ГОД ВТОРОЙ

Волки и овцы

 

Никогда за десять месяцев службы я не просыпался в таком хорошем настроении, как на следующее утро. Все мои предыдущие пробуждения неизменно были возвращением к грубой реальности из уютного тепла моих снов и солдатской постели. А сегодня...

А сегодня дневальный поднял сержантский состав за пятнадцать минут до общего подъема, мы, не торопясь, оделись, застелили постели и собрались на центральном проходе, ожидая, пока минутная стрелка доползет до цифры 12.

– Давай, – кивнул я дневальному.

– Рота, подъем! – деревенским петушком молодой с тумбочки возвестил о начале нового дня.

– Рота, подъем! – гаркнул Рыжий. – Сорок пять секунд! Время пошло.

Молодые бодренько стали вскакивать с коек и натягивать на себя форму.

– Выходи строиться на зарядку! – веселился Рыжий. – Форма одежды номер три.

На одной из кроватей спокойно продолжал спать молодой воин, не обращая внимания на суматоху, поднявшуюся в модуле. К нему подскочил Рахим:

– Кому спишь, козла хлебанний?! Подъем быля?

Рахим схватился за край матраса и перевернул его вместе с перепуганным духом на пол. Дух шлепнулся, но тут же вскочил, весь перепуганный, и судорожно стал одеваться.

– Живее, живее, мальчики, – вдоль прохода прохаживался Панов, подгоняя молодых кого пинком, кого затрещиной.

Через две минуты невыспавшийся и хмурый карантин стоял перед модулем ремроты, беспрекословно готовый к новым мукам, которые подготовили для них внутренний распорядок и товарищи младшие сержанты. Я с удовольствием сейчас смотрел с крыльца на молодняк внизу и был удовлетворен его моральным состоянием и внешним видом. Они сейчас уже не были той гомонящей полувоенной толпой, которую старший прапорщик Мусин подвел к ремроте. Сейчас они отдаленно напоминали эмбрион воинского коллектива, и уже можно приступать к сколачиванию самого воинского коллектива, основанного на чувстве товарищества и взаимовыручке, то есть тех самых чувствах, которые легче всего рождаются в молодых воинах в процессе совместной встрёпки всего призыва. Моральное состояние карантина было подавленным, внешний вид – жалким. С вверенным подразделением был не только установлен нужный контакт, но и найден общий язык и установлены необходимые взаимоотношения: мы их наклоняем, они – прогибаются.

Вчера после развода Плащов раскидал молодое пополнение по взводам. В каждом оказалось по тридцать четыре человека. Сержанты переписали на бумажку фамилии своих подчиненных, после чего посадили в Ленкомнату самого умного на вид духа переписывать фамилии с четырех листков в сводный список для вечерней поверки. Для остальных после развода и до ужина была устроена строевая подготовка, после ужина, для лучшего усвоения толстолобика в томате – чистка оружия, а перед сном вечерняя прогулка. Полтораста человек строем ходили по плацу мимо штаба туда и обратно и учили ротную песню:

Россия! Любимая моя,

Родные березки, тополя.

Как дорога ты

Для солдата,

Родная русская земля.

Песня выходила еще более душевной оттого, что половина роты призывалась из Средней Азии. Чумазые чурки, ломая язык о трудную фонетику русского языка, старательно мычали.

«Русский язык тоже будем учить».

А как его не учить? Как еще солдат может понимать и передавать приказы командира? И традиционное чурбанское «до года не понимаю, после года – не положено» тут не пролезет. Русский язык после карантина будут знать все в пределах гимназического курса. В этом я тут же себе и поклялся.

У меня был пример перед глазами. Черт его знает, как в нашу славянскую учебку связи попал Карягдиев. Может, папка с его личным делом упала со стола и, поднятая, была положена в стопку личных дел второй учебной роты связи невнимательным дивизионным штабистом, но Карягдиев попал в нашу учебную роту и тут же прославился тремя своими достоинствами. Первое – он был узбек. Единственный узбек среди двухсот славян и мусульман Поволжья – считай, тех же славян, ибо и татары, и башкиры, и многие другие народы, живущие между Волгой и Уралом, давно обрусели, и часто они даже более русские, нежели отдельные позорные представители титульной нации государства российского. Второе – у него на одной ноге было шесть пальцев, что обнаружилось еще до получения формы, в бане. Ни у кого из нас не было шести пальцев ни на руке, ни на ноге, и это обстоятельство тоже выделило Карягдиева из толпы. Мы поняли, что он феномен, а не такой, как мы. Третье и главное – он не умел говорить по-русски. Ни говорить, ни писать, ни даже понимать. Ни слова! Это нас удивило и восхитило, потому что все остальные по-русски говорили с рождения и даже знали такие слова, которые не во всех словарях можно найти. Отцы-командиры, пробившись с ним и так и сяк и убедившись, что узбек не тупит, а действительно не знает «великого и могучего», отступились и махнули на него рукой. Ротный по совету старшины решил его назначить вечным дневальным по чаеварке, и сгнил бы парень без военного образования в дневальных да кочегарах, но на его счастье, скорее, на беду, замкомвзвода ему достался сержант Погосян. Несмотря на свою характерную фамилию, Гарик Погосян был армянином не большим, чем я или вы. Он родился в хорошем северном городе Кирово-Чепецке, закончил там школу и техникум, успел там же поработать и жениться и из Кирово-Чепецка был призван на действительную военную службу. К моменту нашего прихода в роту Гарик отслужил полтора года и стоял для нас, духов, на недосягаемой высоте, на закрытой облаками от дерзких взоров простых смертных вершине Олимпа. Если бы Гарик был просто мастер спорта по классической борьбе, то это для Карягдиева было бы полбеды. Но сержант Погосян, отслужив в учебке полгода курсантом, еще год командиром отделения и отправив в войска два выпуска младших сержантов, которых сам же и выдрочил, под конец службы от нечего делать обнаружил у себя незаурядный педагогический талант. Обнаружив в себе одном этакий коктейль из Макаренко, Ушинского и Песталоцци, Гарик решил, что он непременно научит Корягу разговаривать.

Мы не верили.

Офицеры не верили больше нас.

Мы вместе с офицерами не верили, что Корягу можно за полгода научить разговаривать на чужом языке, потому что в учебке не принято бить курсантов. А как можно научить без кулака? Решительно невозможно!

Через неделю Гарик похвастался первыми достижениями. Он свистнул в окно, с чаеварки прибежал Коряга и вытянулся перед ним по стойке «смирно». Впечатлило, но аплодисментов не вызвало: собачек в цирке тоже учат на задних лапках стоять, но говорящих собачек не бывает. Тогда Гарик, спеша поразить недоверчивых зрителей смертельным номером, спросил Корягу:

– Коряга, я тебе кто?

Карягдиев немного помялся, подбирая правильные слова, вдруг лицо его озарилось счастливой улыбкой дауна, и он посмотрел на Гарика, как на родного:

– Гы!.. Гы-гы... Барата-ан! – протянул он радостно и осознанно.

– Верно, Коряга, – подтвердил Погосян, – я тебе братан. Иди, работай.

Через полгода младший сержант Карягдиев, пусть со страшным акцентом, но говорящий по-русски, успешно закончивший обучение и сдавший выпускные экзамены, был направлен для дальнейшего прохождения службы в Кизыл-Арват. Пустыня, конечно, вода привозная. Зато: не Афган и от начальства далеко.

Нет, я нисколько не сомневался в том, что через неделю ротную песню узбеки будут петь с мордовским акцентом: во мне тоже проснулся великий педагог.

Сейчас, наблюдая с крыльца, как духи строятся на зарядку, я с большим удовлетворением подмечал, что у половины роты хэбэшки мокрые, а у половины грязные. Вчера, после того как Плащов, проведя вечернюю поверку, ушел отдыхать в офицерский модуль, мы продолжили устраивать карантину «сладкую жизнь». Где это видано, чтобы молодое пополнение, только прибывшее в полк, «отбивалось» с первого раза? Виданное ли это дело? Команды «Рота, сорок пять секунд – подъем!» и «Рота, сорок пять секунд – отбой!» подавались нами еще добрых два часа, почти до полуночи. Молодым всё никак не удавалось за отведенные секунды раздеться, аккуратно разложить форму на табуретах, обмотать портянки вокруг сапог и лечь под одеяла.

«Ночь длинная!» Сержантский состав принял решение: «Будем тренироваться».

Через сорок пять секунд после команды «Отбой» в спальном помещении не должно быть ни звука, ни скрипа, а форма – не беспорядочно раскидана, а сложена аккуратно, единообразно и ровно. Если бы ночью в модуль зашел с проверкой дежурный по полку или, не дай Бог, вернулся бы Плащов, то на вопрос: «Почему у вас не спят люди?» – мы бы честно признались: «Отрабатываем команду «Отбой!».

А когда ее еще отрабатывать? Только перед отходом ко сну – днем молодые будут отрабатывать другие навыки. У них времени свободного не будет днем.

Ну, а после отбоя – никаких хождений в туалеты-умывальники. Только через час после отбоя дневальный может разбудить желающих постираться. А так как кранов в умывальнике всего двенадцать, то дневальный сначала поднимет первую дюжину, а они уже, постиравшись, станут будить следующих.

До подъема постираться успели не все, а у постиравшихся хэбэ не успело высохнуть. Мне это нравилось. Сержанты в сухом и чистом, духи – в мокром или грязном. Сразу видно: кто в роте человек и кто в ней хозяин.

Удивительное животное – человек! Всего несколько дней назад мы были на месте вот этих самых молодых, которых мы сейчас гоняем. Всего несколько дней назад мы были самым угнетаемым сословием в армии – афганскими духами. Над нами стояли офицеры и еще выше офицеров стояли старослужащие, про которых ничего другого мы не думали, кроме того, что они – «уроды, суки и козлы». Получить затрещину или кулаком в грудь считалось для нас самым привычным делом, и никого из нас не удивляло, что весь наш призыв служит тренажерами для отработки ударов черпаками. Казалось бы, что, пройдя сами через долгие месяцы бесконечных унижений и частых побоев, мы должны были отнестись к молодым более снисходительно и менее беспощадно. Ан нет: не было сейчас на всем свете у этих молодых врагов более лютых, чем мы, чем весь наш призыв «Весна-85». Во что способен превратиться человек под влиянием обстоятельств? В какого зверя? Кто бы мне рассказал год назад, что я буду готов волком грызть такого же пацана, как я, одетого в такую же форму, как на мне, только за то, что государство призвало его на службу на каких-то полгода позже меня? Феноменальное явление – воинский коллектив! Как многое объединяет наполеоновского капрала, германского ефрейтора, прусского фельдфебеля, русского унтер-офицера и советского сержанта! Всех младших командиров во всех армиях мира роднит сладкое чувство упоения собственной властью над себе подобными. Даже полное ничтожество, получив лычки на погоны, уже может позволить себе радость от того, что положит несколько десятков человек носом в землю или оденет их в противогазы. Как это приятно: наблюдать распростертых подчиненных с высоты своего роста. Даже самый карликовый сержантик будет смотреться выше, чем самый здоровый в роте рядовой, ползущий по-пластунски. Право любого командира сожрать своих подчиненных вместе с ботинками защищает весь уклад армейской жизни. Невыполнение приказа – грубейшее нарушение воинской дисциплины. Нарушение
субординации – еще одно грубое нарушение. На подчиненного будет наложено взыскание в соответствии с Дисциплинарным уставом, и только потом, во вторую очередь, станут разбираться: дурной приказ был не выполнен или разумный, преступный или правомерный. Обжалование приказа не отменяет его выполнения. Сначала выполни – потом обжалуй. Сперва по команде уткнись носом в землю, а потом иди жаловаться кому хочешь.

– Рота, становись! – скомандовал Рыжий. – На-ле-во! Бегом марш.

«Правильно, – одобрил я. – А то еще простудятся, в мокром-то. Нужно их как следует разогреть».

Полк начинал выходить на зарядку.

В полку на зарядку забивали не так откровенно и безнаказанно, как, скажем, в стройбате. Если для духсостава пехоты зарядка была обязательной, чтобы создать массовость, то дедов никто на нее не выгонял. Кто что может сказать деду? Не хочешь – не делай, хозяин – барин. Но даже деды не игнорировали зарядку полностью. Вроде, стоят, курят на спортгородке, беседы ведут, а постой, присмотрись: вон один, откинув бычок, полез на турник, вон второй качается на брусьях, вон еще парочка траки тягает. Не из-под палки, а так – «для себя». Чтоб жиром не заплывать и мышечный тонус поддерживать.

Дедам, конечно, многое позволено. Деды, они – козырные... Но наступит воскресенье, снова будет кросс на три километра по пустыне под веселую музычку. И весь полк знает, что подразделение, показавшее худшее время, всю неделю будет чистить полковые туалеты, а начальник штаба полка подполковник Сафронов отсекает время по последнему. И его не колышет: дед отстал или дембель. Отстал – значит, неделю твоя рота убирает сортиры.

Из-за тебя.

Из-за твоей слабости и лени.

А как может дед, бегающий хуже всех в роте, что-то указывать молодым? Его поправят, скажут: «Ты сперва бегать научись, а потом уже молодыми командуй». Вот и не ленятся деды вставать по утрам на зарядку.

Но кроссы-туалеты, страх потерять дедовские привилегии – это не главное. Не это выгоняет дедов на утренние пробежки.

Полк «ходит на войну».

А война требует выносливости и максимального напряжения сил.

Солдат несет на себе много тяжелого груза: бронежилет, каска, рюкзак или вещмешок – всё это весит килограммы. Автомат – он тоже не легче воздуха. Подготовка к операции проводится так же тщательно, как к полету в космос. Каждый грамм веса на счету. Но как ни выверяй, как ни выбрасывай «лишнее», всё равно жизненно необходимое весит кил двадцать, а то и больше. И эти двадцать килограмм на операции придется переть на себе. И не по асфальтовой дорожке, а по неровным каменистым тропкам, где и налегке-то – лишь бы пройти. Километр за километром, вверх, вниз, вверх, вниз. С грузом на плечах. Лошадиное здоровье иметь надо, чтобы сдюжить, да и не всякая лошадь залезет туда, где прошел пехотинец.

А тех, кто не выдерживает, тех, кто не в состоянии нести груз, тех, кто, размазывая сопли по лицу, начинает хныкать: «Пристрелите меня, я больше не могу!», тех несут на руках и на пинках до брони, а по прибытии в полк они пополняют собой касту чмырей.

Отныне – и до конца службы.

Страшно быть духом.

Еще страшнее – оставаться им от военкомата и до дембеля.

Страшно!

Поэтому сейчас на зарядку вышел не только карантин и даже не одни полковые духи, а все роты в полных составах строились возле своих модулей и палаток, и тяжелый грохот сотен сапог по бетонке оглушал окрестности и распугивал жирных ворон на помойке.

К войне себя нужно готовить.

К войне каждый себя готовит сам. Пробежаться поутру? Не тяжело. Почистить автомат? Еще легче. Пострелять из него? Даже прикольно, особенно на первом году службы. Побегать на тактике? Морока, конечно, зато время убили. Вроде, ничего сложного, но когда изо дня в день, регулярно и систематиче-
ски в твоем распорядке дня: физо, тактика, огневая, инженерная, тактико-специальная, горная подготовка – через несколько месяцев это дает свой результат. Через год однообразной и размеренной армейской жизни ты оглядываешься назад и с удивлением замечаешь, что ты уже не тот лопоухий, обритый наголо призывник, который в заношенной одежде, со старым рюкзачком пришел в военкомат. Ты – солдат.

Самостоятельная боевая единица.

Однако команда «бегом, марш», которую подал Рыжий, меня тоже касается. Я дождался, пока начнет бег последняя шеренга, и пристроился сзади, чтобы подгонять отстающих. Ротные колонны выбегали на бетонную дорожку и сворачивали налево, на центральную аллею. Пробегали мимо штаба, снова поворачивали налево и мимо клуба и спортзала добегали до офицерской столовой, сворачивали налево, пробегали мимо полкового магазина, солдатской столовой и замыкали круг. Два круга по полку – как раз около трех километров. Карантин пристроился в хвост к минометчикам, а за нами, держа строй, бухала сапогами полковая разведка.

– В ногу! В ногу! – командовал впереди Рыжий. – Раз-два! Раз-два!

Карантин подбирал ногу, и до поворота слышалось только одновременное бух-бух-бух-бух трех сотен рифленых подошв по сухому бетону. На повороте одновременный бой рассыпался горохом, и Рыжий снова подавал команду «подобрать ногу». После двух кругов Рыжий повел карантин на спортгородок, где, пока сержантский состав перекуривал, Рахим выполнил с молодыми Второй комплекс вольных упражнений аж на 16 счетов: повороты, наклоны, приседания в режиме нон-стоп. Серёга Панов показал молодым, как надо выполнять «подъем переворотом». Десять раз подряд перевернувшись на турнике, он повис на нем и сделал «уголок», подержал его секунд сорок и только после этого сделал соскок. Молодые посмотрели на него с уважением. Действительно – на турнике не каждый так сможет. Я – точно бы не смог. Зато я смог поршнем отжаться на брусьях тридцать раз и, опершись локтями на перекладины, тоже сделал «уголок». Даже носочки вытянул. Молодые с уважением посмотрели и на меня. Так, как сделал я – тоже не каждый сможет, но в учебке Первого городка умели школить и физподготовку давали будь здоров. Теперь молодым предстояло укреплять свое здоровье на турниках и брусьях. Мы с чистым сердцем и легкой душой, мол, «смотрите: мы это умеем, теперь ваша очередь показать класс», загнали молодых на снаряды. Большая часть молодняка, разумеется, на них и умерла, но выявились ребятишки, которые тоже водили дружбу и с турником, и с брусьями. Я отметил их взглядом, чтобы потом записать фамилии – пригодится.

Завершив зарядку раньше карантина, к нам стали подходить полковые пацаны:

– Есть кто из Уфы?

– Есть кто из Кишинева?

– Одесситы е?

– Баку.

– Грозный.

– Витебск.

Нет, если допустить сейчас земляческое братание, то ничего хорошего из этого не выйдет. Пойдет только разброд и шатание. По себе знаю. Когда меня из карантина вытащили мои земляки-дембеля, то я на этот карантин сразу же положил большой и ржавый болт, за что и был посажен на губу. До братания доводить нельзя: иначе мы потом этот карантин по всему полку собирать будем – не соберем.

Поэтому я подал команду:

– Карантин, становись.

У молодых еще свежи были в памяти воспоминания о том, как я их вчера накормил обедом, поэтому карантин послушно выстроился в колонну по четыре.

«Правильно сделали, – похвалил я их про себя, – а то бы я вас сегодня еще и завтраком накормил... так же, как вчера обедом».

– Оу, сержант, – ко мне развязной походкой подошли двое «земляков» с Северного Кавказа, – ты не много ли на себя берешь?

Я повернулся к ним, чтоб, не дай Бог, не подумали, будто я глаза прячу.

– Сколько унесу. Карантин! В расположение бегом – марш!

И не спеша пошел следом.

 

А неплохо мы вчетвером устроились!

Вместо зарядки, находись я во взводе, то мёл бы в палатке или собирал бычки возле нее, поглядывая в сторону карантина и ожидая, когда же духов начнут раскидывать по подразделениям. А сейчас я бодренький, умытый и чистый. Не лучше ли пробежаться три километра с молодыми? И руки чистые, и для здоровья полезно. А на завтрак роту пусть Панов ведет: я ее водил вчера на обед, Рахим водил на ужин, а Рыжий проводил зарядку. Вот пусть Серый и покомандует: его очередь.

«Весь день прошел как миг единый...»

Впрочем, это из классика.

За время, прошедшее с осеннего сержантского карантина, ничего нового в боевой подготовке молодого пополнения не изобрели. Молодых надлежало как следует задолбать. Плащов приказал выдать молодым автоматы, чтобы уморить их на тактике. Разница между занятиями молодых и сержантов была только в том, что три месяца назад мы на полигон тряслись в кузове, а сейчас полезли в кабину. КамАЗов было четыре, мест в кабинах было на восемь человек, а нас было пятеро.

Плащов и еще четыре дятела.

Сев возле водилы, я гордо посмотрел на Рыжего, мол: «Знай наших – в кабине едем». Рыжий посмотрел на меня еще более гордо: «Разведке – положено». В кабине мы оба ехали впервые за всё время службы, в основном, всё время в кузовах или на бэтээре. Чтоб он не зазнавался, я двинул ему локтем в бок, и машина тронулась. В ответ на мой локоть Рыжий сдвинул мне шапку на нос и заржал довольный. Чтоб отомстить, я двинул ему каблуком по ноге.

Рыжий взвыл:

– Ты что, дурак?! Больно же, урод!

– Сам урод.

– Тогда ты не урод. Ты – мордвин.

– Тогда ты тоже не урод. Ты – хохол.

– Шел хохол, наклал на пол. Шел кацап – зубами цап.

– Чего это он «цап»?

– То, что хохол наложил.

– Ты уверен в этом?

– А то.

– А ты видел? – я сунул Рыжему еще раз локтем в бок.

– Своими глазами, – Рыжий снова сдвинул мне шапку на нос и быстро убрал ногу.

Я подумал, чем бы еще побольнее укусить Вовку.

– А в разведку только придурков берут, – ехидно заметил я.

– А связь – только прихлебатели.

– Это кто прихлебатель?!

– А кто придурок?

Слово «прихлебатель» показалось мне обидным. Когда ездили на Балх, я ничем не отличался от пехоты. Тот же автомат, тот же бронежилет. А груза на себе я нес даже больше стрелков: кроме всего прочего, у меня была радиостанция и аккумуляторы к ней. И моя рация не сдохла, и аккумуляторы не сели. Связь для пятой роты я обеспечил. И вот теперь я – прихлебатель? Разведка, между прочим, на Балхе тоже «языков» пачками не таскала.

– Ладно, – Рыжий положил мне руку на плечо, – ты не прихлебатель. Мир?

– Тогда и ты не придурок. Мир.

Я несколько секунд пощелкал тумблерами в голове, решая, как надежнее закрепить мир с Рыжим, и нашел:

– Ладно, Вован: мы с тобой – нормальные пацаны. Это водила хотел нас с тобой поссорить.

Рыжий посмотрел на водилу. Эрмэошник был с нашего призыва, только рядовой.

Водитель напрягся.

– Этот, что ль? – Рыжий кивнул на него.

– А давай ему подкинем? – предложил я.

– А давай, – радостно согласился Вовка.

Водитель чуть не потерял дорогу.

– Э-э-э, мужики, – залопотал он в испуге, – вы чего?!

– Руль держи!!! – заорали мы в один голос.

КамАЗ по серпантину выезжал на обрыв.

 

Двадцать третье февраля

 

Так и покатила жизнь как по-писаному: в шесть подъем, зарядка, туалет, завтрак, развод. После развода – занятия, обед, чистка оружия, политподготовка, написание писем на родину, ужин, фильм, поверка, отбой. Через три дня молодые втянулись в ритм, а сержантам и втягиваться не было необходимости. Рыжий последние месяцы спал не больше моего: как молодой сержант он вместе со мной через сутки летал в наряды, и ежедневно мы с ним сталкивались на разводе, на докладах в штабе и в столовой. Он тоже недосыпал, поэтому восьмичасовой сон был для нас как праздник. Кроме догляда за молодыми, у нас не было иных обязанностей, а молодые хлопот нам не доставляли. С первых же часов своего пребывания в полку они были приведены к нормальному бою и слушались команды быстро и четко. Занятия по огневой и тактике проводил Плащов, а мы, как четыре овчарки вокруг овечьей отары, крутились вокруг молодых, наблюдая, чтобы кто-нибудь из них сдуру не пристрелил соседа. Меня всякий раз охватывало беспокойство, когда Плащов начинал отрабатывать действия мотострелкового взвода в наступлении с боевыми стрельбами. Я бегал сзади цепи своего взвода и следил, чтобы направление стрельбы духи выбирали строго перпендикулярно линии цепи. Оленям, отклоняющим свой автомат от воображаемого перпендикуляра, я выписывал пендалей, выводил из строя, отбирал автомат и заставлял отжиматься до потери сил. Пока носом в гравий не уткнутся.

Метод воспитания не самый гуманный, зато все остались живы-здоровы, никто не угодил ни в «Черный тюльпан», ни под трибунал. Одного уронишь на землю, вываляешь в пыли – остальные тридцать человек, не желая для себя такой же участи, делают правильные выводы: и автоматами не играют, и на предохранитель ставить не забывают. Во всяком случае, за время карантина никто никого не подстрелил.

И был момент нашего с Рыжим триумфа!..

Даже пожалел, что на мне не было белого фрака, манишки, бабочки и лакированных туфель. Никогда и нигде ни один великий пианист в мире не купался в таком глубоком океане восхищения.

Точно так же, как и в «сержантском» карантине, обед привезли прямо на полигон в больших зеленых термосах. Молодняк, нагулявший аппетит, жадно наваливался на горячую пищу. Из четырех сержантов рыжим был только один, а голодовку не объявлял никто. Поэтому, прежде чем допустить молодых до раздачи пищи, мы потребовали себе всё, что нам положено: борщ «со дна пожиже», побольше тушенки, кашу пусть духи хавают, а в компот по жмене сахара. Отныне и до дембеля будет только так: сначала кушаем мы как старший призыв, потом мы позволяем утолить голод молодым, чем Бог послал и тем, что от нас осталось. И никому не надо напоминать, чтобы нам оставили в тарелках – без нас духи вообще есть не имеют права.

А не то...

Репертуар боевой подготовки остался неизменным: сначала тактика, потом обед, полчаса на отдых и под занавес стрельба. Два огневых рубежа, две пары мишеней и много-много патронов. Через два часа отстрелялись все. Обе мишени не поразил никто.

Плащов, и без того то и дело кривившийся, глядя на карантин, после стрельб вообще сделал такую брезгливую гримасу, что, повтори я ее, у меня вылетела бы челюсть.

– Стрелять не умеет никто! – резюмировал он. – Будем тренироваться. Может, сержанты покажут, как надо стрелять?

Сержанты не возражали.

– Младший сержант Грицай, – окликнул Плащов.

– Я, – Рыжий поднялся с корточек и прихватил автомат за цевье.

– Младший сержант Сёмин.

– Я, – я выкинул сигарету и тоже поднялся на ноги.

– К бою.

– Есть, – негромко промычали мы с Вовкой.

Делов-то: с огневого рубежа попасть в грудную мишень за двести метров и в ростовую за четыреста. Их прекрасно видно: стреляй и поражай. Целую зиму мы с Рыжим после обеда шли за полк и выстреливали по пятьсот сорок патронов на ствол из положения стоя, лежа и с колена. И мишенями у нас были не полуметровой ширины фанерные щиты, а маленькие гильзы. После того, как привыкнешь убирать десять гильз с десяти-одиннадцати выстрелов, промазать по нормальным мишеням уже не получится. Кроме того, у меня – очень хороший автомат: АК-74. Я его под чутким руководством Полтавы сам пристреливал. Он у меня за версту в копейку бьет. Очень я уважаю свой автомат. За мягкий спуск, за точность прицеливания, за мягкую отдачу в плечо при вы-
стреле. Даже за то, что пружина толкателя несколько слабее, чем на других автоматах. Это не только мой автомат: с ним еще мой земляк служил. У него даже на прикладе нацарапано: «Мордовия. ДМБ-85». Я, конечно же, приписал «...и 87», чтоб все знали, что с этим автоматом потомственно служила лихая и отчаянная мордва. Я не только свой автомат люблю и уважаю: я ему доверяю. Я знаю, что он пошлет пулю туда, куда я ему прикажу. Я уверен, что он не откажет, что патрон не перекосит при подаче в патронник, что боек будет отстукивать капсюли без осечек, и сколько раз я нажму на спусковой крючок, столько раз из ствола вылетит пуля. И это не слепое доверие к мертвой железяке. Я очень берегу свой автомат. Ухаживаю за ним. Он у меня как родной: всегда почищен, а в компенсатор вставлена старая подшива, чтобы в ствол не попала даже пылинка. Другие духи получают подзатыльники и колыбахи за грязное оружие, а меня учить не надо: пострелял, разобрал, почистил, собрал и поставил обратно в пирамиду. Даже если я всего один патрон из него выстрелил, всё равно: буду чистить и в пирамиду даже с крохотным нагаром в стволе и на поршне я его никогда не поставлю. И я его никогда не трясу и не бросаю небрежно. Я его ношу и кладу очень аккуратно, потому что берегу мушку: она у меня подкручена по двум своим осям идеально. Иногда мне кажется, что не я прицеливаюсь, а автомат сам находит нужное направление на цель.

Вообще-то Плащов и сам стреляет метко. Самым простым было бы ему самому взять в руки автомат и, не сходя с места, показать молодым, как надо стрелять. Но, наверное, он прав, приказав стрелять нам. Увидев нашу с Рыжим стрельбу, духи должны подумать: «Если в этом полку так стреляют младшие сержанты, то как же тогда должны стрелять старшие лейтенанты?» Я отсоединил полный магазин и взял у ближайшего молодого пустой. Просто поразить с двух очередей две мишени – в этом нет никакого пижонства. Любой, кто прослужил в полку хотя бы пару месяцев, без затруднений выполнит это упражнение. Стрелять надо с форсом, чтоб молодые видели и восхищались. Поэтому я демонстративно зарядил в магазин только четыре патрона:

– Младший сержант Сёмин к бою готов, – я вышел на огневой рубеж.

На соседнем уже стоял Рыжий, который не догадался рисануться перед молодыми: в его магазине были все тридцать патронов.

– Огонь, – скомандовал Плащов.

Мне лень было ложиться, поэтому я стрелял стоя. Та-тах – упала первая мишень. Та-тах – завалилась вторая.

– Младший сержант Сёмин стрельбу закончил, – доложил я, ловя восторженно-завистливые взгляды молодых.

Приятно, конечно, признание мастерства, но ничего особенного я не совершил. Дважды в неделю в полку огневая подготовка, и стрелять умеют все. Никого сбитыми мишенями не удивишь. Просто молодым еще всё в новинку, вот они и раскрыли рты. Через пару месяцев службы любой из них играючи повторит этот фокус. Я вернул чужой магазин хозяину и снова вставил в автомат свой полный.

Рыжий все-таки рисанулся. Грудную он сбивал из положения стоя, а ростовую поразил с колена, причем сделал это без пауз: «та-тах» стоя и, резко присев на колени, почти не целясь, еще раз «та-тах». Обе очереди он выпустил секунды за две и поймал еще более восхищенные взгляды.

– Младший сержант Грицай стрельбу закончил.

– Поняли, как надо стрелять? – Плащов горделиво посмотрел на молодых.

Это Рыжий закончил стрельбу, а карантин ее не закончил. Плащов приказал молодым зарядить еще по шесть патронов и отстреляться заново.

Можно подумать, что за один день можно научиться стрелять метко.

– Дешевый понт – дороже денег, – заметил я Рыжему так, чтобы меня услышали и молодые.

– Ты хочешь сказать, что стреляешь лучше меня?! – взвился Вовка.

Ну вот, опять! Всегда с ним так: что бы я ни сказал, ему обязательно нужно это оспорить. Всю зиму мы с ним выясняли, кто стреляет лучше: расставляли на семидесяти метрах по десять патронов и сбивали из всех положений. Путем многократных стрельб удалось выяснить, что из положения лежа мы с ним стреляем одинаково, стоя стреляет лучше он, зато я лучше стреляю с колена. Сколько можно выяснять одно и то же? Вдобавок на нас смотрят молодые. Пожалуй, им должно показаться, что Рыжий и в самом деле стреляет лучше меня. Надо доказать, что я тоже кое-чего умею.

Я осмотрелся в поисках подходящей мишени. Недалеко от нас в низине тянулось каменистое русло высохшей речки. Я подошел к краю обрыва и метрах в сорока от себя увидел гильзу от танкового снаряда. Латунный стакан стоял прямо посреди русла. Я начал прикидывать: «Дальность сорок – сорок два метра, перепад высот примерно девять метров, диаметр гильзы примерно сто пятьдесят миллиметров. Можно попытаться показать класс».

– Смотри, – позвал я Рыжего.

За Вовкой потянулось человек двадцать свободных от стрельбы духов. Рыжий оценил расстояние и диаметр гильзы и презрительно хмыкнул:

– Ты еще вплотную к ней подойди, стрелок.

Меня это не смутило. Я расслабил автоматный ремень так, чтобы автомат, в горизонтальном положении свисая с моего правого плеча, доходил мне до бедра. Я не собирался целиться. Я решил показать класс стрельбы от бедра, как в ковбойских фильмах. Несколько смущал довольно значительный перепад высот. Ствол лег на ось прицеливания, и теперь следовало только определить угол наклона автомата, чтобы попасть в гильзу. Я перевел предохранитель на одиночный огонь, дернул затвор, снова направил автомат по оси прицеливания и больше интуитивно, чем осознанно, наклонил ствол под нужным, как мне показалось, углом. Вроде должен попасть...

Палец медленно потянул скобу спускового крючка.

– Тах, – сказал автомат, выплевывая пулю.

– Дзынь, – отозвалась гильза через мгновение.

Попал!

Честное слово!

С первого же выстрела!

Сложность в том, что после выстрела автомат уводит вправо-вверх. Это у АК-74 «болезнь» такая. Перед каждым следующим выстрелом нужно прицеливаться заново, потому что предыдущим выстрелом ствол автомата будет уводить с линии прицела. Но руки уже запомнили то самое, правильное положение, в котором нужно держать автомат.

И пошло: тах-дзынь, тах-дзынь, тах-дзынь. Будто по латунной гильзе кто-то бьет железным прутом. Очень звонко получалось это «дзынь». Тридцать выстрелов – двадцать девять попаданий.

Когда я закончил, на мое место встал Вовка, но попал только двадцать семь раз. Всё правильно, больше меня он и не должен был попасть. У меня АК-74, у которого ствол уравновешивается деревянным прикладом, а у Рыжего АКС-74 с треугольной железной рамкой вместо приклада. Центр тяжести у АКСа сдвинут ближе к стволу, поэтому из него несколько труднее вести прицельный огонь.

– Учись, разведка, – сказал я и сдвинул ему шапку на нос.

Рыжий хотел пнуть меня в ответ, но я успел убрать пятую точку.

– Ты что? Дурак? – возмутился я. – У тебя сапоги в ваксе! После отбоя стирать мне будешь, если попадешь.

Молодые попробовали повторить стрельбу «от бедра», но, разумеется, промазали. Только два или три раза попали.

Не такое это простое и легкое дело – меткая стрельба.

Зато наш с Рыжим авторитет взлетел – выше некуда.

 

Вот так, с шутками и прибаутками, ежедневно и ежечасно повышая свой авторитет, мы и дожили до главного военного праздника – Дня Советской Армии. С утра вместо обычного развода было назначено торжественное построение, поэтому карантин уснул только под утро. Мы вчетвером решили, что нам стыдно будет вывести на плац стадо замарашек, поэтому после ужина молодым было приказано постираться, подшить чистые подворотнички, начистить до блеска сапоги и бляхи. Пришлось даже пожертвовать зарядкой и вместо нее последний раз проверить каждого духа на предмет его внешнего вида. До завтрака мелькали иголки, нитки, щетки, зубной порошок и паста гои. Зато когда я скомандовал построение на завтрак и осмотрел строй, то остался премного им доволен: передо мной стояла прямая и ровная «коробка», составленная из идеальных солдат. Духи, все в чистом, в новой подшиве, слепили меня зайчиками от своих пряжек и сапог. У них даже лица стали умнее и одухотвореннее.

Уважение людей к человеку начинается с уважения человека к себе. А уважение человека к себе начинается с малейшего: побриться, почистить зубы, одеться в чистое и выглядеть молодцевато.

Это были уже не те духи, которых мы приняли чуть больше недели назад. Это уже были солдаты, приученные к жесткому распорядку и натасканные на занятиях по тактике, огневой и горной подготовке. А сейчас, когда они стояли почти нарядные и видели вокруг себя таких же нарядных товарищей, в них рождалось новое чувство – чувство гордости за свой строй и за свое место в этом строю. Никакие цацки и аксельбанты не могли бы украсить их больше, чем украшал их блеск собственных глаз.

Вот этого блеска, вот этого осознанного и умного взгляда хорошо дрессированной овчарки мы и добивались от них.

Когда при подходе к столовой я скомандовал: «Рота!» – то чуть не присел от неожиданности: карантин, и без того гулко печатающий строевой шаг, выдал три мощных единых удара по бетону. Как из пушки шарахнули.

Ничего не скажешь – коллектив!

Так как карантину положено выходить на полковые построения первым, то на плацу еще никого, кроме Плащова, не было. Всегда опрятно одетый, сейчас он буквально блестел и светился, насколько блестеть и светиться позволяла новенькая эксперементалка и белоснежная подшива. Совершая подход к начальнику, рота буцкнула последние пять шагов строе-
вым от души, и Рахимов, который вел молодых, доложил старлею о прибытии вверенного ему подразделения. Плащов последний раз видел наших молодых вчера вечером далеко не в таком бравом виде, но сержантских трудов не оценил, а свое удивление скрыл командой:

– Сержанты – в первую шеренгу.

Мы перестроились, и минуты через три на плац стали строем выходить подразделения, а на середину плаца из штаба вынесли стол, покрытый кумачом. Помдеж прикреплял к тросам флагштока новенький флаг СССР.

Через десять минут весь полк стоял на плацу. Последним, как и положено дембелю Советской Армии, пришел начальник карантина капитан Овечкин. При его появлении распахнулись рты не только у наших духов, но и у нас, и даже у Плащова.

Старый Капитан был трезв, выбрит и благоухал одеколоном посильнее Плащова. На нем было чистое хэбэ и летние офицерские туфли – тоже чистые.

Но главное...

То, чего я никак не ожидал на нем увидеть...

То, что поразило меня сильнее всего...

То, что сразу же объяснило всё поведение Овечкина и всё его отношение к службе...

На его пусть не новой, но чистой хэбэшке справа горели на утреннем солнце два бордовых ордена Красной Звезды, серебристо-голубой «За службу в Вооруженных Силах СССР», а слева висела медаль «За Отвагу» и две юбилейные медальки!

«Вот это Овечкин! Вот это красавец!» – восхитился я капитаном.

Слов у меня не было. Я переглянулся с остальными сержантами – Овечкин «приколотил» всех.

Сам же Овечкин, поздоровавшись с Плащовым, без слов занял свое место справа от колонны карантина. Пока мы пялились на Старого Капитана, командование полка уже стояло возле стола, на котором лежало десятка три коробочек с наградами.

– Награждать сегодня будут, – шепнул я Рыжему.

– За летние операции, – пояснил Овечкин.

– Полк! – взревел Сафронов. – К подъему государственного флага Союза ССР!.. Равняйсь!.. Смирно! Флаг – поднять!

 

Союз нерушимый республик свободных

Сплотила навеки великая Русь.

Да здравствует созданный волей народов

Единый могучий Советский Союз!

 

Мощные динамики от клуба пробили плац гимном. Торжественная музыка и многоголосый хор тугой волной заполнили собой всё пространство и, отразившись от модулей, палаток, забора, вернулись на плац и накрыли всех, стоящих на нем.

По спине пробежали мурашки.

Офицеры вскинули руки к козырьку.

Рядовые и сержанты втянули животы.

На флагштоке поднимался государственный флаг Союза Советских Социалистических Республик.

Наш флаг.

Всех и каждого из нас.

– Товарищи солдаты, сержанты, старшины, офицеры и прапорщики! – начал Дружинин, когда красное полотнище с серпом и молотом добралось до конца флагштока и, расправившись, шумно захлопало на свежем ветру. – Поздравляю вас с шестьдесят седьмой годовщиной создания советских Вооруженных Сил!

– Урррааааааа! – троекратно откликнулись сотни радостных глоток.

Командир полка не стал утомлять личный состав пространной речью в манере действующего генсека. Просто обрисовал общую картину полковой жизни, дал оценку действиям полка и всей дивизии, упомянул о потерях и закончил:

– Полк, равняйсь! Смирно! Слушай Указ Президиума Верховного Совета СССР.

Началось награждение.

Сафронов орал фамилию, награжденный рубил строевым к столу, где ему вручалась коробочка с медалью или орденом и жали руку Дружинин, Сафронов и Плехов. Награжденный разворачивался к полку, отдавал честь и выкрикивал:

– Служу Советскому Союзу!

Рыжий дернул меня за галифе:

– Когда-нибудь и нас с тобой наградят.

– Ага, – не разжимая губ, съязвил я, – особенно тебя.

Среди награжденных было немало знакомых пацанов: Гена Авакиви получил «Красную Звезду», а Саня Барабаш – «За Отвагу». Полтава тоже получил «За Отвагу», а замкомвзвод разведчиков сержант Иванов – «Красную Звезду». Рыжий толкнул меня локтем в бок и показал глазами на Иванова, дескать, «смотри – разведка опять выше связи». Я хотел, как обычно, сдвинуть Вовке шапку на нос, но в строю шевелиться нельзя, поэтому я только вздохнул и пожалел, что Полтава не стал Героем.

Полк загудел: Сафронов выкликнул фамилию начальника хлебозавода. Указом он был награжден орденом Красной Звезды.

– Ууууууууу, – мычали ротные и взводные колонны.

Старший прапорщик был, конечно, мужик хороший. Если бы не он, то солдаты остались бы без бражки, а офицеры без самогона. Мы все уважаем его, бакшиши ему носим, чтоб он был сговорчивее, вошел в наше положение и не тряс руками, когда его просят отсыпать дрожжей. Но он не был ни на одной операции! Он вообще никуда из полка не выезжал, даже в Мазари. Риск ничтожный, но все-таки риск. Зачем прапору посещать дуканы, если всё, что в этих дуканах продается, ему принесут в обмен на дрожжи? Хороший он мужик, замечательный... но вручение ему ордена Красной Звезды, того самого ордена, которым очень часто награждают посмертно и который остается последней памятью матерям и вдовам, оскорбляло нас и принижало значение самой награды в наших глазах. Будто на бордовую эмаль ордена плеснули навозом.

– Уууууууууу, – гудели ряды, пока старший прапорщик шел к столу, – уууууууууу!

Овечкин захлопал в ладоши. Только что награжденные и наиболее смекалистые офицеры поняли Старого Капитана, поддержали его и тоже зааплодировали. Через пару секунд весь полк рукоплескал отважному командиру полковых пекарей. Когда старший прапорщик подошел к столу для вручения заслуженной награды, Дружинин повернулся к Сафронову и заговорил с ним о неотложном деле.

Орден вручил Плехов.

Земляк – земляку.

Manus manum lavat. Рука руку моет.

– Уууууууууу! – не прекращали солдаты и, кажется, даже офицеры.

Награжденный главный пекарь, подгоняемый овацией всего полка, на подогнутых коленях засеменил обратно в строй.

Дружинин проводил его взглядом. На столе оставалась только одна коробочка с наградой.

– Полк, смирно! – взревел Сафронов. – Старший сержант Певцов!

Овация стихла, установилась тишина.

Нехорошая какая-то тишина.

– Старший сержант Певцов! – еще громче крикнул Сафронов, хотя и так – куда уж громче?

С левого фланга, опустив плечи, к столу побрел сержант в нелинялой хэбэшке.

– Писарь строевой части, – негромко пояснил Овечкин, – ему весной на дембель идти, вот он и вписал свою фамилию в наградной лист, чтоб домой с наградой прийти, перед девочками порисоваться. Когда пришла медаль, он хотел было замять, упрашивал, чтоб не поднимали шум, но Сафронов с полканом решили, что правильней будет вручить перед строем. Чтоб все видели.

Так же, как и остальных награжденных, штабного писаря, как ни в чем не бывало, поздравили все трое: командир полка, начальник штаба и замполит. Целых три подполковника по очереди пожали старшему сержанту руку, и командир полка лично вручил ему медаль «За Отвагу».

У меня было ощущение, что мне перед строем плюнули в лицо. Всем, кто стоял сейчас на плацу, от подполковников до рядовых, всем нам плюнули в лицо.

Всех тех, кто ездит на броне, всех тех, кто проводит колонны и ходит на операции, всех тех, кто попадает под огонь душманов, всех тех, кто, вымотанный до полного отупения, без сил, на стиснутых зубах, на хрипе, на злости, на черт знает чём – идет всё дальше в горы и сопки только за одним: выполнить боевой приказ... Всех их писарь втоптал в грязь.

И не только их.

Всех, кто погиб в этих горах и сопках, всех, кого в цинке привез домой Черный Тюльпан, всех, чьим родным на память остались лишь фотографии да кусочки металла, отчеканенные на Монетном Дворе, их всех оскорбили в их могилах и попрали светлую память о них.

Старший сержант, никогда не покидавший пределов полка, вписав одну лишь строчку в наградной лист, плюнул во всех нас – и живых, и мертвых.

На плацу стало тихо. Будто и не стоит на нем полк.

Страшная тишина.

 

Рукоприкладство в полку не поощрялось. Пусть оно было нередким, но офицеры его не приветствовали, поэтому старослужащие били молодых с оглядкой и не оставляя следов...

В данном конкретном случае от Певцова отвернулись не только командиры и замполиты, но даже особисты-контрразведчики, которых бананами не корми, только дай отправить кого-нибудь в трибунал, перестали замечать писаря строевой части.

Его не бил только ленивый.

Как начали, едва разойдясь с торжественного построения, так и продолжали до самого его дембеля. Даже духи – и те норовили попасть ему кулаком по голове, и их никто не осаживал: правильно делают, что бьют.

Награжденного писаря два с половиной месяца спустя отправили домой с первой же партией, но до этого дня синяки не сходили ни с его лица, ни с его тела. На свой поганый дембель он ушел, густо расцвеченный фингалами и заметно повредившись в рассудке.

Зато – с медалью.

Спортивный праздник

В правом углу плаца появились четверо солдат комендантского взвода. На них были парадки с белыми ремнями, в руках карабины с примкнутыми штыками. И держали они эти карабины так, как держат их придворные кремлевские солдатики из роты почетного караула: зажав затыльник приклада в согнутой правой руке, а сам карабин поставив вертикально. Услышав команду «Смирно!», задний остался на месте, а трое начали движение, нарочито высоко вскидывая прямые ноги и пружиня на носочках. «Раз, – отбивали три подтянутых солдата под левую ногу, – два, три, четыре, пять!»

Оставшийся комендач перехватил левой рукой карабин за цевье.

И снова трое в ногу: «Раз! Два! Три! Четыре! Пять!»

Комендач опустил карабин, держа его в левой руке на весу. «Раз! Два! Три! Четыре! Пять!»

Комендач приставил карабин к ноге, звонко грохнув железным затыльником о бетон.

Одновременно с этим остановился последний из шагавших комендачей, а движение продолжили только двое.

«Раз! Два! Три! Четыре! Пять!» Первый комендач резко повернулся налево, снова стукнув прикладом о бетон. Другой комендач перехватил свой карабин за цевье. Все четверо действовали синхронно, под пять ударов левой ногой.

«Линейные», – догадался я.

– К торже-е-е-ественному маршу!.. – рокотал Сафронов, прерывая мои мысли.

«Нет, – оценил я выправку пацанов из комендантского взвода, – я бы так не смог – карабин в одной руке держать. Ну, секунд пятнадцать или тридцать еще куда ни шло. Но вот столько времени, да еще и строевой шаг пружинить, держа его на весу – этого бы я точно не смог».

– По-о-о-о-ротно!..

Как-то раз я по какой-то надобности заглянул в палатку комендачей. В углу палатки стоял мой однопризывник-дух и держал в согнутой правой руке гриф от штанги. Держал вертикально. Всякий раз, как только гриф касался плеча, дух получал затрещину от черпака, следившего за его экзерцицией.

– На одного линейного диста-а-а-анция!..

Я тогда еще удивился: если хочется задолбать молодого, есть тысяча способов более простых и более полезных для хозяйства. Уголь, например, натаскать или в палатке подмести. Выдумка с тяжелым грифом не показалась мне удачной.

– Управление прямо, остальные на-пра-а-а-а-а-а...во!

Теперь я понял, чего добивался старослужащий от молодого: после того, как полчаса выстоишь с грифом от штанги в согнутой руке, тяжелый карабин покажется тебе легким пёрышком.

– Шаго-о-о-о-о-о-ом... Марш! – скомандовал Сафронов и пошел к трибуне, где уже стояли Дружинин и Плехов.

Нет, не зря мы гоняли наших молодых, заставляя отбивать шаг и орать песню. Сегодня нам не было стыдно за них.
За управлением полка шла разведрота, за ней рота связи и остальные полковые службы. Карантин шел после служб, но перед вторым батальоном. В общем потоке мы повернули на прямую перед трибуной с полковыми командирами на ней и стали ждать, когда предыдущее подразделение удалится на одного линейного. Овечкин и Плащов встали метрах в трех перед первой шеренгой.

– Шагом... Марш, – негромко через плечо скомандовал Овечкин.

– Проходим лучше всех, – предупредил духов Рыжий.

Карантин тронулся, одновременно грохнув сто сорока подошвами по бетону.

Ротную «коробку» оценивают по передней шеренге. Если передняя шеренга прошла ровно, значит, зачет всей роте. В передней шеренге карантина стояли сержанты, и мы знали, как сохранить линию: в учебках сто раз это отрабатывали. Метров за десять до трибуны офицеры перешли на строевой шаг и приложили руку к виску, отдавая честь. По этому сигналу сержанты в первой шеренге опустили руки, сцепились внизу мизинцами и прижали локти к локтям соседей: так будет сохранена прямая линия, когда трое из нас повернут головы вправо.

– И-и-и... Раз! – выдохнул карантин, и все, кроме правофланговых, резко вывернули головы вправо, поедая начальство глазами.

Начальство с милостивым видом смотрело на карантин с высоты трибуны.

– Молодцы, молодое пополнение! – умилился подполковник Плехов, глядя на проходящую мимо него ровную «коробку».

Три положенных шага для ответа, и далее – каждое слово под каждый шаг:

– Служим!

– Советскому!

– Союзу!

После прохождения Плащов смотрелся именинником. Еще бы: карантин – единственное подразделение, отмеченное похвалой высокого начальства. Вот только радость Плащова выглядела нескромной: это же не он проводил занятия по строевой подготовке, а мы гоняли молодых, заводя их в столовую со второго-третьего раза, если они плохо прошли или недостаточно громко спели песню.

Конечно, приятно погарцевать впереди роты, которую отбивать шаг выучил не ты.

После торжественного построения был намечен спортивный праздник. У нас в учебке тоже проходили «спортивные праздники», и ничего, кроме уныния, они во мне не вызывали. Когда объявлялось, что в ближайшее воскресенье состоится очередной фестиваль единения духа с телом, то сценарий «спортивного праздника» был известен каждому. К нам в городок приедут пузатые чурки из ЦК компартии Туркмени-
стана, для массовки нагонят школьников и комсомольских активистов, вся эта орава рассядется на стадионе, а мы будем «праздновать». Разведка покажет рукопашный бой, в котором заранее отработанные удары будут наноситься по заранее выставленным блокам, пехота сымитирует бой, стреляя холостыми патронами и забрасывая футбольное поле взрывпакетами и дымовыми шашками, а все остальные будут бегать. По одиночке и в составе подразделения. Ни фехтования, ни конкура, ни стрельбы из лука, ни даже примитивного футбола программа не предусматривала. Один сплошной стипль-чез. Ничего хорошего от «спортивных праздников» я не ждал, потому как хорошо знал, что для солдата праздник – что для лошади свадьба: голова в цветах, а ж... в мыле.

Однако, на удивление и к моей вящей радости, в полку отношение к спорту было хотя и ответственным, но неформальным. Начфиз майор Оладушкин организовал настоящий Спортивный Праздник, можно даже сказать, Олимпиаду.

За неделю до соревнований Оладушкин раздал по подразделениям программу и предложил выставить команду от каждой роты. Скучных видов было только два: стометровка и кросс на три километра. Всё остальное было интересно и зрелищно.

Кому некуда было девать свое здоровье, те могли испытать себя в вольной борьбе, боксе или гиревом спорте. Сплоченность рядов и командный дух проверялся в сражении по волейболу и перетягивании каната. Индивидуальная выуч-
ка – в выполнении подъема переворотом на турнике, в прохождении общевойсковой полосы препятствий, беге, метании гранаты на точность и дальность и стрельбе из автомата или снайперской винтовки. Самый умный в полку выявлялся в шахматном и шашечном турнирах.

Получив от Плащова программу вместе с приказом сформировать спортивную команду от карантина, мы немедленно принялись ее формировать. Рахим сказал, что будет бороться за карантин, так как до армии был первым пехлеваном Ферганской долины. Панов заявил, что до армии занимался боксом, имеет первый разряд и готов «вклеить» на ринге любому. Рыжий «заявился» на стометровку, метание гранаты и стрельбу. Я сначала «заявился» на стрельбу и полосу препятствий, по прохождению которой в учебке стал большим специалистом, но не захотел отставать от Рыжего и решил пробежать еще и три километра, чтобы количество видов у обоих было равным.

– Пацаны, – предложил Рыжий Панову и Рахимову, – может, на стрельбу еще заявитесь?

– Нет, – замотали оба головами, улыбаясь на хохляцкую хитрость, – вы с Сэмэном всю зиму с автоматами не расставались. Мы с вами даже рядом не валялись: вас не перестреляешь. Стреляйте сами, а мы в своих видах себя проявим.

Заявка получилась куцей. Всего четыре участника. Даже если мы возьмем все первые места в своих видах, то на пьедестале всё равно оставалось много места для серебряных и бронзовых призеров.

Карантин немедленно был застроен.

Прохаживаясь мимо первой шеренги, мы объясняли пацанам ситуацию:

– Короче, – рубил рукой воздух Серёга Панов, – в полку будут соревнования. Нам надо выставить команду. Дело это не стыдное, а даже почетное. Победителя наградят на построении полка. Дело не в наградах, но честь нашего, пусть временного, но коллектива надо отстоять. Список с видами соревнований будет вывешен возле тумбочки дневального.

Духи молчали и не реагировали.

– Ну что? Мужиков среди вас нет? – спросил я с издевкой.

Мужики если и были в строю, то никак себя не проявляли. В команду записываться не хотел никто. Слово взял Рыжий:

– Вы дедов, что ли, боитесь? Боитесь, что старослужащие обидят? Ничего удивительного в том, что старый обыграет молодого, нет. На то он и старослужащий. А вот если молодой обставит деда... В конце концов, это же спорт! Если карантин обставит на соревнованиях уже готовые подразделения, то это будет классно! Всему полку носы утрем. Неужели никто из вас на гражданке никаким видом спорта не занимался?

Строй постоял немного, размышляя, и из глубины задали вопрос:

– А какие виды спорта, товарищ сержант? Огласите весь список, пожалуйста.

Через пятнадцать минут была сформирована команда и составлен список участников. Пацаны уже не робели, как девочки на первой дискотеке, а наперебой называли свои фамилии и виды спорта, в которых они готовы были соревноваться. Оказывается, в карантине есть мастер спорта по боксу и кандидаты по дзю-до и лыжам. Есть и разрядники. С такой командой мы были готовы порвать весь полк и были настроены весьма решительно. У нас даже свой шахматист нашелся – тихий и меланхоличный рядовой Коваленко. Вечером Плащов увидел список нашей команды, надломил бровь, удивленно хмыкнул и забрал его, чтобы передать начфизу полка.

Порядок проведения соревнований был свободный. Оладушкин заранее определил судей в каждом виде из числа наиболее уважаемых офицеров, которые не были заявлены на участие. На дверях спортзала вывесили листок бумаги с указанием времени и места проведения соревнований по тому или иному виду. Участники могли не спеша успеть себя подготовить, а зрители вольны были слоняться от места к месту, болея за своих или просто ища, где интереснее и больше народу.

Раньше всех начались соревнования по волейболу и шахматам. Они хоть и проводились по олимпийской системе, но не обещали быть короткими – команд было много: разведрота, рота связи, саперы, ремонтники, рота материального обеспечения, управление и три роты второго батальона и, наконец, фаворит состязаний – команда управления полка, целиком состоящая из офицеров и прапорщиков.

Вместе с карантином – одиннадцать команд!

Через час закончились соревнования по легкой атлетике и метанию гранаты. Я как раз взмыленный вернулся с кросса и видел, как Вовка бросал гранату на дальность. За неимением настоящих спортивных снарядов бросали обыкновенную эфку. Только без запала. Чугунная болванка, залитая тротилом, весила будь здоров и в хозяйстве использовалась вместо молотка. Рыжий разбежался и швырнул гранату. Весь полк смотрел за ее полетом. От одного конца плаца граната, посланная Вовкиной рукой, перелетела на другой и едва не попала в клуб.

– Шестьдесят два метра, – офицер-арбитр показал флажком в точку, на которую приземлилась эфка.

«Ого! Во дает чёрт Рыжий!» – поразился я.

Сам я эту гранату даже за бакшиш не смог бы метнуть дальше тридцати. Не умею я гранаты метать. Что ж тут поделаешь?

– Видал? – Рыжий подошел ко мне с гордым видом и кивнул в сторону того места, куда он докинул гранату.

– Видал не видал, – не показал я своего восторга, – а я прибежал третьим. Меня только один мужик из управления обогнал и пацан с четвертой роты.

– Подумаешь, – пожал плечами Рыжий, – я на стометровке тоже третий. Ты попробуй стань первым.

«Ага, – согласился я про себя, – дадут тут стать: одни лоси здоровые вокруг».

Для того чтобы стать первым и лучшим, у меня оставалось два вида: полоса препятствий и стрельба из автомата Калашникова за номером 1114779. За полосу препятствий я был спокоен: пройду. Неделю до соревнований я не терял времени и несколько раз перед ужином проходил эту полосу, а Рыжий засекал время. Сначала я несколько дней проходил ее медленно, отрабатывая подход и прохождение каждого снаряда, вспоминая навыки, приобретенные в учебке. На следующий день я пробежал ее легкой трусцой, основное внимание уделяя технике прохождения, а не скорости. И, наконец, в последний день я бегал ее на время, на рекорд. Полученный результат – минута одиннадцать – давал мне надежду на победу, и я похвалил себя за то, что поддерживал форму и не заплыл жиром за четыре месяца после учебки.

– Гм-гм! – прокашлялся громкоговоритель над плацем. – Раз-раз-раз!

Говорящий, наверное, остался доволен звуками собственного голоса, потому что донес до всех нас новость:

– Чемпионом полка по метанию гранаты Ф-1 на дальность стал... – голос выдержал короткую паузу, – младший сержант Грицай, второй разведвзвод, команда сборов молодого пополнения.

– Урррааа! – вокруг Рыжего образовался кружок из наших молодых, которые поздравляли его, жали руку и хлопали по плечам.

Рыжий с победном видом посмотрел на меня поверх голов.

«Ну, теперь мне точно надо стать первым. Хоть наизнанку вывернуться, а стать. Иначе скотина рыжая житья мне не даст. Замучает своими подколками», – я почти расстроился из-за Вовкиной победы.

Пока на плацу готовились к перетягиванию каната, судья соревнований по стрельбе майор Баценков собирал вокруг себя стрелков. Стрелять выразили готовность и желание
человек двадцать солдат и офицеров. Комбат посмотрел на нас с Рыжим так, что я понял – лучше не проигрывать.

Настораживало не количество участников: в себе и в своем автомате я был уверен – куда пошлю пули, туда они и попадут. Беспокоило то, что стрелять предстояло по мишеням, которые каждому участнику раздал наш комбат. Я вертел в руке лист бумаги с черным кружочком в центре, концентрическими кругами расходящимся к краям, и вздыхал: по мишеням я еще не стрелял никогда. Я стрелял по консервным банкам и по гильзам, но это дело нехитрое. Банка – она большая. По ней фиг промажешь. Гильза маленькая, но если ты попал в сантиметре от нее, то ее собьет фонтанчиком песка, а это тоже считается. А в мишени – круги и цифры. Чем дальше от центра, тем меньше цифры. А «десятка» вообще крохотная. Близорукий человек в нее пальцем не с первого раза попадет.

– Объявляю правила, – комбат построил участников, – стреляем по мишени из положения лежа. Рубеж – сто метров. Мишени крепятся на крышки от снарядных ящиков. Десять выстрелов на ствол. Перед тем, как вывесить мишень, каждый пишет на ней свои звание и фамилию. Стреляем в четыре захода по пять человек. Вопросы?

Вопросов не было.

«Ну, хотя бы из положения лежа, – как мог, утешал я себя. – Стоя, Рыжий бы меня перестрелял, а лежа мы с ним стреляем, считай, на равных».

Я с печалью в душе смотрел на мишень. Попасть в нее не было проблемой. Она – большая. Я даже в круг попаду без вопросов. Но «десятка-то» маленькая! Меньше спичечного коробка. Как в нее попадать за сто метров?

Я пожалел, что так самонадеянно заявился в стрелки.

«Что я? Лучше всех в полку стреляю? Кем я себя возомнил? Вильгельмом Теллем? Эх, осёл я, осёл!» – ругал я себя нехорошими словами за излишнюю самонадеянность.

Каждая команда выставила по два стрелка. По жребию карантин стрелял в третьем заходе. Утешало то, что никто из первых двух пятерок не набрал больше шестидесяти очков.

«А что? – мелькнула надежда. – Может, и попаду. Не зря же мы с Рыжим целую зиму патроны цинками жгли? И на полигоне я в танковую гильзу ловко весь магазин всадил. Да и автомат у меня хорошо пристрелян».

Мы пошли вывешивать наши мишени.

– Целься не в центр мишени, а в нижний срез черного кружка, – посоветовал мне Вовка.

– Почему?

– Потому что дистанция короткая – сто метров. Было бы триста, тогда – да, надо целиться в центр.

Я решил, что ничего не потеряю, если послушаюсь совета Рыжего. Рыжий – он не дурак: зря советовать не станет.

– К бою, – скомандовал Баценков, убедившись, что в магазины загнано по десять патронов.

Я лег на плащ-палатку, опер автомат на левую руку и выровнял правую ногу по оси прицеливания. Теперь моя правая нога являлась как бы продолжением приклада. Большой палец перевел предохранитель на одиночный огонь, и затвор дослал патрон в патронник. Я три раза глубоко вздохнул, не торопясь выдохнул и положил правую щеку на приклад. Можно начинать прицеливание. С соседних рубежей уже вовсю стреляли. Я глянул в прорезь прицела:

«Ха! А мишень-то неплохо видно! Я ожидал худшего, а она – вон, как на ладони».

Поймав мишень в центр прорези, я стал поднимать мушку и выравнивать ее по нижнему краю черного круга.

«Готово».

Палец плавно потянул за скобу.

«Тах!» – откликнулся АК.

«Черт его знает: может, попал, – мелькнуло в голове. – Продолжим».

Автомат увело выстрелом, поэтому я снова не торопясь подвел мушку снизу и выровнял ее посередине прорези прицельной планки и всю «конструкцию» совместил с нижним краем черного круга на мишени.

«Тах!» – повторил АК.

Попал я или не попал – мне было не видно. Попробуй за сто метров в черном круге рассмотри черную дырку диаметром пять миллиметров! Но таким макаром я сделал и остальные восемь выстрелов. Меня никто не подгонял, поэтому я после каждого выстрела делал вдох-выдох и, затаив дыхание, снова поднимал мушку на линию прицела.

– Младший сержант Сёмин стрельбу закончил, – доложил я последним из пятерки.

Предпоследним об окончании стрельбы доложил Рыжий.

Когда принесли мишени и подсчитали количество очков, то оказалось, что я выбил семьдесят два, причем у меня было целых три попадания в «десятку», и все десять дырок легли кучно. Только это не имело значения: Рыжий выбил семьдесят шесть, а это значит, что я всё равно проиграл. Расстроился я не сильно, тем более, что в чемпионах Рыжий проходил недолго: через пятнадцать минут капитан из строевой части выбил восемьдесят восемь. Таким образом, Вовка не стал первым, а я не стал вторым. Мы стали вторым и третьим.

Но зато в полку!

Баценков посмотрел на нас, потом на капитана-чемпиона, потом снова на нас, и радость наша умерла.

«Комбат на нас надеялся...» – я опустил голову и понес автомат в оружейку.

Комбат на нас надеялся, комбат возился с нами, вдалбливал нам в головы таблицы поправок, а нас, сержантов из воюющих подразделений, перестрелял штабной капитан...

Щадя наше самолюбие, Баценков позже сказал, что тот капитан в прошлом – чемпион Краснознаменного Туркестанского военного округа, и когда он был помоложе, то вышибал из АК-74 сто из ста. Просто на штабной работе ему редко приходится брать в руки автомат, а не то он утер бы нам наши сопливые носы.

Но это было позже, а сейчас мне было не жалко проиграть Рыжему, но обидно стрелять хуже штабного.

– Пойдем скорее, – Рыжий поставил свой автомат раньше и сейчас волок меня за рукав.

– Куда? – сопротивлялся я, пытаясь вырваться.

– Сейчас Серёга Панов будет в финале махаться.

– Что ж ты молчал? Бежим скорее. А с кем?

– С тем духом со второго взвода карантина, – пояснял мне на ходу Рыжий, – ну, который мастер спорта.

Зря мы торопились. Только расстроились. Неинтересный вышел бой. Чтобы избежать смертоубийства, Оладушкин разделил всех участников на три весовых категории – тяжелую, среднюю и легкую. Вот в финале средней весовой категории и гонял молодой воин нашего Серёгу Панова по рингу. Ринг обозначили двумя капроновыми тросами, и внутри этих тросов бегал Серый и ловил удары мастера спорта из молодого пополнения. В роли рефери был сам Оладушкин, который прекратил бой за явным преимуществом. К нам подошел Рахимов.

– Ну, а у тебя какие успехи, пехлеван? – спросили мы у него.

– Якши, – показал большой палец Рахим.

– Выиграл? – изумились мы.

– Да, – кивнула гордость Ферганской долины, – я выиграль. Один схватка выиграль, другой проиграль.

Карантину не везло: первое место по полку занял только Рыжий. Нашу команду по перетягиванию каната выкинули эрмэошники, которых позже выкинула разведрота. Самих разведчиков в финале перетянули саперы, которые выставили двенадцать человек с рожами размером с решето и с загривками как у львов. Команду по волейболу мы не выставляли, оставался еще забег по полосе препятствий, да Коваленко барахтался где-то в клубе за шахматной доской.

Упражнением на турнике блеснул Амин из роты связи. Гордый и наглый, как все кавказцы, он презрительно смотрел, как остальные участники кувыркаются на перекладине. Один пацан из разведроты заслужил аплодисменты тем, что сделал подъем переворотом целых тридцать семь раз!

«Тридцать семь? Для меня и положенных шесть подъемов на турнике – до фига будет, – сравнил я себя с разведчиком, – я даже десять раз так не сделаю».

Амин, сосчитав до тридцати семи, продолжал глумливо улыбаться. Я посмотрел на него оценивающе: ростом он пониже меня, никакой особой мускулатуры у него, воды и жира, правда, тоже нет, но – не богатырь.

Когда Амину помогли допрыгнуть до турника, смотреть на его выкрутасы собралось человек шестьдесят. Слишком вызывающе себя вел кавказец, и очень многим хотелось, чтобы он «обсмотрелся» на этом турнике.

– Раз, – хором считали за Амином, – два, три.

Амин резко забрасывал ноги вверх, чуть сгибал руки в локтях и оказывался на вытянутых руках вверху перекладины. Постояв секунды две наверху, он срывался вниз, фиксировал положение, чтобы было видно, что он поднимается не с раскачки, и снова закидывал ноги вверх.

– Двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять, – продолжали считать.

– Нет, – усомнились в толпе, – до тридцати семи не дотянет: сдохнет.

– Амин сдохнет? – переспросил весь Северный Кавказ. – Спорим?

Пошли моментальные ставки на печенье, Si-Si и конфеты.

– Тридцать три, тридцать четыре, – напряжение нарастало, тем более, что были сделаны ставки.

– Шестьдесят один, шестьдесят два, шестьдесят три...

– Слезай, – сказал Оладушкин, когда восхищенный хор досчитал до ста пяти, – в столовую опоздаешь.

Амин повис на турнике, но не спрыгнул. Вместо этого он выкинул ноги далеко вперед, качнулся по широкой амплитуде назад и... три раза сделал «солнышко», после чего соскочил на обе ноги.

Кавказ ликовал.

 

После обеда состоялось объявление победителей и торжественное вручение призов: замечательной апельсиновой газировки Si-Si, французского хрустящего печенья «Принц Альберт», сгущенки и югославских конфет.

Посреди плаца стояли Сафронов и Оладушкин. Начфиз зачитывал список победителей и призеров, а начальник штаба щедрой рукой отсыпал вкуснятину.

Плащов чуть в пляс не пустился, когда подвели итоги: по числу первых мест карантин переплюнул управление полка. Штабные были первыми в стрельбе из автомата, кроссе на три километра и волейболе. А карантин взял одно первое место по боксу, первое место в броске гранаты, первое место на полосе препятствий и... в шахматах. Наш меланхоличный и какой-то прибабахнутый Коваленко, который не блистал ни на тактике, ни на огневой, обштопал всех полковых мыслителей. Пять побед в пяти партиях. Мы, разумеется, к нему с расспросами, чуть не с кулаками: «А ну, рассказывай, как у тебя получилось всех обыграть!» Оказалось, что рядовой Коваленко с шести лет посещал шахсекцию одесского Дворца пионеров, был чемпионом Украины среди школьников и к моменту призыва на службу уже успел выполнить кандидатский норматив по шахматам.

А то, что я всех в полку сделал на полосе, то в том заслуга не моя, а моего взводного из учебки – Микилы. Это лейтенант Микильченко полгода гонял меня, как помойного кота, по этой чертовой полосе. Я по ней до тошноты набегался еще в Ашхабаде.

На перекуре общим решением сержантского состава рядовые Виталик Коваленко и Рафик Гафуров, завоевавшие первые места в шахматах и боксе, а также за проявленные при этом мужество и героизм были освобождены от всех нарядов до конца карантина.

 

Старый Капитан

 

На ужин, на который и в обычные-то дни ходила только половина полка, сегодня пришел только карантин и несколько полковых духов. Остальные жарили картошку и пекли блинчики по каптеркам, водилы скучковались в парке, а для офицеров был накрыт праздничный стол в офицерской столовой, и в полку их не было видно. Между палаток и за углами модулей время от времени вспухали синие дымки и несло коноплей, а в самих палатках и модулях стальные цинкорезы сноровисто вгрызались в крышки консервных банок: праздник – он для всех праздник. Кто-то вовремя подсуетился на хлебозаводе и теперь пробовал душистую брагу из термоса, кто-то накануне из дукана привез шароп и уже разливал самогонку по кружкам, но везде на столах, застеленных газетами, было гражданское угощение. Вытаскивали всё, что было куплено в полковом магазине и соседних дуканах, только чтобы это не напоминало ежедневный однообразный солдатский рацион.

Офицерский состав, собравшись у себя за столом, оставил героический полчок без своего отеческого пригляда. Нигде, куда ни посмотри, не было видно ни одного офицера. Только грустный дежурный по полку, в портупее и при кобуре, одиноко курил на крыльце штаба, поглядывая в сторону офицерской столовой.

Патриархальный пейзаж деревенского уклада.

Царство тишины и лени.

Динамики с клуба наполняли отдыхающий и разомлевший полк звонкими голосами любимых «Сябров»:

 

Вы шумiце, шумiце

Нада мною, бярозы,

Калышыце-люляйце

Свой напе’у векавы,

А я лягу-прылягу

Край гасцiнца старога

На духмяным пакосе

Недаспелай травы...

Лепота.

Сержантский состав карантина поддался общему умиротворенному настроению полной гармонии с окружающим миром и решил дать духам передохнуть.

Заслужили.

Своим активным участием в спортивном празднике – заслужили. Молодым было объявлено, что у них до ужина – личное время, а после ужина их поведут на фильм. Я деликатно намекнул, что каждому молодому воину неплохо было бы написать письмо на родину и успокоить маму, и пальцем показал, где в модуле находится Ленкомната. В целом же духсоставу была объявлена «вольная» и дан строгий наказ не удаляться от модуля дальше, чем на пять метров.

И чтоб никаких земляков!

Знаем мы этих земляков: от них трезвым еще никто не возвращался. Тем более, что сегодня – праздник и пустым не сидит никто.

В проходе между кроватями, на которых спали мы с Рыжим, были поставлены две табуретки и покрыты «Красной звездой». На «Красную звезду» было вывалено всё, чем нас снабдил подполковник Сафронов за выдающиеся показатели в физической подготовке. Рахимову и Панову тоже перепало кое-что от начальника штаба за второе и третье место, хотя и не так щедро, как нам с Вовкой. Посланный молодой принес с чаеварки четыре фляжки горячего чая,еперь четыре сержанта неприкрыто тащились за достарханом.

Лень.

Сладкая, как дрёма, и тягучая, как сгущенка, лень. Не тоска, не скука, а именно то состояние покоя, при котором не хочется ни разговаривать, ни прикалываться и даже пальцем пошевелить тяжело. То самое состояние, которое рождается от знания того, что после многих тяжелых дней тебе даются только несколько блаженных часов, чтобы восстановить силы, а завтра карусель закрутится с прежней скоростью, и ничего в твоей жизни не изменится.

Аллах уже погасил свой светильник над Афганом, и наступила ночь. Из соседней курилки доносились разговоры и смех: кто-то из молодых травил анекдот.

Рахимов и два духа ушли на заготовку, а через пять минут Панов повел карантин в столовую. Мы с Рыжим сели на крыльцо, и я вспомнил, что собирался курить, но так и не закурил. Полез было в карман за сигаретой, но тут из темноты вышел начальник карантина капитан Овечкин.

Мы оба вскочили на ноги и отдали честь:

– Товарищ капитан, за время вашего отсутствия... – начал рапортовать Вовка.

– Вольно, садись, – махнул рукой капитан, – где люди?

– Личный состав вверенного вам карантина находится на ужине, после которого проследует на просмотр фильма, – это уже я отчитался перед командиром.

Капитан сел на ступеньку между нами. Судя по запаху от него, в столовой не только поздравляли, но и наливали.

– Дайте закурить, мужики, – совсем по-граждански попросил он.

– Так это... Товарищ капитан, – замялся Вовка, – у нас только эти...

– Без фильтра, – уточнил я, – солдатские. «Гибель на болоте».

– А у меня – «Памир».

– Давай «Памир», – кивнул Овечкин.

Рыжий протянул ему пачку, капитан вынул оттуда сигарету и стал смотреть на картинку. На картинке коричневый мужик с длинным посохом смотрел в сторону заснеженных горных вершин. Овечкин затягивался сигаретой и задумчиво выпускал дым в этого мужика с посохом.

– А вы знаете, как расшифровывается слово «Памир»? – спросил он нас.

Я стал перелистывать в голове названия и аббревиатуры: «Так, «Рубин» – это узел связи в Ашхабаде. «ЗАС» – засекреченная автоматическая связь. «Василек» – это миномет. «Шилка» – зенитная установка на базе танка. «Шмель» – ручной огнемет. «ЗПЧ» – это заранее подготовленная частота. «Град» это «Катюша» на базе «Урала». «Океан-10» – позывной комбата. А что такое «Памир» – я не знаю. Может, нам в учебке плохо объясняли или я чего-то пропустил?»

– После-Афгана-Майор-Ищет-Работу, – раздумчиво протянул Овечкин, продолжая смотреть на мужика с картинки.

Я тоже посмотрел на картинку, попробовал представить на месте этого мужика своего комбата Баценкова – и не смог. Баценков в моем воображении всегда устойчиво вязался с батальоном, и представить его вне второго батальона я не умел. Самолет без крыльев, машина без колес, паровоз без железной дороги – вот что такое Баценков без батальона, а батальон без него. Несуразица какая-то.

– Ищет работу... – снова протянул Овечкин в задумчивости. – Ищет, ищет... и не находит. Это только тут, в Афгане, мы – люди, мы – нужны, мы – командуем. А в Союзе...

Старый Капитан вздохнул. Я почувствовал, что капитан сейчас думает какие-то тяжелые и нерадостные думы о чем-то таком большом и фатальном, что моему мальчишескому уму еще не дано понять, поэтому решился отвлечь Овечкина от его мыслей:

– Товарищ капитан, разрешите вопрос?

– Ну, попробуй, – капитан продолжал вертеть в руках пачку «Памира».

– А за что у вас ордена?

Овечкин вернул пачку Рыжему и повернулся ко мне:

– Как за что? – насмешливо переспросил он. – За службу.

– И вы за два года заслужили вот эти... – я показал глазами на капитанскую грудь, – ордена?

– За два? – капитан хохотнул. – За два года?! Сынок! Да я в этих горах второй срок добиваю!

«Второй срок?!» – мне казалось невероятным, что кто-то, отслужив свои два года в этой дикой и скучной стране, может добровольно вернуться сюда еще на целых два долгих следующих года!

– Второй срок?! – вырвалось наше с Вовкой удивление.

– Второй срок, – кивнул капитан, – слышь, мужики, у вас курнуть ничего нету?

– Так точно – есть, товарищ капитан, – доложил Рыжий.

– Ну, а если есть, то забивай. Сейчас пыхнем, – капитан посмотрел себе на грудь. – Вот эту «Звезду» и «За отвагу» я еще первым сроком получил. Я тогда в Кундузе служил. В артполку. За службу – это мне в Союзе дали, а вторую «Звезду» уже в этом полку получал.

– Товарищ капитан, – я понял, что в этой жизни ничего не понял или понял не так, а то и пропустил вовсе и хотел разъяснений от более мудрого человека, – разрешите еще один вопрос?  На фига было возвращаться?!

Я этого действительно не мог понять. Отслужил свое – езжай в Союз, радуйся жизни и тому, что жив остался. На фига возвращаться?!

– А кому я там, в Союзе, нужен?

Простой вопрос озадачил меня:

«А я кому нужен? Ну, маме нужен. Друзьям. Девушке своей. Еще кому нужен? Государству. Стране. Народу. Получается, что я, младший сержант, всем нужен, а целый капитан не нужен в Союзе никому».

– Ну, у вас же есть жена, семья? – продолжал я допытывать Овечкина.

– В какое время я ее завел бы, эту семью? И главное – где? В гарнизоне? На поварихе бы женился? Я с семнадцати лет ничего, кроме казармы, не видел, – вскинулся на меня капитан, – и куда бы я жену привел? В гостиницу КЭЧ?

Овечкин принял у Рыжего косяк, курнул, передал его мне и продолжил:

– Знаете, чему больше всего удивился, когда первый раз после Афгана в Союз вернулся? Тому, что люди могут улыбаться. Не ржать от чарса, а просто – идти и улыбаться: тебе, солнышку, хорошей погоде, самой жизни. Удивился, что вокруг ходят гражданские и половина из них – женщины. Не двадцать чекисток на весь полк, а нормальные порядочные женщины. Можно подойти, поздороваться и попробовать познакомиться.

Старый Капитан затянулся уже обычной сигаретой и передразнил меня:

– «В Союзе!..» Да никому на хрен не нужен в Союзе капитан артиллерии. Решил домой через Москву проехать. Столицу посмотреть. Мне важно было увидеть – что мы такое тут защищаем? Какую жизнь? За кого в нас тут стреляют? Москва меня убила почище Ташкента. Какие-то хиппи, панки, люберы, черт их всех разберет! И никому из них до Афгана нет никакого дела. Живут себе – сытые, холеные, наглые, глупые. Слушают свой рок-чмок. На приезжих смотрят как баре на быдло. А в метро – вообще случай вышел. Захожу в вагон, а там – генерал-лейтенант. Стоит, за поручень держится. Посмотрел на меня как на пустое место и снова к окну отвернулся. Вы когда-нибудь видали живого генерал-лейтенанта? Нашим полком командует подполковник. Дивизией – полковник. Генерал-лейтенант командует всей Сороковой армией, то есть решает судьбу целой страны! Весь Афганистан в кулаке одного-единственного человека – командующего Сороковой армией. А у них генерал-лейтенант на службу в метро едет. И кто для них тогда капитан?

– Так, товарищ капитан, – попробовал возразить я, – так ведь можно же стать майором, подполковником, потом выучиться в Академии, стать генералом...

– А на хрена оно мне надо? Чтоб потом в метро ездить? Меня туда и без генеральских полосатых штанов пустят. Да и не хочу я быть майором.

– Почему?! – в один голос спросили мы с Рыжим.

В наших рюкзаках лежали новенькие маршальские жезлы, и нам очень хотелось быть майорами.

– Да потому, что майоры служат двадцать пять лет, а капитаны только двадцать. А у меня родители старенькие, живут под Гомелем в своем домике. И за стариками уход нужен, и к дому руки приложить надо. Вот заменюсь – и на пенсию. Полтора года всего осталось.

– Сколько же вам лет, товарищ капитан?

– Что? Молодо выгляжу? Тридцать первый. У меня, кроме Афгана, еще за Забайкалье льготная выслуга. Я за этой выслугой во второй раз в Афган и вернулся. Годы уходят... Надо торопиться жить для себя.

Старый Капитан встал на ноги:

– Как же мне всё надоело! – с тоской в голосе он задрал голову к луне, и я бы не удивился, если бы он сейчас завыл на нее. – Всё. Я – в батарею. Отдыхать. Поверку личного состава провести по распорядку. Меня не беспокоить.

 

Больше мы Старого Капитана не видели. В карантине он появляться перестал и через три недели заменился в Союз.

 

Первая смерть

 

Овечкин ушел, и мы с Рыжим остались сидеть на крыльце вдвоем. Не знаю почему, мне вдруг стало стыдно. Не за себя, не за Рыжего и тем более не за Старого Капитана, а вообще, за всё. Я никогда не был в Москве, панков представлял только по постерам группы «Kiss», а люберов – по цветным фото из журнала «Спортивная жизнь России», но мне было не по себе оттого, что в Москве никого не колышет эта война.

В учебке я тайком ловил «Би-би-си» и «Голос Америки». Там Афганистану уделялось центральное место, и я, слушая вражескую пропаганду, гордился тем, что мне предстоит поехать в Афган и стать «творцом истории». Пусть десятым винтиком, пусть седьмым подносящим, но лично участвовать в событиях, о которых говорит весь мир. А со слов Старого Капитана выходило, что в целом мире наш Ограниченный Контингент никого не волнует, кроме вражеских радиостанций. Сороковая армия не интересна даже собственным гражданам: никому в Союзе ни жарко, ни холодно оттого, что сегодня в Афгане погибло, скажем, еще пятеро солдат или что под Гератом снова была обстреляна колонна. Пока цинковый гроб не привезут в панельную пятиэтажку, никого из соседей не тронет эта война.

Генерал в метро меня тоже сильно покоробил. В моем представлении генералы находились где-то одесную Господа Бога и передвигаться в пространстве они могли исключительно с бубенцами и шиком на птице-тройке. В крайнем случае, на черной «Волге», непременно со свитой полковников, но никак не в одиночку и не на общественном транспорте!

После слов Старого Капитана наш полк, еще полчаса назад занимавший для меня три четверти планеты, скукожился и превратился в простую точку на географической карте. Модули, палаточный городок, столовая, клуб, спортзал, забитый боевой техникой парк – ничего этого не существовало ни для кого, кроме нас, и нас самих не существовало ни для кого! Никого в мире не интересовало, что на бэтээре «икс» греется правый движок, а на бэтээре «игрек» руль ведет влево из-за того, что погнуты тяги. Оказалось, что никто в мире даже не слышал о существовании такого полка! Никто не обязан, глядя на крохотную точку, которую и нанесут-то не на всякую карту, представлять в этой точке тысячи живых людей, со своими заботами, надеждами, взаимоотношениями и переживаниями. И уж тем более никто не обязан интересоваться переживаниями капитана Овечкина и младшего сержанта Сёмина.

«Кто же тогда все мы? – думал я, размышляя над рассказом капитана. – Что значим все мы и наши жизни?»

В этот вечер на блестящей эмали моего маршальского жезла появились первые трещинки.

 

На следующий день после завтрака я обнаружил на дорожке перед модулем два бэтээра. Саперы что-то носили из своего модуля и укладывали через боковые люки в десантные отделения. Двигаясь мне навстречу, бэтээры огибали полковые разведчики в полном боевом снаряжении. Я различил своего однопризывника Вадима. На нем был десантный комбез, броник, каска, плавжилет, а кроме АКСа за спиной, к ноге был приторочен нож разведчика. Было видно, что парень собрался серьезно воевать.

– Ха! Вадюха! – обрадовался я. – Ты куда так грозно вырядился?

– Да так... – неопределенно ответил Вадим, давая понять, что «кое-кто» остается в полку, пока нормальные пацаны дела делают. – Саперов надо сопроводить.

Бэтээры в расположении полка не говорили мне ни о чем хорошем. Если это рядовой выезд, то бэтээры для него укомплектовываются в парке. Если это выезд на войну, то почему идут только три бэрээмки разведроты и два экипажа саперов? Для патруля – машин слишком много, для войны – слишком мало. Ну что такое пять машин?

Бэтээры вместе с саперами уехали на выезд, а на их месте стала образовываться небольшая толпа.

Ближе к обеду я увидел, как от КПП в сторону своего модуля идут три сапера, которые утром уехали с разведчиками. Странно было увидеть их троих – уезжали-то они большой оравой. Одного из них я знал: это был Резван, с которым я познакомился на губе в день моего приезда в полк. Губа сближает людей, и я махнул своему приятелю, тем более, что мне очень хотелось узнать, куда они ездили:

– Оу! Резван! Пойдем, покурим.

Резван подошел, кинул бронежилет на крыльцо рядом со мной и сел на него.

– Куда ездили? – начал выпытывать я.

– В Мазари.

– В дукан?

– Нет. Духи за Мазарями газопровод заминировали. Ездили мину снимать.

– Сняли?

– Нет пока.

Мне показалось странным, что где-то под Мазарями стоит мина, а сапер Резван сидит рядом со мной.

– Зачем тогда ездили? – уточнил я на всякий случай.

– Сказал же: мину обезвреживать.

– Так почему не обезвредили? И почему ты здесь, а не возле мины?

Горячий и вспыльчивый, как все даги, Резван рассердился на меня:

– Как ее снимешь?! Там двести килограммов фугаса и сверху маленькая мина противопехотная стоит. Вот вся эта беда поставлена на неизвлекаемость.

Я знал эти мины. Крохотные, с кулак, они имели два взрывателя – верхний и нижний. У каждого взрывателя была своя чека. Верхний взрыватель срабатывал при надавливании: наступил ботинком – ба-бах – и нет ноги. Нижний был устроен хитрее: выдергивалась чека, мина ставилась на предназначенное место, нижний взрыватель утапливался в корпус. Теперь, если кто-то оторвет мину от поверхности, утопленный в нее взрыватель выскочит из корпуса и мина сработает. Трогать эту мину нельзя. Можно только подорвать на месте. На это и был расчет басмачей: что, подрывая маленькую противопехотную мину, саперы подорвут большой фугас и газопровод сгорит в синем пламени. Со стороны это будет выглядеть так, будто шурави сами взорвали этот газопровод.

– И что же теперь с той миной делать?

– Там наш ротный остался.

– Один?

– Зачем – один? С ним командир второго взвода еще.

– А вы? Вы почему уехали? – легкое подозрение в трусости шевельнулось во мне.

– Ротный нас отослал. Он даже своего заместителя прогнал, только взводного при себе оставил. Сказал, что если он ее не сможет обезвредить, чтоб рота не осталась без командира.

– И вы уехали? Командира своего бросили?!

– Не «бросили», а выполнили приказ, – строго поправил меня Резван, – мы им плащ-палатки свои оставили, от ветра. А десять человек возле одной мины... Только мешать будут.

– А разведка? С ними?

– С ними. Только ротный приказал им на пятьсот метров отъехать.

Я представил, как сейчас где-то в предгорьях, укрываясь от ветра за плащ-палатками, колдуют над неизвлекаемой миной два офицера... и поблагодарил Бога за то, что он не сделал меня ни сапером, ни офицером.

– Это еще что! – вспомнил Резван. – Когда я еще духом был, у нас в роте случай вышел... Ездили разминировать Хайратон.

– А он что? Был заминирован?! – я удивился тому, что какой-то сумасшедший душман рискнет ставить мину возле самой советской границы.

– Ну да, был. Еще при вводе войск. Наша же рота и минировала. Только это было года четыре назад, и все, кто минировал, давно уже ушли на дембель или заменились, а карту минных полей в штабе потеряли. Вот и работали щупами и миноискателями.

– Как это можно потерять документ из штаба? – не поверил я.

– Ты что? Первый год служишь? Ты нашей армии не знаешь?

Я служил не первый год, нашу армию знал как раз очень хорошо и поэтому сразу поверил. В штабе – могут. Если писарюга Певцов потерял совесть, то уж карту его приятель-писарчук потеряет непременно.

– Что там вышло, в Хайратоне-то? – подвел я Резвана ближе к теме.

– А-а... В Хайратоне-то? Да дедушка там наш один подорвался.

– Насмерть? – ужаснулся я такой глупой смерти.

– Зачем – насмерть? Руки оторвало. Обе. Вот так – повыше локтя, – Резван показал, как саперу оторвало руки, и мне стало нехорошо.

– Так он на своей же мине подорвался?! – меня передернуло от внезапного озноба.

– А какая разница? Мина – она мина и есть. Не разбирает, кого взрывать.

Нехороший какой-то разговор вышел. Безрадостный. Вообще день получился неудачный. Если уж с утра не задалось, то к вечеру нечего ждать хорошего. К ужину саперы с разведчиками не вернулись. Наоборот, после обеда от разведки на Мазари ушло еще три бэрээмки, и я видел, как экипажи заливали воду в термосы и получали сухпаи на складе перед выездом. Значит, там дело серьезное, и разведка будет охранять саперов всю ночь и дальше – сколько потребуется. Но с другой стороны, раз выслали усиление на ночь, то все пока живы – мина еще не взорвалась.

 

Командир инженерно-саперной роты сумел снять мину и обезвредить фугас.

На следующий день часам к одиннадцати утра семь машин вернулись с выезда в полк...

Небольшую колонну из шести бэрээмок и одного бэтээра мы заметили издалека, еще до того, как она свернула с бетонки к полку. Доехав до ворот КПП, все, кроме одной БРМ, повернули в парк, а экипаж оставшейся бэрээмки с такой яростью стал открывать ворота, что чуть не сорвал их с петель. Едва распахнулась только одна створка ворот, как механик дал газу, и бэрээмка, дернув носом, понеслась к модулю полкового медпункта.

Мне было интересно узнать подробности разминирования: дело нерядовое – снять мину, поставленную на неизвлекаемость. Мне хотелось расспросить пацанов: как там дело обошлось? что они видели? Хотя за пятьсот метров от самой мины, конечно, видеть они могли немногое. За последними новостями к ПМП стягивались полковые пацаны. Заодно еще и поглазеть: кого там сегодня ранило.

Механик остановил БРМ возле входа в медпункт. Разведчики отворили двери десантного отделения, и стало видно две пары ног. Тела лежали на сиденьях вдоль бортов, ногами к выходу из десантного отделения. Одна пара ног в неновых ботинках была забрызгана кровью, вторая, в солдатских сапогах, была в чистом хэбэ. Разведчики взялись за эти ноги и стали вытягивать тела наружу. Двое залезли в десантное и подавали.

– Хрена встал?! – огрызнулся на меня один. – Помогай!

Я принял убитого пацана подмышки и тут же по локоть перепачкался в его крови: у убитого не было головы и белая обломанная кость позвоночника торчала из хлюпающей бордовой жижи в воротнике.

Пацаны, окружившие бэрээмку, увидев тела убитых, стали стаскивать шапки. Желая, как и я, узнать подробности про выезд и про разминирование, они увидели смерть и замолкли, только широко распахнутыми от волнения глазами молча провожали убитых, пока их заносили в ПМП.

– Сюда, сюда несите, – показывал дорогу капитан медицинской службы, медик полка.

Его белый халат, накинутый поверх хэбэшки, тоже испачкался кровью.

Когда мы положили убитых на носилки и вышли, пацаны еще не расходились. Несколько десятков человек стояли перед дверьми, в которые только что занесли двух убитых. Бэрээмка взревела и, развернувшись на месте, тронулась на стоянку в парк. Разведчики, опустив головы, побрели к себе в роту сдавать оружие. Было понятно, что они злы и опечалены. Любой, кто, случайно зазевавшись, попался бы у них сейчас на пути, принял бы на себя весь взрыв бессилия и стыда, накипевший в них. Бессилия, что не уберегли, не предупредили, не опередили смерть, и стыда за то, что сами остались живы, хотя ни в чем и не виноваты.

Я осмотрелся: живот и рукава были в крови и нужно было срочно стираться. Я двинул за разведчиками и догнал Вадима.

– Кто? – я дотронулся до него.

Вадим нес автомат на плече, держа его за ствол, а другой рукой волочил по земле свой броник. В нем ничего не напоминало того бравого вояку, который попался мне навстречу вчера утром перед выездом.

– Замполит и дух, – буркнул он.

– Нормальный у вас был замполит?

– Душа-человек, – кивнул Вадим, – поэтому и жалко. Новый неизвестно какой будет.

– Как их?.. – у меня не выговорилось слово «убили».

Вадим ответил, продолжая идти, глядя себе под ноги:

– Уже за Мазарями. До Фрезы было рукой подать. Козёл из сухого арыка вынырнул, дал один только выстрел и снова нырнул. Мы и не увидели его, и не поняли сначала, что произошло. Стрелять... А куда стрелять? Нет никого. Ушел. Граната попала под башню. Башня цела, бэрээмка цела, а замполит и механик... Механику вообще голову оторвало.

Я представил себе, как пацаны возвращались в полк. Высунув голову из люка, механик ведет бэрээмку. Рядом сидит на броне замполит. Позади башни, также на броне, сидят разведчики. Настроение у всех приподнятое. Мину сняли. В полку обед и баня. День без занятий. Вечером – фильм.

И тут между замполитом и механиком влетает кумулятивная противотанковая граната.

Мы подошли к модулям. Вадиму нужно направо, мне налево.

– Ты это... – Вадим остановился. – Механик был из вашего карантина. Тот самый, помнишь?

Я помнил.

На третий день существования карантина вечером в расположение зашел веселый старший лейтенант: замполит разведроты. Он поздоровался со всеми, отсыпал пару шуток и спросил:

– Механики-водители в карантине есть? Кому надоело сидеть в карантине, шаг вперед.

Ему ответили не сразу, и он добавил:

– Ну, кто хочет служить в полковой разведке? Если есть механик – сегодня же зачислю в роту.

Вышел какой-то паренек, тихо мяукнул, что он-то как раз и есть механик, а на гражданке был трактористом в колхозе. Старший лейтенант отобрал у него военник, ушел в штаб, а через двадцать минут пришел обратно, вернул военный билет владельцу и позвал:

– Забирай вещи и пошли в роту.

Механик, счастливый и довольный, показывал товарищам свой военник, в котором черной тушью на пятнадцатой странице было проставлено, что он не какой-то там «рядовой Пупкин», а самый настоящий механик-водитель разведроты Н-ского полка в/ч п/п. Духи, которые оставались в карантине, тогда очень завидовали механику: еще бы – он уже в своем подразделении. Теперь будет спокойно заниматься своим делом, и ему не надо бегать на тактике, стрелять и окапываться. Провожая его, наверняка каждый из них думал: «Скорей бы эта мура кончилась – задолбали сержанты». А теперь...

Убитый сегодня дух пробыл в полку две недели. Это был его первый выезд. Обидней всего было то, что его убили под Мазарями.

Под Мазарями!

Рядом с полком!

До Мазари-Шарифа было меньше двадцати километров, и выезд туда никогда не считался за боевой выход. Офицеры и прапорщики после получки совершенно спокойно ездили туда отовариваться в дуканах. Между полком и Мазарями еще стояли городок комендачей и блок-пост Фреза. Местность вправо и влево от дороги ровная, как стол. Кто мог подумать что возле Мазарей, считай, у нас под носом, могут обстрелять?

Я подумал, что Мазари-Шариф – самый северный город Афганистана. От Союза его отделяет восемьдесят километров ровной и безжизненной пустыни. Со сторожевой вышки глухой тихой ночью видно зарево на севере – огни Термеза. И если возле самой советской границы гибнут люди...

По рассказам дедов, последний раз полк обстреливали давно. Год назад. Какой-то сумасшедший на пикапе «Тойота» скинул с кузова брезент и выпустил по полку коробку патронов из ДШК. Прямо с дороги. Но если бы он даже решился подъехать к полку вплотную и расстрелять КПП, то, скорее всего, он смог бы уйти безнаказанно: полк с северной стороны не охранялся. Позиции огибали полк подковой с запада, юга и востока. С севера полк позициями прикрыт не был, и пока по тревоге поднимался бы личный состав, водители выгоняли из парка машины, экипажи занимали места – рисковый басмач на своей «Тойоте» успел бы доехать до Айбака.

И замполита было жалко: сразу видно – хороший был мужик. Пришел в карантин с шутками, прибаутками. Командира из себя не корчил, а нужного человека сразу нашел. Нашел и сразу же без волокиты уладил дела в штабе и перевел его к себе в роту. Повезло разведке с замполитом...

Но его сегодня убили.

Подходило время вести молодых в столовую. Я построил духов в колонну по четыре, оставалось только скомандовать: «с места, с песней шагом – марш», но что-то остановило меня. То, из чего потом разовьется жалость к людям и сострадание к их несчастьям, проклюнулось сейчас во мне и дало первый робкий росток. Мне захотелось по-человечески, насколько позволяет Устав и разница в сроке службы, пожалеть и ободрить этих пацанов, которые не намного моложе меня. Молодые уже знали о случившемся и о том, что погиб их однопризывник. Не было обычной веселой и дурашливой суеты перед построением. Никто не толкался, не шумел, не подкалывал. Рота послушно и молча построилась. Молодые, чтоб не встречаться ни с кем взглядами, старались смотреть себе под ноги или на меня, как будто в ожидании команды.

– Рота! – почти крикнул я, но продолжил уже тихо: – Напра-во.

Молодые удивились, но команду выполнили и повернулись ко мне лицом.

Передо мной стояли сто тридцать два духа.

«Один выбыл, трое в наряде», – привычно отметил я про себя раскладку.

Передо мной стояли молодые пацаны, а я стоял перед ними, и я поймал их взгляды. Они смотрели на меня и ждали объяснений неизвестно чего. Как будто я им сейчас всё объясню и успокою. Как будто я намного умнее и старше их.

– Пацаны, – я старался говорить спокойно, – вот уже и из вашего призыва... Я не знал пацана, которого сегодня убили, но его знали вы. Его знали те, кто с ним вместе был в учебке и кто с ним вместе приехал в Афган. Расскажите о нем другим. Расскажите, каким он был пацаном. Расскажите, чтобы о нем помнили, и сами помните о нем.

Я снова поймал взгляды молодых.

Это были другие взгляды.

Если бы сейчас моим духам отдали команду «фас», они бы руками разорвали батальон душманов. Зубами бы загрызли.

А еще я подумал, что не запомнил лица погибшего сегодня духа. В карантине он побыл неполных три дня, вдобавок, не в моем взводе. Мне тогда не до него было – своих бы в лицо и по фамилиям запомнить и не путать с точно такими же, но с соседних взводов. Не запомнил я его. Совсем не запомнил. Среднего роста, в хэбэ и шапке...

Весь полк – в хэбэ и почти все – среднего роста.

 

Первая смерть, с которой я столкнулся в Афгане, была безлика.

 

Влияние литературы на умы

 

Я, конечно, не полный дундук.

Нет, если сравнивать меня с академиком или, скажем, с нашим комбатом, то я им, скорее всего, проиграю. Зато я обштопаю комбата на полосе препятствий и хоть всю Академию Наук СССР в стрельбе из АК-74. Уверен: половина из этих мудрецов автомат даже зарядить не смогут, а уж разобрать и подавно. А я его разбираю меньше чем за три секунды – у комбата научился. И кто тогда из нас академик? Да и газетки почитываю, не отстаю, повышаю свой культурный уровень.

Весь батальон, весь полк внимательно следит за перестройкой и читает свежие газеты. Даже чурки. Каждый номер «Комсомольской правды» был в жутком дефиците и проходил через двадцать рук. Мы у себя во взводе, раскидывая почту, не давали на роту больше трех экземпляров. Даже разведвзводу и хозсброду давали только по одному номеру, хотя для своих зажимать грех. И я читал: «Комсомолку», «Зарубежное военное обозрение», «Коммунист Вооруженных Сил», «Советский воин». И не только из-за красивых фотографий на разворотах. Мне самому было интересно узнавать: что же такое происходит в Союзе, пока нас там нет? Вот, например, на XXVII съезд КПСС, который совсем недавно состоялся в Москве, самый молодой делегат был послан от нашей дивизии – ефрейтор из Кундуза. Не десантник, не пограничник, не летчик, а пехотинец. Следовательно, Сухопутные Войска, наша недогвардейская дивизия и наш доблестный полчок стоят выше всяких там десантов, погранцов и летунов. И если, допустим, на съезд делегатами избраны прапорщик из ВДВ, капитан погранвойск, полковник авиации и генерал из Москвы, то эти прапорщик, капитан, полковник и генерал как раз равны ефрейтору из нашей дивизии.

Я на гражданке даже в библиотеку был записан. Честное слово! В школьную. С первого класса и до самого полового созревания. С возрастом стало не до чтения: всё дела отвлекали. А теперь у меня свободного времени стало много, и я протоптал тропу в полковую библиотеку. Я там и раньше бывал, брал книжки для ночных бдений во время дежурства, но теперь у меня совершенно неожиданно стало слишком много свободного времени: сутки через сутки. Был бы полк на месте, можно было бы пойти к кому-нибудь в гости, а так – к кому идти? Разве что к Рыжему, так он со мной в одном проходе спит, надоел уже.

В наш выходной, когда с карантином занимались Панов и Рахимов, мы с Рыжим набрали в библиотеке книг и улеглись читать. Приобщению к литературе хотел помешать Плащов. Он застукал нас прямо в модуле, нагло лежащих на кроватях с книжками в руках.

– Марш заниматься с карантином! – рявкнул было он, но не на тех нарвался.

Не на тех нарвался, старлей: мы в армии уже не первый год служим, «глупых отмазок не лепим». Перед тем как залечь, мы предусмотрительно вымочили свои хэбэшки и вывесили их сушиться. Только в этом чертовом Афгане всё сохнет на глазах: мы специально не выжимали форму и повесили ее в тени, чтобы дольше сохла, а дневальному наказали каждые сорок минут поливать ее водой.

– Мы постирались, товарищ старший лейтенант.

Плащов не поленился, сходил за модуль и нашел нашу добросовестно мокрую форму подсыхающей на ветерке. Обнаружив наши шмотки натурально мокрыми и рассудив, что в мокрое сержантов одевать нельзя, скрипнул зубами, показал нам кулак и вернулся в штаб.

Через час у меня с непривычки устали глаза. Я глянул в сторону Рыжего: тот читал не дыша, и глаза его горели интересом.

– Интересная у тебя книга? – спросил его я, давая глазам отдохнуть.

– Очень, – не отрываясь, ответил Рыжий.

– Про что?

Вместо ответа Рыжий повернул ко мне обложку. На серой обложке красными буквами было написано: «О’Генри. Рассказы».

Кто такой этот О’Генри – я не знал, но вряд ли он мог написать что-нибудь интереснее того, что я сейчас только что прочитал. В библиотеке мне предложили Стефана Цвейга? и он открыл для меня целый мир, доселе мне неведомый, но таинственный и манящий – Мир Женщины. Я не мог его удержать в себе, он рвался из меня наружу.

– Я сейчас рассказ такой прочитал, – начал я делиться сокровенным, – про одну бабу. Прикинь: у нее муж, семья, богатство, все дела, а она за двадцать четыре часа всё это бросила и увязалась за каким-то молодым пацаном.

– Бывает, – пробурчал Рыжий, не прекращая чтения.

Мне не понравилось, что «Двадцать четыре часа из жизни женщины» в моем кратком пересказе не впечатлили Рыжего. Я вернулся к Цвейгу: меня ждали «Амок» и «Лепорелло». Старина Цвейг одну за другой разворачивал передо мной картины бурных страстей и сильных женских характеров. Из дикой азиатской действительности я переселился в тихую Европу начала века и искренне сопереживал героиням, порой ругая их за несдержанность чувств.

Через пару дней мы поменялись книжками, и я стал огребать тумаки от Рыжего. Цвейг поразил его не меньше, чем меня, и он вдумчиво набирался жизненного опыта из его рассказов, в то время как я в голос ржал над рассказами о незадачливых жуликах. Мой конский ржач отвлекал Вовку от чтения и мешал ему принимать участие в судьбах героинь, а на замечания и просьбы ржать потише я не реагировал. Поэтому Рыжий, когда я над удачным местом в рассказе начинал заливаться особенно громко, чувствительно толкал меня кулаком в бок. Я замолкал, но ненадолго – до следующего рассказа.

Когда книжка кончилась, то я, восхищенный мастерством повествователя, решил узнать: кто такой этот О’Генри, и стал читать предисловие. То, что я узнал, потрясло и взволновало меня сильнее, чем новеллы Цвейга. Оказывается, О’Генри – это псевдоним, а автора звали Сидней Портер. Он попал в тюрьму и, чтобы прокормить свою маленькую дочь, оставшуюся на воле без отца, стал писать и публиковать рассказы из жизни своих тюремных сокамерников. Такое мужество, такая предприимчивость потрясли меня: мужик даже из тюрьмы нашел способ прокормить свою дочь.

Следующую книгу Рыжий не просто читал, а читал ее не отрываясь. Развод и прием пищи были для него досадной и скучной помехой чтению. Он приходил в модуль, сразу падал на кровать и открывал книгу. Даже обернул ее газетой, чтобы не запачкать, и узнать название я не мог. Было понятно, что книга захватывающая, и я ему завидовал: он читает, а я нет.

– Интересная? – попробовал подсунуться я к нему.

– Да, – односложно ответил Рыжий.

– А про что?

– Про войну.

«Про войну?» – опешил я и разочаровался в Рыжем.

Читать на войне про войну мне показалось занятием глупым и бестолковой тратой времени. Выйди из модуля, оглядись: тут война вокруг тебя. Поедешь на операцию, сам навоюешься вволю. Зачем еще об этом читать, если ты сам сможешь об этом рассказать? Лучше бы Рыжий не валялся целыми днями, как тюлень, с этой книгой, а пошел бы со мной на спортгородок: хоть с пользой для здоровья время провели бы.

Но Рыжий лежал, читал, его с нами не было, и траки на спортгородке я тягал один.

Через два дня книга кончилась, и Вовка нехотя протянул ее мне:

– Читай.

Я взялся читать «книжку про войну», заранее зная, что она мне не понравится. Но ничего, втянулся. Чем дальше, тем интереснее, а потом уже втянулся так, что и самого стало не оторвать. Только кто ж мне даст почитать ее спокойно? Рыжий садился на край кровати и дергал меня за галифе:

– А ты дошел до того места, где немецкая шпионка под видом сумасшедшей считала наши эшелоны?

– Отстань, – отмахивался я.

Но Рыжему непременно необходимо было обсудить эту книгу, а кроме меня и него, никто ее в руках не держал. Не обсуждать же ее с полковым библиотекарем?

– А ты прочитал, как немецкий шпион семьсот километров по тайге пробирался?

– Отвяжись!

Рыжий отвязывался ненадолго:

– А ты кем хотел бы быть: аналитиком, как Алехин, или «волкодавом», как Таманцев?

– Отвали, дай почитать!

Я отбивался от Вовки и переворачивался на другой бок, держа в руках книгу и бегая глазами по строчкам. Мне было не до Рыжего. Я весь был в Литве и Белоруссии в августе сорок четвертого года.

Книга так и называлась: «В августе сорок четвертого» Владимира Богомолова.

Когда я дочитал и отложил книгу, глаза мои сияли, как у Петра Первого перед Полтавской битвой.

– Ну? – обрадовался Рыжий тому, что теперь появилась возможность обсудить книгу.

Я счастливо посмотрел на него и довел до него свое решение:

– Вован! Я не знаю насчет «стрельбы по-македонски», но мы с тобой будем военными контрразведчиками. Ты мне друг?

– Конечно, друг! – горячо заверил меня Рыжий.

– Тогда пойдем в штаб – рапорта писать.

Февраль-март – как раз та самая пора, когда в войсках отыскивают придурков, которым недорога гражданская жизнь, для того, чтобы вместо положенных по Конституции двух лет «почетного долга» запрячь их на полный петровский четвертак. Наши деды всего через несколько дней станут дембелями, и они уже представляли себе вкусные мамины пирожки и беседу с батей на равных за рюмкой водки. Мама уже запасла дрожжи для пирожков и припрятала от отца ту заветную бутылку, за которой они поведут свой неспешный разговор с вернувшимся с войны сыном. Идиотов, готовых променять возвращение в тепло родительского дома на еще четыре года колхозного бардака училищной казармы, среди дедушек не искали. Агитацию вели среди черпаков и духов. Замполиты, ответственные за процент поданных на поступление рапортов, расписывали нам романтику офицерской службы: как это здорово – быть курсантом, а потом офицером и всю жизнь находиться на полном государственном обеспечении. Мы находились на этом обеспечении уже год, животов на нем себе не отрастили, и перспектива видеть вокруг себя этот дурдом до самой старости нам совсем не улыбалась.

Двери всех девяти высших общевойсковых командных училищ Советского Союза были гостеприимно распахнуты для нас. Рязанское высшее воздушно-десантное командное училище манило беретами и тельниками. Любое, самое лучшее училище: командное, политическое, инженерное – считало за честь для себя обучать курсантов из числа прошедших Афганистан. Десять отличников, поступавших с «гражданки», были бы безжалостно отсеяны ради одного только девятнадцатилетнего троечника – ветерана войны.

Но – тщетно.

С полка набралось только человек сорок. Да и те подали рапорта только потому, что им до смерти надоели и эти горы, и эта пустыня, и этот полк, и этот вонючий Афганистан. А уж как им надоела сама служба! Выбирая между самоубийством, членовредительством, побегом в банду и училищем, они выбрали училище.

Мы презирали их выбор.

Они уезжали в Союз до срока, оставляя нас умирать вместо себя в этих горах.

И вот теперь мы с Рыжим сами идем в штаб подавать рапорта.

Про военных контрразведчиков – особистов – говорили редко, неохотно и никогда хорошо. Как о нечистой силе: помяни ее, как она тут как тут. В самом полку было три особиста и еще по одному сидело в каждом батальоне. Основным их занятием был ежедневный поиск тех, кто торгует с афганцами и курит чарс, а главной оценкой их работы – количество переданных в трибунал дел. С афганцами торговали все, чарс курили все, поэтому под подозрением у особистов были тоже все. Они хоть и носили военную форму, но проходили по другому ведомству и никому не подчинялись ни в полку, ни в дивизии. Их Самое Главное Управление входило в состав Конторы Глубокого Бурения и к Советской Армии не имело никакого отношения. Особисты были глаза и уши КГБ в войсках и были тут поставлены именно для того, чтобы подглядывать и подслушивать за всем и каждым.

Всё это мы знали и не верить разговорам про особистов не могли. Вся их работа была у нас на виду, и когда дважды в неделю Плехов на плацу зачитывал номерные приказы по личному составу, мы понимали, что это как раз работа особистов и есть.

– Рядовой Пупкин получил четыре года...

«Это наши, – понимал разум, – я этого Пупкина лично знал. Он в первом батальоне служил».

– Старший сержант Зубкин получил пять лет.

«И это наши постарались: Зубкин служил в танковом батальоне».

– Младший сержант Губкин получил восемь лет строгого режима.

«А это не наши, – протестовал разум, не желая возводить напраслины на полковых особистов, – это в Пули-Хумри. У нас-то особисты еще ничего, а вот в Хумрях – чистые звери».

Мы не могли не верить разговорам про особистов, но не могли и не верить Богомолову! Ведь он же так красиво и убедительно написал, как военные контрразведчики – Алехин, Блинов и Таманцев – ищут и находят вражеский стратегической передатчик «Неман». С такими яркими деталями! В таких красочных подробностях!

Нет, не поверить такому человеку, как Богомолов, мы не могли и потому, зайдя в штаб, постучались в дверь, от которой все шарахались, как черт от ладана. На двери висела табличка, на которой золотом по алому было написано:

 

«ОСОБЫЙ ОТДЕЛ»

 

– Войдите, – откликнулись изнутри.

Покашляв для солидности в кулак, мы потянули дверь на себя и вошли. За столом сидел капитан-контрразведчик, которого мы знали. Его весь полк знал.

Ражий детина, рано начавший лысеть, с лицом скорее глуповатым, чем простым, исполнял обязанности полкового особиста. На его эксперименталке, кроме капитанских звездочек, не было больше никаких знаков отличий и воинской доблести, а под ней красовался десантный тельник. По своей комплекции контрразведчик был здоровее комбата, и сейчас, глядя на его покрытые бледными веснушками кулачища, я мысленно поздравил Гафурова с тем, что особист не принял участие в спортивном празднике.

Убил бы пацана.

Звали полкового особиста «капитан Вася».

У нормальных военнослужащих после воинского звания упоминается фамилия, вот так: капитан Скубиев, подполковник Сафронов, младший сержант Сёмин. Фамилия полкового особиста всуе не упоминалась. Весь полк звал его просто: «капитан Вася».

Картина маслом: полк стоит на разводе. Полкан строит офицеров. Рядом с командиром полка только замполит и начальник штаба. Все остальные в строю. Офицеры перед Дружининым, все остальные – на плацу по стойке «смирно». Тысяча человек стоят и молчат на плацу. Говорит только один – командир полка. Всем остальным разрешено присутствовать, замереть, молчать и слушать.

Прогулочным шагом через плац, добродушно улыбаясь, идет капитан Вася. Идет так, что залюбоваться можно: не спеша, руки в брюки, на солнце щурится. Человек идет на свою любимую работу, как на праздник. Клянусь: ему бы очень подошли пляжные шлепанцы и полотенце через шею. Можно, конечно, обогнуть плац и пройти по дорожке, но зачем? На плацу стоят военные. Так пусть себе стоят и дальше: они не мешают идти Васе, а Вася не мешает им стоять.

Полкан бесится: как можно требовать соблюдения воинской дисциплины от подчиненных солдат и офицеров, когда на виду у всего полка на эту дисциплину демонстративно плюет военная контрразведка?!

– Здравия желаю, товарищ капитан, – скрипит зубами Дружинин, намекая на воинскую вежливость.

– А-а, – узнает командира полка капитан Вася и машет ему рукой, – привет, Витёк.

И проходит мимо него в штаб.

Всем сразу становится ясно, кто есть кто в полку: Вася – какой-никакой, а все-таки капитан, а наш командир-подполковник для него Витёк.

– С чем пожаловали, добры молодцы? – Вася доброжелательно улыбается нам, будто только и ждал нашего прихода.

– Мы это... товарищ капитан... – мнется Рыжий.

– Подать рапорт на поступление, – уточняю я.

– А-а, – продолжает радоваться особист, – так это не ко мне. Это в строевую часть.

– Никак нет, товарищ капитан, – снова уточняю я, – мы хотим учиться на военных контрразведчиков.

Вася радуется так искренне, будто неожиданно получил майора, и, видя, что мы продолжаем мяться в дверях, гостеприимно приглашает:

– Что же тогда вы, коллеги, в дверях застряли? Проходите, пожалуйста. Милости прошу ближе к столу.

Капитан наливает в фарфоровые чашки душистый чай и предлагает нам. Я двумя руками, боясь раздавить хрупкий сосуд, беру чашку и дую на кипяток. От таких красивых чашек я не просто давно отвык, но и не видел их за год службы вообще: всё алюминиевые да гетинаксовые кружки. Оказывается, в Афгане есть люди, которые пьют чай из нормальной посуды.

– Пожалуйста, – развеивает наши сомнения Вася, – есть Краснознаменный институт КГБ имени Андропова. Мы вам напишем рекомендации и поступите туда без проблем.

– А чему там учат? – понятно, что Рыжему не терпится скорее стать контрразведчиком-волкодавом.

– Много чему интересному, – увиливает Вася, – иностранным языкам, например. Каждый выпускник по окончании должен знать один европейский и один восточный язык. Физическую подготовку дают основательную. Все выпускники – спортсмены не ниже перворазрядника.

Я прикинул Васину мощную фигуру, глянул на его кулаки и решил, что после Ашхабада перворазрядник – это пройденный этап. Дальше я слушал вполуха, дожидаясь, пока Вася кончит нахваливать свой институт и напишет нам рекомендации. Заглядевшись в окно, я не сразу уловил интересное.

– Я вижу, вы ребята серьезные, – подвел Вася итог нашей беседы, – и раз вы твердо решили стать военными контрразведчиками, раз я могу вас считать своими коллегами, то теперь вы должны прочувствовать и разделить с нами ответственность за всё, происходящее в полку.

Мне польстило, что офицер назвал меня, младшего сержанта, своим «коллегой»: батальонные офицеры меня своим коллегой не считали.

– Ведь вам же известно, например, кто в полку торгует с афганцами? – задал Вася прямой вопрос.

– Не-е-е, товарищ капитан, – решительно завертели мы головами, – мы этим делом не занимаемся.

– Известно, известно, – стоял на своем Вася, – и мы с вами обязаны таких лиц выявлять.

– Это что же, – Рыжий еще не понял, куда гнет капитан, – на своих, что ли, стучать?!

– Не стучать, – назидательно поправил его Вася, – а до-
кладывать по команде. Если вы действительно хотите служить в военной контрразведке, то теперь это будет ваша работа. Вот ты, например, Сёмин.

– А что я?

– Вспомни, что было накануне отъезда полка на операцию?

– А что было, товарищ капитан? – у меня вспыхнул приступ острой амнезии.

– После отбоя в карантин зашел капитан Скубиев. Так?

– Возможно, товарищ капитан и заходил, – стал изворачиваться я, – но в какой именно день, я сейчас точно вспомнить не могу.

– Я помогу, – согласился Вася. – Это было как раз в ночь перед выездом полка на боевые. Капитан Скубиев зашел в модуль в нетрезвом состоянии, у вас с ним случилась словесная перепалка, и капитан заставил сержантский состав отжиматься в проходе. Было такое?

Ну, было. Ну и что? Скубиев в самом деле был немного под хмельком, только это тут ни при чем. Мы сами ему нагрубили, перейдя на панибратство со старшим по званию. Пятьдесят раз отжаться не тяжело, а впредь нам всем будет наука: что можно и что нельзя говорить в лицо офицеру. Мы и не обижаемся на него за это.

– Нет, товарищ капитан, – стал объяснять я, – на время карантина сержантский состав подчиняется только капитану Овечкину и подполковнику Сафронову. Своему батальонному начальству мы временно не подчинены, и если бы даже капитан Скубиев приказал мне что-то сделать, то его приказы я выполнять не стал бы.

– Хорошо, – Вася продолжил поражать нас своей осведомленностью, – у вас обоих личная неприязнь к старшему лейтенанту Плащову...

– Что вы, товарищ капитан! – вставил свое слово Рыжий, поняв, в чем дело. – Старший лейтенант наш лучший друг! Мы у него всему учимся.

– Нормальные у нас отношения с Плащовым, товарищ капитан, – поддакнул я, – разрешите идти? Нам еще подумать надо насчет рапортов.

 

В девятнадцать лет мы все еще верили в романтику, а из нас хотели сделать стукачей. Офицер контрразведки склонял нас к доносительству на батальонных офицеров.

«А вот хрен тебе! – про себя я скрутил фигу не только в карманах, но еще и пальцами ног в сапогах. – Это наши офицеры! Мы у себя в батальоне сами разберемся. Без особистов».

Вернувшись в модуль, я немедленно отнес обратно в библиотеку всю художественную литературу и обложился уставами и наставлениями.

Оно и безопасней, и для службы полезней.