Нам расшила погоны афганская осень,

Сколько жизни осталось, сто лет или час?

Не жалейте. Зачем? Мы прощенья не просим.

Но, пожалуйста, помните, помните нас...

Игорь Я р ц е в

 

 

1. Черпак Советской Армии

 

Кто это идет по полку такой красивый и важный? Кто это несет себя по передней линейке, гордо задрав подбородок и не глядя под ноги? Кто это не по сроку службы лихо сдвинул шапку на затылок, и она у него висит не пойми на чём почти вертикально?

Это же я – младший сержант Сухопутных войск Андрюша Сёмин.

Сегодня с утра, после того, как наш призыв буром попер на старослужащих, мы были уравнены в правах с черпаками, и теперь я щеголяю в ушитых галифе, подвернутых по-гусарски сапогах, шапку свою я заломил как можно фасонистей и бушлат мой не застегнут, как у духов, а запахнут и подтянут новеньким кожаным ремнем. Остаток ночи я специально потратил на то, чтобы ушиться к сегодняшнему утру, чтобы все видели и знали – я больше не дух! А если кто-то не согласен, что с сегодняшнего дня я – черпак Советской Армии, то я такому живо дам понюхать кулак, а не справлюсь сам – свистну Нурика, Кулика и Тихона, а вчетвером мы не то что любому накидаем – мамонта забьем. И иду я сейчас в полковую библиотеку, а то всё по хозяйству да по хозяйству...

Три месяца отлётывал я в наряд через сутки, а в ту ночь, когда не стоял в наряде, вместо здорового солдатского сна два часа выстаивал под грибком вместо господина черпака, чтобы уставший за день от службы урод мог ночью восстановить свои силы. Три месяца я вместе со своим призывом исполнял прихоти своих «старших товарищей»: таскал им сигареты, прикуривал, топил для них печку, убирал за ними в палатке и в столовой, ну и так... по мелочам еще много чего того, что не давало мне скучать и задумываться о смысле жизни.

С сегодняшнего дня – баста!

Мы взбунтовались после того, как ночью Тихона чуть не убили черпаки, науськанные Геной Авакиви. Прошедшая ночь показала, кто есть кто во взводе: Гена побоялся «воспитывать» нас собственноручно и натравил на нас черпаков. Следовательно, Гена трус и больше ничего. Черпаки, взведенные Гениными воплями о попрании привилегий старослужащих, без долгих размышлений принялись нас колошматить и били нас несколько часов, пока не отключили Тихону сердце. Следовательно, черпаки наши – дураки, без своей головы на плечах. А все вместе они – и деды, и черпаки второго взвода связи – перетрусившее стадо баранов, панически боящееся трибунала. Те минуты, которые полковой медик возился над синеющим Тихоном, для них показались вечностью, и каждый из них прикидывал, как бы половчее спихнуть вину на другого.

А коль скоро так, коль скоро наши любимые дедушки и уважаемые черпаки проявили себя как чмыри и уроды, то «летать» для них мы больше не будем. Десять месяцев пребывания в «здоровом воинском коллективе» не смогли убить в нас ни гордости, ни чувства уважения к себе. И пускай они молят Господа Бога, чтобы мы не стали подравнивать с ними края.

Сводить счеты, проще говоря.

Сейчас мою свободу ограничивала красная повязка на рукаве и штык-нож на ремне. Они с головой выдавали мою принадлежность к суточному наряду, который не имеет права покидать расположение подразделения без очень веских причин, и, если верить Уставу Внутренней Службы, нигде, кроме своей палатки, мне сейчас делать было нечего.

«Ничего, – подбадривал я сам себя, – если какой-нибудь шакал докопается, какого я потерял в библиотеке во время дежурства, скажу, что комбат послал меня разыскать командира взвода».

Крайняя палатка перед клубом была палаткой роты материального обеспечения. Возле нее, в ожидании командира роты, который разрешит дневной сон, прогуливался дежурный по РМО и поигрывал цепочкой с ключами.

– Оу! – окликнул он меня. – Ты ведь со второго взвода связи?

– Ну-у, – остановился я возле него.

– Иди к себе. У вас сейчас тревогу объявят.

– На хрена? – не понял я: утро прошло спокойно и после развода все занялись делами по плану.

– Урод один сбежал. Сейчас ваш батальон поднимут и разведроту. Искать его будете по пустыне.

Каблуки мои развернулись на месте и, обгоняя друг друга, понеслись обратно к своей палатке. Сто метров от РМО до второго батальона я удивлялся проницательности полкового обозника.

То, что я со второго взвода связи – это у меня на роже написано. За три месяца я уже успел примелькаться в полку, а кроме того, в наряды заступал я через сутки и с дежурными других рот сталкивался за дежурство несколько раз в сутки на разводе и в штабе. Эмблемы в моих петлицах не оставляли никаких сомнений в моей принадлежности к роду войск, и перепутать меня с пехотой мог только близорукий. Но как он узнал про тревогу?! И не просто про тревогу, а даже про то, что поднимут только наш батальон и полковую разведку? Хотя, чему тут удивляться? Эрмэошники – они везде: в столовых, на складах, в прачке. Крутятся возле офицеров, подслушивают разговоры, а потом делятся услышанным в роте. Вот их дежурный и в курсе.

Я вернулся в палатку как раз вовремя: в другую дверь одновременно со мной вошли Баценков и Скубиев.

– Батальон, тревога, – спокойно бросил комбат. – Сэмэн, отпирай оружейку, выдавай оружие.

– Батальо-о-он! Трево-о-ога! – с воплем побежал дневальный по передней линейке.

Не суетясь, к своим оружейкам подошли и стали открывать замки дежурные стрелецких рот. Пехота змейками вы-
страивалась в очереди на получение оружия и бронежилетов. Офицеры управления батальона разобрали свои автоматы, за ними связисты вытаскивали АК-74 из пирамид и накидывали на себя бронежилеты.

– Сань, – спросил я Полтаву, – что случилось-то?

– Да-а, – отмахнулся он от меня, – урод один под утро сбежал. Сиглер.

Сиглер? Я уже слышал эту фамилию. Причем совсем недавно.

«Ах, да, – вспомнил я, – совсем недавно мы с этим Сиглером на губе в одной камере сидели. Его тогда еще Аскер гонял. И, помнится, он уже убегал один раз из полка. Неужто второй раз намылился?»

Пока пехота получала оружие и выстраивалась на плацу, водители бэтээров зашагали в парк: оружие за них получат башенные, а для них сейчас важнее машины из парка выгнать и построить их за полком. Комбат тем временем ставил задачу командирам рот на прочесывание прилегающей к полку местности: пустыни с юга и сопок на севере. Мне смотреть на них было неинтересно, и я пошел в палатку спать. Что я, батальона на разводе никогда не видел, что ли? А дневной сон дежурного по взводу – это святое. Черт с ней, с этой библиотекой: мне и так осталось меньше трех часов спать, а ночь была бурная, если не сказать драматическая. Одного из наших чуть не убили уроды-черпаки, да и мне досталось будь здоров.

Я лег и провалился в странный сон, в котором смешались явь и сновидения. Я заново переживал события последней ночи, когда нас крепко били за отказ чирикать. Только во сне нас строили не в палатке, а водили по полку и били в разных местах. Вот в столовой черпаки тыкают в чистый стол, говорят, что он грязный, и сокрушающий кулак Кравцова обрушивается на мою грудь. Вот в штабе полка возле Знамени части этот же Кравцов упрекает меня в том, что я вовремя не доложился дежурному по полку, и наш взвод весь следующий день остается без горячей пищи. Я хочу оправдаться, сказать, что уже всё давно доложил и дал раскладку на следующий день, и что в столовой мы с хлоркой вымыли и вытерли наши столы и в хлорке же замочили кружки, но черпаки сзади бьют меня ладонями по ушам, и у меня начинает звенеть в голове. Сквозь звон я различаю голоса комбата и начальника штаба батальона, но слов разобрать не могу. О чем они говорят? Мне хочется оправдаться и перед ними и доложить комбату заученные мной наизусть таблицы поправок для АК-74 и для РПГ-7, но понимаю, что мои оправдания неуместны, потому что нужно бороться с дедовщиной в батальоне. Зачем с ней бороться? А и в самом деле – зачем?

– Зачем с ней бороться? – доносится до меня из-за перегородки голос Скубиева.

– Да как ты не понимаешь, Сергей Александрович, – приглушенно отвечает комбат, – как ты не понимаешь, что дедовщина расшатывает воинскую дисциплину. Что существование параллельной иерархии подрывает сам принцип единоначалия и авторитет командира-единоначальника. Знаешь, из-за чего в Финской войне были такие потери? Из-за того, что бойцы обсуждали приказы командиров. И я не допущу, чтобы в моем батальоне обсуждались приказы.

– Ну, Владимир Васильевич, положим, что твои приказы никто не обсуждает.

– А приказы ротных? Я не говорю уже о взводных. Каждый приказ взводного проходит через утверждение дедов. Этакий «Совет солдатских депутатов». Если деды посчитают приказ разумным, то взвод станет его выполнять. Если дедам что-то не понравится, то они саботируют выполнение приказа.

– Так что же в этом плохого? Бойцы второй год воюют. У них уже есть опыт ведения боевых действий в условиях горно-пустынной местности. Они уже умеют воевать. А допусти взводного, который только что пришел из Союза, до командования, он тебе такого накомандует... Сам потом рад не будешь.

– Всё равно, – настаивал на своем Баценков, – он – командир. Он должен набираться боевого опыта. В том числе опыта командования в боевой обстановке.

– Пока опыта наберется, он два взвода положит. Откуда людей в батальон будем брать, товарищ майор? Посмотрите: вот ШДК четвертой роты, вот – пятой, вот – шестой. И везде – недокомплект личного состава.

– У нас – Ограниченный контингент, – буркнул комбат.

– Ага, – поддакнул Скубиев, – в том числе и по мозгам некоторых вчерашних выпускников ВОКУ. Хорошо, что есть деды, которые могут вовремя поправить молодого лейтенанта, чтобы тот дров не наломал.

– Так ты, Сергей Александрович, за дедовщину.

– Нет. Но я воспринимаю ее спокойно, как объективную реальность.

– Простите, я не понял: какую такую реальность?

– Объективную. То есть существующую помимо нашей воли и сознания.

– Вам бы, товарищ капитан, в политическое, а не в команд-
ное поступать надо было.

– Мое счастье, товарищ майор, что вас не было в приемной комиссии.

Я опять провалился в сон, представляя капитана Скубиева семнадцатилетним подростком, в одних трусах стоящим посреди ковра на картонном квадратике перед военно-врачебной комиссией.

– На что жалуетесь? – спрашивает председатель комиссии юного капитана.

Скубиеву холодно стоять в одних трусах. Он поджал под себя одну ногу и обнимает себя руками, чтобы согреться. Он что-то мямлит в ответ, чего никто не слышит.

– Не понял. Громче пожалуйста, – просит председатель комиссии, – ничего не слышно.

– Ну и кому ты жалуешься? – насмешливо переспрашивает начальник штаба, оборачивается на меня, и я вижу его усатое лицо.

– ...Ну и кому ты жалуешься? Дедовщина всегда была, есть и будет. И не только как последствие хрущевского сокращения войск в шестидесятых, но и как объективная реальность, – слышу я из-за перегородки голос настоящего Скубиева.

– Это какая же такая реальность, товарищ капитан? – язвительно уточняет комбат.

– Хочешь – докажу? – простецки предлагает начальник штаба.

– Докажи, – требует Баценков.

– Я на примерах. Можно?

– Давай на примерах, – соглашается комбат.

– Кого поставят дежурным по полку в Новый год: командира роты или молодого салагу?

– Ну, ты хвати-и-ил, – укоризненно тянет последнюю гласную комбат – кажется, удар угодил в цель.

– А я тебе отвечу, – Скубиев охотно приходит на помощь своему непосредственному начальнику, – в новогодний наряд помощником дежурного пойдет самый молодой летеха в полку. А дежурным заступит капитан-залетчик.

– Это не показатель. Это везде в армии так поступают. Это уже вроде традиции. Никто и не обижается даже.

– Хорошо, – соглашается Скубиев, – давай откинем армию и возьмем гражданскую жизнь.

– А ты ее знаешь, гражданскую-то жизнь? – у комбата снова в голосе звучит ехидца.

– Я понимаю, куда ты клонишь. Ты хочешь сказать, что если мы с тобой в пятнадцать лет поступили в суворовское училище, то о гражданской жизни имеем слабое представление.

– Приблизительное и умозрительное.

– Тогда ладно. Давай возьмем «умозрительный случай» из гражданской жизни.

– Давай, – соглашается комбат, – бери.

– Допустим, ты работаешь директором научно-исследовательского института. И вот у тебя освобождается должность начальника отдела. Старика на пенсию спихнули или баба в декрет ушла – не важно. Важно, что освободилось кресло и тебе нужно срочно подыскать замену на открывшуюся вакансию. У тебя есть два наиболее вероятных кандидата: молодой парень, только что защитивший кандидатскую диссертацию и недавно пришедший в институт, и серый, но исполнительный работник, который уже лет пятнадцать работает с тобой. Ничем себя не проявил, но и замечаний не имеет. Так кого ты поставишь руководить отделом: молодого талантливого пацана, от которого неизвестно что можно ожидать, или бесталанного, но проверенного кадра, при котором отдел будет заведомо работать не хуже, чем работал.

– Это перебор, – возражает комбат, – старый сотрудник знает институт, знает основные темы института, знает, кто на что способен и кому что можно поручить, а молодой...

– Вот ты сам себе и ответил, товарищ майор, – радуется Скубиев, – исполнительный дед всегда лучше умного «молодого». Именно потому, что он уже пообтерся, знает, куда можно, а куда нельзя совать свой нос, и может еще подсказать молодым. А «молодой» он еще о-го-го сколько себе шишек набьет...

– Тише, мы не одни, – прерывает его комбат, – за стенкой сержант отдыхает.

Подо мной скрипнула пружина: оказывается, я сам не заметил, что, увлекшись таким интересным разговором о корнях дедовщины, не сплю, а лежу на боку, удобно подперев голову рукой и выставив локаторы в сторону штаба батальона. Притворяться спящим не имеет смысла. Я со второго яруса вскакиваю в сапоги, смотрю на часы и тихо обалдеваю: я проспал почти три часа, а вроде только что прилёг. Батальона еще нет, значит, Сиглера не нашли ни в сопках, ни в пустыне, и батальон неизвестно сколько еще прокатается под солнцем южным и Сиглера, конечно, не поблагодарит, когда найдет.

«А вот интересно: зачем люди бегут к духам? Два месяца назад из полка убежал Манаенков. Сейчас убежал Сиглер. Обоих я знал по отсидке на губе. Пусть это не люди, а чмыри, но всё равно интересно: на что они рассчитывают? На то, что их примут там как родных? Что дадут осла, верблюда и много денег? Даже если и так, то они рвут со всем своим прошлым: с друзьями, с родителями, с городом, в котором выросли, с улицей, на которой родились. Два года можно и помучиться – впереди целая жизнь, лет до семидесяти. В двадцать лет уйди на дембель и впереди у тебя еще добрый полтинник. Живи своей жизнью и вспоминай армию как страшный сон. Возьми себе нормальную жену – русскую или хохлушку. Женись хоть на мордовке, хоть на татарке – какая разница: они давно обрусели. На ком бы ты ни женился, всё равно женишься на девушке из одной с тобой жизни. А тут что? Страшные ханумки, которые в тридцать лет выглядят древними старухами? Длинные рубахи, шаровары и галоши, вместо нормальной одежды и обуви? Намаз пять раз в день? Вместо того, чтобы на работу ездить как положено – на автобусе или троллейбусе, ты проторчишь тут всю жизнь и всю свою оставшуюся жизнь будешь глядеть вот на эти горы и на эту пустыню! Я в полку только три месяца и мне эти горы уже по горло надоели. Каждый день – горы. Посмотришь на юг – горы, на север – пустыня. И вот ради того, чтобы наблюдать всю жизнь эту красоту, и надо решаться на такой шаг – сбежать из полка?! А матери каково? Каково родителям, когда соседи, знавшие тебя с пеленок, начнут тыкать им: «Ваш сын предатель!»? Выйдет, допустим, твой отец во двор в домино сыграть или портвешка с мужиками выпить, а мужики ему: «Вали отсюда! Ты сына не смог человеком воспитать, а к нам лезешь! Наши дети все по-честному отслужили, женились, сейчас работают. А твой мерзавец душманам, которые по нашим детям стреляли, зады лижет. Хромай отсюда, пока не накостыляли». Или мать... Встанет она в магазине в очередь, а тетки в очереди ей: «А ну, катись отсюда, потаскуха душманская!» Тяжкий, давящий позор ляжет на родителей солдата, убежавшего к врагу».

Я глянул на часы и прервал свои размышления. Война войной, а обед по расписанию. Мало ли что – батальон задерживается! А мне пора идти на заготовку, получать мясо. Вон уже к штабу стали дежурные подходить.

Второй батальон и разведрота, более четырехсот человек, искали Сиглера до трех часов дня. В столовой давно остыл обед, над которым скучали дневальные, оставленные для охраны мяса и сахара. Солнце спустилось с зенита и оседало к горизонту. Уже и краски были не такими яркими, когда нашли Сиглера.

Саперов и ремроту оставили в полку для прочесывания строений. Уже по десять раз были осмотрены кочегарка и чаеварка, спортзал, клуб и туалеты. Раз шесть был прочесан парк, открывалась каждая дверца, каждый люк. Трижды была осмотрена каждая машина и каждый сарай. Сиглера не было, и ребята стали нервничать: вместо того, чтобы заниматься своими делами, они должны были искать этого урода!

После обеда дежурный ремроты полез на чердак своего модуля. Что ему там понадобилось, и что он там хотел найти, кроме пыли и голубиного помета, я не знаю, но только в дальнем углу чердака он обнаружил беглеца. Счастье Сиглера, что его обнаружил ремонтник. Если бы на него наткнулись озлобленные саперы, то биография Сиглера оборвалась бы на этом чердаке в ту же минуту: саперы шутить не умели, вернее, шутки у них были дурацкие.

О находке сообщили в штаб. Впереди всех к модулю ремроты понесся замполит полка Плехов и лично отвел Сиглера на гауптвахту. Когда выводной закрыл за беглецом дверь камеры, Плехов отобрал у него ключ от замка и только после этого разрешил дать отбой войскам.

– А как же ужин, товарищ подполковник? – растерялся выводной. – Как же я его на оправку выводить буду?

– Ничего, – Плехов положил ключ в самый глубокий карман, – в сапог пускай ссыт. Зато целее будет.

Полковой комиссар знал, что говорил и делал: четыре сотни грязных и уставших солдат, вернувшись обратно в полк, страстно желали устроить самый горячий бенефис исполнителю главной роли в блокбастере «Спасти младшего сержанта Сиглера». Пять часов без отдыха они катались по пустыне и лазили по сопкам в поисках своего заблудшего «товарища». Разведрота на уши поставила соседний кишлак Ханабад, перетряхнув его весь до последней блохи. Пацаны хотели сейчас поесть и отдохнуть...

...На Сиглере.

Отобрав ключи у выводного, замполит полка продлил Сиглеру жизнь.

2. Политико-воспитательная работа

 

Что тут говорить? Знал свое дело подполковник Плехов. Крепко знал. Не зря носил свои звезды.

Он не проверял тетради для политзанятий. Зачем ему было унижаться до рассматривания солдатских карикатур и каракулей? Пусть этим занимаются замполиты рот: это их прямая обязанность. Или замполиты батальонов, если им делать больше нечего. Плехов не наносил точечных ударов – он «работал по площадям». Он будоражил умы масс.

Редкий развод суточного наряда и караула обходился без пламенных речей полкового комиссара, а если ему случалось перед этим еще и поддать, то развод затягивался надолго, хоть и проходил нескучно.

Самых благодарных слушателей Плехов находил в карауле. Суточному наряду он бросал только:

– Все Устав знают? Службу нести в соответствии с Уставом Внутренней Службы, – и шел на правый фланг, к караулу.

Мы, дежурные и дневальные, поворачивали головы вправо, чтобы насладиться бесконечным сериалом «Плехов и караул». Нет, лучше так: «Караул, Плехов!»

Улыбаясь отеческой улыбкой, которая большей своей ча-
стью пряталась в складках жира, лоснясь, как намазанный маслом блин, Плехов подходил к своим любимцам.

– Больные, хромые, косые, рябые есть? – бодро начинал он увертюру. – Кто не может нести службу?

– Нэ-эт! – заунывно тянул караул, всё еще надеясь, что «кина не будет».

Как же это не будет?! Плехов усугубил полчаса назад в командирском модуле не какой-нибудь там брагульник, а самую настоящую самогонку, которую никто не умеет гнать лучше начальника хлебозавода. Земляки они с тем прапорщиком, который чурбанами-хлебопеками командует. Разве ж земляк земляку когда в чем откажет? Вдобавок – вышестоящему земляку. Пока на хлебозаводе печется хлеб и будут дрожжи, заместитель командира полка по политической части обязательно будет обеспечен самогоном.

– В Хумрийском полку молодой солдат застрелился на посту, – доверительно сообщил он караулу так, чтобы его мог слышать весь полк. – Как оказалось, получил из дома плохое письмо от девушки. Кто-нибудь из вас получил сегодня такое письмо? Если получил, то наплюй! Этих шалав у вас еще в жизни будет вагон и маленькая тележка. – Плехов продолжал нагонять жути задушевным тоном: – В Кундузском полку... На позиции... Молодой солдат, доведенный жестоким обращением со стороны старослужащих, не дожидаясь окончания своей смены, зашел в землянку и перестрелял всех дедов. Четырех человек. Его будет судить трибунал. Итого, небоевые потери – пять человек. И это при хроническом недокомплекте личного состава в дивизии. Обращаюсь к молодым. Если вам тяжело. Если вам невмоготу. Приходите ко мне. В штаб или в модуль. Ночь-полночь. Будите меня и обращайтесь. Вместе мы сможем скрутить любого деда. Обращаюсь к дедам...

На этих словах караул и наряд замирали, потому что дальше шло соло. Дальше шла ария, почти ежедневно исполняемая, слова которой уже впечатались в наши сердца и души на всю жизнь. Но мы готовы были слушать эту арию безмолвней самых ярых театральных поклонников, потому что инстинктом чувствовали, что слова эти касаются каждого из нас: дедов сегодня, а духов – завтра, когда они сами станут дедами. И Плехов, хоть и придуривается, изображая нас в лицах, но совсем не шутит.

– Обращаюсь к дедам, – суровел лицом и голосом дородный подполковник. – У вас началась стодневка... Вы заставляете духов чирикать вам... Слух ваш дедовский услаждать: «чик-чирик, звездык, ку-ку...».

Строй прыснул несдержанным смехом: Плехов сейчас очень смешно изобразил молодого бойца.

– Я вам почирикаю! – Плехов погрозил пальцем, и смех увял. – Я вам почирикаю! Кто молодого хоть пальцем тронет, вместо дембеля поедет в Термез. В тюрьму номер восемь. Будете там весь срок сидеть среди чурбанов. Вам совсем чуть-чуть осталось до дембеля. Сержанты уйдут через четыре месяца, рядовые через семь. Не омрачайте остаток своей службы. Пусть ваши матери вас дождутся живыми и здоровыми...

И дальше – по тем же нотам. Про дом родной, про матерей, которые ждут своих сыновей и считают дни до их возвращения, про Термез и тюрьму номер восемь, про самосуд, который доведенные до последней возможности духи устраивают над старослужащими. Про все. Ничего не упускал Плехов, то веселя караул и суточный наряд, то вгоняя их в глубокую задумчивость. «Старый» караул уже давно собрал все свои шмотки и автоматы и терпеливо курил в курилке ка-
раульного городка, без паники ожидая, когда замполит закончит напутствовать. «Старые» дежурные уже минут двадцать как вели наблюдение за плацем от своих палаток и модулей, но Плехов еще долго не мог расплескать своего красноречия, и только вспомнив, что в модуле его заждался земляк с хлебозавода, да и сам он уже что-то стал трезветь, подполковник милостиво позволял дежурному по полку самостоятельно закончить развод и отправлялся к себе.

То ли сила плеховского красноречия была так велика, то ли дар убеждения у подполковника был необыкновенно силен, но на моей памяти в карауле ни случилось ни одного чепэ! Никто никого не застрелил и не покалечил. Факт остается фактом: нештатные ситуации были, а чепэ – нет. Никогда. Всегда всё ровно и гладко. По разводящим – хоть часы проверяй.

Вот так-то!

К его полушутовским, полупалаческим выходкам на разводе наряда и караула я через месяц уже привык. Ухо чутко улавливало оттенки и модуляции комиссарского голоса: его густоту, тональность, громкость, тембр, а суфлёр в голове пробегал глазами по знакомому тексту: «Про Хумри он сказал, про Кундуз – тоже не забыл, сейчас последует обращение к дедам... Так, дошли до «чик-чирик»... Значит, еще примерно полчаса. Ага – теперь про матерей, дом родной и тюрьму номер восемь. Двадцать минут на плацу стоять осталось...» И – далее по тексту: от первой цифры до последней ноты.

Страшилки на разводе караула – это были просто «Веселые картинки» для детей по сравнению с тем, как он покрывал инеем весь полк.

Несколько сотен человек ежедневно собирались по утрам на плац строго к девяти часам для того, чтобы постоять немного в строю, пока командир полка и начальник штаба строят офицеров. Нас это дело впрямую не касалось, поэтому задние ряды негромко переговаривались между собой и курили тайком. Ритуал был изучен нами досконально вместе со всеми вариациями. Сначала говорит командир полка. Что именно он говорит – нам не слышно из-за дальности расстояния. Вдобавок он говорит, а не орет. Слышать его могут только офицеры, которые построились перед ним. Потом слово берет начальник штаба и ставит свою задачу. После начальника штаба по очереди зампотыл и зампотех полка. Вся бодяга – минут на двадцать для четырех ораторов. Полк дольше строится на плацу, чем стоит на нем. Плехов до офицеров не снисходил: не тот масштаб – аудитория маловата. Его абсолютно не волновали чьи-либо звания и должности, кроме его собственных и вышестоящих командиров. «Ты кто, капитан? Комбат? Ротный?! Встань в строй, ротный, и слушай, что старший по званию говорить будет».

Он был трибун масс.

После того, как офицеры возвращались к своим подразделениям и командир полка уже готовился было завершить развод, слово брал Плехов.

– По-о-олк, равняйсь! – ревел он, как марал во время весеннего гона. – Смирно! Слушай приказ Командующего Краснознаменного Туркестанского военного округа номер ноль триста шесть.

Из приказа Командующего за номером ноль триста шесть мы узнавали, что в Кабуле старший сержант что-то там приказал сделать молодому, только что пришедшему в подразделение из Союза. Ерепенистый дух еще не успел понять, кто в роте хозяин, за что и выхватил от старшего сержанта. Было только непонятно, чего тот дух добивался? Что и кому он в Афгане хотел доказать? Что он, такой гордый и смелый, отказывается «летать»? Тут и не таких обламывали. Не он первый, не он последний. Он даже не первый, он – дай Бог, если полумиллионный! Результат духовской преступной и глупой самонадеянности – его четыре сломанных ребра. Старшего сержанта судил окружной военный трибунал и припаял ему четыре года строгого режима.

По году за каждое ребро.

Симпатии всего полка были на стороне незнакомого старшего сержанта, с которым были солидарны даже духи. Наш кабульский однопризывник чувства жалости к себе у нас не вызвал. Не фиг было на старший призыв пыркаться, если здоровье слабое.

Заметив, что полк отреагировал не так, как следовало, Плехов повысил свой и без того не тихий голос.

– Смирно! Слушай приказ Командующего Краснознаменным Туркестанским военным округом номер ноль триста семнадцать.

Из приказа за номером ноль триста семнадцать полк
узнавал леденящую кровь историю о том, что во время проведения операции где-то под Гератом три солдата из Ограниченного контингента подкатили к дукану на бэтээре. Эка невидаль! Даже то, что они собирались затовариваться, не имея при себе денег, не поразило ничье воображение: всегда есть возможность открыть кредит, тем более, что самый надежный в мире поручитель висит у тебя за спиной и в его магазине ровно тридцать патронов. Удивило другое: эти придурки
убили дукандора и похватали всё, что попалось под руку. Коллега убитого из соседнего дукана запомнил номер бэтээра. По нему и установили виновных. Товары из дукана убитого афганца, найденные в бэтээре, изобличили их с головой. Военным трибуналом округа все трое приговорены к восьми годам лишения свободы с отбыванием наказания в колонии строгого режима.

Полк загудел, дослушав приказ до приговора.

– Уроды, – вполголоса, ни к кому не обращаясь, сказал сзади Кравцов, – номера замазать надо было. Фиг бы их когда нашли.

– А убивать-то зачем? – заступился за убитого Шандура.

– А что их, в задницу целовать, этих обезьян? – осадил Шандуру Гулин.

– Полк, смирно! Слушай приказ ноль-ноль двадцать четыре.

«Ого! Это интересно. С одним нулем – это секретные приказы, а с двумя нолями – это уже совершенно секретные. Интересно, что там засекретили?» – подумал я, отвлекаясь от разговоров черпаков за моей спиной и переключая внимание снова на Плехова.

В Джелалабаде пацаны уходили на дембель. Наутро у них была назначена отправка в Союз. Вечером дембеля прощались с ротой, с частью, с Афганом, со службой. Прощались, наверняка, хорошо и основательно. Черт понес этого старлея-замполита на пацанов! Только прибыл в часть и уже права качать полез! Книжек про войну, что ли, начитался? Короче, слово за слово, чего-то он там нехорошее дембелям наговорил, чего они и услышать-то не ожидали. Те восприняли поучения старлея за обидное...

А ребята два года воевали... У них и награды боевые есть. Перед ними тот старлей – цыпленок с тряпочной башкой, который на свою беду взялся учить дембелей манерам. Вальнули они того салажонка...

Наглухо.

Мораль: не лезь дембелям под руку. Ни под горячую, ни под холодную – не лезь. Обходи их стороной, как злую лихорадку, и доживешь до своей замены невредимым.

Приговором окружного трибунала одного дембеля подвели под расстрел, троим впаяли от двенадцати до пятнадцати лет «строгача». За какого-то паршивого старшего лейтенанта.

Строй негодующе загудел, но последовала команда «Смирно!» и развод полка был окончен.

И такие басни подполковник Плехов пел перед полком регулярно и не реже двух раз в неделю. После такой «политухи» не хотелось ни жить, ни служить. За каждым углом начинал мерещиться либо прокурор, либо особист. Какая тут служба? Ходи и оглядывайся.

В конце января Плехов переплюнул сам себя.

Завершая утренний развод, он не стал нам рассказывать страшные сказки про суровость советских законов, а «поротно, четвертая рота прямо, остальные напра-ВО!» загнал наш батальон, разведчиков, саперов и эрмэошников в полковой клуб. Последовала команда «Садись!», личный состав вальяжно развалился на сиденьях, и толстяк Плехов без предисловий вышел на ярко освещенную авансцену. В руке у него было несколько листов машинописного текста.

– Товарищи солдаты и сержанты, – с грустью в голосе начал представление замполит, – послушайте, пожалуйста. Я зачитаю вам письмо, а выводы из письма вы сделайте сами.

Лица барственных дедов и жестоких черпаков перекосили снисходительные улыбки, мол: «мели, Емеля – твоя неделя», но по мере чтения улыбки сползали, лица грустнели, а взгляды опускались в пол.

Перед самим письмом Плехов зачитал приговор Военной Коллегии Верховного Суда СССР...

Где-то под Кандагаром стояла позиция – взвод во главе с лейтенантом. Взвод был поставлен на охрану и оборону и со своими задачами справлялся. Маясь бездельем, ошалев от бесконечной череды похожих друг на друга дней, когда солдаты знают только автомат, пост, прием пищи и сон, а командир взвода не имеет других развлечений, кроме выхода на связь в установленные часы, парни нашли себе занятие и приятное, и полезное, и, безусловно, выгодное. Они стали грабить проходящие невдалеке караваны.

Как и положено в армии, под командованием своего командира – лейтенанта.

Само по себе ограбление караванов – дело невозбранное и никому, кроме особистов, не интересное. Если ты вдруг сдуру начнешь хвастать, что вчетвером ограбил караван, то никого в батальоне этим «подвигом» не удивишь. Дураки не поймут, зачем ты это сделал, а умные посоветуют не трепать языком попусту, а то как бы до особого отдела байки о твоих художествах не дошли. Никто тебе слова упрека не скажет. Хочешь грабить караваны – грабь. Каждый развлекает себя как умеет.

Но убивать-то зачем?!

Зачем нужно было убивать караванщиков?! Ну, вытащил ты, допустим, у них всё ценное и красивое – отпусти их с миром. Они же тебе в следующий раз на пути встретятся, и снова ты с них, с живых, сможешь шерсти настричь. Обнаружил, что караван перевозит оружие – дай ракету, выйди на связь, сообщи в батальон, что накрыл вязанку «стингеров» и охапку гранатометов. Тебе еще и медальку за это дадут, а то и целый орден.

Зачем убивать караванщиков?! Этого никто не мог понять.

Даже если ты их убил, то разложи их красиво среди ослов и верблюдов, дай им в костенеющие руки АКМ или «Бур», сымитируй боестолкновение. Опять-таки, дай ракету, свяжись с батальоном, сообщи, что при попытке досмотра каравана душманы открыли огонь из наличного оружия и были уничтожены метким ответным огнем. Тогда ты уж точно без ордена в Союз не поедешь. Но убивать только ради того, чтобы убить?.. Только для того, чтобы замести следы?..

Это глупо.

Несколько месяцев взвод резвился на караванной тропе: грабил караваны и убивал караванщиков. Всё было шито-крыто, никто в батальоне о проделках взвода ни сном, ни духом, пока не ушел на дембель один солдат из взвода. И вот уже дома, в Союзе, он, то ли по пьяной откровенности, то ли желая поднять свой авторитет перед дружками, разболтал в узком кругу о «делах своих лихих». Один из слушателей на следующий день «выполнил свой гражданский долг» и настучал на болтуна в органы. Местные органы сообщили о «сигнале» в органы Краснознаменного Туркестанского военного округа. Окружные органы спустили сведения в органы Сороковой армии, которые возбудили материал проверки. Во взвод приехали два особиста, которые выяснили только, что пока суд да дело – ищи ветра в поле. Пока «сигнал» шел по инстанциям, лейтенант стал старшим лейтенантом и заменился в Ордена Ленина Московский военный округ, а его компаньоны ушли на дембель.

Особистов, однако, такой поворот дела нисколько не обескуражил: они прихватили с собой в Кабул пару-тройку дедов из взвода, которые во время махновских набегов на караваны сами были еще духами, но кое-что могли вспомнить. В Кабуле дедушки были посажены на гауптвахту без срока ареста, где вскоре один из них «потёк» и начал давать сбивчивые показания. Парню показалось унылым и скучным сидеть до далекого дембеля зажатым в стенах душной губы, и он начал смутно что-то припоминать про убийства караванщиков старшим призывом и даже вызвался указать то место, где закапывали трупы убитых. На позицию немедленно вертушкой сбросили оперативную группу, которая по указке раскисшего деда откопала в песке восемь хорошо сохранившихся трупов.

Немедленно было возбуждено уголовное дело по статье сто второй Уголовного кодекса РСФСР, и в места проживания всех сопричастных к налетам пошли отдельные поручения в местные органы УКГБ. Парней, уже несколько месяцев живших гражданской жизнью, арестовали, этапировали в Ташкент, где уже полным ходом шло следствие, и после первых же допросов арестованных появились новые жуткие подробности: трупов там было не восемь. Дело рассматривалось на самом верху. Шестерых недавних солдат-срочников приговорили к пятнадцати годам лишения свободы, а старшего лейтенанта к высшей мере. Сейчас командир сидел в ожидании приведения приговора в исполнение и обращался к Съезду.

Никогда, ни до, ни после того дня, мне не приходилось больше знакомиться с подобными письмами.

Письмо было адресовано грядущему XXVII съезду КПСС.

Партсъезды проходили раз в пять лет, и простые люди, отчаявшиеся найти справедливость на земле, тоннами писали Съезду как высшей и окончательной инстанции. Разочаровавшись в советском правосудии, они взывали к партийной совести коммунистов.

Это письмо Съезду писал наш товарищ. Наш брат.

Наш брат, два года отвоевавший ту же войну, что воюем теперь мы, сидел в мирном Союзе в тюрьме и ждал расстрела. Он ни в чем не оправдывался, он просто рассказывал шаг за шагом свою жизнь. Его биография была ненамного длиннее биографии любого из нас: школа, ПТУ, совсем немного работы и армия. И старший лейтенант с большой любовью описывал своих учителей и свою школу, которую окончил с золотой медалью. Слушая письмо, мы вспоминали своих собственных учителей, с которыми расстались совсем недавно, но которые остались в другой жизни. Старший лейтенант писал, что с детства мечтал о службе в армии и готовил себя к ней. И это тоже находило отклик в наших умах: большинство из нас готовилось к будущей службе – с детства и мы косяками записывались в спортивные секции, чтобы не быть хиляками. Тепло говорилось о военном училище, которое он окончил с красным дипломом. Годы спустя он вспоминал своих преподавателей и командиров, описывал их с большим уважением. Служба в войсках в Союзе была у него совсем короткой: его направили в Афганистан, и то, что из его части направили именно его, он воспринимал как проявление большого доверия и большую честь – защищать интересы своей Родины с оружием в руках. Про свою службу в ДРА писал скупо и без героизма. Просто – выполнял задания командования по уничтожению бандформирований. Своей службы на позиции коснулся скупо, но даже по этим двум-трем строчкам мы могли ясно себе представить унылые дни безвестного взвода, потерянного в пустыне на позиции. Если даже в полку, где есть относительная цивилизация, где есть газеты, библиотека, спортзал и несколько раз в неделю крутят фильмы, мы стремительно тупеем и необратимо звереем друг от друга, то что тогда говорить про службу на позиции? Что можно вообще сказать о полутора десятках вооруженных человек, никто из которых не может покинуть крошечный выжженный и пыльный участок планеты, ограниченный со всех сторон траншеями, капонирами с техникой и минными полями? Изо дня в день, из недели в неделю, из месяца в месяц смотрят они в одни и те же лица и на обрыднувший до тошноты пейзаж вокруг, зная, что до самого дембеля никаких изменений не будет и ждать их бесполезно. Тут никогда ничего не будет! И не будь календаря, никто из них не отличил бы июнь от августа: то же синее небо, то же палящее солнце, та же безжизненная пустыня, и тот же ветер катит колючие шары саксаула, такие же, какие катил вчера и год назад.

Взвоешь от такой службы!

Волком завоешь. Посреди ночи, обдолбившись чарсом, поднимешь обветренное лицо к луне и станешь выть, заглушая и распугивая окрестных шакалов.

– Его расстреляют, товарищ подполковник? – спросил кто-то из саперов.

Плехов сложил листки вчетверо и засунул их в нагрудный карман.

– Не знаю. Может, и помилуют, – вздохнул он вместо ответа, – как Съезд решит. Хотя – вряд ли. Тут политика...

Настроение у всех сидящих в клубе стало подавленным. Не было никого, кого бы это письмо не тронуло. Всем было жалко незнакомого старшего лейтенанта. Слишком глубоким, из самой души криком было это его письмо. Он не просил прощения. Он просил снисхождения. Заверял, что он, воспитанный Коммунистической партией и Ленинским комсомолом, всегда оставался верным сыном своей Матери-Родины и еще может принести ей пользу. Даже оркестранты сгрудились в кулисе, слушая письмо.

Из другой кулисы на сцену двое выводных с автоматами с примкнутыми штык-ножами вывели... Сиглера. Плехов посмотрел в его сторону и из другого кармана достал другое письмо.

– Товарищи солдаты и сержанты. Послушайте еще одно письмо. Его мне прислала простая советская женщина, мать этого... – Плехов снова посмотрел на Сиглера и подобрал слово: – ...младшего сержанта.

Видимо, подполковник сам был под сильным впечатле-
нием от только что прочитанного письма смертника, потому что письмо матери Сиглера он читал негромко. Но как бы тихо он ни читал, его слышали даже на задних рядах. В клубе сейчас никто не издавал ни звука, ни скрипа.

Писала немолодая женщина, обеспокоенная судьбой своего любимого сына. Нет, он не жалуется, но в его письмах домой сквозит какая-то безысходная тоска. Читая и перечитывая сыновние письма, женщина не в силах сдержать слез. Материнское сердце подсказывает, что с кровиночкой что-то не в порядке. Простая женщина, рядовая труженица обращалась к замполиту части, в которой служит ее сын. Может быть, в части имеются неуставные отношения? Может быть, сына затерроризировали деды? Ее мальчик рос всегда таким тихим и послушным... А может, он еще не втянулся в службу?

«Урод этот Сиглер, конченый, – я вспомнил и представил себе мою мать, которая тоже растила меня одна, без отца, – мать за него переживает, а он, козел, из части бегает. Чего же такого он ей понаписал, что она к самому замполиту полка обратилась? Только бы моя не додумалась Плехову писать! Позора не оберешься, если такое письмо от моей матери перед полком зачитают. Я ей ничего такого про дедовщину, про то, что летал целыми днями и хронически не высыпаюсь, не писал. Я всегда – бодренько... «Всё в порядке, мама, твой сын в полку – один из лучших!» Надо сегодня же вечером ей еще одно письмо написать, чтоб не волновалась».

Закончив чтение, Плехов повернулся к Сиглеру:

– Ну, что скажешь, воин?

Сиглер сопел и глядел себе под ноги.

– Твоя мать вон какие письма душевные пишет. Переживает за тебя. Ждет тебя домой. А ты из части бегаешь.

Сиглер засопел громче и стал краснеть.

– Будешь еще бегать? – Плехов подошел к нему вплотную и положил руку ему на плечо. – Будешь еще бегать, тебя спрашиваю?

– Не бу-у-уду, – прогундосил Сиглер.

– Громче, глядя своим товарищам в глаза, скажи, – замполит указал рукой в зал.

– Я больше не буду бегать, – чуть громче повторил Сиглер.

– Ну, то-то, – одобрил его Плехов. – Конвой свободен, – кивнул он выводным.

– Если кто-то из вас хоть разок пальцем тронет этого... – Плехов обращался теперь к нам, – ...этого младшего сержанта, то, даю слово офицера, сам лично за руку в трибунал отведу. Вольно, разойдись. Все действуют по распорядку.

На сегодня политико-воспитательные мероприятия были окончены, и полк вышел из клуба, жарко обсуждая эти два таких непохожих письма. Все были единодушны – старшего лейтенанта было очень жалко. Мужик в Афгане честно два года оттарабанил, а его уже из Подмосковья выдернули и под «вышак» подвели. А Сиглер – просто урод и ушлепок. Такого «воспитывать» – только руки марать. Никто больше не собирался бить Сиглера. Не из-за снисхождения к нему, а из-за жалости к его матери, наверняка – очень хорошей женщине. Почти такой же хорошей, как мать каждого из нас.

Сиглера в тот же день перевели на скважину. На водокачку, которая питала полк водой. Водокачка располагалась за полком, примерно в километре, и, бегая ежевоскресные кроссы, мы пробегали мимо нее. Если и было в полку место, которое можно было бы назвать санаторием, то это была не столовая, не полковой медпункт и даже не продсклад. Это была водокачка. Во-первых, у них была вода. Это же – и во-вторых, и в-третьих. Во-вторых, вода, в отличие от полковой, была не жутко хлорированная, а пресная, и когда готовились печатать фотографии, за водой ходили именно туда, хоть это и было далеко. В-третьих, раз вода была в неограниченных количествах, то вокруг палатки бурно росла трава и даже тянулись к небу два тонких деревца. В самом же полку не было ничего зеленого – ни травинки, ни кустика – кроме палаток и наших хэбэшек, да и те зелеными были только зимой: летом выгорали добела. В-четвертых, на водокачке не было дедовщины. По своей кротости личный состав скважины опережал даже писарей, и за полноценных солдат они не считались. Бить их было не принято. Как женщин и детей. А в-пятых, на водокачке был свой приемник, на котором можно было поймать музыку, чаще всего чурбанскую, или послушать свежие новости... на персидском и китайском языке. Но, сколько волка ни корми...

Через две недели Сиглер сбежал и с водокачки.

Навсегда.

 

 

3. На Балх

 

О том, что в январе полк идет на операцию в Балх, все узнали дня за два до самой операции.

– Разъелись тут за зиму, – прищурился на нас комбат, когда объявил нам, чтобы мы готовились к выезду, – вон какие загривки нагрызли, пока в полку сидели. Ну, ничего: на Балхе пару килограммчиков скинете.

За других не скажу, а в отношении меня комбат был прав: рожу я себе за три месяца пребывания в полку накусал не детскую. На заготовки-то я чаще других ходил! А чтобы господа черпаки и дорогие дедушки не гневались на наш призыв, что остались голодными, мы частенько ставили на стол по второй тарелке мяса и сахара, воруя их у пехоты или из прапорской столовой. А со старослужащими и смех и грех: на них не угодишь. Могут и две тарелки мяса умять, а могут лениво ложкой в тарелке ковырнуть или вообще на обед не прийти. На ужин, например, они ходили крайне редко, опа-
саясь за собственное здоровье: чай с бромом, вероятно, был очень вреден солдатам второго года службы. Ну, не ходили – и фиг бы с ними. Они в каптерке сами для себя готовили, голодными не оставались, зато все рыбные консервы с двух наших столов полностью доставались нам четверым. Жаль только, что редко выдавали в масле: в основном, «толстолобик в томатном соусе». Неплохие консервы, но не каждый же день месяцами подряд ими давиться? Мы этим толстолобиком в столовой в хоккей играли, когда расшалимся. А то еще стали горбушу выдавать. В Союзе красную рыбу было не достать из-под полы, а тут вот она – большими кусками нарезана и по столам разложена. Три недели – горбуша на ужин. Причем офицерам выдавали селедку-иваси, а солдатам дефицитную красную рыбу. У меня ее было полно, и я менялся со взводниками – полгорбуши за одну селедку: и им хорошо, и нам разнообразие.

Дедовщина – дедовщиной, а мое изображение в зеркале сильно округлилось. И даже плечи стали как бы пошире. После той параши, которой нас полгода пичкали в ашхабадской учебке, калории нормальной пищи впитывались организмом не в пример охотней.

А вот интересно – раскладка утверждается Главным Управ-
лением Тыла, в этой раскладке расписано: сколько солдат
в день должен съедать мяса, рыбы, хлеба, масла, сахара, овощей и круп. Прописано даже количество граммов сухого чая, перца и лаврового листа. Почему нельзя всюду в армии кормить равномерно и одинаково? Ну, коль скоро в армии принято всё унифицировать, то какая разница между Ашхабадом и Афганом, Берлином и Улан-Удэ? Если количество жратвы расписано и утверждено, то и кормите везде одинаково, а не держите ашхабадских (да и не только ашхабадских) курсантов в полуголодном состоянии.

Почему то, что положено тебе как «государеву слуге» от Министерства обороны, какой-то прапорщик или начпрод несет себе домой, вырывая куски у тебя из глотки?

Почему за кофе, сгущенку, сыр, мясо, сахар и масло, которые недоступны курсантам, но которых в достатке тут, в Афгане, приходится платить риском для жизни, ранениями, контузиями, а иногда и самой жизнью? Разве можно сопоставлять жратву и жизнь?!

К чему это меня на тему провианта повернуло? А-а, вот к чему: получив распоряжение комбата готовить машины к операции на Балхе, батальон немедленно принялся эти машины укомплектовывать.

Вы думаете, что прежде всего в бэтээр загружается БК – боекомплект? Не тут-то было! БК ты всегда успеешь загрузить. Без него тебя никто из полка не выпустит и его наличие будет проверяться у каждого: от рядового до комбата. При подготовке машины к выезду на боевую операцию в нее первым делом грузятся продукты. В полковой магазин занимаются очереди, и если стоят, допустим, в этой очереди человек пятнадцать, то это вовсе не значит, что до прилавка твоя очередь дойдет через четырнадцать человек. Очередь зани-
мают наперегонки не только для своего экипажа, а для всей роты. Едва только человек шесть, нагрузившись картонными коробками, отвалят из магазина, как на их место встает следующий, а из толпы к нему подныривают шестеро подручных, и начинается долгое перечисление списка из маринованных корнишонов, венгерских салатов, конфет и тому подобной лабуды. Всё то, что не пользуется спросом в обычные дни, перед операцией сметается с прилавков почти без разбору, и военторг за два дня выполняет месячный план.

Следующим этапом подготовки машины к выезду является получение сухих пайков. Сухпай выдается из расчета на три дня, следовательно, на каждого приходится по три картонных коробки, в которые уложена банка тушенки, две банки каши с мясом, три брикетика сахара, два пакетика грузинского чая и пачка ржаных хлебцов. Брикетики сахара самые обыкновенные, с паровозом на этикетке, которые проводницы подают в вагонах пассажирам вместе с чаем. По два кусочка сахара в каждом брикетике.

Для получения сухпая делегаты от подразделений вы-
страиваются «свиньей», как псы-рыцари на Ледовом побоище. Во главе, как флагман под парами, стоит ротный старшина с пачкой накладных, за ним, как верные оруженосцы, пара-тройка черпаков, призванных следить за порядком в очереди, и в задних рядах боевого порядка десяток духов. Три коробки сухпая можно легко унести даже в одной руке – они не тяжелые. Но если умножить их на шестьдесят человек, идущих на операцию, то понятно, что одному такое количество коробок не уволочь. И двоим не уволочь. А чтобы уволочь всё и сразу и не создавать заторов и пробок на продскладе, как раз и требуются вьючные духи. Пока старшина с начальником склада отсчитывают, согласно выписанным накладным, короба с сухпаем, черпаки занимают круговую оборону, а духи подхватывают отсчитанные короба и несут в роту. Вся процедура – не больше пяти минут, но если в очереди стоит хотя бы десяток старшин со своими свитами, то эта очередь на час. И это очень не спокойная очередь, как может показаться на первый взгляд. Вроде, всё спокойно, все лениво покуривают, разговаривают между собой, шутят, подкалывают друг над другом, но стоит только какому-нибудь нетерпеливому старшине попытаться пройти без очереди, как тут же ему дорогу перегородят черпаки со сжатыми кулаками и, улыбаясь сквозь зубы, вежливо попросят прапорщика занять свое место в хвосте. И прапорщику лучше послушаться их доброго совета, а иначе полк озарится еще парой фонарей, которые черпаки зажгут у прапора под глазами.

После того, как полковой магазин будет опустошен, а сухпаи сложены в каптерках, настанет время самого важного этапа подготовки машины к предстоящей операции. Теперь экипажи начнут... нет, не укладывать бэка. С боекомплектом всегда успеется. Сказано же: из полка не выедешь без боекомплекта. Самый важный и самый главный этап подготовки машины к предстоящему выезду на боевые действия – запасание водой. Колодцы в Афгане не на каждом шагу выкопаны, а в арыках течет такая муть, что воспитанная свинья и копыто не станет мочить. Неизвестно, когда еще удастся пополнить запасы питьевой воды, поэтому воду заливают во всё, что для этого хоть малость пригодно. В каждом экипаже есть армейский тридцатишестилитровый железный термос. У запасливых экипажей их даже два. Оба заливаются до краев, плотно завинчиваются «барашками» на крышках и ставятся в десантное отделение. Как раз на то место, где, по замыслу гениальных создателей советской военной техники, между передней и задней парами колес прорезана дверца десантного люка. Чудаки эти конструкторы, ей-богу! Мысль была благая – предусмотреть способ безопасного покидания машины во время боя. На бээмпэшках эту проблему решили просто: навесили двери в десантное отделение прямо на корму – выходи, как из автобуса. У бэтээра в корме два движка, поэтому люк десантного отделения прорубили прямо между колес. Если, не дай Бог, на ходу придется через этот люк выползать и бэтээр тряхнет на кочке, то нога, соскользнув с подножки, попадает аккурат под заднюю пару бронированных колес. А бэтээр на кочке обязательно тряхнет, потому что тут везде кочки. Только урод мог придумать такой люк. Зато через него очень удобно на стоянке лезть внутрь. И термос в углубление люка ложится, как вписанный. Там он, большой и круглый, никому мешать не будет. Но только одного термоса мало. Есть еще маленький термос, двенадцатилитровый, младший брат большого. Его тоже до краев залить надо и поставить куда-нибудь под башню, туда, где коробки с пулеметными лентами на стеллажах принайтовлены. Но восемьдесят четыре литра воды в трех термосах – этого всё равно мало. Во-вторых, потому что это считанное количество воды нужно разделить на весь экипаж и на количество дней до следующего пополнения запаса, которое неизвестно когда будет. В-третьих, умыться хотя бы раз в сутки все-таки надо, а то коростой зарастешь. В-четвертых, посуду сполоснуть тоже не мешает, а то потери от гепатита и брюшного тифа многократно превышают боевые. А во-первых и в главных, вода нужна для радиатора. Перегреются движки, стукнет мотор – всё! Слезай, приехали. Поэтому лучше самому недопить, но в радиатор – хоть из фляжки сливай, а вода там быть должна! Бэтээр – не такси. Он – твой дом родной на следующие дни, а может, и недели. И спальня, и кухня, и гостиная. Тебе в нем не только ездить, но и жить. И зовут экипажи свои машины очень любовно – «Ласточка». Не всякую женщину так назовут, потому что бэтээр такой же член экипажа, как и все мы, и он тоже требует внимания и заботы. Поэтому ведер пять, а лучше – десять, для любимой «Ласточки» запасти надо. Ну, и для прочих хознужд. Руки и тарелки не обязательно мыть питьевой водой – сойдет и техническая, под которую пригодны любые непротекающие емкости. Тут всё идет в ход: старые бензобаки, самодельные канистры, резиновые мешки и даже сапоги от общевойскового защитного комплекта. Они большие, эти сапоги, до пояса, и герметичные на случай газовой атаки. Ведер семь в них смело помещается. И вот всё это нужно заполнить водой, а перед самым выездом еще и чай во фляжки залить на полковой чаеварке. Возле полкового умывальника, как стадо слонов на водопое, собирались бэтээры и бээмпэшки. Плох тот экипаж, который не запасет литров триста.

А у нас в батальоне плохих экипажей нет.

– Теперь можно боекомплект грузить? – не вовремя спросил я у Полтавы.

– Да погоди ты со своим боекомплектом! – раздраженно огрызнулся замотанный замкомвзвод. – Ты готовить на чем собираешься? На саксауле? А ну, бегом за дровами.

Мы с Женьком и Тихоном рванули в парк, но там уже было пусто: всё подобрали до нас. Угля за столовой был целый террикон, но нам он не подходил: готовить на нем было нельзя. Мы метнулись к соседям-минометчикам, и они, долго и хорошо подумав, а еще больше поломавшись и набив себе цену, отжалели нам один ящик из-под мин. Чтобы они думали быстрее, мы им сказали, что если они не войдут в наше положение и не поделятся с нами как добрые соседи, то вместо «Комсомольской правды» они будут читать «Звезду Таджикистана» на узбекском языке, а «Советский воин» не увидят вовсе, и что письма второй минометной батарее второй взвод связи будет отдавать в самую последнюю очередь. Минометчики все поняли верно и вспомнили, что мы все-таки вместе служим, и помогли нам с дровами. Но один ящик на два бэтээра – этого было очень мало и взять больше было негде. Оставалось только идти на помойку и выискивать там какие-нибудь щепки. С одной стороны, не хотелось нюхать вонь и пачкаться, с другой – дрова были все-таки нужны.
Мы бы еще, наверное, долго морщились и переглядывались в предвкушении необходимого погружения в отбросы, но тут в поле видимости попал Нурик. Как муравей гусеницу, он тащил через плац длинный ящик из-под «Града». Ящик был большой и длинный, и в него можно было бы запихать двух Нуриков, так что вопрос с дровами был решен.

«И как только он его один от парка допер?»

– Нурик! – мы подхватили ящик. – Откуда?

– Цх, – ответил немногословный сын бескрайних степей, – земляк дал.

Теперь, после того как наши два бэтээра были загружены продуктами, водой и дровами, можно было приступать к экипировке себя, любимого.

Лихого стрельца неукомплектованным на войну никто не пустит. Поэтому в оружейке он получает:

 1. каску – 1 шт.

 2. бронежилет – 1 шт.

 3. АК-74 – 1 шт.

 4. магазины снаряженные – 4 шт.

 5. патроны ПСх5,45 – 650 шт.

 6. огни сигнальные – 2 шт.

 7. дымы сигнальные – 2 шт.

 8. ракеты осветительные – 2 шт.

 9. ракеты сигнальные зеленые – 2 шт.

10. ракеты сигнальные красные – 2 шт.

11. гранаты оборонительные Ф-1 – 5 шт.

12. гранаты наступательные РГД-5 – 5 шт.

13. запалы унифицированные УЗРГМ-5 – 10 шт.

14. малую саперную лопатку – 1 шт.

15. плащ-палатку – 1 шт.

Кроме этого, обязательно две фляжки для воды и одно одеяло байковое, и извините, если что пропустил. Пехота, кроме всего этого, несет еще по две мины к минометам, а связисты – радиостанцию Р-149 и аккумуляторы к ней. Всё вместе взятое, если положить на весы, потянет под тридцать килограмм. А теперь берем всё это сокровище и волокем на плац, где уже строится второй батальон для строевого смотра и где уже ходит мой комбат майор Баценков со своим верным начальником штаба капитаном Скубиевым – моим большим «другом». Там не только второй батальон строится: на левом фланге свои манатки на плащ-палатки вываливают полковые разведчики, саперы, связисты, ремонтники и эрмэошники. Я тоже занял свое место и, расстелив плащ-палатку, начал раскладывать свое имущество, как купец на ярмарке. Вот сюда, с краю, положим броник и каску на него. В середине автомат и магазины, а с другого боку, сверху вниз, разное барахло: гранаты, ракеты, огни и патроны. Посмотрел – красота! Очень аккуратно и красиво всё лежит, благо, плащ-палатка широкая.

Меж шеренг медленно двигались комбат и Скубиев, проверяя лично каждого бойца своего батальона. Вот они остановились возле Полтавы, вот проверили Кравцова. Я – следующий.

Комбат остановился передо мной, как покупатель перед прилавком, оценил разложенный товар и поднял взгляд на меня:

– Ваш военный билет, товарищ младший сержант.

Я достал из внутреннего кармана и протянул командиру военник. Баценков раскрыл его, сверил записи и спросил:

– Номер вашего автомата?

– АК-74 номер 1114779! – отчеканил я.

– Оружие к осмотру.

Еще в учебке я заучил, что по правилам хорошего тона оружие проверяющему не подается, а кидается. Уточнение: следует не бросаться оружием в проверяющего, а бросить оружие проверяющему. Нормальный проверяющий его перехватит, осмотрит и так же бросит тебе обратно. Ненормальный его уронит. Такому и оружие давать не следует. Я нагнулся, поднял свой автомат и кинул его комбату. Тот отвел затворную раму, заглянул внутрь, отпустил ее, щелкнул курком, поставил на предохранитель и кинул мне обратно.

«Слава Богу, пронесло! – подумал я, кладя автомат обратно на место. – Только вчера почистил. А позавчера мы с Рыжим опять по полтыщи патронов выпустили, и он у меня от нагара перезаряжался только ногой».

– Покажите смертные патроны, – не уходил от меня комбат.

– Какие-какие патроны, товарищ майор? – хлопнул я ресницами.

– Смертные.

– Это те, которыми застрелиться, чтобы в плен не попасть?

Скубиев повернулся к Полтаве:

– Замкомвзвод! Почему у тебя во взводе у сержанта, выезжающего на операцию, нет смертных патронов?

– Сейчас будут, товарищ капитан, – успокоил взволнованного начальника Полтава, – разрешите удалиться для устранения недостатков?

– Удалитесь. Лично потом покажете.

– Пойдем, – Полтава кивнул мне головой в сторону палатки.

В палатке я спросил:

– Сань, а что это за патроны?

Полтава расстегнул воротник и вытащил из-за пазухи патрон, висевший на суровой нитке, как нательный крестик.

– А ты таких патронов ни у кого в батальоне не видел?

– Видел: их на шее весь батальон носит. Я думал, вы для форштепса – друг перед другом вытыриваетесь.

Полтава вместо ответа положил на стол два патрона:

– Бери листок бумаги, такой, чтобы потом можно было в гильзу засунуть, а после вынуть и прочитать. Пиши.

– Чего писать?

– Ну, как чего? Домашний адрес и фамилию родственника, который будет труп получать.

– Чей труп?! – опешил я.

– Как чей? – опешил в свою очередь Полтава. – Твой! Пиши скорее, комбат нас на плацу ждет.

На клочке бумажки я написал:

 

Мордовская АССР,

430025, г. Саранск,

Энгельса 1-33,

Мать – Малыханова Нина Борисовна

 

Затем зубами вынул пули, высыпал порох, засунул в две гильзы две бумажки, снова воткнул пули на место и повесил один патрон себе на шею, а второй...

– Сань, а второй куда девать?

– В пистон себе засунь. Ты что? В самом деле такой глупый или придуриваешься?

Я сунул второй патрон в маленький кармашек брюк, который назывался «пистоном», но ясности не было:

– Сань, а на хрен они нужны – военник же есть?

– А вдруг он сгорит, или, когда тебя убьют, на тебе не будет хэбэшки?

– А для чего два: на шею и в штаны?

– А если тебя разорвет миной там... или снарядом? Пусть твои родственники хоть что-то от тебя получат, чтобы похоронить.

Я представил, как моя мать получит половинку меня, и веселее мне от этого не стало. На плац я вернулся притихший и грустный. Не то чтобы я начал дрожать за свою жизнь и мне расхотелось ехать на операцию, нет! Я по-прежнему был готов хоть сейчас в бой, и, честное слово, я бы не струсил и не подкачал!

Но задора поубавилось...

Часа через полтора, убедившись в том, что все в батальоне до последнего бойца экипированы как следует, комбат закончил строевой смотр, и по батальонным шеренгам пошла верхушка полка: командир, начальник штаба и замполит. Эти осматривали нас не менее придирчиво и тоже, хоть и выборочно, требовали показать военные билеты и смертные патроны.

Тревогу назначили на два часа ночи.

Глядя, как укладываются остальные, я тоже забросил четыре угла плащ-палатки к центру и, ухватив ее за четыре конца, поволок свой скарб в палатку – укладывать всё это добро в старенький рюкзак гражданского вида, но, в отличие от солдатского вещмешка, очень объемистый и удобный.

День уже клонился к вечеру, а нам нужно еще было получить у полковых связистов заряженные аккумуляторы к радиостанциям и в двадцатый раз «словиться» друг с другом на батальонных и полковых частотах: на войне связь должна работать, пока не погиб последний солдат.

Перед ужином Полтава спросил:

– У тебя плавжилет есть?

Плавжилет – это предмет гардероба, входящий в комплект одежды водителя и башенного стрелка бэтээра. Короткая жилетка на крючках из тонкого брезента, с отстроченными карманами. На груди их ровно четыре, и на фабрике в эти кармашки встрачивались полиэтиленовые колбаски, набитые ватой. Предполагалось, что такой спасательный жилет сможет удержать раненого на плаву при неудачном форсировании водной преграды. Лет шесть назад, вскоре после начала боевых действий, выяснилось, что подсумок на четыре магазина – не самое удобное снаряжение пехотинца. Может быть, в глазах генералов он красиво смотрится на строевых смотрах, но на войне настоящей он совершенно непригоден. Мало того, что он оттягивает ремень на правый бок, так он еще и норовит соскользнуть назад и висеть там, как у барана курдюк, шлёпая солдата по заднице, или наоборот, передвигается вперед и пренеприятно бьет по тем местам, которые не напрягаются при ходьбе. Наиболее сообразительные солдаты и офицеры для ношения магазинов стали приспосабливать
плавжилеты. Они надрезали их на груди, вытаскивали вату, а в образовавшиеся кармашки вставляли магазины. Получалось очень удобно: кармашки по размеру точь-в-точь совпадали с магазинами, обладателей плавжилетов при ходьбе ничто не жало и не терло, а люди в очередной раз убедились: насколько в нашей армии всё хорошо продумано – надо только проявить смекалку и догадаться, что для чего предназначено. Вскоре вся Сороковая армия изготовила себе такой удобный предмет амуниции. Во всем Афгане, разумеется, никто никогда в нем не плавал, но название прижилось – плавжилет.

Что такое плавжилет – я знал, но у меня его не было.

– Будешь делать, – коротко резюмировал Полтава.

Под его руководством из каптерки была извлечена самая старая хэбэшка, из рукавов которой получились очень удобные мешочки для патронов. У оставшейся в моем распоряжении безрукавки был немедленно оторван воротник и отрезана задняя часть до середины спины. Получился «фрак наоборот»: у фрака фалды сзади, у моей хэбэшки спереди. Эти фалды я пришпандорил к груди и мелкими стежками прошил по два длинных кармана с каждой стороны. Засунул в них свои четыре магазина – влезли. Получилось очень удобно и по-своему даже элегантно и красиво. По совету Полтавы я пришил к груди моего нового плавжилета ИПП – индивидуальный перевязочный пакет – и теперь можно считать, что к войне я был экипирован и готов.

Полтава опять порылся в шкафчиках каптерки и бросил мне еще одну мятую хэбэшку и летние брюки-бананы:

– Одевай.

– Зачем? – я рассматривал третьего срока тряпье, брезгливо держа в вытянутых руках брюки и хэбэшку подальше от себя.

– А воевать ты в этом собрался? – Полтава показал на мою форму.

Я осмотрел себя: форма, может, и неглаженая, зато чистая и нелинялая. И лычки на погонах алеют ярко и жизнеутверждающе. А то, что на галифе нет стрелок – так и фиг с ними, со стрелками. В батальоне ни у кого их нет. Мне стало жалко портить свое хэбэ, я вспомнил «банду махновцев», вернувшихся с операции, и только теперь понял, почему люди на войну одеваются так невзрачно, если не сказать – затрапезно.

На ужин пришел весь полк: люди в последний раз хотели поесть горячей пищи, сидя за столом. Вечернюю поверку провели сразу после ужина, и кто хотел отдохнуть, легли спать, а остальные пошли на фильм. Показывали что-то про войну, а я смотрел на бутафорские взрывы и невсамделишную стрельбу на экране и думал, что завтра мы выезжаем не на киношную, а на самую настоящую войну, с которой, возможно, вернут-
ся не все, и в следующий раз полк будет смотреть фильм
без них.

Взвод вернулся с фильма и лег, переодевшись в старое, но сняв сапоги и ремни, как в карауле: одеяла уже были в рюкзаках, а постельные принадлежности сняты и положены стопой, чтобы дневальный постирал их к нашему возвращению.

В два часа ночи горнист на плацу протрубил тревогу.

 

 

4. Балх

 

Не раздевшись в ожидании тревоги, все спали вполглаза, поэтому проснулись шустро и без лишних ворчаний. Шандура, остающийся дневальным, вышел отпирать оружейку. Взвод свесил ноги в проходы, натянул сапоги, подпоясал ремнями бушлаты и пошел вслед за Шандурой получать оружие, каски и бронежилеты. Заранее было оговорено, что наш призыв оружие не получает, а вместо этого закатывает подушки в матрасы и несет свой мягкий инвентарь на бэтээры – наши автоматы захватят черпаки.

Водителей подняли за час до тревоги, и они сейчас заканчивали выгонять технику из парка, выстраивая ее в четыре «нитки», которые, трогаясь одна за одной, скоро образуют полковую колонну на марше. Мы отыскали свои бэтээры во втором ряду и закинули матрасы на броню, где их перехватили башенные и уложили в люк. Послышался голос Сафронова:

– Полк! Становись!

И прибывшие, и только подходившие от оружеек стали выстраиваться перед носами машин первого ряда. Минут через пять все выезжавшие на операцию построились.

– Равняйсь! Смирно!

Сафронов рявкнул так, что вздрогнул командир полка, стоявший рядом.

«Как хорошо, что я не в первых шеренгах», – подумал я, радуясь, что командиры меня сейчас не видят в темноте, да еще и в задних рядах, но ножку на всякий случай выпрямил.

Начальник штаба, видимо, уголком глаза заметил, что напугал своего прямого начальника, и продолжил уже голосом просто громким:

– Слушай боевой приказ. Приказываю совершить марш по маршруту: пункт постоянной дислокации – Мазари-Шариф – Балх. Скорость движения шестьдесят километров. Интервал двадцать метров. По ходу следования колонну не растягивать. Техзамыкание подбирает отстающих. Порядок следования: разведрота, саперы, рота связи, управление полка, четвертая рота, управление второго батальона, РМО, пятая рота, минометная батарея, шестая рота, техзамыкание. Нитку собираем перед въездом в Мазари и на выезде из Мазарей. Связь на штатных частотах. Эфир пустыми разговорами не засорять, а то в прошлый раз командир не мог на связь пробиться: там, видите ли, командиры разведроты и пятой роты друг другу анекдоты травят! Разжигин, Бобыльков! К вам обращаюсь, товарищи офицеры. Прекратить это безобразие, а то после возвращения посажу обоих на гауптвахту. Командирам подразделений задача будет уточнена по прибытии на место. По машинам!

Строй рассыпался вокруг машин, и все стали карабкаться на свои бэтээры и бээмпэшки. Захлопали дверцы КамАЗов, и водители, опустив стекла, стали заботливо, как белье на просушку, вывешивать на них свои броники – мало ли что в дороге может произойти? Никогда не отгадаешь: откуда по тебе стрельнут.

Взревел первый мотор, и на его рев тут же откликнулась сотня моторов. На площадке перед полком сделался шум и ад такой, что с кормы бэтээра нельзя было докричаться до сидящего над командирским люком. Наконец, головная бэрээмка разведроты дернулась, качнула носом и тронулась, выруливая на трассу Кабул – Хайратон. Вслед за ней дернулась и пошла вторая бэрээмка, и первая нитка правого крайнего ряда начала вытягиваться в колонну.

Проезжая мимо нас, машины правого ряда подняли пылищу выше крыши, и, чтоб не глотать ее, я отвернулся к полку. Полк не спал. Во всех модулях и штабе горели окна. Двое часовых в опустевшем парке сошлись вместе и смотрели в нашу сторону. В палаточном городке дневальные и дежурные вышли на переднюю линейку посмотреть, как трогается колонна. Даже в модуле совспецов горел свет – гражданские тоже не спали. Меня качнуло, и полк поплыл влево – это тронулся с места наш бэтээр. Вырулив на бетонку, бэтээр оставил полк за кормой и, набирая скорость, занял свое место в колонне. Башня передо мной поползла, разворачивая пулеметы вправо. Остановившись, пулеметы опустились, показывая на «три часа».

Поясню.

Обзор башенного стрелка – такой же ограниченный, как наш Контингент. У него есть только прицел и триплекс заднего вида. В прицел видно узкий сектор и больше ничего. Башенный не видит не только то, что справа или слева от башни, но и то, что чуть правее или левее сектора обзора прицела. Вылезти и осмотреться он не может, так как в башне нет люка, а вылезать через командирский или кормовые люки – это значит терять время, которого в бою и так нет. Поэтому командир по внутренней связи наводит башенного стрелка на цель – в какую сторону ему повернуть пулеметы. Но как двумя словами, не тратя времени, объяснить человеку, на сколько именно градусов ему повернуть башню?

Вася! Стреляй вправо. Да не туда. Чуть левее. А теперь чуть правее. Вон, видишь дерево? Ну, метров на десять возле... Нашел? Поздно: мы уже горим.

Чтобы не вести таких пространных разговоров, триста шестьдесят градусов разделили на двенадцать частей, как на циферблате. «Ноль» или «двенадцать часов» – это строго прямо. «Шесть часов» – это назад, через корму. «Девять» – влево, «Три часа» – вправо. «Полвторого» – это сорок пять градусов вправо от оси движения. Несложно. Даже узбек разберется.

Наша башня развернулась вправо, потому что пулеметы переднего бэтээра были повернуты влево. Ориентируясь по нам, задний бэтээр развернул свои пулеметы влево. Вся колонна так и выставляла свои пулеметы: поочередно вправо-влево.

Вправо и влево от колонны было темно и совсем не видно, куда стрелять. Ночь хоть и была на исходе, но густо и липко заливала всё вокруг черной гуашью. Полная темнота вокруг, огромное-огромное небо над головой, и только свет фар бьет сзади в корму и наши фары освещают корму перед-
него бэтээра. Ничего не видно, можно только различить си-
луэт Скубиева над командирским люком, и Полтаву с Кравцовым, которые сидят совсем близко, свесив ноги в соседний люк.

Нурик ведет машину, Женёк сидит за пулеметами. Полтава с Кравцовым рядом – только руку протяни. Скубиев откинулся на башню и полулежит, небрежно забросив правую руку на КПВТ. Всё привычно, всё знакомо, всё как-то по-домашнему. Не только не страшно, но даже уютно и спокойно оттого, что все те, кого ты хорошо знал по полку, едут вместе с тобой. И спереди, и сзади – тоже все тебе знакомы. Их лица уже примелькались тебе, так же, как и ты примелькался им.

Я поднял руку так, чтобы фары заднего бэтээра дали свет, и глянул на часы: было почти четыре часа утра, и мы подъезжали к Фрезе. Этот советско-афганский пост на развилке дорог я видел уже третий раз. Прямо шла дорога на Мазари, вправо уходила в пустыню дорога на Хайратон. Я посмотрел на пацана в бронежилете, скучающего возле шлагбаума, так, будто видел его в сотый раз и он мне до смерти надоел. Точно такие же пацаны в точно таких же брониках в нашем батальо-
не стоят дневальными перед палатками на передней линейке. Только вместо автомата у них штык-ножи.

«Что тут говорить? Повидал я в этом Афгане, повидал... – похвалил я сам себя, будто уже объездил весь Афганистан вдоль и поперек и война для меня самое обычное дело. – Пацаны, которые попали служить в Союз или в Германию, такого не увидят. Сидят, поди, в своих городках, бордюры белят да одеяла с подушками по ниткам выравнивают. По мне – уж лучше на войну, чем на плацу ножку тянуть или на офицерских дачах вкалывать. Солдат должен служить, а не на шакалов батрачить. А война вообще – это прямое предназначение солдата. Он для нее и создан, для войны. Чтоб не гражданские воевали, не женщины, не дети, а мы, солдаты. За всех гражданских, детей и женщин. Видели бы меня сейчас дворовые пацаны... А еще лучше – девчонки!»

От сладких мыслей о слабом поле меня отвлек рассвет. Это был не первый мой рассвет в этих широтах, но первый, который я встречал в пути. Слева, невысоко над горизонтом, среди рассыпанных по черному небу звезд, вспыхнула новая яркая звездочка, и почти сразу же по обе стороны от нее зажглись еще звездочки, на глазах делаясь крупнее и ярче. Меньше, чем через минуту, они слились в одну непрерывную ломаную полоску, которая стала прирастать светом снизу – наступало утро, и вершины гор поймали солнце. У нас, внизу, была еще полная темнота, а в горах уже было светло, и было видно, как полоса света ползет по склонам вниз, съедая мрак.

Красиво – необыкновенно!

Я очнулся от воспоминаний о своих подружках и оказался в Мазарях. Из родного двора я вернулся в четырнадцатый век. Дуканы были закрыты, город, разросшийся вокруг усыпальницы святого Шарифа, спал и только сейчас просыпался, разбуженный грохотом нашей колонны. Пулеметы поднялись почти вертикально вверх, и Скубиев недовольно убрал так удобно лежавшую на них руку. Скорость резко упала, и уже колонна не ехала, а ползла по главной улице Мазари-Шарифа. Когда мы выехали за окраину, наступил день – солнечный и новый.

Передний бэтээр встал, и наша машина уткнулась носом ему в корму так, что перейти с одного бэтээра на другой можно было, просто перешагнув. Полтава с Кравцовым встали на броню, я не отстал от них: тоже встал и начал осматриваться. Где-то далеко впереди я увидел антенны командирской «Чайки», а за ней, еще дальше, уже едва различил бэрээмки разведроты. До них было добрых полкилометра. Я оглянулся. За нами встал бэтээр, на котором ехал комбат, а в хвост ему пристраивались КамАЗы РМО.

Командир полка «собирал нитку».

В эфире сейчас наверняка идут доклады о том, что никто не отстал, командир полка и начальник штаба выслушивают командиров подразделений и в последнюю очередь запрашивают подтверждение техзамыкания, что действительно никто не отстал, все экипажи в строю. Я нырнул в люк, пролез под башню и толкнул Кулика.

– Чего тебе? – Женёк недовольно повернулся в мою сторону.

– Дай шапку говорящую.

– А-а, – протянул Женёк, стаскивая с головы шлемофон. – На, держи.

Я натянул шлемофон, и мне сразу стало легко и тепло на сердце: в наушниках грохотал густой и сочный сафронов-
ский мат. Начальник штаба крыл командира РМО за то, что тот растянул колонну и все теперь ждут, пока соберутся КамАЗы. Целый подполковник отчитывал целого капитана. Послушав выражения и на всякий случай запомнив пару из них, я вернул шлемофон Женьку:

– Носи.

Если начальник штаба кроет матом командира роты материального обеспечения, значит, всё в порядке. Значит, боевые подразделения не требуют к себе его внимания, а следовательно, не задействованы. Значит, все живы-здоровы, никто не поломался и не наехал на мину. И на кого еще орать? На нашего комбата где сядешь, там и слезешь. Он сам сто в гору любому подполковнику выпишет. Вот и приходится атаману полковых обозников выслушивать матюги в свой адрес. Зато сейчас весь полк слушает эфир и успокаивается так же, как и я.

Я снова вылез на броню и посмотрел в хвост колонны. Зря Сафронов поливает капитана из РМО. Все КамАЗы давно уже стоят, и даже машины минометчиков уже встали на окраине. Шестую роту мне отсюда не видно: хвост минометной батареи еще не выполз из улицы и скрыт за домами, а шестая рота идет за минбандой, ее тем более не видно.

Я посмотрел на Мазари внимательней. Город по нашим меркам небольшой. У нас такие города – райцентры. А тут – столица провинции. Глинобитные домики с плоскими крышами, глухие глинобитные дувалы, пыльные верхушки деревьев над дувалами... Тоска и скука. Чуть правее что-то там такое блестящее, вроде минаретов, торчит и сверкает, но мне отсюда плохо видно: слишком далеко. Километра два, не меньше.

Я представил себе, что Багдад, должно быть, такой же глиняный и плоский город, и что сказки их «Тысячи и одной ночи» можно смело снимать и в Мазарях без большого прегрешения против достоверности. В Багдаде наверняка такая же пыль, такие же дувалы и такие же плоские крыши. Самое место для Аладдинов.

Бэтээр качнулся, и я чуть не сверзился с двухметровой высоты брони – колонна тронулась.

«Растяпа! – отругал я сам себя. – Дувалов он в своей жизни не видел. Вперед смотреть надо было, а не дувалы разглядывать. Вернешься в полк, спроси у пехоты оптический прицел и разглядывай Ханабад, пока не надоест».

Я проворно опустился на броню, нырнул в люк и выудил из десантного отделения свой автомат: так оно спокойнее ехать – все едут с автоматами на коленях. Вот только мы чего-то опять остановились, даже пары километров не проехали.

Колонна снова остановилась и стала перестраиваться. Бэтээр комбата встал перед нами, КамАЗы ушли вперед, а к нам в хвост пристроилась минбанда. Я, на всякий случай, не стал снова подниматься на ноги и продолжал смотреть на эти маневры боевой техники, свесив ноги вдоль борта. Смысл этих манипуляций был мне не совсем ясен, впрочем, не моего ума это дело. Я сегодня вообще-то первый раз на войну выехал, поэтому мое дело – смотреть и учиться, а что непонятно – спрашивать. Странно – мне совсем не было страшно, будто не на войну выехал, а на прогулку.

Бэтээр снова качнулся, догоняя колонну, которая тронулась, заворачивая желто-зеленой стальной змеей налево, в сторону гор. Съехав с бетонки, мы попали на грунтовку, и немедленно туча пыли от впереди идущих машин густым слоем грязно-желтой пудры покрыла лицо и одежду. Я нырнул было в люк, к Женьку, но пыль опадала через люки и крутилась внутри бэтээра, не давая спастись от нее, поэтому я опять вылез наружу в надежде, что подует боковой ветер и отнесет пыль в сторону от колонны. Впереди нарисовался какой-то кишлак, чуть крупнее Ханабада, к которому и вела наша дорога.

Голова моя вжалась в плечи раньше, чем я услышал взрыв...

В бок несильно ударила волна теплого воздуха, громыхнуло, и краем глаза я заметил, как минометчики сначала повисли в воздухе, а потом как попало приземлились метрах в пятнадцати от своего бэтээра.

Они наехали на мину.

Потянуло горелой резиной и тротилом.

Странно, только что по этой же самой дороге прошло никак не меньше пятидесяти машин и ни одна не подорвалась. Может быть, водитель лишнего крутанул руль и проехал на пару сантиметров правее или левее, чем остальные, но взорвалась машина не в голове, а в середине колонны. Мы тоже встали, и Скубиев, пробежав от носа, спрыгнул с кормы в пыль. Полтава с Кравцовым перебрались на корму, чтобы лучше видеть, а я остался на своем месте. Минометчики, кряхтя и тряся головами, будто после купания, поднимались с земли и поднимали свои каски. Два правых передних колеса их бэтээра были вырваны «с мясом», и от этого бэтээр накренился вперед на правый бок.

– Все живы? – прокричал минометчикам Скубиев и добавил еще от себя непечатную оценку мине и водителю, который ее поймал.

Водитель лежал метрах в двух от своей искалеченной машины и не вставал.

– Чего разлегся? – почти зло накинулся на него Скубиев.

– Ноги, товарищ капитан, – стал оправдываться водила, показывая глазами на свои ноги, – об руль ударил, когда вылетал.

Колонна встала.

– Забирайте минометы и рассаживайтесь по другим экипажам, – приказал начальник штаба, – и этого на руках осторожно на бэтээр закиньте. Машину подберет техзамыкание. Башенный пусть останется.

Минометчики расселись на другие машины своей батареи, Скубиев вышел на связь и доложил, что можно продолжать движение. Колонна снова тронулась.

Через час медленной езды колонна остановилась, охватив кишлак кольцом. В кишлаке, казалось, никого не было.

Скубиев обернулся к нам:

– Так! Вы двое – знаете, что делать, а ты, Сэмэн, дуй в пятую роту, доложи командиру, что прибыл в его распоряжение. С пятой ротой ходить будешь.

Я взял свой рюкзак, рацию, автомат и спрыгнул с бэтээра. О пятой роте я знал только то, что это – пехота тупорылая, что это пехота из нашего батальона, что она стоит позади минбанды и что командир у нее – старший лейтенант Бобыльков, которого Сафронов обещал посадить на губу.

Пацанов в пятой роте я не знал ни-ко-го!

Ну, разве что Аскера с моего призыва.

Пройдя мимо машин минометчиков, я подошел к бэтээру с бортовым номером 350. Я уже научился разбираться в номерах: 300 – это наш батальон. Все машины батальона имеют номера от 300 до 399, потому что 400 – это уже первый батальон. 310 – машина комбата, 311 – моя машина, на которой ездит Скубиев. Ноль в конце – это указание на машину командира. 340 – командира четвертой роты, 350 – пятой. И в роте не десять машин, а двенадцать. Одиннадцатая и двенадцатая имеют номера 350-1 и 350-2.

– Чего тебе, чудо? – спросил меня офицер из командир-
ского люка, когда я подошел к триста пятидесятому.

Офицер был одет в те же лохмотья, что и остальные, и его принадлежность к командному составу можно было угадать только по зеленой овальной кокарде на форменной кепке, которую он обрезал на манер бейсболки. На верхней губе темнели щегольские усики, лицо было обветрено, глаза смотрели насмешливо, но не враждебно.

Это был командир пятой роты, старший лейтенант Бобыльков.

– Прибыл в ваше распоряжение, товарищ старший лейтенант.

– Нет, ну надо же, – Бобыльков оглянулся на свой экипаж, – доблестной пятой роте – и самого разгильдяйного связиста подсунули. Откуда родом, сержант?

– Из Мордовии, товарищ старший лейтенант.

– Ого! Земляк, значит. Я – из Болдина. Слыхал?

– Конечно, – улыбнулся я.

Я за «сержанта» простил Бобылькову «самого разгильдяйного», а то, что он из села, стоящего на самой границе с Мордовией, расположило меня к нему моментально и окончательно.

«Болдино», «Болдинская осень». Имение нашего великого поэта Пушкина, в котором он написал свои «Маленькие трагедии» и начал писать первые главы «Евгения Онегина». Я был в Болдине вместе со школьной экскурсией совсем недавно – всего несколько лет назад и хорошо помнил и рощу Лучинник, и небольшой дом Пушкина, его деревянную конторку, за которой он писал, и маленький пруд, и горбатый мостик, и беседку над прудом, и аллею из толстых вековых деревьев, которые помнили Александра Сергеевича, и избу в конце аллеи, в которую крестьяне сносили оброк.

Повеяло почти домашним теплом...

– Поднимайся, хрена ли ты там стоишь? – предложил мне Бобыльков и бросил за спину: – Место гостю.

Я сел за башней, а в скором времени комбат вызвал офицеров батальона на совещание.

Бобыльков вернулся и отдал команду роте расставить машины:

– Блокируем кишлак. Расстояние между машинами семьдесят метров. Машины окопать. Прочесывать будет четвертая рота. Мы оказываем огневую поддержку, если что.

Колонна расползлась вокруг кишлака, перекрывая всякую возможность выхода оттуда. Я рассудил, что окапывание бэтээра совсем не царское дело и, не зная, чем себя занять, смотрел, как пыхтит пехота, ворочая лопатами. Часа через полтора машины были окопаны, а возле них взвились синие дымки костров – дело шло к полудню, и люди готовили пищу. Бэтээр врыли колесами в землю, спереди насыпали бруствер, а сбоку, со стороны костра, для командира роты постелили плащ-палатку и положили сверху матрас и одеяло.

У меня от запаха потекли слюни: в трех метрах от меня пехота дожаривала в казане картошку с тушенкой и луком. Они, кажется, и лавровый лист не забыли положить, и запах стоял умопомрачительный. У меня засосало в желудке, так как последний раз я ел вчера в семь часов вечера на ужине еще в полку. Пехота пригласила Бобылькова снимать пробу.

– Связиста моего покормите сначала. Мы с вами успеем. Давай, Сэмэн, ешь и выходи на связь.

Мне навалили полную тарелку вкусно пахнущей горячей картошки с мясом и отломили три щедрых ломтя белого хлеба, пообещав, что через полчаса будет и чай. Мне начало нравиться служить в пехоте: бэтээр окапывать не надо, кормят в первую очередь, накладывают не жалея...

Но всё имеет свои минусы. После еды меня потянуло на сон – все-таки полночи не спал, а вместо здоровой и полезной сиесты я должен был выкинуть вверх антенну, включить рацию, связаться с Полтавой и Геной, сиречь со Скубиевым и Баценковым, и доложить, что пятая рота на связи. Я так и поступил, но после этого расстелил свой бронежилет на носу бэтээра и откинулся на «реснички», которыми прикрывались лобовые стекла.

Хорошо-то как! Сытый... Не натруженный и не уставший... Курева – полно. «Фишку рубить» не надо, пусть ее пехота рубит. Вот только спать нельзя.

А хочется...

Я надел гарнитуру на голову, передвинул наушник к самому уху в расчете проснуться, если меня станут вызывать, и... отрубился.

 

 

5. Война в Балхе

 

Не-е-е... Я думал, и в самом деле будет война... А так даже и неинтересно: совсем ничего не произошло. Я задремал, как сытый кот на солнышке. Ветерок, конечно, поддувал свежий, но от солнца броня нагрелась, да и сама температура была где-то градусов двадцать тепла, поэтому спалось мне очень хорошо. Никто не вызывал меня на связь, не беспокоил и не зудел под ухом. Пехота занималась своим делом, а я – своим: спал с наушником на голове. Если бы появилась зеленая ракета, вызывающая на связь, то фишкарь, ведущий наблюдение, сидя на башне, толкнул бы меня или свистнул, но никаких ракет не было.

Около трех я проснулся, отдохнувший и голодный. К этому времени кишлак был надежно заблокирован со всех сторон и четвертая рота довершала его прочесывание. Никого они там не нашли, кроме трех аксакалов, которых отправили на кэпэ полка. Жители заблаговременно покинули кишлак, стрелять там было не в кого, а со стариками пускай командиры и особисты разбираются – пехоте они не интересны.

«Жрать, однако, охота, – оценил я боевую обстановку. – От пехоты не будет никакого толку еще часа два: они даже костров еще не разводили, а вот если наведаться в родной взвод? Там у Тихона в «затарке» есть наша тушенка, которая мне сейчас была бы полезна с медицинской точки зрения».

– Товарищ старший лейтенант, разрешите отлучиться? – спросил я Бобылькова.

– Что? Поджало? – откликнулся он снизу.

Командир пятой роты лежал под бэтээром на постеленном матрасе и маялся благодушным бездельем.

– Да нет, – стал объяснять я, – пока всё спокойно, хочу еще один запасной аккумулятор для рации принести.

– А-а, – одобрил Бобыльков, – это надо. Иди, только рацию мне оставь.

Я положил рацию рядом с Бобыльковым, снял с носа бэтээра свой броник, на котором спал, повесил за плечо автомат и пошел к своему взводу.

На башне нашего бэтээра Нурик «рубил фишку», то есть просто сидел на ней и смотрел, как Тихон отмывает казан. Тихон сидел на корточках под бэтээром и оттирал песком пригоревшую ко дну кашу.

– Бог в помощь, – пожелал я Тихону.

– Отойди, а то зачмырю, – пробурчал он мне вместо ответа.

Чтобы он не вздумал в будущем дергаться на старших по званию, я отвесил Тихону подзатыльник и успел отскочить, когда он в ответ плеснул в меня грязной водой из казана.

– Не вытыривайся, Тихон, – попросил я, – дай пожрать.

– Нету, – заупрямился «кладовщик нашего призыва», – сухпай свой жри.

– Ладно тебе, дай, я тушенки хочу.

– Сказано: нету.

– Ты, козел, – возмутился я, – как это нет? Недавно только было несколько ящиков. Ты что, урод, их духам сдал?

Вместо ответа Тихон полез в свою «таблетку на гусеницах», которая в официальных документах гордо называлась «малый тягач легко бронированный» – МТЛБ. Повозившись там с минуту, видимо, раскапывая затарку, Тихон вынес мне банку тушенки и буханку белого хлеба с оторванной коркой. Я покрутил банку в руках и решил, что одному мне столько будет многовато. Женька не было. Со старшим призывом, который растянулся в десантом отделении, я делиться не собирался. Я посмотрел на Нурика и Тихона:

– Будет кто-нибудь со мной?

– Цх, – вместо ответа сказал Нурик.

– Ешь сам, – продолжал чистить казан Тихон, – мы только что поели.

Одному есть не хотелось: не привык я как-то один пищу принимать. На «гражданке» не мог один есть, а в армии эта привычка только окрепла: уже почти год я ел только в то время, когда ест мой призыв... если не считать ночных моих дежурств... но и там я всегда делился с дневальными. Я отыскал разведвзвод и кликнул Рыжего:

– Вован, дело есть!

– Какое? – насторожился он.

– Пойдем, объясню.

Мы вернулись к нашим машинам, и я поставил на броню хлеб и тушенку:

– Вот. Помощь нужна. Тихон, дай нам еще сгухи.

Тихон отмыл наконец казан и мыл руки под тонкой струей воды, которую сливал ему из кружки Нурик.

– Погоди, – встряхнул он руками, – сейчас чай вскипятим и попьем все вместе. Хлеб только весь не доедайте.

Пока мы с Рыжим поочередно ковыряли ложками тушенку, Тихон поставил кипятить чайник. Неподалеку от бэтээра была вырыта небольшая и неглубокая ямка, перекрытая двумя толстыми шомполами от КПВТ. На дне ямки белела зола, следовательно, кашу варили здесь. К моему удивлению, Тихон не стал колоть дрова, а вытащил из рюкзака два зеленых цилиндрика сигнального огня. Он не торопясь высыпал в чайник несколько пакетиков заварки, затем так же неторопливо и по-хозяйски разогнул усики на одном цилиндрике, взялся за эти усики, дернул за нитку и, когда вырвалось яркое розово-фиолетовое пламя, поднес огонь под дно чайника. Когда прогорел один огонь, Тихон зажег другой. Вода в чайнике стала бурлить – кипяток был готов меньше чем за пять минут.

Мне понравился такой способ приготовления чая.

– Двух огней как раз на чайник хватает, – пояснил Тихон, разгибаясь от чайника, и прокричал в сторону бэтээра, внутри которого спали наши деды и черпаки. – Кто-нибудь будет чай?

Ответа не последовало. Мы вчетвером разлили чай по кружкам, а Тихон вынес из наших тайных запасов две банки сгущенки. Мы удобно развалились под бэтээром на плащ-палатке и пили горячий чай, макая хлеб в открытую банку с густой и сладкой желтоватой жидкостью.

«Жить – хорошо!» – оценил я этот участок своей биографии.

Тут Рыжий свистнул какому-то пацану, который брел мимо нас с понурым видом. Я бы сейчас нипочем не узнал в нем сержанта-разведчика Вадима, с которым мы познакомились еще в Союзе, когда сидели на плацу возле Шайбы и с которым я, Рыжий и Щербаничи приехали в полк на одном КамАЗе. На плацу с нами сидел крепкий, смуглый, уверенный в себе и улыбчивый пацан, а тут брел, ссутулив плечи, какой-то старик, и даже взгляд у него был погасший, как у старика. Мы с Рыжим попали во второй батальон, а Вадима распределили в разведроту. Я ни разу не видел его после карантина: модули стояли несколько особняком от палаточного городка, а у разведчиков был вообще самый дальний модуль. Делать мне среди модулей было нечего. Вадик тоже ничего в палаточном городке забыть не мог: он из полковой службы, а мы с Рыжим из второго батальона. Разные подразделения. Даже в столовой мы не пересекались: второй батальон ел в левом крыле, все остальные – в правом. Наш однопризывник сильно изменился за эти три месяца, и эта перемена в нем не обрадовала меня. К нам подошел безучастный ко всему человек неопределенного возраста, одетый в тряпье.

– Присаживайся, Вадим, покури с нами. Хочешь чайку?

Вадим как-то неуверенно, будто опасаясь, что его тотчас же прогонят, присел на край плащ-палатки. Я плеснул чаю в свою кружку и протянул ему:

– Пей, горячий еще. Вон, сгуху бери. Только мы хлеб уже съели. Остался только на ужин и на завтрак.

Рыжий тоже смотрел на своего товарища, с которым закончил одну учебку в Ашхабаде, и тоже, кажется, был поражен переменой, произошедшей в его облике. Духовенство младшего призыва взвода связи, разведвзвода и хозвзвода проходило как-то вместе, на глазах друг у друга. Мы, чем могли, помогали разведчикам и обозникам, а они нам. Новость, что духи второго взвода связи буранули на старшие призывы и фактически уравнены с черпаками, разнеслась по батальону мгновенно. Разведчики-деды моментально прочухали ситуацию и во избежание революции смягчили свой гнет на разведчиков-духов. Сегодня, например, я подошел к батальонным разведчикам и увел их духа туда, куда посчитал нужным, не спросясь ни у кого. Дней десять назад я за такую дерзость получил бы кулаком по голове и сапогами по копчику, а сегодня – ничего, не вякнули. То обстоятельство, что мы поперли буром на своих дедов и черпаков, благотворно отразилось на всем нашем призыве: старослужащие хоз- и разведвзвода поумерили свой пыл и больше не гоняли наших однопризывников, предоставив им немного свободы. Поэтому Рыжий воспрял, чувствуя себя у нас в гостях тоже немного черпаком. А Вадим сидел какой-то потухший. Видно было: нет у человека интереса к жизни. В таком состоянии не стреляются, не сбегают в банду. В таком состоянии человек влачит растительное существование, делает, что приказывают, ест, что дают, и спит, когда позволят. У Вадима пропала воля к жизни, он не понимал ее вкус, не радовался тому, что скоро мы станем настоящими черпаками и сами начнем гонять молодых. Он был обескуражен, то есть у него пропал кураж, а как можно в армии без куража? Без еды, даже без сигарет – еще туда-сюда, но без куража?..

– Ты чего такой хмурый? – спросил Рыжий своего однокашника.

Тот сделал глоток из кружки, грязными пальцами взял ложку, слазил ей в банку со сгущенкой, облизал ее и снова отхлебнул горячий чай.

– Задолбался я служить, Вовчик, – ответил он через минуту.

Мы с грустью смотрели на нашего товарища, такого веселого и куражного каких-то три месяца назад и за эти три месяца успевшего потерять себя.

– Деды загоняли? – сочувственно спросил я. – Ничего, нас тоже гоняли. Выдержали же?! Скоро наши духи придут...

Я не успел закончить свою жизнеутверждающую тираду, потому что Вадим посмотрел на меня тусклым взглядом, и я споткнулся об этот взгляд. В нем не было ни злости, не раздражения, ни внимания, ни радости. В нем была могильная отрешенность и холодное равнодушие ко всему, что жило, чувствовало и шевелилось.

– Деды, говоришь?.. – тусклым голосом переспросил он. – Знаешь, Сэмэн... На гражданке мы все были красивые, гордые, смелые!.. Нам было море по колено. Мы были готовы любого порвать. Я дома один против троих выходить не боялся, а тут... Тут – Система...

Я представил себе «Систему» в виде огромной холодной и равнодушной осклизлой толстой жабы, которая пережевывает косточки восемнадцатилетних пацанов и из ее слюнявого рта с багровым нёбом торчит пучок ног в солдатских юфтевых ботинках.

Мне вспомнилось, как Золотой показывал мне свои гражданские фотки. На фотках был изображен самоуверенный нагловатый парень с ранними усами. Вот он сидит на «Яве» – недоступной моей мечте чешского производства. Вот он с
какой-то телкой, у которой короткая юбка и обалденные ноги. Вот его обнимают сразу две телки. Вот он пьет пиво с пацанами – такими же наглыми и самоуверенными на вид. Тогда я поразился несхожести того парня, которого я видел на фотографиях, и зачуханного чморика Золотого. И только сейчас я смог понять: что было непохоже. Черты лица того парня с телками на мотоцикле остались прежними, погас только взгляд. Не было в этом взгляде ни прежней наглости, ни самоуверенности, ни прежнего превосходства и ощущения себя удачливым хозяином жизни. Во взгляде Золотого вообще ничего не было, кроме совершенного безразличия к окружающему миру и безропотной покорности собственной несчастной судьбе.

У Вадима сейчас был такой же взгляд.

А еще мне вспомнилось, как год назад, у себя во дворе, мы все, кому весной предстояло идти в армию, выделывались друг перед другом. С восторженным хвастовством мы описывали друг другу сказочные картины того, как мы, придя в казарму, станем гонять дедов. Ликуя от своей не знающей преград решительности, мы перечисляли, кому и сколько раз дадим в глаз, а кому – по шее. Мы тогда вообще никого не боялись, находясь в своем привычном кругу. Нам и в самом деле казалось, что дедовщина немедленно кончится с нашим призывом, едва только мы шагнем за ворота военного городка. Мы на полном серьезе верили, что сможем показать себя волевыми мужиками, которые не позволят унижать себя. Год назад мы действительно были красивыми, гордыми, смелыми, готовыми к подвигам и большим делам. Наши будущие деды казались нам жалкими сявками рядом с нами, потому что мы были достойные пацаны, выросшие на улице и живущие по ее законам. У всех уже были приводы в милицию, а половина из нас стояла на учете в «детской комнате».

В нас говорила храбрость незнания.

Мы не боялись того, чего не знали и о чем не имели никакого представления. Об армии и о дедовщине мы судили по веселым рассказам отслуживших старших пацанов, и, слушая эти рассказы, мы недоумевали: зачем нужно было ползать под кроватями или спрашивать у обыкновенного вы-
ключателя разрешения «рубануть его по фазе»? Год назад по своему мировосприятию мы, в сущности, мало чем отличались от детсадовских глупых ребятишек, которые, сидя в песочнице, бахвалятся друг перед другом: «а я Бармалея не боюсь!», «а я Бабу-Ягу нисколечко не боюсь!», «а я Кощею как дам по башке!».

Столкнувшись с Системой, мы не просто ничего не смогли ей противопоставить, мы не решились даже попытаться пойти против нее. Мы оказались совершенно не готовыми к знакомству с ней, и Система просто раздавила каждого из нас, не заметив и не разбирая, кто именно попался ей под каток.

Начать хотя бы с того, что в армии никого не интересует, какой хороший ты был на гражданке и какие у тебя крутые друзья. Придя в роту, ты никого в ней не удивишь и не напугаешь своими охотничьими рассказами о том, как ты в страхе держал свой город, деревню, аул или кишлак. Вместо того, чтобы восхищенно всплеснуть руками и зааплодировать, тебе сунут в руки тряпку и молча укажут на полы - вот твое место. И весь следующий год именно это и будет твое место, где, ползая на карачках, ты будешь вытирать слезы мокрой половой тряпкой. И тебе нечего будет против этого возразить, потому что некому будет возражать: у тебя не будет конкретного оппонента, которому ты сможешь изложить свою точку зрения или набить морду. Против тебя выступит не кто-то один, а сразу два призыва. И армия – не ристалище, и рыцарских турниров тут устраивать не будут. Твое несогласие с Системой из тебя ногами будут выколачивать человек шесть старшего призыва, и никто не придет тебе на выручку. Твои однопризывники, с которыми ты пил водку в поезде и которые чуть не на крови клялись «держаться вместе», твои же собственные товарищи будут просто безучастно смотреть, как тебя метелят между железных кроватей, и тихо радоваться тому, что сегодня досталось не им.

Мне стало жалко Вадима: ему было хуже, чем нам. Наше собственное духовенство было не сахар, а его призыв в разведроте вообще гоняли, как помойных котов.

– А чего ты тут бродишь? – спросил я Вадима.

– Деды послали сгуху рожать.

Я посмотрел на Тихона. Тихон в свою очередь посмотрел на меня и на Нурика. Нурик, поняв, что от него ждут одобрения, сказал «цх», и Тихон полез в свою «таблетку» за банкой сгухи для Вадима.

Нехорошо будет, если нашего однопризывника забьют разбушлатившиеся деды-разведчики из-за какой-то паршивой банки сгущенного молока. Разве можно убивать человека
из-за продуктов?

Вадим взял банку и в его глазах появилось что-то человеческое, похожее на благодарность. Он ушел, засунув банку за пазуху, а я подумал, что, пожалуй, слишком задержался и что за это время я мог бы уже насобирать телегу этих аккумуляторов.

«Не стоит забивать болт на службу так откровенно, да еще и на операции. Не поймут. Могу и нарваться».

Я вернулся к пятой роте, где меня никто не ждал и о моем отсутствии не скучал. Бобыльков лежал на том же матрасе, только на другом боку и в компании своего замполита. Они вдвоем смотрели, как экипаж командирской машины готовит на костре ужин.

– Готово, товарищ старший лейтенант, – доложил кашевар.

– Связиста покормите сначала, – лениво отозвался ротный, – сами мы всегда успеем.

Я не был голоден, но то, что мне положено, взял и съел. Зачем отказываться от своего? В другой раз могут и не предложить.

Ночь я провел на одном матрасе с Бобыльковым. Матрас был положен поперек, здесь лежала верхняя часть наших туловищ. Под низ мы постелили бронежилеты, а под голову положили рюкзаки и укрылись одеялами и одной на двоих плащ-палаткой. То, что ротный положил меня рядом с собой, я не воспринял как проявление большой любви к своему мордовскому земляку: просто рация была у меня, рация была включена и ее единственный наушник был примотан к моему уху. Чтобы не бегать и не искать меня в случае необходимости выйти на связь, Бобыльков и уложил меня рядом. Чтоб под руками был.

Подразумевалось, что я спать не должен, а должен всю ночь сидеть на связи и бодрствовать, поэтому я заснул раньше Бобылькова.

Молодость брала свое и требовала сна.

Больше ничего интересного во время операции на Балхе не произошло. На следующий день мы пошли бродить в сопках, и два дня я хвостиком следовал за Бобыльковым. На привалах ели сухпай, и это оказалось не так романтично, как мечталось в моих юношеских представлениях. Ночевать зимой на свежем воздухе мне тоже не понравилось и захотелось обратно в полк, чтобы сходить в баню и хорошенько отмыться. За двое суток никого мы в этих сопках не нашли, только зря устали. Где-то была стрельба, но далеко от нас: воевала то ли шестая рота, то ли разведчики. С кем они там воевали – мне было непонятно, зато было понятно другое, более важное для меня: связь работала. Я регулярно выходил на связь с Полтавой и с Геной, а значит, пятая рота была не «глухая» и не «слепая». Связь работала, значит, свою задачу на той войне я выполнил, а стрелять, собственно, не мое дело. На это пехота есть. Я даже ни разу не выстрелил из автомата. Пятая рота, кстати, тоже – не в кого было. Было всего два столкновения, которые прошли без нашего участия.

Никого из нашего батальона за время операции не убило и не ранило. И слава Богу! Даже минометчики, которые наехали на мину в первый же день, и те оказались целыми, если не считать шишек и царапин, которые они насажали себе во время приземления. Водитель их тоже оказался цел. У него не было даже перелома. Но ноги себе он об руль ударил здорово, когда вылетал из люка. Я из любопытства ходил смотреть: у пацана повыше колен были огромные синячищи, которые желтой опухолью растекались вверх и вниз по ноге, раздувая коленные суставы. Неделю водитель провалялся в палатке, а в туалет его носили на руках.

Домой маме я написал сказку о том, как мы здорово проводим время в полку и ездим стрелять на полигон.

 

 

6. Колонна на Шибирган

 

1986 год. Провинции Саманган-Балх-Джаустжан.

Не успели мы вернуться в полк, как для нас образовалось новое дело: нужно было проводить колонну на Шибирган.

Что такое Шибирган? Шибирган – это дыра похуже Иолотани, Маров и Кушки. Это была такая дыра, каких мало. Бездонная и безнадежная. Наш полк, даром что стоял недалеко от границы, был самым дальним в дивизии, то есть обделенный вниманием Политотдела и военного прокурора, сам по себе уже был отодвинут на периферию дивизионной жизни. А в Шибиргане стоял первый батальон, усиленный танковой ротой и артиллерийской батареей. Расстояние от штаба батальона до штаба полка можно было на карте измерять монтировкой: двести верст. И эти двести верст – не то что из Москвы в Рязань прокатиться. Это двести километров по чужой и враждебной стране, мимо кишлаков мирных дехкан, всегда готовых сменить мотыгу на гранатомет и безнаказанно пустить несколько выстрелов по идущей колонне.

Колонну со всеми необходимыми грузами в первый батальон проводили раз в месяц. Проводка колонны обставлялась как полноценная войсковая операция. Эта колонна должна была на следующий месяц обеспечить шестьсот человек
снарядами, патронами, тушенкой, соляркой, бензином, мукой, чаем, лавровым листом, крупами и много еще чем необходимым на войне.

Весь вчерашний день трудолюбивая пехота грузила для Шибиргана КамАЗы на полковых складах. Доблестный второй взвод связи был избавлен от погрузки, и вовсе не потому, что мы берегли свои «лайковые перчатки». Просто накануне второй взвод в полном составе на двух своих бэтээрах под командованием целого лейтенанта Михайлова ездил в Хайратон и загрузил аж три КамАЗа различным добром. Так как во взводе до прибытия нового призыва была на радость всем замполитам временно искоренена дедовщина, то работали все три призыва, поэтому всё, что нужно было погрузить, закидали под тенты за пару часов. Обогатиться, правда, нам ничем не удалось, потому что матерый прапорщик из РМО стоял возле кузова и пересчитывал коробки и ящики, а после того как КамАЗ набивался доверху, он лично опускал полог тента и зашнуровывал его так, что под него не то что руку – палец нельзя было просунуть. Прапорщик был не первый год в армии и хорошо знал, на что направлены мысли солдат при погрузочно-разгрузочных работах. Эти мысли направлены исключительно на то, как бы половчее свистнуть носимое в кузов. Стоит только материально ответственному лицу на краткий миг отвлечь внимание от получаемого груза, как тут же один или пара ящиков случайно упадут из кузова под колеса, где их подхватят проворные и заботливые руки. Благополучно украденное моментально растворится в пространстве, и все грузившие будут с самыми честными глазами горячо уверять, что товарищ прапорщик, вероятно, сам обсчитался – ящиков было ровно столько, сколько погружено. Но этот мерзавец-прапорщик хлебало не разевал и внимания не отвлекал. Спасая наши грешные души, он так и не дал нам преступить седьмую христианскую заповедь «не укради».

Ну, не дал – и не дал. Что я, тушенки, что ли, не видел? Зато в тот день я понял главное...

Тот путь, который я с сержантами своего призыва проделал три месяца назад, когда ехал из Союза, я проехал в обратном направлении. Три КамАЗа и наша пара бэтээров сопровождения проехали Фрезу, мы помахали часовому в бронежилете и каске и повернули в пустыню. Теперь горы не приближались, а отдалялись, и снова меня поразил оптический эффект, который я увидел еще в Ашхабаде. Наш кортеж ехал на север довольно быстро, делая в час никак не меньше шестидесяти километров, а горы упорно не желали отставать. Они будто летели за нами, и казалось, вот-вот догонят нас и накроют своими белыми вершинами. Однако мало-помалу горы стали уменьшаться в размерах, и примерно через час скучной езды сквозь зимнюю пустыню показался Хайратон.

Наверное, нет скучнее пейзажа, чем зимняя пустыня: песок и саксаул на многие километры вокруг вдоль дороги, никакого снега нет и в помине, и только шустрые тушканчики скачут непредсказуемыми траекториями и иногда из норок выныривают жирные и важные суслики. По мере приближения к Хайратону во мне стало подниматься неясное и странное чувство, которого я не мог объяснить и которого никогда не испытывал раньше. Только когда до границы оставалось меньше километра и вдалеке блеснула отраженным солнцем Амударья, я понял, что за чувство меня всколыхнуло: это было волнение. На другом берегу реки начинался Союз, и во мне поднялось нормальное волнение человека, давно не видевшего свою Родину. Мне не было дела до того, что Термез – узбекский город. С этого Термеза начинался великий и могучий Союз Советских Социалистических Республик, и теперь я, прослужив несколько месяцев в нищем Афганистане, поездив по нему и посмотрев, как тут живут люди в разных местах, совершенно ясно представлял себе, насколько богата и сильна наша страна. И Термез – начало моей страны и ее малая часть. Это такой же советский город, как и все остальные города Союза, и в нем живут советские люди. И не имеет никакого значения, что у узбеков смуглее кожа и другой язык: они – граждане СССР. А наша задача – защищать интересы Советского Союза и, в конечном счете, интересы всех его граждан: узбеков, русских, молдаван и всех остальных национальностей. И вот тогда, когда я с башни бэтээра рассматривал далекий советский берег с афганской стороны, я, пожалуй, впервые в жизни ясно осознал, что вон там, в нескольких сотнях метров отсюда – моя Родина и Родина всех тех, кого я видел вокруг себя, на ком была советская военная форма. И что, оказывается, я люблю эту Родину, люблю ее глубоко и сильно, и что за нее не жалко отдать и жизни. Наверное, вот это чувство неоторванности от родной земли и сопричастности к судьбам своей страны и отличает гражданина от космополита.

От этих мыслей я, кажется, стал взрослее.

Вечером в курилке мы с пацанами поделились впечатлениями дня, и оказалось, что все, кто ездил в Хайратон: я, Полтава, Женёк, Нурик, Кравцов, Тихон, Гулин – думали об одном и том же. О Родине. И думали одинаково. А еще все согласились, что служить в Хайратоне – хуже не придумаешь. Да, там не стреляют. Да, ты там стопроцентно доживешь до дембеля. Но смотреть каждый день на Союз и знать, что двести метров от одного конца Моста Дружбы до другого ты сможешь преодолеть только спустя месяцы и годы!..

Тошно смотреть на Родину и не иметь ни права, ни возможности на нее попасть!

Уж лучше мы в полку как-нибудь...

Утром нам предстояло провести колонну вдоль Родины, параллельно ее границам и в ста километрах от них прямиком на Шибирган. Бэтээры не затаривали накануне ни водой, ни продуктами. Какой смысл? Утром доводим колонну до Шибиргана, вечером налегке возвращаемся в полк. В десантное отделение на всякий случай поставили только один термос с водой и получили коробки с сухпаем на одни сутки.

Тревогу назначили на час ночи.

Я припомнил, что когда выезжали на Балх, то тревогу назначали на два, и лег спать, недовольный тем, что меня обокрали на целый час сна. От нашего взвода шел всего один бэтээр: Нурик – водитель, Кравцов – башенный, Полтава, Женёк и я – десант. Я даже не удивился, что Кравцов сел вместо Кулика за пулеметы. Я уже привык к той бестолковщине, которая царит в Советской Армии и во время проведения масштабных мероприятий становится повальной и бесконтрольной. Началось всё с того, что водителей разбудили слишком поздно, и они не успели выгнать машины из парка. Сейчас мы всем полком стояли у КПП и наблюдали, как машины выползают из ворот и строятся в четыре нитки. На Шибирган шло больше машин, чем выезжало на Балх. Это оттого, что на войну от РМО выезжало не больше двадцати тентованных КамАЗов и наливников-«Уралов». Сегодня от РМО выходило машин шестьдесят. Их-то и нужно было сопроводить. Места в четырех нитках для всех машин не хватило, пришлось строить пятую нитку, иначе хвост РМО уперся бы в Ташкурган. Часа через полтора ора и мата пять ниток были вытянуты вдоль полка, и поднятая колесами и гусеницами пыль начала оседать на броне и на нас самих. Вся эта кутерьма происходила в ночной темноте, прорезаемой светом фар и тем немногим светом, который добивали на площадку перед полком фонари с плаца. Мы отыскали свой бэтээр, за-
брались на него и стали ждать, когда нас соберут для объявления боевого приказа. Время подходило к трем часам ночи, а нас никто не строил. Оказалось, что с нами идет еще артбатарея, которая пока не прибыла. Артдивизион нес службу на позициях вокруг полка, охраняя пункт постоянной дислокации от внезапного нападения злых душманов. Позиции находились на изрядном расстоянии одна от другой. И вот теперь, предупрежденные с утра и подготовленные с вечера, их машины с прицепленными гаубицами переползали от одной позиции к другой, собирая батарею в колонну. Ближе к четырем утра артиллеристы показались наконец из-за парка и встали с краю шестой ниткой.

Теперь можно было выслушивать боевой приказ командира полка в исполнении подполковника Сафронова и с легким сердцем отправляться в путь. Все участники предстоящей «экспедиции» были в сборе. Пронаблюдав всю эту трехчасовую колготню и бестолковщину, я даже не сильно удивился, что старшим нашей машины сел не Скубиев и не командир взвода Михайлов, а заместитель начальника штаба батальона капитан Поляков. После того, как я, то закуривая, то бросая, то присаживаясь на корточки, то снова вставая, вместо того чтобы целых три часа мирно поспать, все три часа
наблюдал бестолковый сбор полковой колонны, у меня уже не было сил чему-либо удивляться. Если бы сейчас на наш бэтээр влез министр обороны, я удивился бы ему не больше, чем Полякову: ну, министр, ну и что? Вдобавок эти три часа утомили меня чувством собственной ненужности при по-
строении колонны. Я – не водитель, не башенный стрелок. Зачем я нужен при «вытягивании ниток»? Тут требуются только начальник штаба, зампотех полка и водители всех машин, отбывающих сегодня утром на Шибирган. Для чего, спрашивается, нужно было будить раньше времени двести человек? Только для того, чтобы они, никому пока не нужные, тупым стадом стояли с автоматами и бронежилетами возле КПП и любовались, как в темноте строится колонна?

Эх, Армия!

Всегда у нас в ней так: круглое носится, квадратное катается.

Первыми тронулись бэрээмки разведроты, за ними саперы, за саперами – управление полка: обычный порядок следования полковой колонны на марше. Постепенно стали трогаться остальные машины, и опять получился обычный несрежиссированный спектакль войны: шум и грохот мощных двигателей, лязг гусениц, густой чад из выхлопных труб – и всё это в облаке высоко поднятой пыли, в котором тускнет свет фар и прожекторов. Все, кто был сейчас со мной на броне, еще не тронувшись с места, уже успели покрыться грязью. Наши соседи спереди и сзади были ничуть не чище нас. Проводка колонны на Шибирган началась.

Совсем недавно я уже встречал утро в пути, и меня поразила красота этого зрелища – восход солнца в горах. Но сейчас я подумал, что сидеть на холодной броне зимней ночью во время движения все-таки прохладно, и предстоящая встреча с прекрасным не компенсирует мне неудобства, приносимые насморком, поэтому я сполз в десантное отделение. С Балха я вернулся в полк с забитым соплями носом и несколько дней гундосил, вызывая веселье и радость сослуживцев, которые всегда были рады поддержать больного товарища не совсем обидными замечаниями вроде «сопли подотри». Кравцов посмотрел на меня со своего места из-под башни, хотел сделать замечание, что мое дело – вести наблюдение на броне, но следом за мной на соседнюю лавку сверху упал Полтава и, потирая замерзшие уши, улыбнулся:

– Холодно, блин.

Кравцов ничего не сказал и отвернулся к прицелу. Я откинулся на разложенной скамейке и стал смотреть на звезды. Хотя они сейчас были большими и небо было еще черным, я знал, что скоро станет светло и что произойдет это внезапно. Я посмотрел вперед: ничего интересного, слева спина Нурика, освещенная тусклой синей лампочкой из-под башни, справа – ноги Полякова. Сам Поляков высунулся из командир-
ского люка и зорко смотрел вперед, туда, где ничего не видно – ночь все-таки.

«И как это ему не холодно?»

Рядом с Полтавой шлепнулся Женёк: ему тоже стало холодно ехать на броне. Полтава посмотрел на наглого духа недоуменно, но, решив, что вдвоем на одной скамейке ехать все-таки теплее, подвинулся и дал место.

«Хороший он все-таки мужик, – продолжал я думать о Полякове, закурив, – не придирается понапрасну, не дергает никого, не командует, когда его не просят. Вдобавок закончил он не какое-то там паршивое ВОКУ, а Рязань – РВВДКУ. Тоже ведь, как и мы – войсковая интеллигенция. И грудь у него как у быка, и кулаки как у молотобойца. А то, что он этими кулаками любит иногда под дых заехать, так это и стерпеть можно. Он же не нарочно, а в шутку. Правда, потом минуты на две забываешь, как дышать, но не до смерти же!»

Я опять прохлопал рассвет. Как-то он всё время незаметно наступает. Повалявшись на скамейке в десантном еще минут двадцать, я вылез «подышать свежим воздухом». К моему удивлению, мы были еще далеко от Мазарей, хотя Фрезу уже, кажется, проехали. Свежего воздуха было завались: он дул прямо в лицо, поэтому я отвернулся и стал смотреть назад. Там было что-то новое для меня, чего я не видел во время поездки на Балх. «Урал» техзамыкания не был последней машиной в колонне: за ним волочили стволы своих стодвадцатидвухмиллиметровых гаубиц эмтээлбэшки артиллеристов. Они-то и сдерживали скорость движения всей колонны.

«Зачем их только взяли? Без них бы мы еще километров тридцать в час прибавили».

Показались Мазари, и колонна сбавила скорость. Башенные пулеметы поползли вверх. Из соседнего люка на броню вылезли Женёк и Полтава и вместе со мной стали смотреть на красоты Востока. Колонна въехала на центральную улицу Мазари-Шарифа, утыканную справа и слева сплошной чередой дуканов разного калибра. Город начал просыпаться, и неторопливые дукандоры открывали ставни и выносили скамейки в ожидании первых покупателей. На фоне любого афганского дукана привокзальный киоск «Союзпечати» выглядел бы как просторный и светлый павильон в летнем парке. До-
статочно только было посмотреть на крикливые аляповатые вывески, на которых вкривь и вкось дешевой краской были намалеваны арабские буквы, а по краю шел отвратительный и грубый орнамент. Я уже не говорю про убогую серость самих дуканов. Уж хлеб-то в них покупать я бы точно
не стал.

И тут я обомлел и поразился!..

Впереди себя я увидел Мечеть.

Ни до, ни после никогда больше я не видел такой красоты!

Про эту мечеть в полку говорили. Считалось даже, что если ты не видел мечеть святого Шарифа, то, можно сказать, ты и из полка-то не выезжал. И каждый раз, пытаясь описать мечеть, пацаны утверждали, что мечеть – это ...! Эпитеты вместо точек каждый вставлял свои, но все они были в превосходных степенях и все, как один, непечатные. Улавливая русским ухом проявления восторга, выраженные русским языком в инвективной форме и чутко различая оттенки этого восторга, я понимал, что мечеть – это нечто необыкновенно красивое, великолепное, прекрасное и величественное. Словом – ...! Но даже со всем своим смелым воображением я не мог даже и представить, что мечеть – это полный ...!

Прямо передо мной вырастал огромный, сверкающий в первых солнечных лучах голубой куб. Высотой этот куб был не ниже шестиэтажного дома, а длина его основания была примерно метров сто. От земли и до верхнего карниза стены были сделаны из мельчайшей голубой мозаики с серыми вкраплениями и золотыми прожилками. Витиеватый орнамент переходил в сказочных птиц с длинными замысловатыми хвостами, переходящими снова в орнамент. На всем многометровом пространстве стены не было ни одного места, свободного от голубого с серым и золотом рисунка. Огромный, сверкающий, голубой мозаичный куб мечети перекрывался голубым куполом более светлого оттенка и таким огромным, что было непонятно, как он вообще держится на кубе и не падает под массой собственного веса. Этот купол сверкал еще ярче, чем стены мечети. По углам куба взмывали в небо минареты, украшенные такой же тонкой и искусной мозаикой. При всей своей огромности мечеть не выглядела громоздкой. Купол и минареты, устремленные в небо, придавали ей легкость и изящество. Если бы не служители, то издалека вообще трудно было бы себе представить истинный размер всего сооружения. Только эти служители, подметавшие под стенами и на их фоне казавшиеся козявками, позволяли увидеть и понять, что мечеть и в самом деле огромна.

Полковая разведка поехала прямо, а вся колонна повернуло налево, огибая мечеть. Меня немного удивил подобный маневр: мы что, кого-то собрались окружать? Но я рассудил, что отцам-командирам виднее, как правильно проводить колонну, и продолжил таращиться на мечеть.

С такой внимательностью, как у меня, в разведке делать нечего. Вот недавно же ездили на Балх, проезжали через эти самые Мазари и, кажется, этой же самой улицей. Вон тот дукан мне точно знаком: я уже видел его отвратительную и безвкусную зеленую вывеску с белыми арабскими каракулями на ней. Только такой лопух, как я, мог не заметить такой огромной мечети. Ну, ладно: когда возвращались с Балха, я спал в десантном на мягком матрасе. Мог пропустить. Но как я ее проморгал, когда мы ехали туда?!

Колонна совсем сбавила скорость и теперь еле ползла мимо мечети, давая нам возможность полюбоваться ее красотой. Мечеть стояла посреди огромного двора, огороженного низкой оградкой, и от нее в четыре стороны света расходились четыре аллеи, обсаженные по бокам деревьями. Тысячи голубей – сизых, белых, коричневых – без всякого страха важно гуляли по дорожкам внутри оградки. Специальные служители ходили между голубями и сыпали им крупу. Видно было, что за голубями тут ухаживают и в обиду не дают. А то, что оградка такая низкая, так она не для защиты, а скорее для красоты. Защитой мечети служила святость самого места – могила святого Шарифа. Еще в полку нас строго-настрого предупреждали, чтобы мы не пересекали границы мечети. Ни этой, ни какой другой. Но и без этих предупреждений было ясно, что если советский сапог перешагнет за оградку, то афганцы нам такого осквернения их святыни не простят.

Колонна наконец обогнула мечеть и, прибавив ходу, двинулась к выезду на Шибирган.

Однако, выехав за город, колонна снова встала.

– Сань, а чего мы так медленно продвигаемся? – спросил я в люк у Полтавы. – Так мы до вечера не доберемся.

– Хорошо, если вообще доберемся, – пробурчал снизу Кравцов.

Женёк выбрался из люка и сел рядом со мной на броню:

– Сейчас вертушки будут работать, – пояснил он для меня.

– Зачем? – не понял я.

В самом деле: всё так мирно началось, таким замечательным солнечным утром занялся день, такую великолепную мечеть мы сейчас только проехали. И тут – стрельба, вертушки, взрывы...

– Есть тут два кишлака, – Полтава тоже вылез наружу, – Тимурак и Биаскар. Каждый раз, как колонна идет мимо, оттуда обязательно обстреляют. Сначала поработают вертушки, потом артиллерия, потом разведка встанет на блок возле кишлака. И всё равно какой-нибудь козел из арыка с гранатометом вылезет. Там уже и камня на камне не осталось от этих кишлаков, но всё равно: каждый раз, как колонна мимо них идет – чью-нибудь машину обязательно подожгут.

Я переводил взгляд с Полтавы на Женька и не мог понять: они эти страшилки специально для меня рассказывают, чтобы жути нагнать, или все-таки проводка колонны и в самом деле – занятие лихое и опасное? Кажется, они говорили правду, потому что сбоку от дороги послышался мощный рев двигателей и шелест лопастей по воздуху. Обогнав колонну, невысоко, метрах в шести над землей, вперед ушли два «крокодила» – Ми-24 с подвешенными НУРСами. Похоже, Женёк с Полтавой говорили правду про обстрел колонны. Я до сего дня еще ни разу не был под обстрелом, и мне было интересно проверить: как я себя поведу в момент опасности? Тут уж не соврешь и не словчишь. Если я трус, то пацаны это сразу же заметят, и тогда после возвращения в полк вместо черпаческих привилегий мне будут снова уготованы щетка и тряпка. А если я не струшу, если покажу себя настоящим мужиком, то это тоже ни от кого не укроется.

Вертушки скрылись впереди за горизонтом, и мы не могли видеть, как они обстреливают Тимурак. Иногда порывом ветра до нас доносились звуки разрывов, приглушенные расстоянием, впрочем, я не был уверен в том, что это были звуки именно разрывов, а не шутки моего пылкого воображения: до Тимурака было еще километров тридцать, и мы просто не могли слышать, как его по камушкам разносят вертушки. Минут через двадцать «крокодилы» вернулись и, держась так же сбоку дороги на небольшой высоте, пролетели мимо нас в обратном направлении. Колонна снова тронулась. Справа показалась уже знакомая мне крепость Балх. Мы проехали еще километров пятнадцать и остановились. Артдивизион, обогнавший нас в Мазарях, уже развернул свои орудия справа и слева от дороги. Командир артиллеристов, видимо, получил команду по рации, потому что едва мы поравнялись с гаубицами, как они начали стрелять вперед, по ходу движения колонны. За сопками мне не было видно, куда именно они стреляют, но по отдаленным раскатам взрывов понял, что стреляют они на расстояние примерно шести-семи километров. Выпустив снарядов по двадцать на каждый ствол, артиллеристы стали опускать стволы и сворачивать свои орудия. В полк они должны были вернуться без нас. Дел у них на проводке колонны больше не было, а колонну удобней проводить без них.

– По местам, – скомандовал Полтава, когда колонна снова тронулась.

Мы с Женьком снова вылезли из люка на броню и свесили ноги по борту. Полтава посмотрел на нас с неудовольствием:

– Вы что, дураки? Смерти своей хотите? Сейчас Тимурак проезжать будем. А ну, быстро в люк.

Полтава подал нам пример и первый, опустив ноги в люк, встал на скамейку, оставив снаружи только верхнюю часть туловища, прикрытую бронежилетом. Свой бронежилет он, не снимая, разложил по броне на манер бруствера и переложил автомат в правую руку. Мы тоже сползли в свой люк, но вдвоем в нем было не развернуться, поэтому я ушел еще ниже, к Кравцову.

– Открой бойницу по левому борту, – подсказал мне Кравцов.

«Точно! – обрадовался я. – И изнутри стрелять можно».

Я открыл овальную бойницу и посмотрел в нее: ничего интересного, тот же скучный пейзаж. На переднем плане грязно-желтые сопки, на заднем – скучные дикие горы.

– Подай каску, – Полтава, не спускаясь вниз, протянул мне руку.

Я сунул ему каску, которая валялась у меня под ногами. На всякий случай еще одну я подал и Женьку.

Напряжение росло. Экипаж приготовился к бою. Полтава с Куликом в задних люках изготовились к стрельбе. Нурик убрал голову из люка и опустился на сиденье. Кравцов припал к прицелу и взялся за рукоятки наводки. Через короткое время спереди послышался треск автоматов и стук тяжелых башенных пулеметов: колонна поравнялась с Тимураком. Кравцов нажал на электроспуск, заработал наш КПВТ, и с нежным звоном гильзы стали падать в мешок сбоку от пулемета. Кравцова поддержали из автоматов Полтава и Женёк. Не желая отставать от всех, я просунул автомат в бойницу, дал пару очередей наугад... и тут же получил сапогом по щиколотке.

– Ты что, придурок?! – орал на меня Кравцов. – Меня своими гильзами засыпать хочешь?! Горячо же! Отражатель надень!

Я увидел висящую возле бойницы плоскую изогнутую железяку и, сообразив, что это и есть отражатель, прикрепил его поверх кожуха автомата. Теперь гильзы моего автомата вылетали из затвора и, натыкаясь на пластину, летели вниз, мне под ноги. Цепляя отражатель, я успел заметить, как капитан Поляков, сидя на командирском сиденье, поднял автомат над головой выше люка и стрелял, не глядя, куда и по кому он стреляет.

«Чудак, право! – подумал я про капитана. – Ему же не видно ничего. Нет, чтобы в люк высунуться и осмотреться. А так стрелять что толку?»

Стрельба стихла так же внезапно и быстро, как и началась. Полтава с Куликом спустились вниз, переменили магазины в автоматах и полезли за сигаретами.

– Нет, Сань, ты видал? Ты видал?! – Женёк был возбужден от азарта. – Я чуть в него не попал! Если бы с места... А то бэтээр трясёт, хрен прицелишься. Прикиньте, мужики, там впереди в чей-то бэтээр граната попала и ушла рикошетом!

– Они бы еще вплотную к дороге подползли, – Полтава затянулся сигаретой. – Помнишь, что комбат говорил? Граната не успела активироваться. Они метров со ста стреляли, идиоты, вот и не подбили.

На своем командирском сиденье к нам развернулся капитан Поляков:

– Ну, что, орлы? Все живы? Никого не убило? – его усы топорщились от лихой улыбки.

Полтава посмотрел на радостного капитана исподлобья и радости его не разделил. Кравцов оглянулся на Полякова через плечо, удостоил его секунды на две своим взглядом и снова повернулся к нам.

Я ничего не понял: что произошло?

 

 

7. Шибирган

 

Через час мы без дальнейших происшествий приехали в Шибирган. Собственно, сам город мы оставили в стороне: проехав мимо большого завода вполне современного вида, мы увидели с возвышенности, на которой стоял завод, КП первого батальона. КП первого батальона и был для нас Шибирганом. Под возвышенностью, километрах в полутора от завода, росли деревья, между которыми просвечивали жилые вагончики, выкрашенные серебрянкой. Издалека это смахивало на парк культуры и отдыха в передовом райцентре. За три с лишним месяца, которые я провел в Афгане, я уже успел привыкнуть к тому, что вокруг нет ни травинки, ни одного зеленого листочка. По этому Афгану можно ехать многие километры и так и не увидеть зелени. А тут, в каком-то километре от меня, стоит чудесная роща, деревья которой даже зимой не успели полностью сбросить листья. Я почувствовал себя Буратино, который издалека увидел чудесный кукольный театр Карабаса-Барабаса. Я немедленно позавидовал первому батальону. Еще бы: у них тут зелень, деревья, а в полку только песок, бетон и гравий. Из зелени – только палатки. Скука в этом полку. А тут у них – деревья, а под ними наверняка трава. Вот только разглядеть их изблизи мне сегодня не судьба: бэтээры сопровождения остановились возле завода, а вниз, к КП, стали спускаться только КамАЗы и наливники. В том, что наш батальон остался возле завода, был и свой выигрыш: колонну разгружать будем явно не мы. Груз для первого батальона, вот пускай первый батальон и поработает. А мы – посмотрим.

Нурик вырулил, и наш бэтээр занял свое место в батальоне. Справа и слева, спереди и сзади наш бэтээр окружили бэтээры других экипажей.

– Ночуем здесь, – сказал Поляков, снимая с головы шлемофон, – приказ комбата.

Я прикинул: КамАЗов примерно шестьдесят. Разгружать их будут максимум человек сто, потому что остальные или заняты по службе, или им не положено. Значит, на пять человек приходится по три КамАЗа. Да еще и перекурить надо, потому что в армии самая маленькая работа начинается с большого перекура. Следовательно, верных четыре часа колонна будет разгружаться. При таком раскладе мы в полк засветло вернуться не успеваем, поэтому комбат благоразумно отдал распоряжение готовиться к ночевке в Шибиргане, и хорошо, что мы получили сухпай. С голоду точно не умрем.

Вскоре возле бэтээров взвились синие дымки костров. На котловом довольствии в первом батальоне мы не стояли, и хозяева, благодарные нам за проводку колонны, кормить горячей пищей нас не собирались. О себе нужно было позаботиться самим, и экипажи развели костры для приготовления обеда. Полтава с Женьком уже колдовали метрах в трех от нашей ласточки. Женёк вырыл ямку и развел костер, а Полтава вытряхивал в казан содержимое банок. К гречневой каше он присовокупил пару банок тушенки, и от казана повалил такой умопомрачительный запах мяса и специй, что у меня заурчало в животе. Я проголодался. И все проголодались, так как с ночи мы были на ногах, а завтрак в пути предусмотрен не был. Через полчаса после того, как колонна остановилась возле завода, Женёк позвал нас обедать. За всей этой суматохой никто не заметил, куда подевался Нурик. Поставив бэтээр в ряд, он свинтил по-тихому, никому ничего не сказав. Обедать мы сели вчетвером: я, Женёк, Полтава и Кравцов. Женёк по-быстрому наложил каждому в синюю гетинаксовую тарелку ароматную кашу с тушенкой и положил на плащ-палатку две буханки мягкого белого хлеба. Другого хлеба в полку не пекли: только белый и только мягкий. От буханки каждый волен был отламывать, сколько ему заблагорассудится.

– Нурику оставил? – забеспокоился Кравцов.

– Обижаешь, Сань, – Женёк приподнял картонку, которой он прикрыл казан, и показал, что внутри осталось каши по крайней мере на двоих.

Поигрывая богатырскими мускулами, подошел капитан Поляков.

– Обедаете? – капитан достал ложку из кармана и сел на корточки рядом с нами. – Накидай-ка мне тарелочку.

Женёк нерешительно посмотрел на нас и уже было откинул картонку, но тут слово вставил Кравцов:

– Товарищ капитан, вы сухпай получали?

– Конечно, получал, – удивился Поляков. – Вон он, в машине лежит. Берите, пользуйтесь.

– А раз получали, товарищ капитан, то и ешьте свой сухпай, – заключил Кравцов.

– Вы что, парни, – Поляков еще надеялся превратить разговор в шутку, – казенной каши для капитана пожалели?

– Зря вы это говорите, товарищ капитан, – тихо, но твердо возразил Полтава, – каши нам, конечно, не жалко, но с нами из одного котелка вы кушать не будете.

Поляков поднялся на ноги.

– Это ваше окончательное решение? – ноздри капитана трепетали от гнева, подбородок дрожал. Кажется, будь его воля, он бы переубивал всех нас за перенесенное унижение.

– Идите, товарищ капитан, – махнул ложкой Кравцов, – не мешайте обедать.

Уяснив, что дискуссия закрыта, Поляков полез в бэтээр, вынул оттуда две банки каши и на наших глазах метрах в десяти стал разогревать их на огне тем самым способом, которым Тихон на Балхе варил чай, то есть дернул за нитку зеленый цилиндрик и стал водить огнем по банкам, нагревая их со всех сторон.

Мимо нас прошел комбат. Мы встали и поприветствовали:

– Здравия желаем, товарищ майор.

– Здорово, связисты. Обедаете? Вольно. Продолжать прием пищи, – по-простецки и дружелюбно ответил Баценков.

– Так точно, товарищ майор, – отрапортовал Полтава, присаживаясь обратно, – давайте с нами?

– Спасибо, мужики, – отказался комбат, – я с разведкой поел. А что это вы целого капитана бортанули? У вас как у нормальных людей – казан, тарелки, хлеб. А капитан ножом из банки ковыряет. Нехорошо.

– А он, товарищ майор, через люк стрелял, когда мы под обстрел попали, – пояснил Кравцов.

– Как через люк? – опешил Баценков.

– Так, – подтвердил Полтава, – поднял автомат над головой и через люк стрелял, не высовываясь.

– А-а, – комбат перевел взгляд на капитана Полякова, – ну, тогда понятно.

– Сань, – дернул я Полтаву за рукав, когда комбат отошел, – а что тут такого: стрелять через люк?

Полтава облизал ложку и бросил ее на плащ-палатку.

– Кулик, у нас сегодня чай будет? – вместо ответа он обратился к Женьку.

– Сейчас поставлю, – отозвался Женёк, – дрова у нас есть, воды почти термос. – Сейчас всё будет.

– Сань, – не унимался я и теперь допытывал Кравцова, – что случилось-то?

Вместо Кравцова ответил Полтава. Он положил мне руку на плечо и подъяснил простую вещь, до которой никогда не додумаются гражданские мирные люди.

– Понимаешь, Сэмэн, – сказал Полтава, – жить хочется всем. И каждый хочет уйти на дембель. Каждый хочет дожить до своего дембеля или замены и вернуться домой к родным и близким. Вот только сохранять свою жизнь за счет жизни кого-то другого – это как-то некрасиво. И дело не в том, что Поляков стрелял поверх головы. Дело в том, что когда мы с Куликом во время обстрела колонны поливали из автоматов, то мы были мишенями, а Поляков – нет. То есть он не подставил себя под огонь, а решил «проехаться на хитрой жопе». Это пусть по другим стреляют, по нам, например. А товарищ капитан отсидится в броне и доживет до замены.

– Да ладно, Полтава, – встрял Кравцов, – и так всё понятно. Поляков показал, что наши жизни он в грош не ставит. Зато своей, драгоценной, ох как дорожит.

– Пацаны, – не понял я, – Поляков – чмо?

Полтава, Кравцов и Женёк переглянулись.

– Нет, – подумав, ответил Полтава. – Он не чмо. Он хуже. И выполнять приказы такого «командира» – это себя не уважать.

Из всего сказанного я сделал вывод, что если мне доведется отстреливаться не из бойницы, а из люка, то я непременно высунусь как можно дальше, чтобы, не дай Бог, меня не посчитали трусом. Трус – это хуже, чем чмо!

 

А сытому воевать как-то веселее. Было мое время «рубить фишку», поэтому я взял автомат и устроился на башне обозревать окрестности. На соседних бэтээрах тоже устроились фишкари, наблюдающие за передвижениями коварных душманов. Я осмотрелся. Сзади меня стоял газоперерабатывающий завод, главным украшением которого был мощный газовый факел на многометровой ажурной вышке. В километре слева ниже меня находился КП первого батальона, и там суетились «местные», сноровисто разгружая КамАЗы. От КП мимо нас шла дорога и, разветвляясь, уходила вправо, за сопку, метрах в четырехстах. На верхушке сопки была оборудована позиция: пара вагончиков и пара землянок. Совсем вдалеке, за КП первого батальона, виднелись горы.

«Господи! И тут тоже горы! Ну и страна!»

А чему удивляться, что тут тоже высились горы? Если верить атласу, то девяносто процентов территории Афгани-
стана занимают горы. Я только с каким-то удовлетворением отметил, что тут горы ниже тех, что стоят у нас за полком.

«Да тут со скуки сдохнешь», – подумал я через час своего наблюдения с башни.

Действительно. Прошло не так много времени с нашего приезда в Шибирган, как мне вдруг надоел и этот завод, и его факел, и веселая роща на КП, и горы, и позиция на сопке вместе с обоими своими вагончиками. В полку, конечно, тоже не дом отдыха, но есть, по крайней мере, спортзал, спортгородок и магазин. Клуб, наконец, с библиотекой и вечерним просмотром кинофильмов. Почта приходит раньше почти на неделю. Письма из дома всего за восемь дней доходят, если судить по штемпелю.

Цивилизация...

А тут что? Тот же унылый пейзаж, что и на Балхе, и в полку: пустыня, сопки и горы вдалеке. Скукотища. Вместо фильма смотри целыми днями, как горит факел да как ветер проносит мимо тебя шары саксаула. Тут от тоски свихнуться можно.

Со своего наблюдательного пункта я увидел, как со стороны КП появился Нурик. Нурик выбирал такой курс, чтобы его не заметили с командирских бэтээров, и при этом что-то прятал под бушлатом. Он то поддергивал автомат на плече, то поправлял это «что-то» за пазухой. Прошмыгнув незамеченным командирами между бэтээров батальона, он оказался рядом с нашей машиной. С невозмутимым видом он подошел к десантному люку, переложил что-то из-за пазухи внутрь и забросал тряпьем. Мне стало интересно: какую добычу приволок Нурик?

– Нурик, – позвал я с башни, – а ну, что там? Кантрол!

– Не ори, шакалы услышат, – погасил мой голос Нурик, – я мясо принес.

«Ни фига себе – мясо!» – поразился я.

– А где ты его взял?

– Цх! – ответил сын степей. – Земляк дал.

До чего же я уважаю чурбанское землячество! Расстояние между кишлаками земляков может быть и сто километров, и тысяча, но они всё равно будут считать друг друга земляками. Все, у кого язык похож на тюркский или на хинди, или у кого вместо букв в алфавите кудрявая стружка, те все непременно друг другу земляки. Грузин всегда поможет грузину, а узбек – узбеку. Тронь таджика или азера – и вечером жди человек тридцать «гостей» из землячества. Почему у русских всё не так? Почему мы не можем помочь друг другу или поддержать друг друга «просто так», из одного лишь чувства сопричастности к общей культуре и общим ценностям? Почему нас, русских, объединяет только Отечественная война? Почему мы, русские, объединяемся только тогда, когда понимаем, что если и дальше будем жить и действовать по одиночке, то амба придет всем? Или мы глупее?

– У тебя тоже тут земляк есть, – Нурик вылез из десантного и поднял свое узкоглазое лицо ко мне, – в первой роте.

Я чуть не подпрыгнул на башне: в полку у меня совсем не было земляков. Двое, которых я успел застать, уволились три месяца назад, едва я прибыл в полк. А тут, в Шибиргане, за двести верст от полка у меня образовался земляк! Я непременно должен был его увидеть.

– А где стоит первая рота? – спросил я, волнуясь, что она может стоять за десять километров и своего земляка я не увижу.

– Вон там, – Нурик махнул рукой в сторону вагончиков на сопке.

«Земляк! Тут совсем рядом – мой земляк!» – мысли в голове забегали, выискивая возможные способы встречи с пока еще незнакомым, но наверняка замечательным пацаном. О том, чтобы отпрашиваться у командиров, не могло быть и речи: кто это отпустит солдата в чужой стране, в незнакомом месте, да еще и одного? Это полным идиотом нужно быть, чтобы сказать: «Иди, Сёмин, навести своего дорогого земляка, а мы всем батальоном тебя тут подождем».

Радостную мысль о возможной встрече с земляком сменила мысль более приземленная: «Нурик принес мясо». Свежего мяса я не видел с Ашхабада. Кормили в полку вкусно и сытно, но рацион был скуден на витамины. Ну какие витамины могут быть в сгущенном молоке? Одни жиры, белки и углеводы. Мясо – только тушенка, а она, как известно, витаминов не содержит. Даже картошку – и ту привозят из Белоруссии в стеклянных банках уже чищенную. Какие уж тут витамины. В первые дни после приезда в полк меня удивляло, что любимым лакомством после конфет и печенья для многих является лук. Обыкновенный репчатый лук, которого полно на продскладе. Я лично до армии лук не любил ни в каком виде: ни в свежем, ни в вареном. Но попав на калорийную, но безвитаминную диету, я стал жрать репчатый лук как яблоки, не чувствуя горечи. У меня стали крошиться зубы и организм решительно требовал хотя бы витамина С. А тут – свежее мясо...

Но с другой стороны – земляк!

Не последний день служим, мясо еще к нам «заплывет», а вот когда еще удастся побывать в этом Шибиргане?

«Нет, – решил я для себя, – такой случай упускать нельзя. Фиг с ним, с этим мясом. Не в жратве счастье».

Сменившись с «фишки» и прихватив автомат, я двинул напрямую в сторону позиции первой роты, благо, до нее было рукой подать. Под грибком возле вагончика стоял часовой в бронежилете и каске, со снайперской винтовкой за плечом. Он не обрадовался и не огорчился моему появлению, только вместо уставного «Стой! Кто идет?» спросил:

– Чего надо?

Я, слава Богу, уже не первый месяц в армии служу, и меня этими «чего надо?» на испуг не возьмешь. Это я только курсантом в учебке всего «шугался», а три месяца службы в полку сделали из меня человека.

Наглого и самоуверенного.

– Мордва есть? – вместо ответа я сам задал часовому вопрос, причем слово «есть» произнес с противной гнусаво-
стью, той самой, с которой черпаки разговаривают с молодыми. Вот так: «мордва йэст?»

Часовой посмотрел на меня с недоверием:

– А ты что? Мордвин?

Я, сообразив, что ни деда, ни дембеля под грибок, скорее всего, никто не поставит, подстегнул скакуна своей наглости:

– Оу, военный! Тебя волнует: кто я, откуда? Тебя спросили: «мордва есть?».

Часовой еще раз посмотрел на меня и, вероятно, решив, что простой дух так борзеть, да еще и в чужой роте, не посмеет под страхом жестокой расправы, отнес меня к черпаческому сословию: этим можно все, черпаки – самый наглый в полку народ.

– Колян! – крикнул часовой куда-то за вагончик. – Скажи Воце, к нему земляк пришел.

Из одной короткой фразы часового я узнал о земляке больше, чем если бы целый час листал его личное дело.

Во-первых, мой земляк явно старослужащий, потому что если бы он был дух, то часовой построил бы фразу по-другому: «Колян, позови такого-то». Во-вторых, моего земляка в роте уважают и выделяют из числа всех остальных. Если бы это было не так, то часовой крикнул бы фамилию Воцы. А тут ему достаточно было сказать только имя для того, чтобы невидимый Колян сразу понял, о ком идет речь, и не спутал его еще с парой других Вовчиков. В-третьих, к моему земляку в роте относятся хорошо, потому что часовой просто мог указать рукой направление и сказать: «вон там посмотри». Вме-
сто этого он попросил Коляна сказать, чтобы дорогой земляк уважаемого Воцы не плутал по позиции в напрасных поисках. В-четвертых, часовой крикнул Коляну, чтобы тот не позвал Воцу, а только сказал ему, что пришел его земляк. А уважаемый Воца пусть сам решает: выходить ему или нет.
Может, он как раз сейчас сильно занят и никак не может уделить мне внимание. Настроение мое улучшилось, и пришпоренная наглость совсем закусила удила: обзавестись таким земляком было совсем недурно. На часового я посмотрел как на пустое место.

Оповещенный Коляном о прибытии дорогого гостя, из-за вагончика к грибку вышел пацан чуть постарше меня. Несмотря на зиму, одет он был в линялую хэбэшку, а на голове его была панама.

«Дембель, – догадался я. – Февральский».

У пацана было широкое простое лицо и спокойный внимательный взгляд. По посадке головы, по манере говорить и держать себя сразу было видно, что передо мной человек, хорошо знающий себе цену, который любому поправит арифмометр, если тот обсчитается в оценке. Воца был на полголовы ниже меня, но в плечах был пошире не то что Кравцова, но и бугая Полякова.

– Ты, что ли, мордвин? – спокойно, без радости спросил он меня.

– Я, – мне стало неловко, что я позволил себе отвлечь от дела такого серьезного человека.

– Ну, здравствуй, брат, – Воца протянул мне руку и, обняв меня, поочередно приложился своими щеками к моим, – пойдем.

Он положил мне руку на плечо и повел за вагончик на позицию. За вагончиком не было ничего интересного, на чем взгляд мог бы задержаться больше, чем на минуту: стоял второй такой же вагончик, который я видел еще со своего бэтээра, стояла крохотная, два на два размером, столовая для офицеров и прапорщиков роты, за ней был выкопан крохотный же бассейн, прямо стояла мазанка солдатской столовой, направо были вырыты три землянки. Воца повел меня в среднюю.

– Сегодня пацана на дембель провожаем, – пояснил он мне, – Саню Пантоцида.

Что такое пантоцид – я уже знал. Это такие таблетки для обеззараживания воды. Две таблетки на фляжку – и можно пить. А если развести эти таблетки в небольшом количестве воды, то полученной белой жижей очень удобно клеймить хэбэшки и панамы: хлорка, она хлорка и есть. Хоть в таблетках, хоть в мешках.

– А тебе когда? – спросил я Воцу, спускаясь за ним в землянку.

– Мне-то? – обернулся он ко мне. – Мне еще пахать и пахать. Через год. Пацаны, ко мне земляк пришел.

Последние слова он сказал куда-то вглубь землянки.

– О-о-о-о! – восторженно проревел десяток глоток из темноты. – К Воце земеля пришел! О-о-о-о!

Я как-то немного оробел от такого приема. Мы с земляком, остановившись в дверях, загородили свет, поэтому я не сразу смог разглядеть интерьер темной землянки, в которой не горела даже лампочка. Прямо от двери в глубь помещения вел неширокий проход длиной метров восемь. С левой руки была стена, в которую были вмурованы несколько снарядных ящиков, заменявшие пирамиды. Справа стоял ряд двухъярусных кроватей. Заправленные темно-синими одеялами постели скрадывали тот немногий свет, который еще пробивался сверху поверх наших плеч. Конец ряда тонул уже в полной темноте. В этом дальнем конце, на двух крайних кроватях, сидело человек десять пацанов, и оттуда шел веселый гомон и несло дрожжами. Рота провожала дембеля как положено, с бражкой.

– Пойдем, – Воца мягко подтолкнул меня в спину.

Я подошел и разглядел в проходе возле дальней стены большой круглый термос. Из темноты показалась рука с кружкой, с шумом откинула крышку, нырнула внутрь, с плеском зачерпнула брагу и протянулась ко мне.

– Пей, земляк, – предложили откуда-то между кроватей.

Пить – не работать. Я залпом выдул сладкий хмель и приободрился.

– Ты откуда сам-то? – спросил Воца.

– Из Саранска, – ответил я. – А ты?

– Я из Рузаевки. Ты давно в полку?

– Только с КамАЗа.

– Так ты еще дух?! – Воца был неприкрыто удивлен.

– Ну, вроде того.

– А почему ремень кожаный? И штаны у тебя ушиты: духам не положено. Я думал, мы с тобой – одного призыва.

Сегодня утром мы выезжали не на многодневную операцию, а только на проводку колонны, поэтому ужинать надеялись в полку и в «подменку» не переодевались. Не рассчитывая на ночевку в Шибиргане, все поехали в своей обычной форме: шапка, бушлат, галифе. Рассказывать земляку о том, как несколько часов подряд наш призыв били страшной ночью, о том, как Тихону отключили сердце, о том, как мы поперли на старший призыв, и объяснять, почему мы теперь ходим ушитые и гордые, я посчитал излишним и
нескромным. Еще подумает, что я хвастаюсь. Поэтому я ответил коротко:

– А мы – борзые духи.

– А-а... Ну-ну, – то ли одобрил, то ли не поверил земляк.

Мимо нас дух, в не по размеру большой и засаленной хэбэшке, пронес в землянку противень, дымящийся жареным мясом. На нас пахнул запах такой умопомрачительной вкусноты, что мы по зову желудков пошли вслед за этим запахом, как утята за уткой. Аромат свежепожаренной баранины всколыхнул во мне такой зверский голод, что у меня затряслись поджилки и в ногах появилась противная слабость.

– А-а-а-а-а! – раздался рев из дальнего темного угла землянки. – Мя-а-а-со-о! О-о-о-о!

После еще одной кружки браги, которой я залил бараний жир в глотке, во мне проснулся певец, композитор и дирижер. В первой роте, как и в любом уважающем себя подразделении, нашлась гитара, и вскоре наевшиеся и подвыпившие пацаны пели под гитарный бой:

Пронесется пыль в Афганистане,

Вихрем чьи-то жизни прихватив.

Пусть им вечным памятником станет

Этой песни простенький мотив.

Наевшийся, подпивший и курнувший, я лабал от души, по-честному. Шесть струн звенели, хор гремел, песня лилась. Меня охватило чувство покоя и уюта. В этой маленькой и темной землянке, в окружении пацанов из первой роты, было действительно уютно и спокойно. Рядом со мной сидел и подпевал мой земляк Воца, и его присутствие возвращало меня домой, в свой двор, в котором мы вот так же с апреля и по октябрь выносили на улицу свои гитары и...

Снаружи послышался какой-то досадный шум, и грохот сапог по ступеням дал понять, что в землянку спустились еще несколько человек.

– У вас никого из второго батальона нет? – я узнал голос Полтавы.

Пантоцид встал во весь свой огромный рост.

– Что за фигня?! Кто это тут такой дерзкий? – загромыхал он басом на Полтаву.

– У вас никого из второго батальона нет? – терпеливо повторил мой замкомвзвод.

Пантоцид посмотрел на меня сверху вниз:

– Ты из какого батальона?

– Это за мной, – пояснил я и, отложив гитару, двинулся к выходу.

– А-а, – удовлетворенно кивнул дембель, – тогда нет во-
просов. Забирайте своего, пацаны.

Ничего хорошего от «своих пацанов» я не ждал: вместо того, чтобы отдыхать на матрасах в десантном отделении, они бегают по окрестностям в поисках непутевого одновзводника. На улице в наступившей ночи меня ждали трое: Полтава, Женёк и Нурик. Воца вышел вслед за мной и проводил нас до грибка.

– Ну, давай, зёма, – он протянул мне руку, и мы обнялись на прощание, – жаль, не успели поговорить толком. Но служба не закончилась: еще увидимся, если живы будем.

Тут Воца был прав: прежде чем снова встретиться, неплохо было бы остаться живым. А у меня на утро обратный марш до полка мимо злых кишлаков Тимурак и Биаскар и в ближайшей перспективе разговор с отцами-командирами, после которого неизвестно – выживу ли я? Мы обнялись с Воцей, и под конвоем одновзводников я заторопился туда, где в темноте горели огоньки костров родного второго батальона. По тому, что все шли молча, я догадался, что пацаны меня не одобряют. Теперь я и сам себя не одобрял. Если несколько часов назад мысль о возможной встрече с земляком блокировала в моей черепушке тот участок мозга, который отвечал за благоразумие, то сейчас, бредя в темноте на свет ночных костров, я начинал осознавать, насколько был не прав, самовольно покинув экипаж.

– Ты бы хоть кого-нибудь предупредил, – с укором бросил Полтава, – а то комбат устроил поверку, а тебя нет. И автомата твоего нет. Поляков сказал, что ты, наверное, в банду рванул вместе с оружием. Хорошо еще, что Нурик вспомнил про твоего земляка из первой роты. Комбат приказал тебя привести живого или мертвого.

– Простите меня, пацаны, – мне было стыдно, – земляка очень хотелось повидать.

– Комбат рассвирепел, когда узнал, что тебя нет в строю, – продолжил за Полтавой Женёк. – «Принесите мне этого сержанта!» – орал на построении.

«Ну, вот! Час от часу не легче. Мое отсутствие застукал сам комбат. «Самовольное оставление части в боевой обстановке». Статья. Можно загреметь и под трибунал. Теоретически комбат может меня даже расстрелять и ему ничего не будет: спишут на боевые потери. Лично я на месте Баценкова решал бы сейчас всего один вопрос: бить меня целый час или только сорок минут? Эх, дурак я, дурак!»

Мы пришли к своему бэтээру, и мне больше всего на свете хотелось, чтобы комбат сейчас уже спал. Но комбат не спал, ожидая, когда посланные на розыски принесут мою дурную голову. В ожидании он стоял возле нашей «ласточки» и смотрел в нашу сторону. Встречаться с ним взглядом не хватило духу, поэтому голова, едва не теряя сознание от страха грядущей расправы, доложила:

– Товарищ майор, младший сержант Сёмин по вашему приказанию прибыл.

Хорошо, что меня привели пред ясны очи Баценкова не тотчас же после поверки и не через пятнадцать минут после нее. Испепелил бы меня комбат. Одним бы взглядом, как василиск, сжег бы меня в пепел. А за тот час, пока бегали за мной, да пока мы возвращались, он, видно, успел уже несколько поостыть и теперь хоть и смотрел на меня без всякой приязни, но и желания вынуть из меня душу в его взгляде не прочитывалось. Тут же возник и мой друг Скубиев.

– Ну что, товарищ майор, – обратился он к комбату, – как вернемся в полк, на пять суток на губу этого разгильдяя?

Я внутренне обрадовался: пять суток на губе – это, конечно, не мед, но уж лучше пять суток на губе, чем всю жизнь в гробу. Можно считать, что я еще легко отделался. Всего пять суток. В конце концов, кто-то же должен парашу убирать, так почему не я?

– Нет, – не согласился комбат, – это слишком легкое наказание. Он ничего не поймет.

«Он» – это, следовало понимать, я.

– Товарищ младший сержант, – начал выносить свой приговор мой воинский начальник, – сегодня вы совершили преступление. Вы самовольно оставили часть в боевой обстановке. Трибунал дал бы вам полноценных четыре года за такой фортель. Но то, что вы дурак, вовсе не дает мне права ломать вашу молодую и несознательную жизнь. Недостаток ума вы будете добирать через руки. Только тяжкий и изнурительный труд еще может из вас, как из обезьяны, сделать человека. Для прибавления ума вы будете копать окоп для стрельбы с лошади. Длина – три метра, глубина – человеческий рост, ширина – такая, чтобы не переехал бэтээр. Выполняйте. Об исполнении доложите.

– Есть доложить, – отозвался я, представляя, что труд мне предстоит немногим легче, чем строителям Магнитки и Метростроя.

«Длина три метра, глубина примерно два, – складывал я в уме, – уже шесть. БТР-70 на скорости пять километров в час легко преодолевает яму шириной два метра десять сантиметров. Следовательно, копать надо на ширину два метра тридцать сантиметров. Итого, предстоит извлечь двенадцать кубов грунта. Вилы! Вешайся, младший сержант».

Я достал из десантного отделения лопату и стал копать яму прямо перед носом нашего бэтээра.

«Ночь длинная, – успокаивал я сам себя, – ночь – длинная!»

Ну, конечно: дали мне поработать спокойно. Сперва Полтава и Кравцов вместе с подхихикивающими Женьком и Нуриком комментировали мой трудовой подвиг. Через час, когда я углубился на два штыка, им надоело оттачивать об меня свое острословие, и на смену пришли разведчики:

– Копаешь, Сэмэн?

Я им тихо и вежливо посоветовал проходить мимо.

– А ты гранатой: быстрее будет, – ржала разведка.

– По башке себя эфкой постучите, – огрызнулся я.

Минут сорок незадумчивые жеребцы, из которых и комплектуются разведподразделения Сухопутных войск, изгалялись надо мной, как могли. От того, что они наговорили мне обидных слов, уважать я их больше не стал и уже придумал план мести: специально сам лично отсортирую следующую почту, и разведвзвод получит ее в последнюю очередь. В другой раз будут помнить, что над связью издеваться – чревато. Как только разведчики угомонились и ушли на покой, на краю ямы возникли соседи-минометчики. Что самое обидное – мой призыв. То есть те самые духи, которые продолжали летать в то время, когда мы уже получили права черпаков.

– Копаешь, Сэмэн? – умнее вопроса они и задать не могли.

– Шли бы вы, пацаны, отдыхать, – я окопался уже по пояс и смотрел на минометчиков снизу вверх.

– А мы на фишке. Нам еще два часа стоять. Будешь курить? – минометчики протянули мне пачку «Охотничьих».

– Нет. Мне еще рано. Вот еще на штык углублюсь, тогда и перекурю.

– А-а, – протянули соседи на прощанье. – Ну, Бог в помощь.

– Мне бы вас в помощь, – только и бросил я им вслед.

Не успели уйти минометчики, как надо мной нависли три обозника. Я не стал дожидаться, когда мой позор станет еще нестерпимее от гнусных высказываний хозвзвода, и со всей дури наотмашь двинул лопатой им по ногам. Все трое успели отпрыгнуть:

– Придурок!

– Сами такие! Не лезьте под руку, а то зашибу.

Перед рассветом на фишку вместо Кравцова встал Нурик.

– Давай помогу, – предложил он, ёжась от холода.

– Да тут немного осталось, – отказался я.

– Я согреться хочу. Совсем замерз. Давай лопату.

Нурик спрыгнул в уже глубокую яму, а я с его помощью вылез наверх.

– А что, Нурик, – спросил я, критически осматривая внушительное отверстие, которое я проделал в земном шаре, – переедет «ласточка» яму или нет?

Нурик разогнулся и оценил:

– По ширине нормально, в глубину – тоже. Я вот только на полштыка углублю, – он еще раз посмотрел на боковую стенку ямы, – а вот по ширине... Померяй лопатой.

– Чего ее мерить? Две лопаты. Больше двух метров.

– Тогда посмотрим.

Еще и солнце не взошло, а только вспыхнуло на вершинах далеких гор, как батальон уже начал подъем. Лениво потягиваясь и разминая скрюченные за ночь от неудобной позы конечности, пацаны вылезали из бэтээров. Комбат возник надо мной внезапно: я его не ждал так рано. Он сверху осмотрел творенье рук моих и остался доволен моим трудолюбием:

– Вылезай, завтракай и готовься к выезду.

– Есть, товарищ майор.

Домой, в полк, мы добрались без происшествий. Никто нас не обстрелял ни в Биаскаре, ни в Тимураке. Наверное, душманы побрезговали пустой колонной. Обедали мы уже в столовой. Но перед тем как дать команду батальону на совершение марша, комбат при всех приказал Нурику проехать через вырытую мной яму и остался очень доволен, когда Нурик завяз в ней четырьмя передними колесами:

– Молодец, Сэмэн. Без халтуры. Подгоните бээмпэшку и вытяните на тросах бэтээр. Через десять минут выдвигаемся.

За один проступок два взыскания не положено, и я тихо радовался, что относительно дешево отделался. Грунт в Шибиргане – песок. Копай – не хочу. Если бы в полку, где песок слежался с гравием в асфальт – то я бы до дембеля копал, а тут... Лопату в зубы и вперед!

Увлеченный «шибирганскими раскопками», я не заметил, что сегодня произошло важное событие в моей жизни: была поставлена веха, отделившая мой жизненный путь от миллио-
нов доселе схожих биографий моих сверстников. Совсем недавно, всего несколько часов назад, я первый раз выстрелил не по мишени, а по живому человеку. Пусть я ни в кого не попал, пусть я никого не убил и не ранил, пусть я даже не видел толком, в кого стрелял. Это и неважно. Важно то, что под Тимураком, когда духи стреляли по колонне, я не раздумывая и без чьей-либо команды открыл ответный огонь по невидимому противнику.

Да, я не попал. Да, я не убил. Но я морально был готов попасть и убить. Более того: я хотел попасть и убить или хотя бы ранить. Словом, сделать так, чтобы хоть одна обезьяна с гранатометом больше никогда не смогла стрелять по нашей колонне. Испытывал ли я злость или ненависть по отношению к этой обезьяне? Нет, не испытывал. Я никогда не встречал этого человека, и уж тем более он не сказал мне ни одного грубого слова и ничем меня не задел. Но он стрелял по мне и по всем нам, и я хотел, чтобы он перестал стрелять. Чтобы он вообще никогда уже больше не смог стрелять.

Ни в Шибиргане, ни по дороге домой, в полк, меня не терзало запоздалое раскаяние, я нисколько не сожалел о том, что нажал на спусковой крючок, целясь по живому человеку, и совесть моя была спокойна и ни в чем меня не укоряла. Я просто не придал значения тому, что случилось под Тимураком, и не понял, что именно там и произошла во мне перемена, раз и навсегда отделившая меня от стада людей нормальных – гражданских и мирных. Травоядных. С той самой минуты, когда я огнем своего автомата взялся решать судьбу другого человека, я навсегда покинул стадо и прибился к стае. Я стал хищником. А от готовности к убийству до самого убийства – путь не такой уж и длинный. Вопрос даже не времени, а случая. Человек, морально готовый убивать, будет убивать, как только к тому представится случай.

Я стал хищником, только не понял и не заметил этого, потому что для меня гораздо насущней была более серьезная на тот момент проблема, и я прикидывал в уме, где и у кого в полку можно взять немного сливочного масла, чтобы эту проблему решить.

На ладонях у меня набухали водянистые пузыри.

8. Командир взвода

 

Через пару дней, можно считать, всё забылось. Ни комбат, ни начальник штаба батальона ни видом, ни словом не выдавали, что помнят мою «шибирганскую выходку». Они ни гу-гу и я – ни гу-гу. Как будто ничего не произошло. Мозоли на ладонях от махания лопатой начали помаленьку заживать, и мне казалось, что всё улеглось.

Но это мне только казалось...

Утро в середине февраля было таким же спокойным и скучным, как и десятки других утр за все тягомотные месяцы моей службы. С подъема батальон выбежал на зарядку, а старослужащие второго взвода связи пошли курить на спортгородок. Наш призыв убирался в палатке и на прилегающей территории, но уже не из-под палки, а с чувством собственного достоинства. Кроме нас, убирать было некому, но мы знали, что со дня на день в полк должно прийти молодое пополнение, сиречь наши духи. Ах, как мы их заждались! Весь наш призыв ждал с жадным нетерпением, и иногда казалось, что между палаток раздается голодный лязг волчьих клыков: это отрастали зубы у нашего призыва, наш призыв готовился перейти в черпаки.

После зарядки, как обычно, неспешно прошел завтрак, на котором не было ничего праздничного. Между завтраком и разводом к нам в палатку зашел комбат, и в этом тоже не было ничего удивительного: штаб батальона находился за перегородкой именно в нашей палатке. В будние дни у нас постоянно толклись офицеры и прапорщики, мешая нормальному несению службы, то есть не давая солдатам лежать на застеленных кроватях. Комбат, коротая время до развода, взял гитару и негромко перебирал струны, сидя на чьей-то кровати. Этим он тоже никого не потряс. Гонору в нем не было ни на грош, и вне службы он мог запросто пригласить любого из нас сыграть в шахматы или под гитару спеть песню, которую недавно привезли из Союза и которую мы еще не слышали. Баценков без надобности «командира не врубал», а дистанцию мы и сами знаем: он – майор, мы – срочники. Захочет – любого из нас в бараний рог скрутит, так что лучше не доводить.

Развод прошел совершенно буднично. Как обычно, полк дольше строился на развод, чем стоял на нем. Ничего не предвещало ни беды, ни перемен. Даже когда после команды Сафронова «управление прямо, остальные напра-ВО!» Баценков скомандовал «второй батальон на месте», ничто не заставило меня насторожиться.

Нет! Все-таки года службы в армии еще маловато для того, чтобы выработать безошибочное чутье того момента, когда начальство решит положить на тебя глаз и избрать тебя для ратного подвига.

Я этот момент прохлопал.

После того, как комбат нарезал задачу взводам и ротам, он сокрушил и обескуражил меня:

– Батальон, – обратился он к нам, прежде чем закончить развод, – ни для кого не секрет, что в полк приходит молодое пополнение. От нашего батальона необходимо выделить четырех сержантов на должность командиров взводов на время карантина. Младший сержант Панов!

– Я! – отозвался Серёга Панов.

– Младший сержант Рахимов!

– Я, – гавкнул голос из четвертой роты.

– Младший сержант Грицай!

– Я, – откликнулся Рыжий.

– Младший сержант Сёмин.

Тишина.

Я стоял и ждал вместе со всеми, когда же, наконец, откликнется мой однофамилец.

– Младший сержант Сёмин, – снова повторил комбат.

«Ну и дятел же этот Сёмин! – подумал я про тезку. – А еще однофамилец. Его комбат зовет, а он не чешется».

– Сэмэн, твою мать! – Скубиев нехорошо на меня посмотрел, и меня толкнули сзади:

– Тебя!

«Блин! – нашло на меня озарение. – Никакого другого Сёмина в батальоне нет! Ни младшего сержанта, ни старшего. Я и есть тот самый Сёмин!»

– Я! – всё еще не доверяя слуху, ответил я комбату.

Тут явно была какая-то ошибка. Сейчас комбат со Скубиевым обязательно разберутся и отменят распоряжение, потому что назначать меня на сборы молодого пополнения никак нельзя. Туда надо лучших, того, кто мог бы показать пример. Того же Полтаву. А я что? Какой пример я могу показать молодым? Как надо копать ямы в Шибиргане?

– Выйти из строя, – подвел черту комбат.

Четыре сержанта вышли из строя на два уставных шага.

– Завтра придут молодые. Катайте матрасы, переселяйтесь в ремроту. На время карантина переходите в подчинение
капитана Овечкина: приказом по полку он назначен начальником карантина. От нашего батальона нужно еще заместителя командира роты, то есть карантина, откомандировать. Кандидатуру я подыщу позднее. Вольно, разойдись.

Скатать матрасы и завернуть в них зубные щетки было делом пяти минут. Через десять минут после развода Скубиев представлял четырех командиров взводов капитану Овечкину. Тот ожидал нас возле модуля ремроты. Я переложил матрас в одну руку, чтобы он не мешал мне рассмотреть моего нового командира.

М-да... Таких командиров мне еще видеть не приходилось. Это был командир нового, доселе неизвестного мне типа. Возле ремроты нас встречал тщедушный мужичонка лет под сорок. Одет он был в заношенную «эксперименталку», чуть почище тех засаленных подменок, в которые переодеваются солдаты, заступая в наряд по кухне. Глянув на его лицо, Шерлок Холмс легко определил бы, что у мужика аллергия на мыло и лезвия, а сам он переболел всеми возможными тропическими заболеваниями. Я, слава Богу, Шерлоком Холмсом не был и в разных там лондонах не живал, но дедуктивным методом безошибочного распознавания «кто есть кто в Советской Армии» за первый год службы овладел в совершенстве. Пижонская небритость, характерная помятость регулярно пьющего человека, форма третьего срока службы, старательно нечищеные сапоги и перевернутые артиллерийские эмблемы на воротнике не говорили, а прямо-таки кричали понимающему человеку, что перед ним стоит Дембель Советской Армии.

Самый настоящий дембель.

И не надо обладать сверхчеловеческими способностями к сложным умозаключениям для того, чтобы понять: в строю небритого военнослужащего, да еще и в неопрятной форме и грязных сапогах, никто не потерпит. Будь он хоть капитан, хоть генерал. Старший начальник непременно сделает замечание и отправит неряху устранять недостатки. Сам старший начальник, уважая себя и подчиненных, никогда не появится перед строем в непотребном виде, и только особой касте дембелей прощается такая роскошь – выглядеть как попало. Ни один умный командир не захочет связываться с дембелем, который честно отслужил в Афгане свои два года и теперь уже не служит, а мается в ожидании заменщика. А то, что у капитана такой помятый вид...

Это значит: капитан не дурак и понял, как надо жить.

Ни одной зарплаты не хватит на то, чтобы пить каждый день. Бутылка водки в Афгане стоит столько, сколько в Союзе получает хороший инженер за месяц. Следовательно, капитан либо имеет хорошие знакомства на хлебозаводе, либо установил деловые и конструктивные отношения со старшиной своей батареи, либо правильно командует солдатами, которые торгуют с афганцами, либо, что всего скорее – и первое, и второе, и третье и еще много чего того, за что особисты и прокуроры идут на повышение в случае раскрытия. Возраст капитана и его перевернутые пушки в уголках воротника сняли послед-
ние сомнения. Моему комбату было двадцать девять лет и он уже был майором. Двадцать девять лет – это в моем представлении был тот возраст, когда жизнь уже прошла. Командиру полка на вид было лет тридцать – тридцать два, что по моим меркам соответствовало глубокой старости. На фоне более молодых майора-комбата и подполковника-командира полка капитан выглядел сущим Мафусаилом, лишь чудом и попустительством Управления кадров числящимся в списках личного состава. Сомнений не было и быть не могло: мой новый временный командир был Старый Капитан, то есть принадлежал к наиболее любимой солдатами части офицерского корпуса.

Никто, кроме артиллерии поручика Толстого Л.Н., описавшего в «Войне и мире» капитана Трушина, не сказал
доброго слова о старых капитанах, а между тем это самые бравые, знающие и надежные боевые составляющие любой армии. Получив на погоны четвертую звезду, эти люди выкидывают из своих ранцев маршальские жезлы и перестают быть досадной помехой для своих шустрых сослуживцев с обостренными карьерными амбициями. На них не пишут жалобы в партком и политотдел, об их проступках не докладывают командиру хотя бы просто потому, что майорами они не станут никогда и чужого места в Академии не займут. Они навсегда выпадают из карьерной гонки, зато по десять-пятнадцать лет командуют ротами и батареями и достигают невероятного совершенства в руководстве низшими тактическими единицами. Обычные ротные, которые как можно скорее и легче стремятся стать генералами, за три-четыре года своего командования ротой просто не успевают вникнуть во все тонкости ротного уклада, поэтому лучшие подразделения в полку – это, как правило, те, которыми командуют Старые Капитаны.

Секрет полнейшего пренебрежения майорскими звездами прост как колумбово яйцо: все офицеры, до капитана включительно, обязаны отслужить двадцать календарных лет, а те, кто выше, уже двадцать пять. Пять лет разницы. Пять лет жизни, проведенной в гарнизонах, на точках, военных городках, казенных квартирах, комариных топях, раскаленных песках, в зоне вечной мерзлоты – словом, в глухих дырах нашего Отечества, куда офицеров закидывают служить, не спрашивая их согласия и не считаясь с их пожеланиями. В семнадцать лет, глупыми мальчишками поступив в военное училище, будущие офицеры на двадцать пять лет отказываются от нормальной жизни. После первого курса строевая часть уничтожит сданные при поступлении паспорта, и единственным документом, который подтверждает, что курсант Пупкин не верблюд, останется военный билет. Вместе с лейтенантскими погонами вручается удостоверение личности офицера – жалкий ублюдок советской паспортной системы. В это удостоверение запишут и жену, и детей, но полноценного серпастого и молоткастого паспорта офицер не увидит до своего выхода в запас. Если есть папа или тесть-генерал, если сумел прогнуться и понравиться «дяде в полосатых штанах», то можно попасть служить в Москву, Киев или Ленинград, Германию, Чехословакию, Венгрию или Польшу. Но большинство офицеров так и проведет свой «петровский четвертак» в отдаленных гарнизонах, где электричество от дизель-генератора, вода из скважины, а для супруги нет работы. Кроме службы, там есть только два развлечения: пить по-черному и кобелировать по-большому.

Ну, и охота с рыбалкой, само собой.

Грибы-ягоды.

И нечего мечтать, что тебя выгонят из армии. Пока свои двадцать пять лет и зим не отслужишь, единственный твой выход из-под знамен лежит через трибунал и исключение из рядов КПСС. На всё твое шалопутство закроют глаза, в крайнем случае влепят тебе выговорешник, но в армии держать будут до последнего дня и часа, отмеренного Положением о прохождении службы.

Хлебнув офицерского лиха, самые мудрые и дальновидные офицеры находили простое решение сокращения своей службы: не становиться майорами. Не получать майорского звания ни в коем случае. Рассказывают про одного капитана, который, как только подходил срок получения очередного звания, тщательно напивался и шел к начальнику политотдела дивизии изливать душу. Политический полковник, видя у себя в кабинете пьяное чудовище, то и дело блюющее в угол, вызывал комендантский взвод, который уводил капитана на губу. В пылу гнева полковник заносил ему в личное дело строгий выговор, и вопрос о майорских звездах откладывался ровно на год.

Через год картина повторялась.

Старый капитан, дождавшись, пока Скубиев сдаст нас ему с рук на руки, посмотрел на нас и поморщился:

– Представляюсь: начальник карантина капитан Овечкин.

Мы тоже хотели было представиться, но у капитана были запланированы на утро дела поважнее командования вверенным подразделением, поэтому он, не дав нам раскрыть рта, провел самый короткий инструктаж в моей жизни.

– Значит, так, мужики, – продолжая похмельно морщиться, напутствовал нас Овечкин, – чтоб у меня в батарее, то есть в карантине, был порядок. Ясно?

– Так точно, товарищ капитан, – успокоили мы командира.

– Службу знаете? Вот и командуйте. Если что – я во второй батарее. Вон на той позиции. В случае чепэ докладывать незамедлительно, во всех остальных случаях – не беспокоить. Все вопросы – через моего заместителя. Вольно, разойдись.

Мы пошли располагаться в модуле ремроты, и я поспешил бросить свой матрас на лучшее место – в самом дальнем углу возле окна. На соседнюю кровать постелился Рыжий, и мы с ним разделили тумбочку, решив, что верхняя полка будет моя, нижняя – его, а ящик общий. В другом дальнем углу окопались Панов и Рахимов. Сержантский состав был готов к прие-
му молодого пополнения. Я снял сапоги, вытянул ноги вдоль одеяла и стал размышлять о несхожести офицеров между собой. Делать это было тем более приятно, что до обеда было еще очень далеко и никакой задачи на ближайшие часы нам не поставили. Второй взвод связи и вообще весь второй батальон меня теперь не касался, я из него был откомандирован в распоряжение Овечкина. Сам Овечкин растворился в тумане, и во всем полку над нами не осталось ни одного командира. Что делать с молодыми, мы не знали. Ну, встретим их завтра, уложим, накормим. Дисциплину наведем. А что с ними дальше-то делать?! Этого нам никто не объяснил. Назначили командирами взводов, а что именно делать – не сказали. Чтобы отогнать ненужные мысли, я закурил и, разглядывая белый потолок модуля, сравнивал полковых офицеров.

«Вот, например, наш комбат Баценков. Ему всё надо. Он во всё вникает. Он за день успевает побывать и у нас, и у разведчиков, и у пехоты. В Айбаке стоит второй ГРВ, так он и туда мотается каждую неделю с проверкой. Каждый день он организует учения: то тактику, то огневую. Два раза сам, лично, не гнушается проводить занятия с сержантами батальона. Кроме этого, в свободное время читает военные журналы, что-то там находит, а потом применяет. Навешивать на броню ящики с песком – это он придумал. Словом, Баценков – фанат военного дела. Ни жены у него, ни детей. Он с пятнадцати лет в армии и только и знает, что учится воевать и учит воевать других. Его одного в сопки запусти – мы его всем батальоном не поймаем. Короче, Баценков – солдат. Вот начальник штаба полка, подполковник Сафронов. Высокий, здоровый, пьющий. Но на операцию всегда все карты подготовлены, машины экипированы, командирам подразделений задача поставлена, порядок следования к месту проведения операции определен. А что еще требуется от начальника штаба? Или замполит Плехов. Мы смеемся над ним, прикалываемся. «Чик-чириком» называем. А мужик ходит на войну, как все, хотя это не его комиссарское дело. И рюкзак у него, как у рядового стрелка, набит, и бронежилет на нем, и каска. Хотя он мог бы как особисты: пистолетик на ремень повесить и не
в бэтээре, на броне, а в кунге, на кушетке на войну ехать.
Со всеми удобствами. Никто бы ему ничего не сказал и не упрекнул. Ан нет: если Плехов играет в комиссара, то он играет до конца. Все, что терпят и переносят солдаты и сержанты, то же переносит и подполковник. Поэтому он в полку может любому рот заткнуть. Хоть деду, хоть дембелю, хоть майору. И можно не сомневаться, что десяток солдат с каждого призыва регулярно ходят к Плехову на задушевные беседы, поэтому замполит знает все, что происходит в полку. Мышь чихнет – Плехов услышит. А Овечкин? А Овечкин вообще – красавец! Правильно службу понимает. Он – артиллерия, мы – пехота. Он нам не начальник, мы ему не подчиненные. Мы с ним вообще по службе ни одним местом не пересекаемся. Комбат хоть и старше его по должности и по званию, но ничего не может ему приказать, потому что Овечкин подчиняется командиру артдивизиона, командир артдивизиона – начальнику артиллерии, а начарт – начальнику штаба полка. Начальник штаба приказал Баценкову выделить четырех сержантов, Баценков выделил. А теперь, товарищ майор, забудь о своих сержантах на всё время карантина. Кроме того, Овечкин – дембель. К нему не сегодня – завтра приедет заменщик. Тогда старый капитан увяжет в узел свои шмотки и ближайшей же лошадью рванет в Хайратон, пересекать государственную границу Союза ССР в обратном направлении. Кажется, Овечкину как начальнику карантина полагается заместитель? Сто процентов: этот зам окажется младше Овечкина и по званию, и по призыву. Вот этот-то летеха или старлей и будет командовать карантином и отвечать за него, а Овечкин свое в Афгане уже откомандовал. Можно считать, что капитана мы больше не увидим.

Та же самая дедовщина! Старый – тащится, молодой – пашет. Что у солдат – то же и у шакалов».

До двадцать третьего февраля своего командира карантина капитана Овечкина мы не видели.

 

 

9. Молодое пополнение

 

Прошел обед, и ужин тоже, а перед фильмом в карантин зашел представляться вновь назначенный заместитель начальника карантина. Старший лейтенант Плащов.

Зайди кто-нибудь другой, ну, я не знаю... комбат, командир полка, министр обороны – мы бы встревожились меньше. То есть вскочили бы с коек, приняли строевую стойку, ближайший к начальнику сержант гаркнул бы «Рота, смирно!» и доложил, что «за время вашего отсутствия никакого присутствия не случилось».

Но зашел не комбат, не комполка и даже не министр нашей с вами обороны, а в модуль ремроты, временно отданный под лежбище избранных сержантов второго батальона, монаршим шагом взошел старший лейтенант Сухопутных войск Плащов.

Вроде, всем хорош старший лейтенант: и ростом вышел, и лицом удался, и военное дело знает, и стреляет – дай Бог каждому, и мастер спорта, и тьма других положительных качеств, а не любили его в полку. И не просто не любили, а ненавидели его совершенно искренне и сочувствовали второму взводу четвертой роты, которому повезло иметь в командирах старшего лейтенанта Плащова. Да что взводу: весь полк сочувствовал четвертой роте, хотя там и служили одни чурки. Но даже чурок бывает жалко, когда четвертая рота заступает в караул, а Плащов идет начкаром или помдежем. Это значит, что вместо положенного отдыха за нардами или домино бодр-
ствующая смена будет зубрить Устав и поименно докладывать выученные куски текста своему караульному начальнику. Если какой-нибудь дед или черпак, в двадцатый раз заступая с Плащовым в караул, знал все, что положено знать солдату, то объявлялась чистка оружия. Если и оружие было, как на грех, чистым, то Плащов давал новую вводную, но отдыхать никому не позволял. Бывало, увлекаясь службой, он будил по тревоге и отдыхающую смену, и его военные игры популярности ему не добавляли.

Вниманием старшего лейтенанта Плащова не был обделен весь полк, а не одна только четвертая рота. Он считал своим долгом остановить солдата, если у него не почищены сапоги или даже расстегнут крючок на воротнике, то есть любого и каждого. Крючки не застегивали даже духи, а старослужащие не делали этого из принципиальных соображений. Почти каждый день можно было видеть, как Плащов «застраивает» то пехотинца, то минометчика, а то и разведку. Он не гнушался никем. Дисциплинарный Устав Советской Армии давал ему право останавливать и читать мораль любому военнослужащему от рядового до лейтенанта включительно. Это место в Уставе так и называлось: «Я – начальник, ты – дурак». Солдаты и сержанты, завидев офицера, прятались в двух случаях: если им навстречу шел либо пьяный Сафронов, либо – трезвый Плащов.

Все сходились во мнении, что старший лейтенант Плащов – урод и шакал, каких мало.

И вот это чудовище, леденящее солдатскую кровь уже одним своим появлением в пределах видимости, шло сейчас по центральному проходу модуля в сторону наших кроватей.

Под ножками моей кровати рванули невидимые пиро-
патроны, и катапульта подкинула меня к потолку. Завершая траекторию падения, я успел опоясаться ремнем, обмотаться портянками и попасть ногами прямёхонько в сапоги. Через секунду перед Плащовым стоял образцовый младший сержант, торопливо застегивающий крючок на воротнике. За спиной Плащова вытянулись еще трое образцовых младших сержантов, ожидая отправки на губу. Мне совершенно явственно представились бетонный пол и стены сержантской камеры, скорую встречу с которой обещал вечерний визит Плащова.

– Почему вы лежите? – вместо «добрый вечер» строго спросил Плащов.

Камера в моем воображении материализовалась настолько, что я даже уловил запах мочи и хлорки.

– На каком основании вы тут лежите до команды «отбой»? – дожимал нас старлей.

– На кроватях, – вякнул я, вспомнив юмор Баценкова, любившего пошутить.

Плащов моей шутки не оценил:

– Трое суток ареста, – железным голосом выдал он мне свой приговор, – отбывать наказание будете после завершения карантина. Завтра нам встречать молодое пополнение, а вы... Какой пример вы подадите молодым?

Мы потупились в пол, изображая полное понимание того, что никакого доброго примера молодым мы подать не сможем. Мы, конечно, сожалеем, что на нашем жизненном пути не попадались такие командиры, как старший лейтенант Плащов, поэтому о воинской дисциплине представление имеем самое приблизительное. Уж такие мы разгильдяи, что нас сразу нужно сажать на губу.

– Ну, ничего, – успокоил нас Плащов, – я за вас возьмусь по-настоящему. С завтрашнего дня вы узнаете, что такое служба, а пока приступим к распределению обязанностей.

А чего их распределять, обязанности эти? Кому что не понятно? Четыре сержанта – четыре взвода. Мне надлежало принять под командование третий взвод, Рыжему – четвертый. Оставалось выучить в Уставе Внутренней службы обязанности командира взвода, перед отбоем доложить их Плащову и назавтра принимать личный состав, когда этот самый состав прибудет в полк. По взводам их раскидает сам Плащов, а нам остается только водить их на зарядку, в столовую и на занятия. Не самые сложные обязанности в армии.

На следующий день ближе к обеду пять КамАЗов РМО привезли в полк молодое пополнение.

Так же, как и нас три месяца назад, их встречали радостными криками: «Духи, вешайтесь!» Группки солдат разных призывов будто невзначай оказались возле КПП и в курилке рядом с модулем ремроты. Я слушал эти дикие призывы к суициду, улыбался и отмечал, что впервые за десять месяцев службы совет «вешаться» дают не мне!

У нас появился младший призыв!

Сто тридцать шесть рыл. Сто тридцать шесть рядовых духов, к которым в мае присоединятся сержанты. Тоже младшего призыва. И привез их всё тот же старший прапорщик Мусин, который три месяца назад привез и нашу партию от Шайбы. Наверное, мы так же, как они сейчас, опасливо осматривали полк и гостеприимных хозяев, дружелюбно и весело предлагающих петлю вместо хлеба-соли. Наверное, и мы так же, как они сейчас, старались не выдать своих страхов и тревоги за свое будущее, храбрились и бодрились друг перед другом. Впрочем, нет: до попадания в полк мы прослужили полгода в учебках, то есть ровно в два раза больше, чем вновь прибывшие. Эти еще каких-то три месяца назад пили водку у военкоматов, целовали напоследок девчонок и прощались на два года с родными и друзьями. И вот теперь они, в сущности, еще полугражданские, только недавно принявшие присягу пацаны, прибыли в наш доблестный и героический полчок.

Летать!

Вместо нас.

Потому что мы уже свое отлетали!

Кое-как построив молодое пополнение в колонну, Мусин подвел его к модулю ремроты, где уже, приняв царственную позу, ожидал старший лейтенант Плащов со своей свитой, сиречь с нами. Мусин попытался доложить шакалу о прибытии и передать стопку тощих папок с личными делами, но Плащов брезгливо осмотрел нашего доброго прапорщика и высокомерно, «через губу» спросил:

– Зачем вы, прапорщик, мне тычете эту макулатуру? Отнесите в штаб. Сдайте в строевую часть.

Мусин, словно споткнувшись, остановился и пробормотал, разворачиваясь к штабу:

– Виноват, товарищ старший лейтенант.

Все солдаты в батальоне уважали Мусина. Уважали уже за то, что не «крысятничал», не воровал наши пайки, не стучал шакалам, а спокойно командовал вторым взводом хозяйственного обеспечения. Не орал, не «красовался», а именно командовал, и батальонные обозники несли службу ничуть не легче, чем пехота или разведка. Сейчас я смотрел, как офицер унизил заслуженного прапора перед молодняком, и мне стало неловко за Мусина и стыдно за Плащова.

Проводив старшего прапорщика взглядом, Плащов посмотрел на колонну перед модулем, потом на нас четверых, потом снова на колонну и наконец принял решение:

– Распределение по взводам произведем позже. А пока, товарищи младшие сержанты, расположите личный состав в модуле, определите спальные места и командуйте построение на прием пищи.

«Нет, – подумал я, – гусь, он и есть – гусь! Ишь какой стоит... Напыщенный. Наверное, сам собой любуется. Комбат сказал бы просто: «Покормите людей», а этот: «личный состав», «прием пищи». Даже Мусина – и то уколол. Хорошего мужика в звании понизил до прапорщика. И нас, сержантов, в полку никто не делит на младших и старших. Если кому-то понадобится обратиться, то просто говорят: «товарищ сержант», а чаще вообще по имени или по фамилии. Меня вообще Сэмэном зовут, Рыжего – Рыжим, а Полтаву – Полтавой. Один только Плащов в полку такой точный. Педант хренов!»

– Буду после обеда, – через плечо бросил нам Плащов, оставляя нас четверых против ста тридцати шести ровесников.

Даю вводную.

На ограниченном пространстве между жилыми модулями встретились две группы военнослужащих срочной службы. Они не равны по званию, сроку службы, морально-волевым качествам и предыдущему опыту. Кроме того, они не знакомы между собой и испытывают друг к другу чувство взаимного недоверия. У них противоположные интересы: у одной группы – пожрать, поспать и ничего не делать, у второй – держать первую группу в стальной узде армейской дисциплины. Обе группы находятся в неравном положении: первая группа в подавляющем большинстве, но никого не знает в полку, вторая группа состоит из несопоставимого меньшинства, но полк и полковой уклад знает как «Отче наш».

Усложняю вводную.

В течение двух недель обеим группам предстоит есть из одного котелка и спать в одном помещении. Уточняю, что после отбоя, когда офицеры спят, в местах проживания солдат возможны всякие случайности. И не просто возможны, а еще и нередки. Чаще всего эти случайности бывают весьма печальны для одной из сторон.

Задача.

Действуя в рамках Устава, силами четырех человек удержать в повиновении сто тридцать шесть вчерашних школьников, то есть самый неуправляемый и трудно контролируемый человеческий контингент.

Десять минут на размышление. Время пошло.

Не трудитесь. Кто служил, тот знает, а для тупых и сугубо штатских довожу решение:

Нечего даже и думать о том, чтобы вчетвером кинуться с кулаками на толпу молодняка. Даже если бы их было в десять раз меньше, то всё равно численный перевес был бы на их стороне. Поэтому прямой поход в рукопашную тут не годился. Из курса военной педагогики мне было известно только три способа управления воинским коллективом: убеждение, принуждение и личный пример. Мой опыт, полученный за десять месяцев службы, неопровержимо показывал, что второй способ самый надежный, простой и эффективный. Лично меня никто еще в армии не пытался в чем-то убедить, но зато принуждали меня десятки раз на дню охотно и больно. Поэтому нам сейчас необходимо было так себя поставить перед этой толпой в военной форме, чтобы ни у кого из них и мысли не могло зашевелиться в голове, что они могут ослушаться любого из нас. Чтобы они боялись даже подумать о том, что распоряжение товарища младшего сержанта можно пропустить мимо ушей, а его самого послать подальше. Их было всего-навсего больше. В тридцать четыре раза. А на нашей стороне была многовековая воинская традиция, все полковые пацаны нашего призыва, которые только и ждут, чтобы обрушиться на вверенных нам духов, и которые прибегут для расправы по первому же свистку. В нас клокотала необъяснимая, но лютая злость, известная всем, кто дожил до черпачества, и которой еще не было у вновь прибывших, но которая обязательно разовьется в них через каких-то полгода. Я прикинул соотношение сил и нашел, что силы не просто равны, а на нашей стороне огромное преимущество, просто нам необходимо в кратчайший срок превратить эту пока еще разрозненную толпу в единый воинский коллектив.

Пока мы с Рыжим заводили молодых в модуль, Панов и Рахимов пошли в столовую на заготовку – получать сахар и мясо на сто сорок человек. В спальном помещении стоял веселый шум: самые расторопные спешно занимали нижний ярус кроватей, менее шустрые заправляли постели на втором. Мы с Рыжим переглянулись – пора было вести карантин
на обед.

– Выходи строиться! – подал команду Вовка.

Его услышали только с третьего раза и лениво поодиночке побрели на выход. Мне это не понравилось.

– Вован, – предложил я Рыжему, – давай я поведу?

– Веди, – пожав плечами, согласился однопризывник.

Молодняк толпился на улице, и эта толпа очень мало походила на строй. Мы с Рыжим вышли на крыльцо и сверху наблюдали, как резвятся молодые. Кто-то курил, кто-то боролся, кто-то травил анекдот, но никто не сделал даже попытки образовать строй. На двух младших сержантов просто не обращали внимания. Мне это не понравилось еще больше. Мы старше их и по званию, и по сроку службы, а это пушечное мясо нас в упор видеть не желает.

«Придется наказать».

– Рота, – себе под нос, негромко скомандовал я, – становись.

Никто меня не услышал. Ничего другого я и не ждал. Можно было крикнуть во всё горло, но тогда все две недели команду на каждое построение пришлось бы орать, а голосовые связки у меня не казенные.

«Будем приучать к нормальному голосу. Чтоб по шевелению губ догадывались, какую именно команду я подал».

– Рота, – всё так же негромко повторил я команду, – становись.

Никакой реакции не последовало, никто никуда не встал, но несколько человек прекратили разговоры и посмотрели в мою сторону.

– Рота, – теперь уже все смолкли, а особо разговорчивых толкали их соседи и показывали глазами на меня, – становись.

Я с тихой грустью наблюдал, как карантин начал строиться в три шеренги и выравнивать носки. Парни еще не знали того, что знал я и о чем догадывался Рыжий. От модуля до столовой было метров сто, но я решил, что за свое плохое поведение карантин раньше, чем через полчаса, туда не попадет. Время – час, на развод мне роту нужно вывести в два. У меня есть час времени на занятие по строевой подготовке, а сколько они там поедят и поедят ли вообще, меня не волнует. Сам-то я точно без обеда не останусь.

Бедные, бедные, глупые парни!

Смешные.

Ну что они видели за три месяца в своих учебках для рядовых? Разве они знают, какие иезуитские методы воздействия на коллектив преподают в сержантских учебках? Что такое три месяца? Месяц на комплектование, месяц на кроссы и последний месяц – на подготовку к отправке. А тут за плечами целых полгода полноценной круглосуточной за-
дрочки. Уж как мы в учебке строевую песню пели! Уж как мы печатали шаг! И всё равно с первого раза в столовую попадали далеко не всегда.

«Ну, что же, юноши? Займемся вашим воспитанием».

– Рота, становись, – я сделал голос совсем тихим.

Веселый гомон стих. Последние еще подравнивали носки, но строй уже был.

– Равняйсь.

Все, кроме трех правофланговых, повернули головы вправо.

– Отставить. Равняйсь.

Снова поворот голов, на этот раз более синхронный.

– Отставить. Разойдись.

Молодые нерешительно посмотрели на меня, переглянулись между собой и, наконец, сломали строй.

– Рота, становись.

Строй образовался гораздо быстрее, чем в первый раз. Отдельные военные уже знали свое место в строю.

– Отставить. Разойдись.

Не успел строй рассыпаться, как я подал команду:

– Рота, становись.

Три ровных шеренги были построены почти так быстро, как я этого хотел. Теперь голос можно понизить до шепота. Заняв господствующую высоту на крыльце модуля, я с этой высоты осматривал строй. Сто тридцать шесть человек стояли, готовые выполнять мои команды.

«Вас, парни, еще пару дней назад гоняли сержанты. Еще пару дней назад вы не смели и слова пикнуть против такого же сержанта, как мы. Если вы думаете, что, прибыв в полк, вы сможете положить на кого-то прибор, то вы жестоко ошибаетесь. Я вам даже шанса не дам. А еще я знаю, что все вы сейчас очень хотите жрать. Я знаю это потому, что полгода назад, когда меня самого гоняли в ашхабадской учебке, я тоже очень хотел жрать. И полгода назад голод, сворачивая кишки, за-
ставлял нас, забитых и бесправных курсантов, орать песню и отбивать подошвы об асфальт, печатая строевой шаг. Стекла в казармах дрожали, когда мимо на обед шла вторая учебная рота связи. И вы у меня сейчас поймете, что такое строевой шаг и как надо ходить в столовую».

– Равняйсь. Оставить. По команде «равняйсь» голова поворачивается вправо так, чтобы была видна грудь четвертого человека от вас. Равняйсь. Смирно. Оставить. Подбородки выше. Равняйсь. Смирно. Нале-во! Отставить: не одновременно.

Я повернулся к Рыжему:

– Вован, иди в столовую, отложи мне там... Эта бодяга надолго. Ребята еще не поняли, куда попали.

Рыжий кивнул и, сбежав с крыльца, налегке пошел в столовую. Я посмотрел на часы: на всё про всё, включая прием пищи, у меня есть пятьдесят одна минута. Можно резвиться и дальше.

– Разойдись...

– Становись...

– Равняйсь...

– Отставить...

– Равняйсь...

– Смирно!

Мой голос звучал тихо и монотонно, даже лениво, но глаза внимательно следили и отмечали, насколько быстро и правильно выполняются мои команды. О строевой подготовке в учебках для рядовых, как видно, дают самое поверхностное представление, поэтому сейчас мы будем доводить слаженность действий до совершенства.

– На-ле... Отставить. На-ле-во! Шаго-ом...

Вместо команды «марш!» я сделал паузу и осмотрел строй. Рано им еще в столовую.

– Отставить. По команде «Шагом» корпус военнослужащего чуть наклоняется вперед. Попробуем еще раз: шаго-ом...

На этот раз строй чуть наклонился в сторону движения, будто колосья пригнул летний ветерок. Я оценил, насколько параллельно они подали свои туловища вперед, и решил, что, пожалуй, можно начинать движение:

– ...Марш!

Строй недружно и вразнобой затопал в столовую. Я дал ему пройти метров сорок и остановил:

– Ну кто так ходит? Горох! А должен быть один шаг. Стой – раз, два. Кругом. На исходную бегом...

Я посмотрел на строй:

«Нет. Они и в самом деле ходить не умеют. Их не учили. Значит, будем тренироваться».

– По команде «бегом» корпус наклоняется вперед, руки согнуты в локтевом суставе. Военнослужащий готов начать движение бегом. Рота, на исходную – бегом марш.

Двести семьдесят два сапога загромыхали по бетонке обратно к модулю. Я снова посмотрел на часы: в моем распоряжении оставалось сорок девять минут. За это время я должен завести роту в столовую, а поедят они или нет – для меня это не важно. Если мы в учебке плохо спели песню или не достаточно громко печатали шаг, сержанты оставляли нас без обеда. И с этими ничего не случится, если денек поголодают.

– Стой. Кругом.

Карантин остановился и развернулся. Молодые стали
нервничать.

«Нервничаете? – у меня улучшилось настроение. – Теперь, ребята, посмотрим, чей характер крепче. Это только начало. Вы еще не знаете, что я для вас приготовил на сладкое».

– Шагом марш.

Карантин с левой ноги начал движение, и на этот раз топот ног был более-менее слаженный. Молодые то и дело посматривали на меня недобрым взглядом. Я снова дал им пройти сорок метров, остановил и во второй раз вернул их к модулю.

Учить так учить.

– На исходную.

Карантин остановился, постоял немного, а потом послушно развернулся и пошел на исходную.

«А куда вы денетесь с подводной-то лодки?» – удовлетворенно подметил я.

– Равняйсь.

– Смирно.

– Шагом – марш!

Рота дружно шагнула, вымещая сапогами по бетону свою злость на меня. Я опять посмотрел на часы: много, еще очень много времени оставалось до развода. Сорок минут с копейками.

На этот раз я позволил карантину дойти до столовой. Из дверей вышли пообедавшие Панов и Рахимов. Мне оставалось подать команду, которую от меня ждали: «налево, справа в колонну по одному в столовую шагом марш».

– Там тебя Рыжий дожидается, – вытирая рот, сообщил мне Серёга.

– Некогда, Серый, – с напускной грустью в голосе пожаловался я на жизнь, – молодые совсем ходить строем не умеют.

– Как – не умеют? – подыграл мне Панов. – Не умеют – значит будут тренироваться.

– Рота, кругом! – печально скомандовал я. – На исходную бегом. Марш!

Карантин стоял, не веря такой жестокости: их практиче-
ски гнали от накрытых столов.

– Кому стоим?! – пришел мне на помощь Рахимов. – Команду не слушаль? Бегом на исходний!

Вид у Рахима был злой. Никаких сомнений не возникало, что сейчас он кого-нибудь, того, кто поближе, двинет в ухо. Хорошо, если сам двинет, а то еще позовет своих земляков, которых у него половина полка, и тогда уж полковое чурбаньё...

Карантин развернулся и потрусил обратно к модулю ремроты. Сержантский состав не спеша пошел следом.

И снова, как по прописи:

– Равняйсь.

– Отставить.

– Равняйсь.

– Отставить.

– Равняйсь.

– Смирно.

– Отставить.

Меня перебили:

– Ну, хватит уже, товарищ сержант. Мы так в столовую опоздаем, – я не успел заметить, кто это сказал из глубины строя.

Да мне и не интересно было, кто именно вякнул «из толпы». Меня перебили! Перебили меня! Без пяти минут черпака Советской Армии. Меня, целого младшего сержанта Сухопутных войск, перебивает какой-то сопливый салабон, который еще не успел выкакать мамины пирожки! Какой-то урод, чье дело только молчать, слушать и исполнять, осмелился подать голос. Да откуда? Из строя! Из строя, где нельзя даже перешептываться, какой-то козел, стоящий на ступени эволюции между спермато-
зоидом и улиткой, решился пойти поперек господа бога своего.

Трудно подобрать стихийное бедствие страшнее разгневанного сержанта!

– Рота! Вспышка слева!

Никто не шелохнулся.

– По команде «вспышка слева» военнослужащий ложится на землю ногами к эпицентру взрыва и прикрывает голову руками, – пояснил я.

– А ну, уроды! – снова мне на помощь пришел Рахимов.

Карантин, вздыхая, стал ложиться на землю.

«Может, они думают, что на этом закончилось? – я до-
ждался, пока последний ляжет на землю носом вниз и
закроет голову руками. – Нет уж: ломать так ломать. Я не стану доискиваться, кто крикнул слова, но от своих соседей он не скроется. После ужина его свои же пацаны накажут. Заодно будет наукой для всех, что разговаривать в строю нельзя, а возражать сержанту – вообще смертельно опасно».

– На рубеж пятидесяти метров... Ползком... Марш! – я подал команду, и Рахим с Серёгой, поняв, что я «ломаю» роту, принялись подбадривать лежащих пинками.

Сейчас я хотел, чтобы все молодые перепачкались как можно сильнее. Чтобы когда я их поднял, они походили на чмориков в грязных хэбэшках и с перепачканными руками и лицами. В умывальник я их точно не поведу. Я приведу их в столовую такими, как есть, как стадо поросят.

– Воздух! – мне подумалось, что, перепачкав спереди, хлопчиков для симметрии нужно обвалять и со спины. – По команде «Воздух!» военнослужащий переворачивается на спину и готовится вести огонь по воздушным целям.

Поваляв карантин еще минут десять в пыли, я поднял его и повел в столовую. Теперь я был доволен строевым шагом – молодые топали, что было дури.

А еще я был доволен, что унизил полторы сотни духов в их собственных глазах. Я никого не ударил. Я даже не повысил на них голос. Я не сказал ни одного слова, которого нельзя было бы найти в Уставе.

И однако я втоптал их в эту пыль, которую они собирали своими животами и спинами!

Можно считать, что нужный контакт с вверенным подразделением был установлен.

 

На разводе Плащов, осмотрев грязный с ног до головы карантин, спросил:

– А чего это они у вас какие-то... измученные?

– Строевой подготовкой занимались, товарищ старший лейтенант, – пояснил я.

– А-а, – протянул Плащов, – ну, тогда понятно. Рота, становись!

Рыжий, осклабившись, прошептал мне в ухо:

– Ну ты и зверь.

– Да иди ты, – отмахнулся я от него, – сам, что ли, лучше меня?

Рыжий промолчал. Он был не лучше меня.

 

Продолжение следует