Сергей ГОГИН

 

Сияй, безумный
алмаз...

 

– Готовься: завтра знакомлю тебя с девушкой.

Мой друг Валерка излучал энтузиазм. Казалось, в эту минуту он готов был пожертвовать своей жизнью, лишь бы устроить личную жизнь друга, то есть мою жизнь, которая и в самом деле давно не озарялась присутствием женщины.

По этому поводу я регулярно выслушивал нотации от тетки. «И как так можно жить? – постоянно бубнила она, подливая мне вкуснейшего борща, как будто желала соблазнить гастрономическими прелестями обустроенного семейного быта. – Ни постирать некому, ни приготовить». «Ты хочешь женить меня на стиральной машине или на кастрюле-скороварке?» – отшучивался я, немного, однако, завидуя дяде Сереже, которого всю жизнь баловали вот такими умопомрачительными борщами, а также нежнейшим холодцом и непревзойденными домашними голубцами. Ради этих голубцов я был согласен ненадолго жениться на первой встречной дурёхе, если бы она умела их готовить.

Впрочем, насчет первой встречной – это я погорячился. Мелкие бытовые заботы никогда меня не тяготили и протекали, как говорят программисты, в фоновом режиме, то есть на заднем плане, где им, собственно, и место. Мыть за собой посуду меня приучили с детства. С грязными джинсами
успешно справлялась старенькая «Вятка-автомат». Гладить рубашки – действительно муторное занятие, но в жизни всегда есть место подвигу. Закинуть в кипящую воду магазинных пельменей и настрогать салата – для этого совершенно не-
обязательно быть шеф-поваром, тем более – женатым шеф-поваром. Гости? Мои демократичные друзья приходят со свои-
ми продуктами и за полчаса накрывают на стол, мне остается только выставить спиртное. Так что по большому счету теткина критика меня не пробирала. Потому что я знал: мне нужна не прачка, не кухарка и не закройщица высшего разряда. И даже не производительница потомства. Мне нужна...

– Вы с ней просто созданы друг для друга, – вторгся в течение моей мысли Валерка. – Она как ты: все время что-то читает. И по части музыки тоже... У нас на работе как праздник или юбилей у кого – так ей сразу гитару. Поет как Пугачева. Ну, на худой конец, как Ротару. У нее вот этот романс здорово получается... Черт, как его... Ну, помнишь, где она еще в конце фильма умирает...

– Твоя протеже снимается в кино?

– Дурак! Во-первых, не моя, а почти что твоя. А умирает – актриса, которая романс поет. То есть не актриса, а... Слушай, ты мне зубы не заговаривай! Я тебе толкую: она для тебя – самое то. Умница, стихи всем пишет ко дню рождения... А как танцует! В прошлый раз шеф ее на вальс пригласил, потом весь вечер руки ей целовал и премию обещал по итогам квартала. Правда, обманул, гад...

– А она, часом, не страшная?

– Ты что, сомневаешься в моем вкусе? Марина – почти красавица. Ну-ну, ты и сам, знаешь ли, не первой свежести нарцисс, так что не выёживайся. Баба что надо. Ноги там, грудь – всё на месте. Духами пахнет. Я ее как увижу, так, грешным делом, иногда жалею, что женат, а то стал бы я тут перед тобой распинаться. И не вороти рожу-то. А про тот случай забудь. Ну, промашка вышла. Кто ж знал, что она такая дура окажется...

Тот случай надолго отбил у меня охоту знакомиться. А подстроил всё опять же Валерка, правда, еще лет пять назад. Зазвал меня как-то к себе домой: приходи, мол, после работы, посидим, выпьем по маленькой, пообщаемся, «Цеппелинчик» послушаем, Ирка (жена) тебе всегда рада... Прихожу. А там – стол накрытый: салаты разные, шампанское, водочка холодной испариной исходит, с кухни каким-то вкусным мясом пахнет. Ничего себе, думаю, по маленькой...

Не сразу заметил незнакомую даму. Та сидит на диване, журнал листает: ногти длинные, лак ярко-красный. Почему-то подумалось: и как она с такими ногтями картошку чистит? Тут Валерка – рот до ушей – представляет нас друг другу: Вероника, Иван, здрасьте, здрасьте, то, сё, очень приятно, мне тоже, чем занимаетесь и прочие реверансы, которые соблюдают, когда человека видишь в первый раз и не знаешь, о чем говорить. Потом хозяин под предлогом покурить выводит меня на балкон и, заговорщицки хлопая по плечу, говорит, что девушка – свободна, поэтому не теряйся, бери в оборот и так далее. Такой подлянки я от Валерки не ожидал. Но уходить было уже неудобно: стол накрыт – хозяйку обидишь.

Сели. Выпили. Разговор вялый: цены растут, власть наг-
леет, мужики спиваются. О «Цеппелине» никто не вспоминает: Вероника, видите ли, тяжелый рок не понимает. А вы, говорю, для начала послушайте «Лестницу в небо», авось проймет. Куда там! По просьбе гостьи слушаем тошнотворную русскую попсу. И почему эти так называемые поэты-песенники любят пихать в свои тексты женские имена: «Оля, Оля, люблю тебя до боли» или еще хуже – «Наташа, ты моя душа».

После третьей дама раскраснелась и потребовала танцев. Танцуем. Сначала просто так, потом Валерка нашел «медляк», они покружились с Иркой для проформы и свалили на кухню. Типа, оставили нас вдвоем. Ух, Валерка, думаю, я тебе это припомню! Уж если хотел сделать доброе дело, то выяснил бы сначала у этой Вероники, отличает ли она «Дип Пёрпл» от «Юрай Хипа», а иначе – что с ней делать?

Но она, видать, хорошо знала, что делать со мной. Красные ногти свои обвила вокруг моей шеи, грудью прижалась (грудь, кстати, ничего), голову на плечо положила. «Я тебе нравлюсь?» – спрашивает. «А то, – отвечаю осторожно так, чтоб не обидеть. – Только, понимаешь, в мире столько хорошей музыки...» – «Ну тогда давай, – говорит, – выпьем за знакомство и за музыку твою заодно».

Выпили. Присели на диван. Полумрак.

«А вам зарплату регулярно плотят?» – спрашивает тут Вероника. Так и сказала – «плотят»! Меня аж передернуло. «Платят, – говорю, – не то чтобы много, но перебоев не было. А что?» – «Да так, – говорит, – в плане информационного обмена. Нам-то за июль еще не отдали».

И тут она берет и прикладывает губы свои в помаде к моим и яростно так в меня впечатывается. А губы пахнут, кроме помады, водкой и салатом из крабов. А потом и говорит: «Ты мне нравишься. Я тебя знаешь как любить буду! А мясо по-французски у меня вкуснее получается, чем у Ирки».

Я из объятий ее освободился как можно деликатнее и говорю, что, мол, не могу так сразу, надо бы встретиться, поговорить, музыку хорошую послушать, «Пинк Флойд», скажем, или что попроще для начала. В общем, отвез я ее домой на такси. Напоследок она мне все-таки всучила свой номер телефона, пришлось дать мой рабочий. (Всем сослуживцам потом наказал: если позвонит такая-то – я в командировке.) А с Валеркой я неделю не разговаривал, пока он не извинился и слово не дал, что больше – никаких сюрпризов. И вот – не выдержал, вернулся к своим баранам, а вернее сказать, к овцам. Только – почему я опять согласился на эту авантюру? Живучая все-таки вещь – надежда...

– Диспозиция, значит, такая: я ее в обеденный перерыв вытаскиваю на чашку кофе, ты как бы случайно заходишь, я изображаю удивление и радость – сколько лет, сколько зим! – и тут же вас знакомлю. Не боись: сразу не исчезну, буду поддерживать ваш разговор. Поработаю буфером, так сказать.

Валерка потирал руки: он только что разработал блестящую операцию, сулящую полную победу над противником.

На следующий день в назначенный час я с равнодушным видом зашел в условленную кофейню. Задержавшись на пороге, я, как князь Болконский, свысока оглядел немногочи-
сленных посетителей. За одним из столиков двое молодых, но хорошо помятых жизнью людей пили водку без закуски. За другим столом три дебелые тетки – таких карикатуристы обычно выводят в образе вороватых продавщиц – пили коньяк из стаканов и заедали мороженым. Женщины одновременно заржали и чокнулись посудой.

В углу блеснул лысый череп моего друга. Валерка вскочил и пошел мне навстречу. За столом осталась сидеть неяркая блондинка.

– А-а, вот и ты! – завопил Валерка неестественно-радостно, так что все присутствующие обернулись, и остервенело затряс мою руку. – Проходи, познакомлю тебя с Мариной. Вот, Мариночка, тот самый тип, именуемый моим другом, о котором я вам рассказывал. Прошу, так сказать, любить и прочее!

– Иван, – представился я.

– Марина, – ответила она. – Много наслышана о вас.

– И что вам успели обо мне сообщить?

– Я рассказал, какой ты умный и правильный – во всем, что не касается женского пола, – встрял Валерка и по-идиотски захихикал собственной шутке. – Да, Мариночка, совсем забыл: этот мужской экземпляр совершенно повернут на рок-музыке, так что не произносите при нем заклинаний типа «Блэк Саббат» или «Дип Пёрпл», а то он и вас заставит молиться своим богам.

Валерка заказал всем по кофе. Удивительно, но в этой душной забегаловке, насыщенной тяжелыми липкими парами алкоголя, варили приличный кофе. Поднеся к губам чашку, Марина вскинула на меня водянистые глаза. Судя по взгляду, она раскусила неслучайность нашего «случайного» знакомства, но была согласна подыграть своему заботливому сослуживцу и по этой причине волновалась: чашка в ее руках подрагивала.

Марина была довольно мила на вид. Лицо в целом обычное, но – ничего отталкивающего. Черты лица, пожалуй, мелковаты, но девушка умело компенсировала этот условный недостаток грамотным макияжем. Тонкая сеть морщинок у глаз указывала на то, что Марине, скорее всего, слегка за тридцать. Смущали ее мутного цвета глаза: создавалось впечатление, что сидишь напротив давно не чищенного аквариума и, если приблизиться, можно разглядеть проплывающих в глубине рыб.

– Хороший кофе, душистый, – наконец сказала Марина, поставила чашку и положила на стол сцепленные руки.

Мы с Валеркой наперебой подтвердили, что кофе действительно недурён. Потом ударились в дискуссию, почему кофе – это «он», хотя большинство говорит – «оно». Валерка утверждал, что давно пора официально разрешить кофе быть среднего рода и не требовать от людей не свойственной им интеллигентности.

– Я не согласна, – сказала Марина. – Вот, например, некоторые люди говорят «плотит» вместо «платит», а ведь это... некрасиво, что ли. Неэстетично.

Я посмотрел на девушку с уважением.

– Представьте, Валера, что вы покупаете автомобиль, например, иномарку, – продолжала она. – Машина новая, двигатель отличный, внутри полный комфорт – всё хорошо, только на капоте – царапина. Ездить можно, но царапина смущает. Так же и с вашим кофе среднего рода. Ездить, то есть говорить и понимать, можно, но – слух царапает, если знаешь, что кофе – все-таки «он».

– Значит, если я говорю «горячее кофе», то мне в интеллигентную компанию уже и вход заказан? – подначил Валерка, светясь удовольствием, и даже череп его, казалось, излучал гордость за то, что он наконец-то нашел для меня умную подругу.

– Ну отчего же, – сказал я. – Мы, интеллигентные люди, тактично не заметим, как один невежа коверкает наш язык, но в следующий раз в нашу мажорную тусовку тебя не позовем.

Марина улыбнулась, среагировав на это «мы».

– Понимаешь, брат, те, кто пьет горячий кофе, не водится с теми, у кого кофе горячее. Вот мы с тобой почему дружим? Помимо прочего еще и потому, что ты знаешь, в каком году «Дип Пёрпл» выпустили свой первый альбом, а в каком году Блэкмор от них слинял.

– И основал группу «Рэйнбоу»? – заметила Марина.

Мое уважение к этой девушке росло.

– И нет у Блэкмора такого соло, которого мы с тобой не обсосали бы, как собаки сахарную косточку, – продолжал я. – Не одну стопку пластинок мы с тобой прослушали под пиво и соленые сухарики, приготовленные твоей женой. А если кто-нибудь переспросит, кто такой, скажем, Стив Хау, то в нашей компании такой человек, я полагаю, надолго не задержится.

– Потому что имя этого гитариста из группы «Йес» в данном случае служит для вас социальным маркером, – сказала Марина.

Услышав про маркер, Валерка посмотрел на меня как победитель. В эту минуту он был похож на петуха, откопавшего жемчужину в навозной куче. Его торжествующий взгляд говорил: «Ну кого тебе, блин, еще надо, докторшу филологиче-
ских наук или профессоршу консерватории?»

Следующий час прошел в болтовне о том о сем – случаи из жизни перемежались незатейливыми шутками и вполне приличными анекдотами. Марина освоилась, иногда уместно шутила, в основном над Валеркой и над своей работой (она была заместителем по каким-то вопросам, кажется, организационным). После каждой удачной шутки она вскидывала на меня свои полупрозрачные глаза, словно спрашивая: «Ну, как я тебе? Это было недурно, ты оценил?» В конце встречи Валерка, выполняя взятую на себя роль буфера, выудил из меня обещание, что я зайду к Марине на работу: та осваивала компьютер и нуждалась в помощи. Наконец раскланялись. Валерка с Мариной ушли вместе – им оказалось по пути.

Придя домой, я выключил телефон, чтобы Валерка хоть сегодня не лез с расспросами: как она тебе и всё такое. Потерпит до завтра. Вот только – что сказать ему завтра? Но прежде – что сказать себе?

Вспомнилась первая серьезная влюбленность. О, все классические симптомы были налицо: бессонница, любовная тоска, ворох плохих стихов, все мысли – о ней, и постоянное желание видеть ее, говорить с ней, предупреждать ее милые капризы... Она носила белую вязаную шапочку, и каждый раз, когда я видел вдалеке похожую, сердце ухало в пропасть: она? Если она – это подарок судьбы: можно подойти, еще раз заглянуть в глаза чистейшей морской бирюзы, спросить, как дела, и тихо умирать, растворяясь в потоке ее виолончельного голоса, и чувствовать себя счастливейшим из смертных... И в то же время – несчастнейшим, потому что она – не любила меня! В то время она заканчивала вуз и перебирала кандидатов в мужья, и я был одним из – не знаю, сколько их там было? И это угнетало, потому что я не хотел быть одним из многих, я хотел быть для нее главным и единственным, потому как в то время она была для меня – главной и единственной, и кроме нее никого не существовало в целом мире! Но это – для меня. А для нее я был всего лишь... вариантом развития жизненного сценария. Но моя гордость отступала перед силой чувства. Тогда, бредя сквозь пелену влюбленности и, наверное, благодаря ей, я пришел к выводу: если любишь человека, вариантов уже нет. Их просто не может быть: он и только он (или – она и только она). Ведь это так естественно и – справедливо, что ли: возьми мою душу и отдай свою. С собой тогдашним я и сейчас не стал бы спорить.

Один популярный психолог писал, что любые два человека, мужчина и женщина, если они не моральные уроды, могут успешно построить совместную жизнь. Может быть. Наверное, кто-то и может. Но мне – с любой – почему-то не хочется и пробовать.

Взять хотя бы эту Марину. Неглупа. Эрудированна. Знает группу «Йес», а группа «Йес» – это вам не два притопа, это, знаете ли, уровень. Социальный маркер! Если бы не эти ее рыбьи глаза, я бы счел ее привлекательной. Охотно допускаю, что она хороший человек, замечательный работник и душа компании, что прекрасно поет и танцует. Наверняка из нее получится прекрасная подруга жизни – для кого-нибудь...

Сегодня я не испытал и тысячной доли того, что почувствовал тогда, ветреным осенним днем, когда впервые увидел белую вязаную шапочку – на Ней. В тот вечер она ждала подруг, я – друзей, между нами было приличное расстояние, но когда наши глаза случайно встретились, я сразу понял: мое... Это ощущение описано в тысячах романов: незримая, но осязаемая связь, электрический разряд, молния, мгновенное родство душ, озарение... Как люди «узнают» друг друга? Пусть это навсегда останется тайной, несводимой к биохимии и импульсам подсознания. Но я именно узнал ее, и узнавание было столь очевидным, что мне даже не пришлось делать над собой сверхусилий, чтобы подойти и познакомиться. С тех пор у меня появился личный праздник – День Встречи, который я отмечаю каждый год – сам с собой. Вспоминаю ее грудной смех, и как она шутливо-покровительственно трепала мои волосы, и еще – как увидел ее с красивым парнем, когда, по ее словам, она должна была быть на поздней лекции... Мой День Встречи навсегда пронизан печалью и благодарностью.

А вот Марину я не «узнал». Наши души никогда не были знакомы прежде. Искать новых встреч с ней я не буду. И пусть Валерка обижается, ведь его усилия опять пошли прахом. Завтра он будет говорить, что я сам не знаю, кто мне нужен, что у меня завышенные требования: «Тебе умную подавай и с разносторонними интересами, привлекательную, не истеричку и не стерву, да еще и некурящую. Не много ли хочешь?» Да разве в этом дело, мой славный друг Валерка...

А впрочем, давай прикинем. Глупую или ограниченную – не хочется, скука одолеет, начнешь искать общения на стороне. К страшной просто не потянет: тело откажется жениться. Истеричку? Нет, спасибо, проходили, знаем, уж лучше закончить дни в печальном одиночестве. Стерву? Чтобы тобой всю жизнь вертели? Уволь. Курильщицу? Так с ней целоваться невкусно, и никакая жвачка не поможет. Так что, брат, нельзя поддаваться на чертов соблазн заниженных требований! И можешь считать меня снобом, если хочешь, ведь это не помешает нам с тобой после работы выпить по бутылке холодного пива и послушать «Wish You Were Here».

Я поставил на проигрыватель старый, добротно запиленный виниловый диск – за него я когда-то отдал полторы стипендии. Свет настольной лампы прошелся радужной полосой по теплой поверхности пластинки. Звукосниматель опустился на край диска, и по комнате рассыпался уютный «трескачок» иглы.

«Сияй, Безумный Алмаз». Сколько раз слышал эту пинкфлойдовскую вещь, а каждый раз не по себе, как будто кто-то умер или вот-вот умрет, а ты стоишь у постели больного и заглядываешь в его глаза, как в черные дыры в перевернутом небе, где и тебе когда-нибудь предстоит исчезнуть.

В начале, в отдалении – из ничего, из черной бездны – возникает звук органа, медленно приближаясь. Потом трубит ангел, нежно и протяжно. Органные аккорды набегают морскими волнами, по волнам плывет одинокая гитара. Орган вырастает и встает из волн, как стены масонского храма, и луч гитары долго рисует на камне картины чьего-то жития, но не святого, а бесовского. Потом стены растворяются, море пересыхает, краткое затишье взрезает холодный упругий металл другой гитары. Вступают бас и ударные, они уверенно и мрачно раскачивают пространство, заполненное электроорганом, и на их фоне пронзительная гитара Дэвида Гилмора ведет рвущий душу монолог.

Музыка завораживает и парализует, по спине бежит холодок, но – странное дело – паралич этот хочется длить и длить, хочется бесконечно стоять у входа в этот жуткий храм или туннель, внутри которого не видно света, и слушать, как звон гитары умирает в гулкой черной пустоте.

«Remember when you were young...»* – вступил голос. В самом деле, а был ли я когда-нибудь молодым? Иногда мне кажется, что я родился таким, как сейчас, с моими сегодняшними мыслями о черной бездне. А также с любовью к музыке и идеальными требованиями к людям. Ах, умная Марина, я видел, ты была готова отдать мне свою душу – она мне не нужна! Как жаль, что у тебя нет белой вязаной шапочки, виолончельного голоса и взгляда морской бирюзы. Как жаль, что тогда, много лет назад, никто не захотел принять мою душу, а так хотелось поделиться...

Пластинка кончилась. Я очнулся и поставил ее с начала. Мягко, объемисто зашелестела игла. Из бездны родилась и покатилась лавина органа. Shine on, you crazy diamond...

 

Алина Дворецкая

 

Соблазнитель

 

Она шла по переходу метро и роняла перчатки – одну за другой. Если бы у нее было столько же рук, сколько перчаток, она вполне могла бы дать фору этому дурацкому многорукому божеству из Индии. Мне стало интересно, как может вы-
глядеть такая женщина анфас, и тогда я догнал ее и заглянул ей в лицо.

Она была очень свеженькой и розовощекой, как будто только что с мороза, хотя зима выдалась совсем не зимняя, и минус три на улице сегодня с утра были чуть ли не рекордом этого сезона. Блеск на ее губах тоже был розового цвета, очень аппетитный, я прямо представил вкус этого блеска – нежный и клубничный. А перчаток у нее было всего две – видимо, она их роняла по очереди. Она бросила на меня косой и равнодушный взгляд и в этот же самый момент опять уронила перчатку, а я, порадовавшись своей удаче, живо наклонился и перчатку поднял. Меня поразил размер ее остроносых ботинок – сорок второй, как минимум, а возможно даже, и сорок третий. При этом ботинки были из очень дорогой матовой кожи, новенькие, шершавые, со вставками из шкурки пони – и откровенно мужские. Я подумал, уж не трансвестит ли она. А что, очень даже могло быть, в наше-то неспокойное время, рост соответствовал, и походка у нее была скорее мужская, уверенная и твердая, совсем без покачиваний бедрами. Спросить было как-то неудобно, но как представитель женского пола она меня вполне устраивала, и тогда я перешел в наступление.

– Простите, – сказал я, – вам не нужен слуга? Ну, чтобы шел за вами и поднимал ваши перчатки?

Она усмехнулась (оценила мою шутку) и слегка повела бровью.

– Меня зовут Антон, – продолжил я. – Незаменимый подниматель перчаток.

Она продолжала всё так же быстро и уверенно идти вперед по переходу, и я пристроился сбоку.

– Понимаю, – продолжил я, – знакомиться в метро – это пошло. К тому же в такой поздний час. И потом, вы, наверно, домой торопитесь.

Про себя я подумал, что, действительно, мне вряд ли что светит сегодня. Половина одиннадцатого, обычно заполненный людьми переход практически пуст, элементарное чувство самосохранения наверняка подсказывает любой красивой особе женского пола в это время суток бойкотировать попытки случайных прохожих знакомиться.

– Всё понял, – сообщил я в ее профиль со вздохом. – Вы меня боитесь. Я похож на маньяка.

Она на ходу повернула голову и улыбнулась.

– Нет, не похожи, – сказала она.

Я спустился вслед за ней на станцию «Невский проспект», и повернул в сторону «Сенной», хотя сам жил на «Пионер-
ской». Вслед за ней зашел в вагон метро.

Девочки лет восемнадцати-девятнадцати, студентки обычно легко и охотно со мной знакомились – для меня это даже стало чем-то вроде вида спорта. Иногда за неделю у меня случалось пятнадцать таких знакомств, и обычно около половины из них перерастали в одноразовый секс. Где-то каждое четвертое мое сексуальное приключение имело продолжение – еще на два-три раза.

Но той женщине, за которой вслед сейчас я зашел в вагон метро, явно было больше девятнадцати. Может быть, ей даже было больше двадцати пяти.

Я сел рядом с ней на новенькое синее сиденье и молчал всю дорогу до «Сенной» – отчасти потому, что глупо было перекрикивать грохот несущегося по туннелю поезда, отчасти потому, что не знал, как с ней дальше себя вести. Когда поезд остановился, она поднялась и вышла на перрон, а я вслед за ней. Больше она не роняла перчаток.

Я пристроился сзади нее на эскалаторе и стал быстренько прикидывать темы дальнейшей беседы – иначе получалось, что я зря сел в другую сторону и зря вышел на чужой станции. Вообще-то в таких делах у меня редко случались промахи.

Тут вдруг она повернулась ко мне и сказала, глядя мне в глаза:

– Одно из двух – либо вы тоже здесь живете, либо я вам понравилась.

Внутренне я возликовал, но внешне никак не подал виду – опыт подсказывал, что сейчас надо проявить чуть-чуть сдержанности.

– Вы мне понравились, – сказал я с достоинством.

– Понятно, – кивнула она. – Я так и думала.

Мы молча поднялись на эскалаторе наверх – но теперь она стояла ко мне вполоборота и еле заметно улыбалась. Я, как любой испорченный своими успехами молодой жеребец, прикидывал, как, через какое количество времени и в каких позах. Когда мы выходили из стеклянных дверей на площадь, она сказала, что ее зовут Ада. И добавила, что я могу угостить ее кофе – она знает неподалеку хорошее кафе.

Я не сомневался в своей победе.

В кафе она сняла и повесила на спинку стула свой длинный черный пуховик, и под ним оказался (я должен был догадаться!) ярко-розовый свитер. Потом она сняла шапочку, а под шапочкой были коротко стриженные рыжие волосы, взъерошенные, как у мальчика – только сзади по бокам нежной шеи были оставлены две длинные прядки, завивающиеся в очаровательные колечки. Это было очень необычно и мило, и поразило меня до невозможности, и я спросил ее про эти колечки.

– Это мой муж меня постриг, – сказала Ада. – Правда, мне идет?

Я опешил. Наличие какого-то там мужа совсем не входило в мои планы. По большому счету мне было всё равно, замужем она или нет, но то, что она сообщила об этом сразу и без стеснения, было дурным знаком. Вне всякого сомнения, она была ничуть не менее уверена в себе, чем я сам, а уверенные в себе женщины всегда сбивали меня с толку. Точнее, мне нравилась такая показательная уверенность, все эти глупые девчачьи понты, высоко поднятые белокурые головки и надутые губки, поразительная манера юных див презрительно и сладко растягивать слова... я пьянел от этой манеры, но все вышеперечисленные мной признаки были чисто внешними проявлениями уверенности. Всегда оказывалось потом, что под масками равнодушных обольстительниц скрываются чуткие и трепетные сердца, и всегда эти сердца были сражены моим натиском, и почти всегда, когда я бросал свою очередную пассию, она испытывала разочарование и неуверенность, и почти все они звонили мне потом сами и плакали. Мне это нравилось, я специально оставлял им всем свой номер телефона. Не знаю, может быть даже, я становился причиной дальнейших комплексов всех моих любовниц, или на меня клевали такие заранее неуверенные в себе девицы, скрывающие свои сомнения под личинами роковых соблазнительниц.

Здесь было другое. Ада даже не пыталась бравировать своим замужеством – она то ли случайно проговорилась, то ли решила заранее поставить меня в известность – и всё.

– И кто у нас муж? – спорил я, пародируя героя известной сказки советских времен.

– Парикмахер, – сказала Ада. – Кто еще может постричь, интересно?

Она, несомненно, была очень довольна своей стрижкой, и в ожидании кофе кокетливо накручивала на палец длинный локон – сначала левый, а потом и правый. Наверно, потому они и вились колечками.

– А до этого у тебя какие были волосы? – спросил я.

– Белые, – сказала Ада. – До плеч.

Я попытался представить ее с белыми волосами до плеч – и не смог.

Нам принесли кофе и пирожные. Я спросил у Ады, давно ли она замужем.

– Недавно, – сказала она. – Но зато уже в третий раз.

Может быть, в этом и была причина ее внутренней уверенности – Ада была уже бывалой женщиной. Или, может быть, она врала. Вела такую непонятную для меня игру. Я в свои двадцать четыре года уже слишком много знал о женщинах. И я знал точно, что они врали почти всегда. Обычно они переставали врать только тогда, когда я оставлял их. Тогда они становились маленькими беззащитными девочками и начинали плакать. Но об этом я уже говорил.

– А сколько лет твоему мужу? – спросил я. Для меня ответ на этот вопрос многое мог прояснить.

– Двадцать семь, – сказала Ада.

Я решил, что она, пожалуй, тоже старше меня на пару-тройку лет. Такой взрослой женщины у меня еще не было. В последних классах школы меня соблазнила моя учительница географии, но ей на тот момент было двадцать пять.

– Твой муж – гей? – спросил я у Ады напрямик.

Она безмерно удивилась.

– Дурацкий вопрос, – сказала она, пытаясь справиться с удивлением. – Как тебе такое в голову пришло?

– Все парикмахеры – геи, – сказал я. – Как Зверев. Притворяются, что обычные мужики, заводят себе детей... А на самом деле – геи.

– Глупости, – возразила Ада. – Вот пример быдляцкого мышления. Мой муж – уж точно не гей. Я похожа на человека, который живет с геем?

Я пожал плечами.

– Ну ты же почему-то сидишь здесь со мной, – сказал я. – А могла бы идти домой, к мужу.

Ада вздохнула.

– Он в Москве, – пояснила она грустно. – На конкурсе. Мне скучно.

Ага, вот, значит, в чем было дело! Ей скучно! Я живо представил себе, как Ада ведет меня к себе в квартиру, в спальню с огромной кроватью, и там, на ее супружеской постели...

– Я очень люблю своего мужа, – сказала Ада. – Я вот сейчас в его свитере. Видишь, он мне велик? Я надела этот свитер, потому что на нем его запах. Мне так теплее, понимаешь? Как будто он рядом. И ботинки на мне тоже его.

Конечно же! У женщин не бывает сорок третьего размера обуви.

– Ты в них не утонула? – спросил я.

– На шерстяной носок, – пояснила Ада. – И потом, у меня у самой сорок первый.

Мы еще поговорили о ее муже, и я опять выразил сомнение по поводу его сексуальной ориентации. С моей точки зрения, правильно ориентированный мужчина не стал бы покупать себе розовый свитер.

– Вот идиот! – воскликнула Ада, смеясь. – Ты что, модных журналов не читаешь? Розовый – это цвет сезона. Для мужчин, для мужчин! Купи себе хотя бы «GQ». Я уж не говорю о «Collezione»! Буйство цвета! Я ненавижу серых мужчин. Мой мужчина должен быть как с обложки журнала. Ты думаешь, все мужские журналы для голубых делаются?

Я ничего не думал по этому поводу, но мне стало чуть-чуть неловко за свою темно-зеленую толстовку и простые синие джинсы.

Когда нам принесли счет, она не позволила мне оплатить его полностью и честно внесла свою долю. Я пошел провожать ее, и уже на этой стадии у меня зародились кое-какие сомнения. Появилось ощущение, что меня просто использовали как собеседника и дальше мне ничего не светит. Использовали и выбросили, как я всегда поступал со своими девочками. Впрочем, пока у меня еще оставалась надежда, и я провожал Аду до дома с твердым намерением не сдаваться и биться до конца за свой одноразовый секс, за мимолетное эротическое участие в абсолютно непонятной для меня Адиной жизни.

Когда мы почти дошли до Фонтанки, она показала мне два окна в доме напротив, обведенных изнутри по периметру маленькими елочными лампочками. После Нового года прошло уже более месяца, и я сказал, что она очень забывчивая, гирлянду давно пора снять.

– Мы решили их насовсем оставить, – сказала Ада. – Такое странное ощущение. Как будто всегда праздник. Просыпаешься – а огоньки горят. Ночью просыпаешься, утром на работу – еще темно, а они горят.

По ее интонации я очень точно понял, что именно она хотела сказать, и мне до боли захотелось очутиться в этой комнате, украшенной маленькими новогодними лампочками. Но Ада была непреклонна.

– Спасибо, что проводил, – сказала она, и в ее голосе не было ничего, кроме искренней благодарности.

– Даже на кофе не пригласишь? – использовал я послед-
ний довод.

– Но мы же только что попили кофе, – возразила Ада. – Вредно перед сном. Сложно будет уснуть.

Любой другой дурочке я понес бы сладкий бред о том, что мы не будем спать, о длинной волшебной ночи, полной поэ-
зии и нежных грез, но тут стоял, словно язык проглотив.

Она попрощалась и начала набирать цифры на кодовом замке.

– Хотя бы телефончик оставь... – заканючил я.

– Зачем? – спросила Ада жестко.

– Позвоню еще, – пояснил я.

Она набрала цифры до конца и приоткрыла пискнувшую покорно дверь. Обернулась и улыбнулась. Я воспрянул было духом.

– Глупо, – сказал Ада, улыбаясь. – Если ты насчет секса – то ничего не будет. Я не собираюсь изменять мужу. А если насчет дружбы – то совсем смешно. Мы абсолютно разные. Я привыкла окружать себя совсем другими людьми.

В эту минуту я всё понял. Ей был нужен мужчина, способный уверенно и с достоинством носить розовый свитер. А я бы в нем чувствовал себя глупо. Да и дружить с девушками я не умел.

Последнее, о чем я спросил Аду на прощание – это о ее возрасте. Теперь я имел на это право.

– Тридцать шесть, – сказала Ада.

Она была невероятно жестока ко мне.

 

 

 

 

 

Марина Арбузова

 

Закат для тирана

 

Нина уже подошла к дому. Вот здесь прошла вся ее молодость. Сюда приносила в забавных кружевных «конвертах» своих дочерей из роддома. Вот тот небольшой огородик, где они с любовью возились, выращивая морковку, лучок и петрушку. Теперь слишком заросший бурьяном участок почему-то. Дверь рыжая, кажется, всё та же. Только ступеньки посерели и прогнулись. Скамеечка стоит покосившаяся. А ведь именно на ней она сидела, покачивая детишек в коляске. Воспоминания. Они нахлынули настолько сильно, что Нина не смогла сделать и шага, опустилась на скамью, расстегнула верхнюю пуговичку блузки.

...Володя опять не вернулся с работы вовремя. Нина металась по квартире. Дочки тоже притихли. Они знали, что ничего хорошего их не ждет, если папаша придет поздно. Снова придется проситься на ночлег к соседям, спать втроем на одном жестком диване, утром дожидаться, когда за отцом за-
хлопнется дверь, а потом спешно собираться в школу.

Он так и не появился. Нина пришла на работу с синими кругами под глазами. В редакции, как всегда, царил аврал перед выпуском газеты. Кто-то судорожно пытался «вырвать» информацию по телефону, кто-то торопливо строчил на листках, дописывая статью в номер, а Павел Федорович назидательно напоминал, что у него материал на первую полосу и Нине следовало бы поторопиться. Она отработанными движениями стучала по клавишам и не могла отделаться от назойливой мысли: «Случилось то, чего никогда не было. В любом виде он приползал домой. Прошли сутки. Он так и не объявился. Родители и золовка тоже ничего не знают. Наверное, беда нагрянула».

Собственно, беда случалась каждый раз, когда он задерживался. Куражиться Володя начинал уже с порога. Показывал «афганские приёмчики» перепуганным девчонкам, матерился, пинал стулья и орал: «Долго еще тебя ждать? Накрывай на стол – муж пришел!»

Нина молча подавала ужин, стараясь не возражать – себе дороже, обязательно драться начнет. Редкий раз удавалось избежать «наказания». Утром, старательно замазывая тональным кремом последствия ласк мужа, Нина ругала себя последними словами и давала клятву, что покончит с такой жизнью бесповоротно. Но потом успокаивалась, уговаривала сама себя, что ей некуда податься и придется терпеть в надежде, что муж образумится или... Впрочем, эту мысль гнала от себя. Замерзают пьяные на остановках, попадают в аварии, просто не просыпаются после дружеской попойки. Такой доли она ему всё равно не желала. И вот он пропал!

На третьи сутки Нина призналась своим сотрудникам в том, что Володя не приходит домой. Лиза сразу съязвила:

– У бабы застрял, не дрейфь, приползет, да еще и с подарками. Первый раз, что ли?

На подарки Володя действительно был горазд. Слов лишних не тратил, просто совал в руки очередную коробочку и бормотал: « Нин, слышь, ну, дурак, до сих пор в Афгане воюю. Забудь». Забыть, конечно, не удавалось, но на какое-то время наступало перемирие.

Самый прагматичный редакционный «философ» Миша изрек:

– Позвонила бы давно на работу и уточнила всё.

Разговор с девчушкой из отдела кадров был недолгим. Нина медленно положила трубку и заплакала.

– Что? Нина, не молчи! Где он?

– В санатории, – выдавила Нина. – Я поеду к нему. Да, я поеду и всё увижу сама, – уже более решительным голосом заявила Нина и стала складывать разбросанные на столе листки.

В поездку Нину собирали всей редакцией. Самые лучшие юбки и кофточки, туфли и колготки принесли девчата. Вера Александровна не пожалела своей кокетливой шляпки, а Миша щедро поделился гонораром, только что полученным от издания книги. Редактор выписал аванс, водитель съездил за билетами на поезд до Баку, Лиза согласилась поработать за Нину, золовка приехала пожить с дочками.

Первая ночь в поезде для Нины была бессонной. Она давила рыдания подушкой, старалась реже спускаться со второй полки. Ближе к вечеру следующего дня ее буквально стащила и посадила за стол интеллигентная женщина в возрасте, который называют бальзаковским.

– Смотрю я на тебя, дочка, и диву даюсь – нет такого горя, если только не смерть родного человека, чтобы так убиваться. Иди, сполосни лицо холодной водичкой, и будем пить чай. Ты знаешь, какой вкусный в поезде заваривают чай?

Удивительное дело, но уже через час они непринужденно болтали и даже смеялись. Надежда Валерьяновна, так звали попутчицу, волшебным образом сумела отвлечь Нину и даже обещала вместе с ней поехать в тот злополучный санаторий, в котором отдыхал ее Володя.

– Мы ему сюрприз преподнесем, вот тогда он пусть поплачет! Но сначала заедем ко мне, я тебе покажу самый прекрасный город на земле, наш Баку! Нельзя упускать такую возможность! А в этот забытый Богом аул, где находится санаторий, мы всегда успеем.

Их встреча не состоялась. Нина позвонила в санаторий, попросила позвать к телефону Володю, назвала его фамилию. Ей ответили, что они на процедурах.

– Они? – переспросила Нина.

– Да, они с женой везде ходят вместе, – бесстрастным голосом ответила дежурная. – Перезвоните позже.

Словно земля разверзлась перед нею! Не был никогда Володя сладкоречивым мачо, коллекционером юбок. Грубиян, выпивоха, неряха – только такие эпитеты могла подобрать она к своему мужу. Да и как отец он не слишком был внимательный. Сколько раз Иришка или Галочка напоминали: «Пап, у меня сегодня день рождения». На что он обычно реагировал вяло, разве что вытащит мятую купюру низкого достоинства, буркнет с усмешкой: «Купи подарок и ни в чем себе не отказывай».

Первый порыв был поехать и «набить морду». Усмехнулась сама себе, сколько раз ей набивали... Только за то, что взгляд мужу не нравился, или тарелка не того цвета, а чаще прямо в постели, за не слишком горячие объятия.

– Давай трубочку телефонную положим, – услышала она ласковый голос Надежды Валерьяновны. – Вытри слезы. Поверь, лучше так, чем ты бы жила в неведении. Неужели ты его так любишь, что не сможешь пересилить себя?

– Я люблю? Да я ненавижу, презираю и... боюсь его всю жизнь! – задыхаясь, кричала Нина. – Дети растут в постоянном страхе, на работе у меня одни неприятности, то и дело из-за синяков не могу на люди показаться. За пятнадцать лет, пока мы вместе, я только и научилась приспосабливаться, чтобы лишний раз не раздражать его. Я устала! Не хочу больше так жить! Не хочу-у-у!

– Вот и молодец! Ты сама всё поняла. Начни всё сначала, – гладя Нину по голове, тихо говорила Надежда Валерьяновна. – Ты еще молода, детей успеешь поднять. Хочешь, я подберу тебе работу, приедешь, поживешь пока у меня, а там – всё образуется.

– А можно? – подняла заплаканные глаза Нина.

– Почему нет? Я же одна, ты знаешь, три года как нет моего Женечки. Могу сказать тебе с уверенностью – есть счастье, и есть любовь. По себе знаю. Просто ты пока в пути. Сделай первый шаг. Нельзя так себя унижать, детей пожалей.

С тех пор пролетело двадцать лет. В Баку Нина прожила недолго. Новый муж настоял, чтобы они переехали в Санкт-Петербург, где жила в одиночестве его престарелая мама. Нина не стала возражать Геннадию. Он всегда принимал правильные решения. Именно благодаря ему девочки закончили университет, переехали снова на свою родину, создали семьи, обзавелись детьми. Как теперь говорит молодежь, у них всё в шоколаде. Их совместный сын был еще школьником. Он с радостью встретил известие о переезде. Так что город на Неве стал теперь постоянным пристанищем для семьи из трех человек.

Счастье, о котором говорила Надежда Валерьяновна, действительно пришло к Нине. Геннадий с нее пылинки сдувал, баловал, потакал прихотям. Странно, но она научилась капризничать и хандрить. Могла сказаться больной и проваляться в постели, не позаботившись об обеде. Гена всё прощал и только в очередной раз целовал пальчики Нины, приговаривая: «Ты моя лапочка, любимая, единственная. Отдохни, я всё сам, сам». Она млела, купалась в ласках, чувствовала себя маленькой, слабой, нуждающейся в заботе. Только иногда вдруг всплывал в памяти или грозно появлялся в мимолетных снах Володя. Неужели это всё было с ней? Деспот, самодур, к тому же сильно пьющий мужик! Это был ее законный муж.

Кстати, когда он вернулся домой из санатория, как за-
гнанный зверь метался по городу, разыскивая семью. Грозился убить всех, если только найдет. Не нашел. Развелись они гораздо позже. Заочно. Если бы не тюрьма, куда он попал по пьянке, возможно, Нине не скоро удалось бы узаконить свои отношения с Геннадием.

Сын рос смышленым, живым, здоровым. Нина и Гена души в нем не чаяли. Планировали поехать на море в отпуск. Нина накупила пляжных нарядов, Геннадий притащил новенький чемодан на колесиках. И вдруг эта телеграмма. «Мама, приезжай, папа при смерти. Галя».

...Сквознячок тянул из-за угла вдоль старой скамеечки. Пора было уже зайти в дом. Нина открыла скрипучую дверь. Шагнула в полумрак.

– Есть кто живой?

– Живой. Пока, – раздался тихий голос. – Я ждал тебя, Нина. Подойди, не бойся.

– Отбоялась, кажется, – Нина пыталась разглядеть Володю. Но постель казалась пустой, только неясное пятно на подушке. Потом отшатнулась. Маленький старичок, седой и заросший, лежал на кровати. На табуретке рядом стояла кружка с остывшим чаем, лежал кусок булки.

– Галя приходит, – перехватил взгляд Володя. – Кормит меня, переворачивает, моет иногда. Хотела к себе взять, я не согласился. Здесь умирать буду. Ты-то как? Красивая стала! Счастлива хоть?

– Знаешь... – Нина не могла говорить от подступившего к горлу кома, – нормально всё у меня. С тобой что?

– Прожег я жизнь, Ниночка. Бездарно. Ни себе, ни людям. А любил ведь только тебя. Веришь, Нин? Я ведь зачем просил Галю телеграмму тебе отбить? Покаяться хотел. Понимаешь? Простить сможешь? Знаю – не достоин. Только мне с этим как быть? Червь гложет. Видишь, что со мной жизнь сделала? Наказан я уже. – Странный хрип раздался в тиши заброшенной комнаты. Он рыдал, некрасиво скривив беззубый рот, не вытирая слез. – Я ведь и не жил без тебя. Метался. Простишь?

– Поздно. Как всё поздно. Да и ни к чему всё это, – повернулась к выходу Нина. Толкнула дверь, вдохнула побольше воздуха в грудь. – Поздно!

Синее небо, ласковые лучи закатного солнца казались нереальными, яркими, несвоевременными. Она шла и шла по дорожке от дома, дальше и дальше, ускоряла шаги, пока, наконец, не побежала. Оглянулась, закричала: «Поздно!» Старушка укоризненно покачала головой, покрутила пальцем у виска. Нина бежала. От своего прошлого, от воспоминаний, от него. Теперь уже навсегда.

 

 

 

 

Григорий Грибоносов-Гребнев

 

 

Комендант
Калугина

  

Почему мне так хорошо сейчас с этой примитивной гладкой бабенкой? Кажется, я делаю заурядную подлость. Приятную нам обоим подлость.

Интересное, однако, существо. У нее тонкий, благородный нос и к нему пухлые губки доброй деревенской хозяйки. Сизое пятно под левым глазом – моя позавчерашняя злоба. Утром взглянул – вдруг стало ее жалко, и почему-то съязвил:

– М-да, эта фундаментальная композиция придает тебе неповторимое своеобразие. В метро все мужики будут твои. Дама с непонятным, загадочным костром во взоре.

Жалко мне улыбнулась. Я отвернулся.

А с работы пришел – сидит в своем застиранном халатике у окна, задумалась так, что и меня не заметила. Ситчик аппетитно обтягивает крепкие бедра, ладные икры безалаберно скрестила под стулом, на правой небольшой розовый шрамик, непропорционально длинные на пухлых ладонях пальцы аккуратно подложила под крепкий, толстый пучок на затылке.

Посмотрел на лицо: вместо грусти какая-то угрюмая тоска. Погладил по плечу – встрепенулась испуганно, но тут же засияла. Она почти не умеет притворяться.

О чем размышляет она сейчас у меня за спиной? О «стиранном» порошке или о том, куда запропастилась «тапка»?

– О чем думаешь, Надя?

– Да так, ни о чем. Славка вспомнился чего-то.

– Любила ты своего Славку?

– Полтора года любила. Пока он заместо меня Нинку не привел. Она такая гордая вся. Нинка из другой привилегии.

– Хорошо тебе было со Славкой?

– Хорошо иногда.

– А я как на твой вкус?

– С тобой спокойно. И ты такой добрый бываешь, – она осторожно кладет теплую руку на мое остывшее без сорочки плечо, дышит в шею. – А чего ты всё пишешь? После работы всё пишешь?

– Надо же что-то делать после работы. Это тоже, в некотором роде, работа.

– А тебе за это много заплотят?

– Скорее всего, ничего не обломится.

– Не в деньгах, конечно, счастье.

Думает, вспоминает что-то.

– В страсти, наверное.

Звонит телефон.

– Скажешь, что меня нет, – говорю я твердо.

«А вдруг все-таки Светлана? – о господи, я чуть не останавливаю Надю. – Однако я дурак. Хватит мучить себя».

«Какие твои годы...» – напоследок ударила она меня туда, где больнее. Вульгарные шаблоны не в ее стиле, но в конце ей было наплевать. Совсем наплевать. Возвращаться тоже не в ее стиле. Наверное, лет через двадцать у нее будут такие же жест-
кие волевые губы, как у матери.

– Комендант Калугина, – немного помедлив, говорит Надя в трубку. Это я научил ее отзываться таким образом.

И вдруг голос становится глупо радостным, а выговор совсем деревенским:

– Хто? Я, я, Надька, – значит, опять звонят из ее Уреня. – Хорошо. Хорошо всё! – почти кричит она заливи-
сто. – Солидный такой. Ага, ага, ходили. В Большой театр три раза и еще в оперетту. И еще он мне французские духи купил.

Потом начинаются тетя Сима, да Шуркин Иван, да Иван горбатый, и я уже пишу не замечая, а когда поднимаю глаза, сидит напротив, а взгляд ехидный, жестокий.

– Алеша-то мой запил, – говорит, прищуриваясь, пряча злорадство. – Танька грозилась его прирезать за побои. Веселая сложилась семейка, – говорит, зло обнажая зубы.

«Какой еще Алеша? Ах, да. «С рожденья дружили... потом поверила... всю армию ждала... у нас, что ни случись, за пять минут по всему Уреню как ветром разносит...»

– Извини, Надя, нетактично использовать случайно услышанный чужой разговор, но что это за французские духи, Большой театр?..

– Пусть так думают.

Как вульгарно громко стучит она шлепанцами, когда идет сейчас к постели. Вот медленно раздевается, смотрит в окно, потом ложится и как-то уж слишком быстро обнимает меня под одеялом, кладет на меня мягкую ляжку и целует в ухо.

Потом, когда мы лежим уже порознь и я начинаю засыпать, опять обнимает, гладит, но уже как-то монотонно, настойчиво.

– Надежда, я же объяснял тебе, с каким трудом мне удается добиться сна.

– Прости, миленький, прости. Только я хотела тебя попросить.

– Ну хорошо. В чем дело? Ради бога, не тяни.

Замерла и молчит.

– Говори, несуразная, мне недосуг.

Замерла и молчит. Я глажу ее по плечу, как могу медленно целую в пухлую щеку.

– Не робей, – говорю помягче, – я не такой уж черствый мужик, как кажусь с первого взгляда, – еще раз целую.

– Поедем в Урень, – выпаливает вдруг. – Хотя бы на один денечек.

– Езжай, – я удивляюсь. – Я-то чего там забыл?

– Нет, одной мне туда никак нельзя. Поедем, что для тебя, голубок, сделать? Ноги мыть и юшку пить буду.

– Фу, какая мерзость. И вообще я не понимаю эту блажь.

– После хоть на рельсы положи, только поедем.

– Говорю тебе категорически: я не пойду на поводу у твоей глупой прихоти. И разговор окончен.

Плачет. Я начинаю злиться. Звонит телефон. Волочится в прихожую.

– Комендант Калугина, – отвечает она, скрывая слезы.