрразведке, и она сидела в тюрьме! Ее звали Ильза. Ильза Лаздиня. Не слышал?» «Нет», – отвечал Андрис Иварс. «После войны она даже входила в правительство, но об этом говорить сейчас не принято... И опасно...» – с придыханием говорит Эльга. Губы ее слегка касаются его уха, он ощущает ее дыхание, словно электрический разряд пробегает по позвоночнику, и он уже не может продолжать слушать ее...
Обо всем этом грезил Андрис, летя в приземистом двухместном кабриолете ярко-красного цвета по пустынному шоссе поздним вечером в сторону Сигулды.
Между тем смеркалось и погода явно портилась. С залива плыли тяжелые свинцовые тучи. В воздухе отчетливо чувствовалось приближение грозы. Вот взвились первые всполохи. Раздался тяжелый раскат грома. Он был настолько силен, что Андрису даже почудилось, что автомобиль подбросило в воздух. Нет, просто машину тряхнуло на очередной выбоине. «Что за черт, – подумал Андрис, – который год нет Советов, а дороги все равно остались советские!» Запахло дождем. «Надо остановиться, – решил он, – натянуть тент».
Машина съехала на обочину и остановилась. Выйдя из автомобиля, он поежился, – внезапно сильно похолодало. Натянуть тент удалось не сразу. Хотя, предвидя подобную ситуацию, он накануне тщательно смазал механизм, – что-то все-таки заело, и только после долгих усилий у него получилось установить, а потом и зафиксировать брезентовую крышу.
Уже упали первые тяжелые капли, когда он забрался в спасительную тесноту салона. Минуту или две Андрис сидел неподвижно, словно привыкая к замкнутому пространству. Наконец включил зажигание, переключил фары на дальний свет, и машина тронулась.
Гроза быстро приблизилась, и его БМВ попал в самую круговерть: дождь энергично забарабанил по стеклу и тенту крыши, застучал по кузову; молнии ослепляли, оглушительные раскаты грома следовали один за другим. Порой казалось, что гром грохочет прямо над головой. От сокрушительных ударов сотряслось, казалось, все вокруг – и его тело, и машина, и чемоданы в багажнике, и ключи в кармане брюк. «Да... похоже, парень, ты попал в самый эпицентр...» Едва только он так подумал, как что-то со страшной силой ударило, машину подбросило над дорогой и тут же словно прибило к земле с чудовищным грохотом. А затем – серией, вспышка за вспышкой, – его ослепили молнии. «Ну, все... – теперь точно, конец...» Ему казалось, он совершенно потерял зрение: перед глазами полыхало. Дороги он не видел совсем, но руль из рук не выпустил и не ударил по тормозам, а просто убрал ногу с педали газа. Это решение, вероятно, его и спасло, – машина никуда не врезалась, ее не занесло, и она не перевернулась...
...Зрение вернулось, и мир вокруг приобрел очертания. Машина уже останавливалась, двигаясь лишь по инерции. Гроза миновала. Она быстро убегала на восток, в сторону России.
Хотя двигатель работал также ровно и мощно, как прежде, что-то неуловимо изменилось – многолетний профессиональный опыт водителя говорил об этом. Не тем, что прежде, было едва уловимое биение рулевого колеса, другими были равномерное гудение двигателя и вибрация кузова. «А что ты хочешь? Такие встряски даром не проходят, – подумал Андрис. – Похоже на то, что по машине, или совсем рядом, ударила молния. Надо остановиться, посмотреть – все ли в порядке».
Автомобиль остановился, Андрис достал из «бардачка» фонарик и выбрался наружу. Осмотрев машину, никаких внешних повреждений он не обнаружил. Заглянул под кузов. Но ложиться на мостовую и светить под днище не хотелось. «В конце концов, хороший стук всегда наружу выйдет», – повторил он про себя извечную шоферскую сентенцию.
Он выключил фонарик и полной грудью вдохнул ночной воздух. Пахло удивительно хорошо – свежестью и чистотой. Этот запах он помнил с далекого детства. Но это было в деревне – вдалеке от города. А здесь город был совсем рядом, ветер дул с Риги, но мертвящей городской духоты совсем не ощущалось. Лишь один запах едва осязаемо примешивался к ночной свежести: будто где-то прошел паровоз. Запах этот – тоже из самого раннего детства – он запомнил на всю жизнь. Однажды весной, после дождя, – Андрису было года три – едва ли больше, – они с отцом за руку шли вдоль железной дороги в детский сад. Вдруг отец взял его за плечи и сказал:
– Смотри, паровоз!
Отец потом говорил, что паровозы давно уже не ходили. Непонятно, откуда этот-то взялся. Паровоз шел медленно, натужно и мощно пыхтя, выбрасывая в весенний воздух клубы серого, плотного пара. Пар зависал большими, грязными ватными комками и долго не таял, сохраняя причудливые очертания. А еще в памяти остался тот самый удивительный запах – запах паровоза. Сколько раз потом Андрис ни напрягал память, но никогда не мог вспомнить этот поразительный «вкус», и вдруг здесь, посреди ночной дороги, вновь ощутил его. Удивительно, откуда он?
Андрис зажмурился, несколько раз тряхнул головой, словно сбрасывая наваждение. Прошелся по мостовой. «Странно. И шаги звучат как-то необычно». Он подошел ближе к освещенному участку дороги, выхваченному из тьмы светом фар, и увидел брусчатку. «Откуда здесь брусчатка? Ее теперь редко где встретишь, – разве что в Риге, в Старом городе, – там ее берегут специально... Или где-нибудь в глубинке, на проселке. Неужели он случайно вылетел на проселок во время грозы? Похоже на то. Дорога явно стала уже. Во всяком случае, шоссе на Сигулду куда как шире. Вероятно, шоссе повернуло, а я не повернул и выехал на примыкающую дорогу. Крупно повезло – мог бы и в кювет улететь. Или того хуже – в дерево угодить». Он вгляделся в темноту. Посмотрел вперед, оглянулся назад. «Точно, – какой-то проселок, – ни указателей, ничего. И вообще темно – ни одного огонька – ни вдалеке, ни поблизости. Куда теперь ехать? Надо вернуться на шоссе! Иначе можно окончательно заблудиться».
Приняв решение, Андрис поспешил в машину и стал разворачиваться. Проселок действительно был узок, пришлось сдавать назад и выворачивать руль. Вскоре он ехал в обратную сторону. По примерным подсчетам на шоссе он должен был выбраться минут через пять, максимум, через семь. Но минуло десять, пятнадцать, а затем и двадцать минут, а шоссе все не было. Дорога была прямой, как стрела, слева и справа мелькали стволы вековых лип (может быть, дубов или тополей, – в темноте не разглядишь), но ни одной таблички с названием населенного пункта, никаких указателей, знаков ограничения скорости – ничего. И что интересно – нигде не видно ни огонька – непроглядная тьма.
Внезапно деревья по сторонам кончились – убежали назад, дорога расширилась, но стала более неровной. Автомобиль затрясся, и Андрис вынужден был сбросить скорость, тем более, что он въехал в какой-то населенный пункт, – свет фар выхватил из темноты дом, штакетник, кусты палисадника, за громоздившимися тенями справа угадывались и другие строения. Он переключился на ближний свет, еще сбросил скорость и вовремя, – шоссе повернуло, и в тот же момент он увидел силуэт грузовика, почти перегородившего дорогу. Андрис инстинктивно нажал на тормоз. Машину на скользкой брусчатке немного занесло, но она остановилась метрах в двадцати от грузовика. Сноп света выхватил из темноты несколько человек, одетых в дождевики и над чем-то склонившихся. Свет фар заставил их выпрямиться и посмотреть в его сторону. Андрис заметил, что они обуты в сапоги. Под дождевиками угадывалось оружие.
«Полиция? Как-то странно они одеты – совсем не похожи на полицейских. Может быть, военные? Учения?.. А может быть, кино снимают?» Так подумал Андрис и, на всякий случай, выключил свет, оставив одни габаритные огни. Из машины выходить не стал, – пусть сами подходят, если им нужно. Во всяком случае, он ничего не нарушал, а знаков никаких нет. Но стекло опустил.
Ему было плохо видно, но по проступившим в темноте силуэтам он понял, что к машине подходят сразу несколько человек, и среди звуков явственно различил металлический лязг передернутого затвора. Рука инстинктивно потянулась к рукоятке переключения скоростей – включить заднюю скорость. Но Андрис не сделал этого, – он вдруг понял, что те станут стрелять. Мысль абсурдная, но отчего-то он поверил в нее.
Слева подошли двое и застыли в двух метрах. Лица их скрывали надвинутые капюшоны, но Андрис высунулся в окно и поздоровался. Разумеется, по-латышски. Ответом был сноп света в лицо, ослепивший его, и грубый голос, выплюнувший по-русски:
– Выйти из машины!
Андрис опешил, но через мгновение, тоже на русском, спросил:
– Объясните, в чем дело? Кто вы?
А в голове уже пронеслось: «Это бандиты! Русские бандиты! О них часто пишут латвийские газеты...»
Но додумать ему не дали. Один из русских быстро приблизился и одной рукой рванул на себя дверцу, а другой схватил Андриса за шиворот и выволок из машины. От неожиданности Андрис растерялся и упал лицом на мокрую брусчатку, больно ударившись плечом о камни. В тот же момент удар кованого сапога в бок заставил его согнуться пополам и задохнуться от боли. За первым ударом посыпались другие. «Сейчас убьют!» – пронеслось в голове, но раздался властный окрик:
– Отставить! – и сильная рука подняла его на ноги.
– В штаб! – раздалась другая команда. – Машину с дороги убрать!
И его повели куда-то во тьму. «Сейчас отведут в сторону и – пулю в затылок! А труп забросают ветками или просто сбросят в кювет!.. Надо сопротивляться, бежать...» Но вместо прилива сил он ощутил, что ноги вдруг сделались ватными, и его затошнило...
– Ах ты, сука! Блевать вздумал? Я вот тебе сейчас!.. – раздался злой голос и тотчас сильный удар прикладом в спину бросил его на мокрую землю. Странным образом падение отрезвило и разозлило его. Он вскочил на ноги и хотел ответить, но в темноте не увидел обидчика, – его окружали темные бесформенные силуэты, – ни одного лица Андрис разглядеть не мог. Тем не менее, он нашел в себе силы крикнуть:
– Почему вы меня бьете? По какому праву? Если вам нужны деньги – возьмите их! Возьмите машину! Но не бейте!..
Ответом ему был удар в голову. Зазвенело в ушах, но он расслышал:
– Ты по-русски, по-русски, говори! Ты – в Советском Союзе, понял?..
«Как это – в Советском Союзе? Его давно нет! Я – в суверенной Латвии! Я – гражданин европейского государства!» – все это хотел сказать, но не сказал Андрис. Внезапно он догадался – они снимают кино! «А меня приняли за другого, – за актера, который должен был появиться на съемочной площадке, а появился я. Они перепутали!» Эта мысль принесла ему облегчение. Он торопливо заговорил:
– Вы меня перепутали... Я – не тот, кого вы ждете... – он говорил по-русски, продолжая идти вперед.
– Сейчас разберутся – тот ты или не тот, – ответил из темноты насмешливый голос.
Из темноты надвинулся мрачный силуэт одноэтажного здания. Дверь открылась, и они вошли внутрь. Миновав прихожую, Андрис очутился в большой комнате. Окна ее были занавешены плотными портьерами, темные тени залегли по углам. Напротив двери стоял массивный стол, освещенный настольной лампой под металлическим абажуром. Лампа давала мало света: отчетливо были видны только бронзовый чернильный прибор да сцепленные кисти рук, лежавшие на столе. Но в полумраке угадывалась и крупная фигура их обладателя. Андрис подумал, что в ее силуэте, облаченном в военный китель старомодного фасона и военную фуражку, в старинном столе и явно антикварном чернильном приборе, да и в самой ситуации, в которой он очутился, было нечто кафкианское. Слишком вещественно и зримо, чтобы быть правдой. И он внезапно успокоился: вот сейчас они отснимут сцену, включат свет, и тогда кошмарный абсурд закончится. Но как же они снимают в такой темноте? Чем? У них, наверно, какая-то особая пленка. А может быть снимают на «цифру»? Серьезные ребята, наверняка большой бюджет, – вон какая у них фактура – сплошное правдоподобие! Он скосил глаза туда, где, по его мнению, должна была находиться камера, но в темноте ничего разглядеть не смог.
Его подвели к столу и усадили на табуретку. У офицера, сидевшего за столом, были усталые красные глаза и по три кубаря в малиновых петлицах. Погон на плечах не было. Андрис не разбирался в званиях Красной Армии, но из советских фильмов о войне, виденных в детстве, помнил, что погоны ввели только в середине второй мировой войны. Значит, кино снимают о самом начале – сорок первый или сорок второй год... «Но если дело происходит в Латвии, – Андрис попытался вспомнить, когда немцы заняли Прибалтику, – то получается сорок первый – скорее всего июль сорок первого...»
– Кто вы? – глухим голосом прервал его размышления офицер.
Андрис назвал свое имя. Перед офицером лежал лист бумаги и карандаши, но никаких пометок он не сделал. Вместо этого он задал другой вопрос:
– Где вы живете, чем занимаетесь и как здесь оказались?
– Живу в Риге, – сказал он и назвал адрес. – Вообще-то я инженер, закончил университет, но сейчас – автослесарь. Понимаете, я не тот, кто вам нужен... Вам нужен актер, который должен...
– Мы сами знаем, что нам нужно. Отвечайте на вопрос!
– Ну, хорошо, хорошо... – голос Андриса внезапно охрип. – Я еду в Сигулду. У нас там встреча.
– Какая встреча? С кем?
– Понимаете, я не знаю, как точно сказать по-русски... Это ежегодная встреча тех, кто настроен патриотически... – Он запнулся и замолчал, физически ощутив, как вокруг него нависает и сгущается тяжкая неприязнь, давит на грудь и мешает дышать. Он понял – ему не верят, его ненавидят... Но ненавидят не так, как ненавидят врага, а как-то по-другому – брезгливо и очень устало. Холодная рука ужаса сжала сердце. Он вдруг совершенно отчетливо понял: его убьют, и участь его уже решена... И тогда он торопливо заговорил, мешая русские и латышские слова:
– Вы не можете меня убить... Вы не должны... Это же кино... Я – не актер... Актеров не убивают... Так не должно быть в кино...
Он не успел сказать того, что хотел – его оборвали:
– Прекратите этот бред! Скажите-ка лучше – откуда у вас автомобиль?
В голосе спрашивавшего послышалась отчетливая издевка, обескуражившая Андриса.
– Автомобиль? – переспросил Андрис. – Это моя машина. Я сам ее отремонтировал, своими руками.
– Сам, говоришь? Выходит, товарищ по классу? Что-то больно ты чистый. Своими руками? – переспросил голос насмешливо и приказал: – Руки покажи!
– Руки? Пожалуйста! – Андрис положил обе руки на стол, вывернув ладонями кверху.
И опять его резанула театральность происходящего, показалось, что из памяти всплывает нелепый эпизод из какого-то старого советского фильма, – таким образом там разоблачили кого-то – то ли шпиона, то ли офицера-белогвардейца... Его ладоней коснулись горячие и сухие руки офицера и провели по ним кончиками пальцев:
– Странно, а мозоли-то есть... – задумчиво произнес офицер, словно адресуясь кому-то, кто не был виден.
– Конечно, есть, а как же? Это же старый автомобиль... «БМВ» 1938 года... Его нужно было...
Здесь Андриса вновь прервали:
– Старый, говоришь? 1938-го года и старый? – Офицер негромко засмеялся. Ему вторили те, кто был не виден Андрису, – за его спиной, в темноте. – А спешишь-то куда? – Теперь с ним разговаривали насмешливо и на «ты».
– Я не спешу. Я нормально еду. В Сигулду.
– В Сигулду?
– Да, в Сигулду.
– Сигулда в другой стороне. А ты едешь в Ригу. На Запад! – внезапно возвысив голос, почти прокричал офицер.
– Я объясню...– Андрис хотел бы объяснить про грозу и про то, что потерял ориентировку, но...
– Я тебе сам объясню! – прервал его офицер. – К своим спешишь, да? Родину продавать?
– Как продавать? Кому? – опешил Андрис.
– Да знаешь ты, кому, – брезгливо произнес офицер. – Или подсказать? Друзьям своим – фашистам.
– Почему вы так со мной разговариваете? Кто вы? По какому праву так обращаетесь с гражданином суверенного государства?
– Ах, уже и суверенного? Спешишь... И светомаскировку даже не соблюдаешь... Или думаешь свой снаряд в своего не попадет? Ошибаешься – сплошь и рядом такое случается. А не случится – мы поможем. А иначе зачем мы здесь? – зловеще произнес офицер. – А, кстати, документы твои где?
– Документы? – переспросил Андрис. Он опять не верил в происходящее. – Документы остались в машине, в куртке.
– Принести все из машины! – скомандовал офицер кому-то за спиной.
– Есть! – ответил хриплый голос, и хлопнула входная дверь. – Вот сейчас и посмотрим, что ты за гусь!
– Не надо смотреть! – раздался вдруг голос за его спиной, и в круг света из темноты вышла изможденная женщина средних лет, с фанатично горящими глазами, в черной кожаной куртке и такой же фуражке с красной звездой на околышке. – Я его узнала. Он – из контрразведки. Это он пытал меня в застенках! – Женщина говорила по-русски с заметным латышским акцентом, но выговаривала слова очень отчетливо и верно.
– Что вы такое говорите! – закричал по-латышски Андрис, вскакивая с места. – Это – ложь! Вы – ненормальная! Какая контрразведка?! Какой застенок?!..
– Сидеть! – раздался окрик офицера, и тяжелая ладонь легла на плечо, пригвоздив к табуретке. – Вы уверены, товарищ Лаздиня?
– Конечно, товарищ старший лейтенант, я уверена, – устало произнесла женщина. – Его звание – капитан. А прозвище – Артист.
– Я не Артист! – в отчаянии прокричал Андрис.
– Молчать! – крикнул офицер.
В тот же момент удар в затылок сбросил Андриса на пол и... словно он вновь оказался в детстве, в кинотеатре на окраине Риги, и смотрит черно-белое кино про гражданскую войну. Алла Демидова в роли комиссара – усталая молодая женщина с короткой стрижкой седых волос, с фанатично горящими глазами, в черной кожаной куртке и такой же фуражке с красной звездой на околышке. Она говорит, указывая на высокого блондина в потрепанной красноармейской одежде: «Я его узнала. Он – из контрразведки. Это он пытал меня в застенках!» Женщина говорит по-русски с заметным латышским акцентом, но выговаривает слова очень отчетливо и верно... Как же назывался этот фильм? Там главного героя играл Олег Янковский... «Два друга»? «Два солдата»? Андрис пытался, но не мог вспомнить...
Очнулся он, должно быть, через мгновение. Его подняли и вновь усадили на табурет. На столе перед офицером уже лежал новехонький мундир айзсарга с нашивками капитана и какие-то бумаги. Он поднял голову, обвел мутным взглядом стол, советского офицера, стоящую рядом с ним Аллу Демидову в комиссарской тужурке и произнес по-латышски:
– Вас зовут Ильзе. Ильзе Лаздиня. Я знаю вашу внучку.
– Да, вы правильно назвали мое имя, – по-латышски ответила женщина. – Меня зовут Ильзе. Но у меня нет внучки.
– У вас будет внучка.
– Сомневаюсь. Вы в контрразведке сделали все, чтобы у меня никогда не было детей.
Русский офицер не понимал по-латышски и вопросительно посмотрел на женщину. Она махнула рукой и произнесла:
– Чушь городит. Все с ним понятно.
– Да, вы правы, – согласился офицер и, уже другим голосом, подал команду: «Увести!»
– Куда его, товарищ старший лейтенант?
– Туда же, куда и остальных.
– Ясно.
Они вышли с конвоиром из комнаты, а затем, миновав прихожую, оказались на улице. Уже светало, но было еще сумрачно. Шаги кованых сапог конвоира по мокрой брусчатке отзывались гулким эхом.
«...Служили два товарища, ага... Служили два товарища... – негромко и фальшиво затянул по-русски конвоир за спиной у Андриса, – ...в однем и тем полке... Служили два товарища в однем и тем полке... Вот пуля пролетела, и ага... Вот пуля пролетела, и товарищ мой упал...» Шаги замедлились, потом остановились. За спиной металлически лязгнуло... «Ну, точно, – что же они, не знают? Ведь это уже было! Я это кино уже видел! И песня эта дурацкая тоже оттуда... «Служили два товарища»! Вот как оно называется! Надо им сказать... Так кино не снимают...» Андрис повернулся, чтобы повторить это вслух, но никого не увидел. Только яркая вспышка ослепительно и беззвучно полыхнула ему навстречу...
