ГОД ВТОРОЙ

Главы из романа


ДШБ

 

– Ну, что, орлы, – Бобыльков с лермонтовскими усиками на румяном лице красовался перед строем, – отдохнули?

Обожравшаяся виноградом и опившаяся компотом, заметно посвежевшая за двое суток пятая рота ответствовала в том смысле, что «спасибо, конечно, за передышку, но мы готовы отдохнуть тут еще недельку, до полного истощения виноградника».

– Будем жирок сбрасывать. Сегодня идем в горы. Построение батальона в десять ноль-ноль, то есть через полтора часа. Старшине выдать личному составу сухпай на трое суток. Все берут с собой два бэка. Снайперы и пулеметчики – полтора бэка. Вопросы?

Вопросов ни у кого не было: мы понимали, что из полка нас вывезли не виноградом угощаться, а совсем для других дел.

– Сообщаю, что вместе с нами сегодня будут работать ребята из ДШБ. Все знают, что такое ДШБ? Очень прошу вас не уронить честь нашего доблестного полчка и нашей пятой роты. Не опозорьтесь сегодня, мужики. Вольно, разойдись.

Ух ты!

ДШБ!

У нас перехватило дух. Да кто же в Афгане не знает, что такое ДШБ? Десантно-штурмовая бригада. Былинные витязи. Суворовские чудо-богатыри. Отъявленные псы войны, приносящие с заданий в своих зубах связки душманов и разрывающие их напополам.

Вот что такое ДШБ!

Если и есть на свете служба, так это только и исключительно в десантно-штурмовой бригаде!

А мы... Что – мы? Мы захолустный и скромный мотострелецкий полк. Хвастаться нам нечем, никакими такими особыми подвигами. Стоим почти возле границы с Союзом, в каких-то ста километрах от Моста Дружбы. Самый дальний полк в дивизии. Глухомань, даром, что трасса Хайратон – Кабул в двух сотнях метров от полкового забора проходит. Ничем мы не блещем и даже не выделяемся. Ну какой же это подвиг – колонны сопровождать? Получают офицеры и пацаны ордена и медали, но никто в полку их героями не считает – нормальные мужики, вот и всё. Никакие они не герои. Или что тут героического – глотать пыль в Балхе или под Хумрями? Ничего в этом героического нет, работа у нас такая. Пусть и надоевшая, но – работа.

А ДШБ – это ДШБ!

Там до дембеля едва ли каждый второй доживает. Зато у тех, кто выжил, ордена – в два ряда. ДШБ месяцами с операций не вылезает, крошит духов в капусту и освобождает от басмоты целые провинции. Конечно, мы рядом с ними – щенки.

Молокососы.

«Сегодня работаем с ДШБ, – думал я, собираясь на войну. – Блин! Только бы не опозориться! Эти ребята к горам привычные. Поди, как сайгаки скачут. То, что я сдохну, но за ними не угонюсь, – это факт. Но ведь и отстать можно по-разному. Можно на полкилометра отстать, а можно и на все три. Полкилометра мы за счет отдыха наверстаем... А как они воюют? Не удивлюсь, если они одной очередью двоих духов прошивают. Еще бы! Боевой опыт. А мы – пехота тупорылая и больше нет никто. Куда нам за ДШБ угнаться?»

Была бы у меня возможность, я бы поблагодарил мужиков из Управления Тыла Министерства Обороны за две хороших вещи: «рюкзак экспедиционный» и БВД – боевая выкладка десантника.

Тот, кто кроил бэвэдэшку, явно знал толк в войне и понимал, что нужно солдату на войне. Два куска парусины цвета хаки с вырезом для горла скреплялись на плечах шнуровкой, продетой через стальные колечки. Шнуровку можно было ослаблять или подтягивать. Под шнуровкой через плечи шли широкие и мягкие тряпичные лямки, которые не впивались и не резали плечи и ключицы. Это очень важно, когда несешь большой вес. Спереди и сзади на бэвэдэшке были предусмотрены кармашки для всего, что солдат несет на себе: для магазинов, ракет, гранат, запалов, огней, дымов, воды. Спереди и сзади понизу шли тесемки, на которых можно удобно подвесить плащ-палатку и саперную лопатку. Большинство пацанов оставляют лопатки на броне, но мне в горах под Хумрями пришлось под внезапным обстрелом срочно насыпать себе бруствер, чтоб спрятаться от пуль, а лопатки при себе у меня, разумеется, не было. Бруствер я накопал коробкой от пулемета, погнул ее, правда, но урок запомнил. И вся пятая рота запомнила этот урок. Поэтому, хоть и лишний вес, но лопатку я возьму и подвешу ее сзади на тесемках. А самое главное, что бэвэдэшка подгоняется по фигуре шнуровкой на плечах и по бокам. И не соскользнет с тебя, и вес по тебе распределит равномерно – ни вперед, ни назад тебя не качнет. Очень ценная вещь.

Рюкзак экспедиционный – обыкновенный гражданский рюкзак. Большой и удобный. Со шуровкой по бокам и вытянутый вверх. Это удобно – груз распределяется вертикально, близко к позвоночнику, и не тянет назад при ходьбе. Он такой объемистый, что если меня сложить втрое, то я там вполне помещусь.

«Ну, что мы там с собой возьмем? Полтора бэка? Тыщу патронов? И как я их потащу?»

Я начал сборы с того, что переменил трусы на чистые и сменил носки.

«Воды – три литра и ни каплей меньше!»

Сухпай нам выдали горный. От общевойскового он отличался меньшим весом и большей калорийностью. Две баночки размером как Si-Si, в одной – фруктовый суп, в другой овощное рагу.

Тот, кто не служил в жарких странах, тому непросто понять прелесть фруктового супа. На жаре не хочется есть. Есть не хочется, а силы нужны. Силы нужны, а в рот ничего не лезет, только питье. А вот фруктовый суп – это и еда и питье в одной банке. Рис вперемешку с яблоками, черносливом или грушей в собственном соку. Взболтнул, опрокинул в себя – и поел, и попил одновременно. И жажду утолил, и сил прибавил. Мудро придумано.

Мясных консервов в горном сухпае меньше, зато есть соленое сало и сгущенка в маленьких плоских баночках. Сало уже порезано пластами. Вместо хлебцов пачка галет, пресных, но калорийных. Есть сухой спирт, чтобы разогревать пищу холодной ночью, коробок обыкновенных спичек и три «охотничьих» спички, которые горят на ветру. Горный сухпай вкуснее и калорийней общевойскового, но выдают его не каждый день.

«С водой и хавкой разобрались. Одеяло – в рюкзак и поближе к спине. Плащ-палатку – туда же. Сэкономим вес на гранатах – возьму всего одну эфку. Тысяча патронов... В ленте – сто двадцать пять. Восемь лент. Лент у меня столько нет. Половину патронов придется нести в пачках. Винтовочный патрон весит 18 грамм. 18 х 1000 = 18 килограмм. Я столько не донесу. Да еще в горах, при разреженном воздухе. У меня вдобавок каска и бронежилет. Разумно будет, если я сокращу количество патронов до шестисот».

Через сорок минут я был «уложен» и готов встать в строй. Оставшееся до построения батальона время было потрачено на то, чтобы поесть горячей пищи, попить чайку с конфетками и покурить с теми, кто оставался на броне.

Из-под масксети мы увидели, как в нашу такую уютную долину втягивается чья-то колонна. Даже издалека было видно, что колонна не на БТР и не на БМП. Это не Хумрийцы и не Кундузцы. Когда пыль стала подниматься ближе к нам, мы смогли разглядеть, что это БМД – боевые машины десанта.

БТР и БМП, в отличие от БМД, не предназначены для выброски с воздуха. Поэтому сконструированы как добротные машины для выполнения широкого круга задач. В них даже можно жить, и не просто «жить», а жить даже с некоторым комфортом. В БМД все преимущества «сухопутной» боевой техники принесены в жертву весу. Облегчение веса было оплачено снижением боевых качеств. Взять хотя бы пушку: на БМД стоит гладкоствольная пушка, стреляющая одиночными выстрелами. На пехотной БМП-2 стоит пушка меньшего калибра, но стреляющая очередями снарядами, которые подает лента. Пока «закидной» бээмдешки будет подавать снаряд в казенник, его пехотные коллеги успеют сделать 30-40 выстрелов. Словом, БМД – это не та машина, о которой можно говорить всерьез. Странно, что командование ВДВ не смогло пробить для своих орлов нормальную технику.

– Все, кто в горы, на построение, – скомандовал Акимов.

«На построение, так на построение», – я перекинул через голову броник, утянулся сверху бэвэдэшкой, взял в одну руку свой пулемет, а в другую каску и пошел туда, где Баценков строил наш батальон.

Колонна ДШБ, двигаясь на сближение с нами, медленно пропылила в десятке метров от строя второго батальона.

«Да уж... Кого угодно ожидал я увидеть, только не это», – разочарованно думал я, глядя на «псов войны» и «чудо-богатырей», сидевших на броне БМД.

Разочарование мое станет понятнее, если я объясню свое место в роте. При росте в 185 см я стою по ранжиру двадцать шестым от правофлангового, в середине строя нашей роты. У нас есть пацаны и 190 и 192 и больше. Вот такие вот горные егеря. Правофланговый Арнольд вымахал на 196, потому что слушался маму и хорошо ел кашку. Или просто в Прибалтике с продуктами проще. А нам сейчас показали каких-то... задохликов. Карикатуру на бойца.

«Черт его знает! Причем тут рост? – оправдывал я дэшэбэшников. – Может, они при таком росте – жилистые и выносливые как вьючные ишаки? Может, это я такой дохлый, что стараюсь не брать с собой больше двадцати килограмм, а у них там любой грузит на себя полтинник?»

Никакого чудесного преображения задохликов в орлов не произошло и тогда, когда ДШБ стал строиться напротив нашего батальона. Мы смотрели на них, и глаза у нас лезли на лоб.

«Ну, ладно, мы – пехота. Какой с нас спрос? Мы – не герои. Но эти-то!..»

У тупорылой пехоты – и БВД поверх бронежилетов, и «рюкзаки экспедиционные», в которые полверблюда уложить можно, и весу на плечах по полтора пуда, а у этих... обыкновенные солдатские вещмешки, у которых из горлышка торчат рукоятки саперных лопаток. Устав отнюдь не предусматривает, чтобы солдат срочной службы обрастал барахлом, поэтому солдатский вещмешок вовсе не гигантских размеров. Всё, что наложено в плотно набитом вещмешке, я спокойно сумею рассовать по карманам и за голенища сапог. Много в вещмешок не положишь...

«Как же они собираются воевать?!»

При построении «боевиков» из ДШБ второму батальону стало понятно, что не мы приданы в помощь, а к нам на подмогу прибыл Царандой в советской форме и с кокетливо проглядывающими из-под хэбэшек бело-голубыми треугольничками тельников.

«Ну, да. Тельники под хэбэ в такую жару – самое то...»

– Батальон, смирно! – команда Баценкова прекратила разглядывание чужаков не из нашей дивизии, центром внимания стал комбат. – Слушай боевой приказ...

Что-то я слушал, слушал и ничего хорошего для себя не услышал. Мы не идем в горы, мы летим в горы. Это плюс. Минус в том, что вертушки подкинут нас только на две тысячи метров, потому что выше нет удобных для десантирования площадок. А нам нужно подняться на две семьсот. В километрах пути это расстояние может быть и три, если подъем крутой, и семь, если подъем более-менее пологий. Первоначальные планы вроде того, что мы помогаем десантникам, уже переиграны.
Основная работа – на нас. Там, высоко в горах, большая база и учебный лагерь духов. На ту базу из Пакистана караванами завозится оружие и продовольствие. Из той базы мины и прочие нехорошие вещи расползаются по всему Северу, вплоть до Балха. Сколько там тех душманов – точно не известно. Никто их не считал. Может, триста, а может, и семьсот. Агентурные данные недельной давности, а конкретное количество душманов на базе зависит от того, сколько из них спустилось вниз, в свои кишлаки, и сколько из них сейчас вышли на установку мин или на охоту за нашими вертушками.

– Чем больше мы их набьем, тем лучше, – подытожил комбат.

«Ну, вроде всё верно, – про себя согласился я с майором. – Если мы их прихлопнем всех разом, то не нужно будет бегать по сопкам и отлавливать их кучками по шесть человек. Вот только есть некоторая разница: триста против трехсот или триста против семисот».

Между гор есть неширокая лощина, в которой и прячется база. Работать с вертушек нельзя – подход только с одной стороны и на склонах установлены четыре ДШК караульных постов. Свисткам тоже работать нельзя – слишком высокая скорость и слишком маленькая цель, тем более, зажатая между гор и замаскированная от наблюдения с воздуха. Летуны ее просто не увидят, а бомбить по квадрату нет смысла – 99,9% ударной силы примут на себя склоны гор.

– Если мы решим боевую задачу как надо, – комбат проходил вдоль строя и осматривал каждого солдата и офицера, стоящего в строю, – то на этой армейской наш полк ставит точку. До будущего года для нас тут работы не будет, а оставшиеся две недели мы будем стоять на блоках и отдыхать. Вопросы?

– Никак нэ-эт, – протянул строй батальона.

Мы подтягиваемся до отметки 2.700, изготавливаемся к атаке и сверху обрушиваем в лощину ярость богов на головы диких мусульман.

Дэшэбэшники, действуя одновременно с нами с этой же отметки, берут под контроль верха – главным образом четыре ДШК, о которых сказано в разведданных, и прикрывают нас сверху.

Сроку у нас – сегодняшний световой день. Не управимся до темноты, так уж лучше бы и не пытались. Духи в темноте перещелкают нас как семечки. Завтра вертушки снимут нас с того самого места, на которое высадят сегодня, а сухпай на три дня вместо двух – на всякий непредвиденный случай.

«А вот и вертушки. Что-то их опять много, как под Талуканом».

Все вертушки не смогли сесть в долину за неимением достаточного места – восемь пар продолжали ходить широкими кругами в котловине между гор. В эти вертушки сядут дэшэбэшники, а наш батальон уже начал погрузку в те, что приземлились, и меня ждут пацаны второго взвода – по расчету я сажусь последний, как самый тяжелый.

Перед тем как строй распался, мудрый Шкарупа протянул мне коричневый катыш величиной со спичечную головку – ханка.

– Зачем? – не понял я.

Я действительно не употреблял этот наркотик – слишком сильный для меня.

– Держи, – наставал Коля, – когда совсем невмоготу идти будет, кинешь под язык с кусочком сахара.

– А я не забалдею?

– Держи, тебе говорят, – Шкарупа сунул мне ханку в кармашек БВД.

Будто подслушав наш разговор, к нам подошел Акимов:

– Четвертый взвод, у всех при себе промедол есть?

«Война началась с наркоты...» – подумал я и пошел грузиться в вертушку.

 

Десять минут удовольствия от полета...

Хотя какое это удовольствие сидеть на жестком ребристом полу вертолета, опираясь спиной на свой собственный «рюкзак экспедиционный», а этот рюкзак, в свою очередь, тоже упирается в кого-то еще. Второй взвод, груженный рюкзаками и оружием, как и я, набился в вертушку вовсе не в полном составе – отсутствовали молодые, водители и башенные стрелки. Повезло тем, кто по расчету запрыгивал первым – они сидели на скамейках вдоль борта.

Десять минут сомнительного удовольствия от полета под звериный рев мощных движков и... всё те же прелести десантирования – впечатал подошвы в грунт, получил сверху по спине и по загривку каской, рюкзаком и бронежилетом, перекувыркнулся, изготовился к стрельбе.

– Живее, живее, мальчики! – подбадривал нас Бобыльков. – Становись. Марш. Смотрите, четвертая рота уже на тропу выходит.

Широкая площадка посреди высоких гор – трехтысячников. С площадки вниз и вверх ведет заметная, хоженая тропа. На эту тропу в затылок друг другу выходят пацаны четвертой роты и начинают подъем. Четвертая рота высадилась раньше нас и раньше нас выслала головной дозор, а это обидно, потому что пятая рота – лучшая в полку, а в четвертой служит одно сплошное чурбанье. Пришло к ним в феврале и мае пополнение, много славян, но сегодня молодых в горы не взяли.

«Моя очередь, – я тоже вышел на тропу и пристроился за два метра от впередиидущего. – А вот интересно: мы на семьсот метров за сколько поднимемся? За час или за два?»

Я уже считал себя старым и опытным солдатом. Еще по своей первой операции на Балхе я знал, что автомат начинает мешать где-то на втором километре пути. Перевесишь его с правого плеча на левое, потом перекинешь автоматный ремень через шею, наконец, в руках его понесешь – и всё никак не подберешь для него удобного положения. Автомат оттягивает то одно плечо, то другое, то шею.

«Это автомат, который весит три-шестьсот. А моя виолончель – одиннадцать! – пулемет начал мне мешать уже через две сотни шагов. – Хуже нет – носить на себе пулемет. Даже минометчикам, с их плитами и трубами, и то легче. Хотя нет, хуже всего – нести в руке тяжелую коробку от АГСа».

Когда я был еще духом, а Полтава дедом, он научил меня «затачивать» сапожки. В обыкновенный бритвенный станок вставляешь лезвие «Нева» и аккуратно срезаешь край подошвы, выводя ее на конус. Подошва принимает вот такой вид: \__________/ и хорошо входит в гравий. Поставил ногу – как сваю забил. Не колыхнется нога. Не только у меня – у половины полка такие подошвы. Вторая половина в кроссовках, но я не доверяю этой обуви.

«А что я, собственно, расстраиваюсь из-за своего пулемета? – мерность и монотонность ходьбы наталкивала меня на рассуждения. – Может быть, ПК покажется кому-то слишком тяжелым, но у автоматчиков и снайперов в рюкзаках по две мины. Каждая мина весит три килограмма, значит, я несу такой же вес, как все».

Я подобрал дыхание под правую ногу. Назло Строевому уставу Советской Армии, который заставляет всех военных начинать движение непременно с левой ноги.

Шаг правой.

Подошва врезалась в камни.

Начало вдоха.

Перенос веса вперед.

Шаг левой.

Другая заточенная подошва встала на место.

Продолжение вдоха.

Перенос веса вперед.

Снова шаг правой.

Начало выдоха.

Перенос веса вперед.

Шаг левой.

Выдох.

Размеренно. Небыстро. Стараясь не напрягать ноги и не делать широких шагов, чтобы не сбить дыхания.

Впереди меня длинная цепочка пацанов – разведвзвод, четвертая рота и первый взвод нашей. Только каски выглядывают из-за рюкзаков. Я обернулся назад и увидел ниже себя цепочку еще длиннее. Если смотреть с лица, то рожи у всех потные и грязные, а взгляд отрешенный. Каждый идет и мерно дышит в такт шагам.

«Только бы не сбиться с дыхания. И не пить! Глоток воды на такой жаре тут же выйдет потом и обернется слабостью через полминуты». Тут же, «на автопилоте», сработала привычка задавать неподходящие вопросы, и я сам себя лукаво спросил: «А если чай? У меня сзади на ремне болтается фляжка со сладким чаем».

Про сахар это я вовремя вспомнил, потому что силы начали подтаивать, я все-таки не альпинист-разрядник. Как и советовал Шкарупа, я закинул под язык кусочек рафинада и катышек ханки. Ханка была горькая, поэтому сахар не был лишним. Вместе с сахаром мне в организм попадет немного углеводов для придания сил, а вместе с ханкой – черт его знает что попадет? Наркота, она и есть – наркота.

«Но я же не по вене ее ширнул?» – нашел я оправдание.

«Скучно, скучно вот так идти. Два шага – вдох, два шага – выдох. Хоть бы уже обстреляли, что ли?»

Я представил, что когда послышатся первые выстрелы, то смогу рухнуть в колючки и камни, выставить впереди себя рюкзак и начать отдыхать. Пулемет я к бою, конечно, приготовлю и даже огонь открою, но сначала я упаду!

Никаких выстрелов не было, батальон продолжал подниматься в горы.

Размеренно.

Дыхание под шаг.

«Все-таки в горах легче, чем в сопках. В сопках вверх-вниз, вверх-вниз. Голеностоп устает. А в горах подобрал дыхание, вошел в ритм и ступай себе... как ишак».

Ханка начала действовать. Уже и рюкзак не тянул мне плечи, и пулемет почти не мешал. Я парил сантиметрах в пяти над землей и не знал устали.

«Вес уменьшился, а голова у меня свежая, – удивился я особенности наркотического воздействия. – Я же не пьяный иду. Всё-всё соображаю и всё понимаю».

Шаг правой.

Подошва врезалась в камни.

Начало вдоха.

Перенос веса вперед.

Шаг левой.

«Сколько я уже сделал этих шагов наверх? Две тысячи или три? И скоро ли эта отметка – 2700?»

Много я сделал тех шагов. И все – в гору.

«Не понимаю я тех идиотов, которые ездят отдыхать в горы! Глупый отдых. Лично я, когда уволюсь на гражданку, двадцать лет ни в какие горы не сунусь. Мне на них даже издалека смотреть противно! В этой стране куда ни посмотри – кругом одни горы. Зачем тут только люди живут?»

Хотелось отдохнуть. Начали уставать ноги и шея.

«С одной стороны, привал был бы очень вовремя. С другой стороны – время дорого. Нам духов надо расколотить еще дотемна. Желательно, хотя бы за час до темноты, чтобы было время оборудовать ночевку, а то копать в темноте...»

Монотонный шаг и размеренное дыхание во взаимодействии с дикой жарой отупляли совершенно.

«О чем бы мне подумать, пока идем? – спросил я сам себя. – О доме не хочется. О бабах?.. Много ли я их знал, чтобы судить о них? Стих, что ли какой-нибудь вспомнить, проверить память? Или еще лучше – спеть!»

Хорошая мысль!

И я запел про себя популярнейшую песню культовой для молодежи 80-х группы:

 

Забы...

Шаг правой ногой.

...тую пес...

Шаг левой ногой.

...ню по...

Правой.

...ёт ми...

Левой.

...номёт

 

Слова песни были несколько переделаны и приспособлены к специфике нашей службы, но мотив был подходящий. Песня отлично ложилась под шаг.

 

Может, забежать за броню?

В люк упасть? Но толку от этого нет.

Если ДШК подпоет ему,

То мы не увидим с тобою рассвет.

 

 

* * *

На следующий день после полудня батальон спускался с гор.

Мы выполнили боевую задачу – база была разгромлена, всё, что могло гореть – было сожжено, всё, что не могло гореть, все дыры и норы – взорваны.

Восемь человек из нашего батальона выполнили Присягу до конца.

До капельки. До вздоха.

Их лежащие на плащ-палатках тела несли на своих плечах стрелки и снайпера.

Семь солдат и один офицер.

«Герои» из ДШБ сдохли на подъеме. Даже неся легкий груз в своих тощих вещмешках, они сдохли! То ли много молодых потянули в горы, то ли с физподготовкой у них было не ахти. Комбат не мог ждать, пока дэшэбэшники отелятся с подъемом, и начал атаку без них: минометчики кинули мины, в воздух взвились «три красных свистка» и понеслось...

Из нашей роты погибли лейтенант Тутвасин и рядовой Юра Пауков – мой однопризывник из первого взвода. Они погибли при штурме базы. Вместо двух рот дэшэбэшников наверху оставались только наши агээсчики и минометчики. Обеспечить нормальное прикрытие, уверенно и быстро «погасить верха» они не могли. Душманские ДШК были, конечно же, «погашены», но, перед тем как умолкнуть, они все-таки успели выпустить несколько лент по нашим атакующим цепям.

Наши потери могли бы быть меньшими, если бы «братья по оружию» не «умерли» на подъеме и не подставили нас. Хотя бы часть огня на себя оттянули...

Мы не злились на дэшэбэшников – у нас на это не было сил. Мы спускались по той же тропе, по которой вчера с такой мукой поднимались до отметки 2700. С собой на растянутых плащ-палатках мы несли своих убитых и раненых, нам нужно было донести их до вертушек. Родители пацанов должны похоронить своих детей по обычаям, в которых те выросли – без разницы, христианским или мусульманским.

Я больше не пел и не декламировал стихов про себя, я вообще ни о чем не думал, только мрачно смотрел себе под ноги, на острые камни и такие же острые колючки и пытался подсчитать, сколько мне еще отмерено той тропы. Усталость свинцовой тяжестью наливала мне ноги и плечи, и сил думать еще о чем-то у меня не было. Мысли мои были кратки и примитивны:

«Вот тропа».

«Впереди шестеро пацанов тащат Тутвасина».

«Примерно через час мы должны выйти на ту площадку, на которую нас вчера закинули вертушки».

«Примерно через час кончится эта мука».

«Господи! Как же я задолбался!»

«Я и не подозревал, что бывает такая усталость... смертельная. Когда лечь и умереть кажется проще, чем дойти».

Вертушки сняли нас, но высадили не в ту живописную долину, полную воды и винограда, а на трассу Кундуз – Файзабад между Талуканом и Кишимом. Водилы и башенные, пока нас не было, перегнали броню туда. Две колонны, наша и десантно-штурмовой бригады, стояли по разным сторонам дороги. Наша колонна головой на Файзабад, дэшэбэшники – на Кундуз.

Усталость была такая, что я еле дошел на непослушных ногах от вертушки до ласточки. Я уже не слышал ничьих команд. Офицеры устали не меньше нашего, и сил командовать у них больше не было. Я сумел только поставить пулемет на землю и повалился на матрас возле колес ласточки, не снимая рюкзака. Меня от него освободили заботливые Арнольд и Адик. Шкарупа с Мартыном были не бодрее меня и тоже рухнули, не сняв рюкзаков, бэвэдэшек и броников. Надо было сейчас умыться, вымыть потные и грязные ноги, поменять вонючие носки на свежие, поесть, попить чаю, разобрать рюкзак, почистить пулемет, снарядить исстрелянные ленты патронами... Мочи не было делать всё это прямо сейчас. Я лежал на матрасе лицом вниз, уткнувшись головой в нагретое колесо бэтээра, вдыхал запах резины и думал только одну мысль: «Господи! Да как же я это всё выдержал?!»

Почти дотемна я пролежал в этом положении, не умея даже пошевелиться. То ли в обмороке, то ли в оцепенении.

Прошлой ночью большинству из нас пришлось поспать не более трех часов, но в ночь после возвращения никто в двух колоннах не спал, ни солдаты, ни офицеры. Зная, что расправа над уродами-дэшэбэшниками неизбежна, офицеры обоих полков с автоматами в руках вышли на пространство между колоннами. Всю ночь они простояли там, растянувшись цепочкой вдоль дороги. Всю ночь наш батальон ждал, когда они уйдут, но они не ушли до утра. Наиболее ретивых и нетерпеливых, тех, кто вчера потерял своих друзей, они осаживали, наставляя на них автоматы:

– Мужики, мы всё понимаем, но еще один шаг в сторону ДШБ, и мы стреляем на поражение, – говорили они нам. – Идите, отдыхайте. Утром разберемся.

Утром колонны разъехались и никогда больше не встречались.

Назначение ручной гранаты

 

Вот они, «тяготы и лишения воинской службы»: как только перестали воевать и встали на блок, то сразу же обнаружилось неравенство в привилегиях старослужащих. Пока окапывали машины – все были братья и каждый поковырял гравий, который тут был вместо земли. Ввиду абсолютной неподатливости грунта полноценный капонир вырыть не получилось – мы сумели прокопать только две неглубокие колеи, в которые и вкатили наши ласточки. Минометчики, не имея над собой офицеров, просто сняли «Василек» с МТЛБ, развернули миномет на кишлак, а сам тягач отогнали вплотную к осыпи гравия, которой обрывалась сопка возле нашей позиции. После того как машины были «как бы окопаны», Акимов сказал, что необходимо выставить боевое охранение наверху сопки. Центром боевого охранения станет пулемет «Утес». Старшим назначается прапорщик Кузнецов.

Кузнец, разумеется, не обрадовался тому, что, вместо того чтобы валяться возле брони на матрасе, ему приказали лезть на кручу и неизвестно сколько ночей спать на бронике и плащ-палатке, обеспечивая позицию с юга. Зато деды заметно воодушевились и тут же выставили свои кандидатуры как самые достойные, мотивируя тем, что хозяин «Утеса» – их однопризывник.

Акимову было нечего на это возразить, так как он мог быть уверен, что деды, даже без отеческого офицерского пригляда, на посту спать не будут и «вспышку не прохлопают».

Наглость повеселевших дедов на этом не закончилась, и они попросили наш призыв помочь им вытолкать «Утес» наверх. Два с половиной часа я, Мартын, Елисей и Шкарупа пыхтели и упирались под этим пулеметом. Мало того, что сопка была круче крутого, так еще и склоны у нее были – сплошной гравий. А гравий, как известно, проскальзывает под ногами, особенно если идешь с грузом. Словом, два с половиной часа доблестные черпаки нашего храброго экипажа на практике изучали работу В.И.Ленина «Шаг вперед, два шага назад».

А хрена ли дедам не радоваться? Мало того, что черпаки для них пулемет на высоту заносят, так еще все следующие дни они будут тащиться наверху, потому что никто, кроме духов, этого Кузнецова не чует. А мы будем стоять внизу, и Акимов будет день-деньской и даже ночью сушить нам мозги, и хорошо еще, если он не догадается заставить нас учить Устав.

Вот уж счастье – стоять на одном блоке с офицером!

Грустно мне сделалось оттого, что мы снова разделились по кастам согласно сроку службы. И еще грустнее – оттого, что мы тут уже четыре часа стоим у всех на виду, а из кишлака еще не приходили местные басмачи и не принесли бакшиш, чтобы мы их не трогали.

Честное слово – обидно!

Или мы мало оружия с собой взяли? Так что нам, нужно было пушку с собой приволочь, чтобы впечатлить этих невозмутимых азиатов? Я направился туда, где братья-минометчики варили свой ужин, и сказал Панову:

– Вот что, Серый... Дай-ка ты одну кассету по кишлаку.

Командир минометного расчета сержант Панов выронил ложку и постучал себя кулаком по голове:

– Ты что? Дурак?! Это же верный трибунал!

«Пожалуй, что и трибунал, несмотря на зону боевых действий», – согласился я с ним, но решил зайти с другого бока:

– Хорошо. В сам кишлак не надо стрелять. Но ты когда КПВТ услышишь, положи кассету метров на триста за кишлак. Вон туда, пониже, в долину.

Серый пообещал.

Я залез в нашу ласточку, зарядил самый большой на свете пулемет, щелкнул тумблером электроспуска, развернул башню на кишлак и дал очередь впритирку к крышам домов. Немного, патронов восемь, но очень низко. Тут же в десантное просунулся торс Акимова, и глаза у стралея были по семь копеек:

– Ты охренел, сержант?!

Я спокойно привел пулемет в исходное положение, после чего развернулся на башенной сидушке лицом к командиру:

– Спокойно, тащ старший лейтенант. Всё нормально.

Я показал ему открытую ладонь в успокаивающем жесте, дескать «ну, в самом деле не вру – всё нормально», и тут же «бух-бух-бух-бух» раздалось четыре взрыва. Это Серега Панов кинул-таки одну кассету мин за кишлак.

Акимов оставил меня и понесся к минометчикам.

Сорок минут сержанты Сёмин и Панов, поставленные плечом к плечу перед грозным офицером Советской Армии, слушали в свой адрес грязные слова про себя и своих родственников да разглядывали мелькавшие перед их носами офицерские кулаки с набитыми костяшками. Я, правда, хотел возразить, что с моей мамой товарищ старший лейтенант не знаком и потому вряд ли может являться моим отцом... но меня опередил фишкарь.

– Наблюдаю трех человек, идущих от кишлака в нашу сторону, – доложил он с башни.

Мы вслед за всеми стали смотреть в ту сторону, какую назвал наблюдатель, и увидели то, что я и ожидал увидеть. Величественно и твердо переставляя ноги, не согнув спины в демонстрации подобострастия, к нам приближались три местных душмана. По краям шли мужики лет тридцати в шапках-пуштунках, а коренником между ними шествовал аксакал в чалме, как и положено аксакалу. В руках аксакал держал большой лист белой фанеры, на которой высокой горкой был насыпан дымящийся плов. Его пристяжные несли в руках фрукты и сладости.

Акимов оглянулся на меня.

– Я же сказал, что всё нормально будет, тащстаршлейтнант, – пожал я плечами, изображая оскорбленную невинность пред ликом Восторжествовавшей Правды.

– Ну ты... – Акимов подбирал слово, но не подобрал, – даешь!..

– Нэ стрелай, командор! – один из пристяжных душманов подал голос и помахал рукой.

Троица местных подошла, и я вышел на передний план как главный инициатор и застрельщик советско-афганских переговоров:

– Салам, бачи. Чи аст?

«Чи аст?» – самые распространенные слова, с которых начинается любая беседа между советской и афганской сторонами. Переводятся они как «что есть?». Если солдат хочет затовариться на дембель, он говорит дукандору эти два слова и получает пространный прейскурант. Если у афганца есть лишние деньги и он хочет их потратить на продукты и вещи, с которыми радостно расстанутся воины-интернационалисты, он произносит те же слова.

Чи аст! – двигатель и нормализатор отношений, и никакие министры обороны и иностранных дел не смогут быстрее и продуктивней обтяпать дела, чем советский солдат и афганский басмач, начинающие беседу с этих слов.

Все трое цепкими взглядами оценили нашу позицию, пересчитали солдат, зачли «Василек» и пулеметы двух башен, и всё тот же мужик поздоровался за всех своих односельчан:

– Салам, командор. Всё йест. Толка нэ стрелай болша.

 

«Ну, что же? Каждому – свое. Кому апельсины, кому ящики, – сытый желудок превращает меня в философа. – Деды хотели тащиться на высоте? Они это получили. Всё как и положено по сроку службы. А весь плов достался нам».

Пловом мы поделились с минометчиками, и это было справедливо, потому что они потратили целых четыре мины, напоминая душманам, что у них под носом стоят советские войска и лучше не доводить их до оказания братской помощи. Акимов, поев вместе с нами, совсем успокоился и никаких вводных не давал.

Я сидел на матрасе, привалившись спиной к колесу, и курил.

Мартын спал с одного бока, Олег Елисеев сидел рядом с другого.

Духи спали в десантном. Аскер рубил фишку на башне. Коля чистил пулемет. Скоро должно было стемнеть.

Идиллия...

– А ведь мы – оккупанты, – ни с того ни с сего сказал Елисей.

– С чего это мы оккупанты? – спросил его Шкарупа.

Я был согласен с Олегом, но мне не нравилось слово «оккупант». Оккупантами могут быть только фашисты, мы это в школе все десять лет проходили.

– Аскер, – позвал я фишкаря, – ты оккупант?

– Через час моя фишка кончится, я слезу и покажу тебе, кто тут оккупант, – мой маленький, но злобный товарищ проходил ту же школьную программу, что и весь Советский Союз.

– Я тебе слезу, тащ солдат. Сиди, душманов бди.

– Нет, ну как же! – стал объяснять Олег. – Мы же на них напали!

– Кто это на них нападал? – не согласился Колян. – Нас ввели.

– Да! – вставил я свое слово. – Шесть лет назад войска вводили! Значит, всё происходило тихо и мирно.

– А Дворец Амина? – Елисей намекал на то, что наши ребята сначала покрошили там всё, что шевелилось, а потом уже «тихо и мирно» в страну вошли советские войска.

– А что Дворец Амина? – Шкарупа оторвался от разобранного пулемета. – Там всё красиво вышло.

– Аскер, – снова позвал я.

– Чи, бача?

– Вот ты мусульманин, а воюешь ты против мусульман.

Все замолчали и посмотрели на башню, на которой сидел Аскер, ожидая, как он выкрутится.

– Они не мусульмане! – гордо заявил сын бескрайних казахских степей.

– А кто???!!!

– Они – душманы.

Вопрос политический осложнился вопросом религиозным. Градус диспута начал расти и накаляться, и, черт его знает, через сколько минут, спор, по пехотному обычаю, перерос бы в мордобой, но тут проснулся Мартын.

– Ну шо вы зря спорите? – лениво протянул он, недовольный, что его побеспокоили из-за пустяка.

– А ты знаешь ответ?

– Не знаю. Давайте у дедов завтра спросим. Они дольше нас служат.

Как мы сразу не догадались?! Надо завтра утром пойти на сопку к дедам и всё у них расспросить. Деды нас рассудят. Как они скажут, так и есть.

Горячую пищу и воду дедам должны были относить духи. Но я сказал Акимову, что молодым нужно отдохнуть с дороги, и вызвался быть носильщиком. Вторым со мной пошел Шкарупа.

Ну и дураки же мы были вчера, когда больше двух часов затаскивали пулемет по склону. На верх сопки вел серпантин, берущий начало в ущелье. Три километра извилистой, но относительно пологой дороги – и мы наверху. Не четыре человека, а два смогли бы занести «Утес» наверх максимум за час.

Деды не внесли ясность в наш спор. Их мнения разделились, как и у нас. Адам с Лехой нипочем не желали быть оккупантами, а Саня Андрюхов и Кузнец соглашались с тем, что ОКСВА – оккупационные войска. Однако деды оказались мудрее нас и до драки доводить дело не стали. Когда прапорщик Кузнецов взял автомат и пошел вниз – «на часок», как он сказал, Адам вытащил два косяка и пустил по кругу.

«Убойный чарс!»

Два косяка на пятерых – это перебор. Двадцать два. Меня накрыло так, как никогда еще до этого не накрывало. Я в тупом оцепенении уставился в одну точку и не видел ее. В голове моей вяло трепыхалась мысль такого содержания:

«А зачем в слове «Волга» в середине нужна буква Фэ?»

В тот момент, как мне казалось, я стоял на пороге большого открытия общечеловеческого масштаба, и не хватало малейшего толчка, чтобы снизошло озарение. Я ждал этого толч-
ка... и он последовал.

Адам толкнул меня и спросил:

– Сэмэн, а слабо тебе гранату бросить?

– А? – очухался я, но еще не понял, при чем тут граната?

Гранаты мы бросали на полигоне регулярно, и ничего страшного в этом не было.

– Давай, брошу, – согласился я, еще не понимая, в чем тут подвох.

– А слабо тебе из моих рук бросить? – уточнил Адам.

Леха с Саней смотрели на меня и хитро щурились.

– Могу и из твоих.

Адам вынул из кармана эфку с ввинченным запалом, зажал чеку, дернул за кольцо и протянул гранату мне. Я видел эту гранату в полуметре от меня в руке у Адама и подумал, что запал горит около четырех секунд. Даже если я перехвачу гранату так неловко, что отлетит предохранительная чека, то у меня всё равно останется целых три секунды, чтобы бросить ее.

На узком гребне сопки был отрыт окоп для стрельбы из «Утеса». Размером он был полтора на полтора метра и глубиной повыше колена. Мы разговаривали, усевшись по периметру и свесив ноги внутрь. Деды сидели спиной к противоположному от позиции склону, такому крутому, что в метре от края окопа перепад высот на склоне достигал около четырех метров. Адам протянул мне гранату, я хотел взять ее из его руки, но рука, расслабленная чарсом, дрогнула, и граната упала на дно окопа нам под ноги. Увидев под своими ногами гранату большой мощности и без чеки, деды без паники подняли ноги и, перекувыркнувшись через голову, оказались далеко внизу на склоне, в безопасном месте. Я тоже сначала хотел поступить, как они, но тут у меня в обкуренном мозгу что-то перемкнуло, и я вспомнил, что никогда не видел взрыв изблизи. Не знаю почему, но мне сейчас было очень важно увидеть, как рванет граната вплотную от меня. Я спустился в окоп и сел на корточки над гранатой, ожидая взрыва.

Прошло две секунды. Очень долго они шли.

О смерти я не думал. Я ждал, когда появится пламя, и хотел услышать звук.

Прошло семь секунд. Взрыва не было.

На край окопа стали вползать деды и щериться своей такой удачной шутке.

– Мы думали, он на Героя Советского Союза потянуть хочет, гранату собой прикрыл, – Леха показывал на меня всем остальным, – а он смотрит на нее, как ботаник на кузнечиков.

Тут только до меня дошло, что должно было произойти – мое разорванное тело должно было подкинуть взрывной волной вверх, разорвать на части, и упавшие обратно на землю нашпигованные осколками куски парного мяса служили бы уродливой карикатурой на полноценный труп сержанта Сёмина, погибшего «при выполнении интернационального долга».

– Уроды вы, вот вы кто, – грустно сказал я, взял свой пулемет и, не оглядываясь на Елисея, пошел вниз, к броне.

Гранату и запчасти к ней я тоже, между прочим, с собой прихватил. Ничего сложного: взяли запал, не вворачивая в гранату, взорвали его, а потом собрали и ввинтили, как положено. С виду – боевая граната с рабочим запалом, потому что прогоревший стержень вкручен и его не видно. Можешь хоть два часа крутить ее в руках, но не отличишь от боевой.

«А почему бы и мне не пошутить?»

Внизу на позиции минометчики собирались обедать. На плащ-палатке был уже положен нарезанный хлеб, расставлены тарелки, оставалось только снять с костра казанок. Усевшись в круг возле «стола», минометчики смотрели, как кашевар кусочками картона пытается обхватить горячие ручки казанка.

– А это вам на десерт, – вместо «приятного аппетита» я подошел к минометчикам, показал гранату, выдернул кольцо и кинул зеленую ребристую чушку им на плащ-палатку.

Отличников боевой и политической подготовки стремительней чиха разметало взрывной волной инстинктивного страха.

– Дурак ты, Сэмэн, – сообщили они мне через полминуты, вылезая из укрытий, – лучше иди отсюда.

«Не поняли шутки. Не оценили...»

Энергия требовала выхода – надо мной пошутили, а я еще ни над кем!

– Сержант Сёмин, ко мне! – вот неймется этому Акимову.

– Я занят, тащ старший лейтенант.

Я в самом деле был занят – я искал Аскера, чтобы на нем отыграться за его земляков.

– Что-о-о-о? – любой оперный певец позавидовал бы такой способности тянуть звук.

– Да ладно, вам, тащ старший лейтенант. Скоро обедать будем.

Я уже подошел к «дробь первому», за которым наверняка должен был спать Аскер, когда меня догнал замкомроты.

– Смирно, товарищ сержант, – попытался он меня построить, – когда с вами офицер разговаривает.

«Где-то я это уже слышал? В каком-то хорошем фильме про таможню, которой за державу обидно...»

– Ну и что, что офицер? – во мне проснулась и сладко потянулась родная Мордовия, по упрямству своих жителей далеко обгоняющая другие уголки планеты. – Это вы в полку – офицер, а тут, на операции...

А что, собственно, «на операции»?

А вот что!

– Держи!

Я вытащил свою фальшивую гранату, перед носом у Акимова выдернул чеку и кинул болванку под ноги старшего лейтенанта, так не вовремя вспомянувшего об уставных взаимоотношениях в армии, ведущей боевые действия.

Кинуть-то я кинул, да только сам же и обалдел от того эффекта, который произвел. Мы стояли почти вплотную к бэтээру. Увидев у себя под ногами гранату без чеки, Акимов одной рукой уцепился за поручень возле командирского люка, сильно оттолкнулся обеими ногами и легко, как птица, перенес свое тело на другую сторону бэтээра.

Высота БТР-70 – 2 метра 20 сантиметров. Ширина – два-восемьдесят. Подведите к снаряду с такими же параметрами олимпийского чемпиона по гимнастике, попросите его повторить упражнение, пообещайте в случае успеха еще три олимпийских медали и золотой кубок в придачу – не выполнит!

Уссмотрится тридцать три раза, но не сможет!

Из-за носа бэтээра вылетел Акимов – белее, чем фата невесты. Я как увидел его, так и заржал:

– Ах-ха-ха-ха-ха! Оф-фиц-цер!

Замкомроты подбежал ко мне и ударил меня в грудь больно.

В ответ на это он получил с правой по сопатке, но ответил двумя ударами, сильнее первого. Я временно забыл, как дышать, а потому согнулся и ответить не смог.

 

 

Сюрпризы и сувениры

 

Через две недели мы снимались с блока. Все две недели с рассвета и почти до темноты по трассе Кундуз-Файзабад в обоих направлениях шла бесконечная лента машин-тяжеловозов – желтых МАЗов и зеленых армейских тентованных КАМАЗов. Мы смотрели на этот поток с чувством людей, хорошо поработавших накануне и теперь имеющих право отдохнуть и полюбоваться на дело рук своих. Что ни говори, а это все мы, в том числе наш взвод, сделали так, чтобы тысячи тяжелых машин шли сейчас по многосоткилометровой трассе безопасно.

Наша рота оплатила эту безопасность двумя жизнями молодых парней.

Отношения наши с соседями как-то не заладились...

...В некоторых местах сопка, под которой была оборудована наша позиция, вертикально обрывалась осыпями. Возле одной из них мы и вкопали нашу ласточку. Поначалу мне показалось, что скользнула юркая змея. Через несколько секунд из гравия снова посыпался и заскользил чем-то выбитый песок.

– Обстреляли, – спокойно сказал Шкарупа, глядя на змейки песка.

– Ага, – успокоено согласились мы с Аскером, – обстреляли.

«Всего-навсего обстреляли. Господи, я-то думал – змея!»

И тут меня прожгло:

– Обстреляли!!!

Через секунду по осыпи поползла третья змейка, но мы уже лежали на земле, веером наведя два пулемета и АГС на кишлак, дорогу и долину.

Стреляли точно не из кишлака – он близко, мы бы услышали выстрел. Ветер дует вдоль сопки и сносит звук. И если мы не слышали выстрелов, значит, стреляли метров с семисот-восьмисот, из долины. Хрен там кого сейчас увидишь. Этот козел упал в какой-нибудь арык или спрятался за камнем. Ищи его теперь. Никто и не отпустит его искать. У нас приказ – блокировать кишлак, а не разыскивать сумасшедших душманов-одиночек. Вдобавок стрелял он не по тяжеловозам, а по нам. Не отпустит нас Акимов на поиски. Не разрешит...

Выстрелов больше не было, «змейки» по осыпи не ползли. Факт, что стрелял кто-то из местных. Ну не из Кабула же он приполз, чтобы в нас прицелиться?

За это мы решили местных оштрафовать.

План предложил Олег, родившийся и всю жизнь проживший в Ташкенте, он был в курсе чурбанских обычаев и нравов.

Грабить афганцев нельзя – за это можно угореть под трибунал. Поэтому через полчаса я, Олег, Шкарупа, два пулемета и один АКСУ при двадцати афошках двинули в кишлак. В каждом, даже в самом тухлом и нищем, кишлаке есть по крайней мере хоть один дукан, и найти его не составляет труда – он находится в том месте, где в наших деревнях стоит сельсовет. Там живет и трудится самый уважаемый после муллы басмач. На единственной улице кишлака дукан мы разыскали сразу – он стоял посередине нее, и халупа, в которой он был устроен, не стояла в глубине двора за дувалом, как все остальные дома, а выходила фасадом на дорогу. Архитектура дукана была простой. Сразу при входе были настелены некрашеные и даже неметёные доски разной ширины и толщины.

Пол.

По периметру этого пятачка стояли какие-то банки, канистры, черт знает что еще, новые, с яркими этикетами и совсем уже проржавевшие. На стенах висело всякое барахло – лампы, веревки, ремни, цепочки и совершеннейший хлам. Напротив двери был оборудован прилавок, за которым сидел дородный дуканщик, лет сорока пяти, заросший бородой по самые глаза. Шерстью на руках и груди он мог бы похвалиться перед нашим Гуссейном-оглы. За его спиной стояли блоки Si-Si и сигарет, открытки с индийскими красавицами, по ящикам было рассыпано печенье, кексы, орехи и фрукты.

Увидев нас, дукандор нахмурился, будто мы бедные родственники и пришли просить у него взаймы. Мне это не понравилось: что еще за дела такие – вонючая и вшивая обезьяна хмурится на военнослужащих Советской Армии?!

Нарушая заранее сообщенный нам Олегом сценарий, я скинул с плеча пулемет и, коротко размахнувшись, двинул железным затыльником дукандору в рот. У того на бороду потекла кровь, он раскрыл пасть и показал осколки передних зубов, но я добился главного – дукандор раскрыл рот для приветствия!

– Салам, командор! – осклабился дуканщик в такой ласковой и светлой улыбке, как если бы мы были его старшими братьями и приехали с Северов с деньгами. – Что хочешь, командор?

За год с небольшим службы в Краснознаменном Туркестанском военном округе я уже не только понял то, что «Восток – дело тонкое», но и прочухал, в чем пресловутая «тонкость» этого самого Востока. Тонкость в том, что азиаты не понимают и не признают общения на равных. Каждого незнакомца они оценивают только по одной шкале – сильнее он или слабее. Если сильнее, то они начнут заискивать и лебезить, всячески угождая и предупреждая малейшие пожелания. Если слабее, то они просто не станут слушать. Или, принужденные выслушивать европейца в силу обстоятельств, будут вежливо кивать, цокать языками, кивать головами, но как только европеец отвернется, то они плюнут ему вслед, если нет возможности воткнуть кинжал между лопаток.

С азиатами нельзя быть слабым!

Или – или.

Или ты ломаешь их, или они ломают тебя, и третьего варианта не предусмотрено ни их культурой, ни их историей, ни их укладом жизни...

Тогда и только тогда у тебя не будет более преданных и послушных детей, чем азиаты. Они станут на лету ловить каждое слово, научатся понимать самое легкое движение твоих бровей и наперегонки бросятся выполнять не только всё, что ты приказал, но и всё, о чем ты только подумал.

Но сначала – покажи свою силу.

Если же ты начнешь жевать им манную кашу про то, что «человек человеку друг, товарищ и брат», про гуманизм, про просвещенное общежитие всех людей и народов – азиаты не поймут твоего языка. У человека не может быть брата-ишака, а тот, кто проповедует идеи свободы, равенства и братства посреди шариатского уклада, тот глупее самого глупого кабульского осла. Едва только ты распахнешь варежку, чтобы обратиться к азиатам так, как это бы сделал ты, обращаясь к людям, живущим к западу от Уральских гор, то ты сам себя низведешь до положения ишака и обращение к тебе будет подобающим отношением к вьючной скотине.

Ты сам заслужил такое обращение с тобой.

Если бы я зашел в этот дукан один и без оружия, то через минуту, пока я вежливо здоровался бы с дукандором, в дверях появились бы шестеро его соседей, и я не успел бы позвать на помощь, как связанный и с кляпом во рту уже валялся в чулане или погребе, а ночью меня переправили бы в банду, где жизнь моя – пылинка на весах Аллаха – не стоит ничего.

Но я зашел с пулеметом на плече и с друзьями, у которых тоже есть оружие, и показал ему без слов, кто в его доме хозяин. Хозяин в его доме – я. До тех пор, пока не выйду из него.

– Яблок хоцца! – заявил я ему.

– О, цх-цх! – обрадовано зацокал окровавленным языком дукандор. – Хуб, командор!

Всё так же широко и радушно улыбаясь, он выложил на стол горку небольших яблок:

– Бакшиш! – развел он руками совершенно счастливый.

Три девятнадцатилетних пацана завалили в дукан к взрослому, солидному и без сомнения уважаемому афганцу, который имел семью и детей и был для них единственным кормильцем. Он не звал нас ни в свой дом, ни в свою страну.

Но ведь и мы не напрашивались в его долбаный Афган!

Нас повестками вызвали в военкомат и направили в учебки. В учебках мы давали Присягу. Выполняя Присягу, мы по приказу своего командования прибыли в полк и мы не выбирали себе место службы – просто так крутанулась армейская рулетка, папки с нашими личными делами взял в свои руки «покупатель» именно с нашего полка.

Если бы мы не пришли в военкомат для отправки, нас бы посадили в тюрьму.

Если бы мы отказались принимать Присягу, нас бы посадили в тюрьму.

Если бы, приняв Присягу, мы отказались ехать в Афган, нас объявили бы дезертирами и посадили в тюрьму.

Если бы мы не стреляли по душманам под Талуканом и несколько дней назад в горах, когда громили базу, то в случае, если бы нас не убили сами душманы, наши командиры за трусость и неуместный пацифизм посадили бы нас в тюрьму.

Второй год службы призрак тюрьмы витал где-то рядом с нами и не был какой-то там надуманной страшилкой – Плехов регулярно доводил до личного состава полка приказы с указанием, кому конкретно и за что именно влепил срок военный трибунал.

Ну, а раз так, раз у нас нет иного выхода из этого проклятого Богом Афгана, кроме как глядеть на календарь и считать дни до дембеля, то и этой бородатой обезьяне за прилавком мы не дадим никакого иного выбора, кроме как обслужить нас по высшему разряду.

И никакие мы не «злые».

Кто злой? Шкарупа? Олег? Мартын?

Я злой? Да я год назад человека не мог по лицу ударить, а теперь, не задумываясь, нажимаю на спусковой крючок, когда совмещаю мушку и прицельную планку на цели. Кто меня таким сделал? Акимов? Бобыльков? Баценков? Мой друг капитан Скубиев?

Нет.

Они меня не учили грабить афганцев и бить им в бороду прикладом.

Воевать – учили, а жестокости – нет.

Ответьте мне: кто «отключает голову» у солдата и приучает его жить на автопилоте, действуя безошибочно в той или иной обстановке лишь на инстинктах, выработанных уставами, приказами, инструкциями, наставлениями, многократными занятиями на полигоне и пиковыми ситуациями на операциях?

Система!

А сейчас, в этом тесном дукане, Система проявляется в том, что на нас форма советских Вооруженных Сил, даром, что помятая и нечистая, и у нас при себе оружие. А перед нами – негражданин СССР, находящийся в зоне ведения боевых действий. Даже если бы у него и было оружие, которое он мог бы обратить против нас троих, то это было бы последнее, что он сделал в своей жизни. Я пристрелил бы его тут же, не сходя с места. Пристрелил, дал красную ракету, вызвал Акимова, а тот, как мой командир, предъявил бы военному прокурору и всем особистам нашей дивизии труп уничтоженного мной душмана, застигнутого с оружием в руках.

И ничего бы, кроме медали, мне за это не было.

Система!

Система в том, что это бородатое животное суть насекомое, клоп, мокрица пред Господом Богом своим – сержантом Сухопутных Войск Сёминым Андреем Борисовичем. Надавлю ногтем – и щелкнет, как гнида, отобранной моими руками жизнью.

 

Нам показалось, что теперь нужная степень доверительности отношений между советской и афганской стороной достигнута. Вон, этот басмач нам даже яблок на бакшиш дал. Теперь можно переходить к торговле. Олег вертел в руках две зеленых купюры по десять афошек и готов был приступить к торгам как азиат с азиатом. Дукандор увидел деньги и... страх перед шурави моментально пал жертвой тяги к наживе и обороту. Ничего с этим не поделаешь – такие уж торгаши народец. Это в крови. Если перед расстрелом торгашу удастся продать свою шкуру палачу, то, пересчитав деньги, он умрет через минуту, совершенно удовлетворенный своей ловкостью.

– Сколько стоит килограмм яблок? – Олег облокотился на прилавок для долгого разговора.

– Сто афгани! – прорычал дукандор, глядя на афошки в руках у Елисея.

Цена была завышена по крайней мере впятеро, потому что справедливо было бы заплатить только двадцать. Ни в одном дукане от Шибиргана до Пули-Хумри яблоки не поднимались в цене выше двадцати пяти афошек или одного чека Внешпосылторга. Но Олег недаром всю жизнь прожил в Ташкенте и все азиатские хитрости, сопутствующие торгу, знал и умел обходить в совершенстве.

– Откуда родом? – был задан вопрос басмачу, и этот вопрос угодил в цель: дукандор не был уроженцем этих мест.

В Афганистане торговля, то есть процесс мены денег на товары, это целая философия. Умение торговаться уважается и приветствуется. И торгуются не как у нас, примитивно и просто прося скидки на товар, а общаясь и обмениваясь новостями. В стране, где туго с почтой и слабо с телевидением, дуканы и рынки – это как раз те места, где можно получить свежую и часто достоверную информацию, а дукандоры – самые информированные люди в стране. Не принято класть деньги на прилавок и тут же забирать товар – надо поговорить. Иначе – обида для почтенного продавца. Вот только некоторых тем нельзя касаться категорически, например жены и дочери главы семьи.

Вопрос о месте рождения срезал цену до шестидесяти. Двумя меткими вопросами «живы ли родители и как их здоровье?» и «как идет торговля?» Олег довел стоимость яблок до искомых двадцати афошек. Обязательные вопросы о соседях и отношениях с ними, если у семьи своя земля, есть ли знакомые в Кундузе и у кого из них лучше всего делать покупки, довели до того, что бородатый дукандор, всё еще хлюпая кровью, преисполнился к нам самой искренней симпатии.

Как же! Ему оказали уважение командоры-шурави! Они поговорили с ним о его делах и показали понимание предмета. За двадцать афошек дукандор к килограмму яблок присовокупил три открытки с томными индийскими ханумками, ногтегрызку на длинной цепочке и ручку с электронными часами в корпусе. Брызгая искрами радушия, он вышел из-за прилавка, проводил нас до дверей и просил нас покупать товар только у него, если случится такая нужда.

Мы пообещали.

За месяц армейской операции я сменил язык обиходной речи. Все тридцать четыре дня ночную фишку по три часа мы рубили на пару с Мартыном. А наш Мартын – рассказчик. Все эти хазановы и плоскоумные до пошлости петросяны в подметки не годятся нашему Мартыну, хотя он не клоун и не фигляр.

Он – рассказчик.

Рассказчик от Бога. Ему не нужно учить текст и вживаться в роль. Ему нужны только три вещи: сцена, стул и микрофон. Ну и, конечно, зрители, вернее – слушатели. Мартын будет рассказывать долго и обстоятельно, вплетая множество второстепенных деталей. Детали эти вовсе не отвлекают, а, напротив, полностью убеждают слушателей в том, что Мартын не чушь молотит, а знает, о чем говорит. Суть рассказа не важна абсолютно, он может нести полную ахинею, но вы развесите уши и будете слушать с открытым ртом и час, и два, и четыре.

Чаще всего Мартын рассказывал в карауле, в курилке в часы бодрствующей смены. Само собой, о том, как на гражданке водку пил и девчонок трахал, причем вы начинали верить, что водку он пил тазиками, а под окна его общаги сбегалось пол-Киева поклонниц. Но не только про секс и бытовое пьянство. Были великолепные, много раз рассказанные и выслушанные рассказы о его поступлении в СПТУ или привод в милицию. Про драку село на село или попадание в вытрезвитель столицы Советской Украины на Седьмое Ноября от избытка патриотических чувств вместе с красным флагом, который Мартын нес на демонстрации. Именно за то, что менты признали в Мартыне знаменосца, его и отпустили, дав нюхнуть нашатыря.

Мартын садился в курилке, закуривал и начинал свой разговор с охранявшим калитку караульным, который через минуту заканчивался словами:

– А вот со мной, помню, случай был...

И дальше следовал «случай».

Те, кто во время рассказа про «случай» заходили в курилку, из нее уже не выходили до тех пор, пока не наступало время им или Мартыну заступать на пост. Бывало, что и разводящие увлекались рассказом, и часовые перестаивали минут по пятнадцать на постах. Через час рассказа весь караул плавно перемещался из караулки в курилку, оставив только одного начкара дежурить на телефоне и сторожить пирамиды с автоматами. Отдыхающая и бодрствующая смены, два десятка не самых глупых на свете пацанов, разинув рты и растопырив локаторы, внимали Баяну.

Речь Мартына имела одну особенность: чисто говоривший на русском языке, Мартын по мере рассказа увлекал-
ся, начинал вставлять украинские словечки, потом русские и украинские слова шли вперемешку, и наконец через полчаса Мартын вещал уже на чистой «ридной мове».

Надо ли говорить, что в пятой роте даже узбеки могли «размовляти»?

А что прикажете делать? Рассказ-то интересный! Всем хочется узнать, чем там дело кончилось.

Если бы Мартын был не хохлом, а англичанином, французом или там немцем, можете не сомневаться – все инязы Советского Союза зачисляли бы дембелей пятой роты без экзаменов, лишь по результатам собеседования.

Тридцать четыре ночных смены по три часа каждая. Лучший способ против сна – разговор «за жизнь». На блоке во время ночной фишки мы стелили матрас в том месте, откуда лучше всего просматривалась местность, укладывались поперек него валетом на животы, наставляли свои пулеметы на кишлак и на выход из ущелья, и начинались бесконечные ла-ла-ла. Мартын чесал мне по ушам. Наконец наступила ночь, когда я заявил Мартыну:

– Мартын!

– Шо тоби?

– Давай заспиваемо?

– А шо?

– Як шо? Писню!

– Яку писню?

– Як яку? Файну!

И мы исполняли дуэтом:

 

Несэ Галя воду...

– Ось, дывысь, Сэмэн, – Мартын показал рукой в сторону кишлака, – твои братаны до тэбэ прийшли.

Раннее утро. В горах уже было светло, только на нашем уровне стоял еще зыбкий полумрак от отблесков горных вершин по ту сторону долины. В той стороне, куда показывал Мартын, паслись два ишака. Я сдвинул Мартыну панаму на нос за то, что обозвал меня ослом, и пошел в бэтээр будить молодых воинов, умываться и укладываться – сегодня наконец-то мы уезжаем в полк. Талукан, Кундуз, Перевал, Хумри, Айбак – весь тот же путь, что мы проделали месяц назад, только в обратном направлении. Но прежде чем мы снимемся с позиции, у меня осталось небольшое дельце к местным басмачам.

 

Расстроили они меня.

Во-первых, дважды ночью обстреливали снизу с обратной стороны сопки позицию, которую отрыли деды на ее вершине. В ответ работал Санин «Утес», и, значит, кому-то из черпаков утром приходилось поднимать на себе наверх тяжелые цинки с новыми патронами к нему. А кому охота нести на себе лишний пуд, да еще и в гору?

Во-вторых, эти душманы меня чуть не взорвали за те две недели, что мы тут простояли на блоке.

Когда духи обстреляли ночью наших дедов на сопке во второй раз, то утром нести наверх цинки с патронами выпало мне: Елисей с Мартыном носили в прошлый раз, а Шкарупа кормил нас завтраком. Кроме патронов, нужно было еще доставить литров пятнадцать воды на четверых человек. Под воду я запряг Арнольда, как самого здорового, а цинки кинул себе за спину в рюкзак. И вот мы с молодым воином, как два вьючных осла, груженные водой и патронами, поперли. Узкая тропка наверх сопки брала свое начало в сотне метров от нас, в ущелье между сопками, прокрадывалась между двух крутых склонов и вьющейся коброй заползала всё выше и выше. Старший должен идти позади, и я пустил Арнольда вперед по тропе. Пустил и пожалел об этом: неторопливый прибалт под своим грузом делал уверенные, но очень неторопливые шаги.

Солнышко уже взошло и палило. О мою спину терлись два цинка весом в чертову дюжину килограмм. Еще одиннадцать килограмм железа висели и звенели висюльками-сошками у меня на правом плече с пристегнутой к низу патронной коробкой и перевязанным тряпочкой дульным срезом. Впереди было километра три подъема по жаре и отнюдь не налегке, из-под панамы на виски и за воротник у меня уже текло ручьями, а этот тупорылый литовец не телепается, идет себе спокойнехонько, как по Вильнюсу.

Первый мой кулак – как сказал бы мой школьный учитель физики – на правом плече Арнольда «совершил работу в несколько килоджоулей»:

– Прибавь ходу, душара.

Могучий Арнольд ответил тем, что от удара бессловесно колыхнул полями панамы, но скорость не увеличил. Такая невозмутимость и невосприимчивость к физическому воздействию со стороны младшего по званию и сроку службы показалась мне обидной. Другой мой кулак утроил килоджоули на другом плече Арнольда, но непохоже было, чтобы он понял, чего я от него добиваюсь. Будто ему на плечо муха села, а не сержантский кулак опустился.

– Шире шаг, тащ солдат.

«Товарищ солдат» продолжал свое движение в пространстве прямолинейно и равномерно, нимало не беспокоясь терзаниями своего старшего товарища.

А жара была нещадная... Да и весу у меня при себе – не стакан семечек...

Я снял с плеча пулемет и хотел прикладом несильно врезать Арнольду по чугунному затылку, но тот вдруг вообще остановился!

Честное слово! И так-то шагал уверенно и чинно, как советский народ к коммунизму, с той же самой черепашьей скоростью, а тут и вовсе встал и стоит.

– В чем дело, Арнольд?

«Может, у пацана тепловой удар? Жара-то и в самом деле сильная, а парень только первый год служит, еще не акклиматизировался».

– Арнольд, ты там живой?

Арнольд был живой и даже умел говорить:

– Анд-дрей, – в своей обычной манере, тягуче и с расстановкой изрек он, – тут как-кий-йето ус-сик-ки.

«Усики? Какие на хрен усики?»

– Какие на хрен усики, урод?! Я тут с тобой до вечера, что ли, по этим грёбаным сопкам бродить должен?! А ну, вперед!

Мой кулак со всей дури приплюснул панаму Арнольда и совершил работу об его голову. Импульса ногам это не придало – Шимкус не сдвинулся вперед ни на сантиметр.

– Анд-дрей, – он даже говорить скорее не стал, флегматик, – я же сказ-зал: там – ус-сик-ки.

Меня заинтересовало, что же такого там увидел наш Арнольд, и я отодвинул его с тропы:

– Сейчас посмотрим: какие там у тебя усики-трусики.

Я не сразу их увидел.

Три тонких волоска сталистой проволоки торчали посреди травы и были совершенно незаметны на фоне кустиков выжженной солнцем жухлой травы. По склонам сопок, вдоль тропы и даже местами и на ней жарились в полученном пекле пучки травы с узкими и жесткими, как шило, стебельками. Разглядеть на местности три тонких проволочки, которые сливаются с общим фоном, – невозможно! Конечно, невозможно, если я, даже после того как Арнольд показал мне место, таращился и выискивал эти страшные усики, стараясь отличить их от травинок. Вдобавок – на ярком солнце.

Сильно светит солнце в Афганистане. Как электросварка. Всё вокруг освещено ярко, контрастно и не дает тени. Почему люди срывают растяжки? Разве у них нет глаз или они не смотрят себе под ноги? Да потому, что не видно этой чертовой проволоки, соединяющей гранату и колышек. Всё вокруг блестит и сияет и проволока сталистая – сияет своим предсмертным серебром. Если вас под этим солнцем южным подвести к месту, в котором установлена растяжка, ткнуть носом в два метра блестящей сталистой проволоки, а после этого отвести метров на пять и через минуту попросить указать, где именно тянется проволока – вы не сразу сможете это сделать. Вам потребуется время, чтобы отыскать глазами почти незаметную на таком освещении растяжку.

А тут – даже не растяжка, а три усика, сантиметров по пятнадцать. Растут из одного места, но растопырены в разные стороны, как лепестки лилии. Как их смог заметить Арнольд?!

Невероятно!

– Отойди-ка...

Я сел на корточки над этими минами: «Ну, в принципе, всё понятно: если любой проводок касается двух других – срабатывает взрыватель».

– Пойдем отсюда, Арнольд. Только иди снова впереди и гляди себе под ноги.

Мы вернулись на броню, я дал зеленую ракету и включил радиостанцию.

Часа через три вызванные саперы на месте обнаружения «усиков» откопали из склонов сопки две танковых гильзы, начиненных взрывчаткой.

– Если бы рвануло, – покуривая, сообщил мне старлей-сапер, снявший фугас, – не то что вас двоих, всю роту бы засыпало, если бы она за вами шла.

«Если бы да кабы... Не засыпало же? Пожалуй, помягче мне надо бы с Арнольдом... хоть он и тормоз».

Всё обошлось, нас не засыпало. Вот только деды получили воду и патроны ближе к вечеру и уже изнывали от жажды.

Но эти усики я духам запомнил.

 

Вообще-то мы с душманами хорошо живем. Можно даже сказать, по-родственному. В советских газетах и на полит-информациях этих вонючих обезьян так и называют – «братский афганский народ».

«Братья наши... меньшие, блин», – тепло подумал я о басмачах, заботливо и аккуратно закопавших фугас в ущелье, и отправился готовить для них бакшиш.

В порядке алаверды.

Когда на войне нет линии фронта, то и сама эта война протекает в приятнейшей обстановке показного дружелюбия и добросердечности. Афганцы – очень приветливый народ. Зайдешь в дукан, а дукандор тебе улыбается, вроде и в самом деле рад. А забудет, что нужно улыбаться, то приклад у тебя постоянно за спиной, всегда можно сделать укоризненное напоминание. И – «Да здравствует советско-афганская дружба!» Мы с ними дружим в светлое время суток, а они начинают с нами дружить с наступлением темноты.

Или из арыков.

Или из кяризов.

Или из засады, с неприступных скал.

Но в любом случае – непременно с гранатометом, стингером или прочими такими вещами, которыми на Востоке принято дружить между народами.

Еще из Талукана я как трофеи взял два глиняных кувшина. Не ради мародерства или корысти – я не жадный. Просто при замесе глины афганцы добавляют в нее полову. Глина приобретает свойства губки и впитывает в себя влагу. Эти кувшины протекают, но протекают по-хитрому: намокают ровно настолько, чтобы увлажнилась внешняя сторона. Жаркое солнце испаряет воду с поверхности кувшина, и по законам физики вода, испаряясь, охлаждает кувшин. Чем сильнее жара, тем интенсивней испарение, тем быстрее идет процесс охлаждения. Наливаешь в кувшин, допустим, горячий чай или компот, а через час он уже еле тепленький. Очень толково придумано и очень мне жалко тех кувшинов. Если бы попросили пацаны с «дробь первого» или даже Рыжий, я бы, пожалуй, не дал. Но для соседей – так и быть, отжалею.

На бакшиш!

Когда мы отсюда уедем, – рупь за сто – часу не пройдет, как из кишлака на место нашей стоянки припрутся за добычей любопытные и нищие афганцы. От шести лет и до семидесяти – все станут исследовать землю и ковыряться в яме для отходов, собирая пустые консервные банки, из которых они потом сделают для себя кружки или светильники, и в надежде найти патрончик или гранатку. Вот насчет патрончиков они, пожалуй, перебьются, а вот гранатку я им подарю охотно и от чистого сердца.

С кувшином под мышкой я отыскал место, которое хорошо видно из кишлака. Сев спиной к кишлаку, я вырыл неглубокую ямку и вверх чекой примостил туда оборонительную гранату Ф-1 с ввинченным запалом. «Служенье муз не терпит суеты» – это о таких, как я, минерах-подрывниках. Установка растяжки или закладка мины-ловушки – дело несуетное и деликатное. Тут нужны внимание, опыт и недрожащие руки. Самая ответственная часть – выдергивание кольца и установка кувшина на предохранительную чеку. Скверно будет, если, когда я прижму чеку дном кувшина, граната перевалится на бок и отстрелится скоба. Поэтому – спокойно, бережно и аккуратно.

Через три минуты, отойдя на пару шагов, я со стороны наблюдал творенье рук своих: на живописной местности у подножия крутой и высокой сопки одиноко и сиротливо стоял желтый глиняный кувшин и просился в руки, буквально умолял всем своим видом взять его и подобрать.

Я представил, как чумазый бача отрывает кувшин от земли и...

Секунда – видит спрятанную под дном гранату.

Вторая – провожает взглядом отщелкнувшуюся чеку.

Третья – понимает, какой сюрприз он подобрал, и хочет убежать.

Четвертая – взрыв и веер осколков.

Не судьба ему убежать.

«Ну, всё: теперь моя душа спокойна. Можно уезжать».

Хорошие они ребята – братья-афганцы. Вот только, если хочешь дожить до внуков, не поворачивайся к ним затылком и не позволяй заходить тебе за спину.

 

 

Как провожают офицеров

 

Восемь часов езды по очищенной от духов земле – и вечером этого же дня мы въезжали в полк. Все-таки Дружинин и Сафронов – красавцы. Умеют водить колонну. Проехать четыреста километров за один световой день по Афгану – это из области неперекрываемых рекордов. Собрали нитку возле Кишима и как наддали под шестьдесят километров в час, как помчались с ветерком до самых полковых ворот! Только два раза останавливались за Кундузом и возле Хумрей, чтобы подтянуть колонну. Но как только в эфир шел доклад техзамыкания, что они где-то километрах в семи от командирской «Чайки», то колонна снова трогалась и перла с прежней скоростью.

Проехали Айбак...

Вот оно – Ташкурганское ущелье. Совсем скоро будет полк, осталось всего несколько километров...

И – знакомый, надоевший пейзаж. Слева – горы, справа – пустыня...

Какие же у нас красивые горы! Не то, что в этом долбаном Файзабаде. В наших горах мне знакома каждая расселина. И пустыня у нас – лучшая в Афгане. За этой пустыней – Союз. А за Кундузом и пустыни какие-то угрюмые, и нет за ними ни хрена.

Последний поворот. Двести метров – и распахиваются серые полковые ворота с красными звездами, подобно тому, как тыщу лет назад распахивались крепостные врата, принимая княжескую дружину из набега на Царьград.

Я чуть не рухнул с бэтээра.

За воротами, прямо возле КПП стоял наш оркестр во главе со своим маленьким дирижером. Взмах его рук и...

 

В утро дымное, в сумерки ранние,

Под смешки и под пушечный бах

Уходили мы в бой и в изгнание

С этим маршем на пыльных губах.

Не грустите ж о нас, наши милые,

Там, далеко, в родимом краю!

Мы всё те же – домашние, мирные,

Хоть шагаем в солдатском строю.

И если в поход

Страна позовёт,

За край наш родной

Мы все пойдем в священный бой!

 

Славянка!

Военный марш, который сопровождает солдата от военкомата и до дембеля.

Тот самый марш, с которым наши деды уходили на Великую Отечественную и возвращались с нее.

Тот самый марш, который в нашей стране знают все с пеленок, сейчас играют в нашу честь!

Как же я соскучился по полку!

За те полгода, что я прослужил в полку, пункт постоянной дислокации как-то незаметно сумел стать моим Домом. Так же, как в настоящем, родном доме знакомы и дороги телевизор, сервант, диван и кресла, мне тут всё знакомо. Вон штаб с дежурным, который вышел встречать и докладывать командиру. Вон клуб, в котором зимой показывают кино и находится неплохая библиотека. Летний кинотеатр, в котором для нас сегодня будут крутить фильм. Спортзал, в котором Кузнец безуспешно пытался научить меня играть в большой теннис. Палаточный городок, в котором я провел свое духовенство, столовая, караулка и даже помойка с завсегдатайской птичьей стаей – всё это было родное, и я по всему этому соскучился. Не было такого уголка в полку, в который бы я не заглянул, пока был молодым воином. Всё знакомо до камушка, до щепки. И теперь... и теперь мы вернулись к себе домой.

Славянка эта еще... Душу бередит. Даже слезы навернулись. До чего же хорошо возвращаться домой!

Оружие и амуницию – в оружейку. Завтра всё разберем и всё почистим. Обед, он же ужин, не по распорядку, а по готовности подразделений. С ласточкой тоже завтра разбираться будем – мыть ее, чистить пулеметы, обслуживать движки. После ужина баня с горячей водой. И что очень приятно, после бани одеваешь чистое хэбэ с красными лычками на погонах и подшитым белым подворотничком.

Прямо как белый человек себя чувствуешь.

Вечером на фильме Рыжий подсел ко мне и сообщил новость, которая на несколько дней погрузила меня в раздумья и которую я не решился передавать дальше.

– У вас все целы? – спросил я его, когда мы поручкались.

– Все, – осклабился Вовка. – Катю еще под Талуканом контузило, а остальные все в строю. А у вас?

– У нас двоих... Летеху и пацана.

– Жалко, – посочувствовал Рыжий.

– Кого жалко?! – возмутился я. – Тутвасина тебе жалко? Он был урод и шакал. Туда ему и дорога.

Мне и в самом деле не было жалко лейтенанта с садистскими наклонностями.

Рыжий таинственно осмотрелся, убедился, что все смотрят на экран, и негромко сказал:

– Плащова убили.

– Еще один шакал, – прокомментировал я это событие.

Нет, решительно не за что мне было любить ни Тутвасина, ни Плащова. Ни любить, ни хотя бы уважать.

– Тут говорят... – Рыжий понизил голос до совсем тихого, – его свои убили.

– Как это свои?! – я внимательней посмотрел на Вовкины конопушки, решая, не шутит ли? Не похоже было, чтобы он шутил такими вещами. – Четвертая рота не выдержала?

– Нет. Пацаны с разведроты. Зарядили в СВД китайский патрон, чтоб всё шито-крыто было, и с двухсот метров саданули ему в башку. Он в полку несколько раз застраивал дедушек разведроты на глазах у духов. Пацаны ему не простили...

«Вот уж глупость, – подосадовал я такой глупой смерти, – из-за расстегнутого крючка на хэбэ не твоего солдата получить пулю от своих же. Дались Плащову эти крючки и пуговицы? Ну, может, не поприветствовали его как по уставу положено, ну и что? Летёх и старлеев никто, кроме молодых, в полку не приветствует. Я, например, в своей роте честь отдаю только Бобылькову, потому что он ротный. Даже Акимов – и тот перебьется. Из всех полковых офицеров его звания только Плащову понадобилось устав насаждать...»

– Может, они и правы, – сказал я Рыжему про разведчиков.

– Да уж, – согласился он со мной, – тут не Союз. Бывает всяко...

Я вспомнил совсем еще свежую историю, главными героями которой были как раз я и Плащов. Как раз недавно закончился карантин, в котором командирам взводов сержантам Сёмину и Грицаю пятьдесят календарных дней отравлял жизнь заместитель начальника карантина старший лейтенант Плащов. Ну где это видано, что старослужащие солдаты в опустевшем полку ложатся на кровать с оглядкой?! Да, согласен – время неурочное, утро, день или вечер и никак не после отбоя. Но ведь весь полк на операции и в полку остался всего пяток офицеров и две сотни срочников! Полная и абсолютная свобода для солдат второго и третьего годов службы, тем более, что вверенные нашим заботам духи ни на минуту не оставались без сержантского пригляда. А тут лежи, читай и держи ухо востро, как бы Плащов в модуль не зашел.

Никакого кайфа.

И тут меня переводят из связи в пехоту, и начались мои караулы – через два дня на третий «под ремень». Я только недавно пришел в роту, в которой почти никого не знал, и мне нужно было зарабатывать авторитет любой ценой. А как можно заработать авторитет в воюющем подразделении, где таких ухарей как ты – полсотни человек. Вот Плащов-то и «добавил мне очков в личный зачет».

Дело было глухой ночью, когда пути старшего лейтенанта Плащова и сержанта Сёмина пересеклись на узкой тропинке. Они и не могли не пересечься – полк не Москва. Его за полчаса, не торопясь, по периметру обойти можно.

Сержант стоял «на собачке», то есть охранял калитку в караульный городок и слушал, как Мартын, окруженный почитателями своего таланта, втирал доверчивым узбекам за свою привольную гражданскую жизнь.

Помощник дежурного по полку Плащов в это же время двигался навстречу своей судьбе, иначе говоря, шел проверять несение службы караулом, как то и положено было в соответствии с его обязанностями. Метрах в семидесяти от калитки, находящейся под охраной и обороной неприкосновенного часового, сиречь меня, старшего лейтенанта поразил первый удар грома при ясной погоде:

– Стой! Кто идет? – строго по Уставу окликнул я проверяющего.

Это была стандартная фраза. Часовой у калитки, который не произнес это заклинание, законно получал от помдежа кулаком по панаме за незнание своих обязанностей.

– Помощник дежурного по полку старший лейтенант Плащов, – крикнул из темноты магическую формулу помдеж.

Посчитав китайскую церемонию законченной, он, не замедляя хода, продолжал двигаться к караульному городку.

– Стой! Осветить лицо! – остановил я его еще одной уставной командой, которая не была включена в еженощный ритуал проверки караула.

В полку все друг друга знают. И на лицо, и на фигуру, и по голосу. И уж ошибиться даже в темноте я не мог – Плащов и никто другой пылил сейчас ко мне, закипая, как чайник.

– Я тебе сейчас освещу, – погрозил он мне.

Напрасно...

– Стой! Стрелять буду!

Между этой фразой и открытием огня Устав Гарнизонной и Караульной службы не оставляет места ни для каких диалогов и пререканий. Регламентированные действия в случае неисполнения команды часового: предупредительный выстрел вверх и следующий – на поражение в нарушителя. Тремя словами я поставил Плащова на должность будущей мишени, а себя на место потенциального подследственного.

Плащов встал.

– Осветить лицо! – повторил я команду.

Небольшая заминка...

– А у меня нет фонарика, – пожаловался на жизнь незадачливый помдеж.

Правильно. Нет. Какой дурак станет носить с собой фонарик, если от штаба ему нужно всего-навсего пройти освещенный плац и метров полтораста темного пространства возле ПМП. Все маршруты в полку – хоженые-перехоженые. Через два месяца службы и солдаты, и офицеры передвигаются на автопилоте и с закрытыми глазами могут достичь точки назначения.

Но это уж трудности старшего лейтенанта – почему у него нет фонарика. Он должен был быть при нем. В другой раз не станет нарушать инструкции, приказы и наставления.

– Лечь. Руки в стороны, – приказал я.

– Ну ты! Не наглей, сержант!

Мартын в курилке замолчал и сейчас за моей спиной почти вся пятая рота смотрела, как я застраиваю шакала.

– Лечь. Руки в стороны, – не повышая голоса, я дослал патрон в патронник и навел ствол на нарушителя без фонарика.

Неизвестно чей автомат, с которым я стоял «на собачке», был стопроцентно нечищеный, потому что перед тем как мы заступили в караул, была огневая подготовка на полигоне. Чистку оружия после обеда никто не объявлял, поэтому следователь, который будет выковыривать мою пулю из старшего лейтенанта, обнаружит самый праведный нагар на ней. А вот вторую в воздух я всегда дать успею.

Плащов был на полигоне вместе со всеми, и его четвертая рота тоже не чистила сегодня оружие. Хорошенько подумав, он стал опускаться.

– Ползком ко мне, – это была последняя команда, которую я должен был подать как часовой.

Рисовался ли я перед пацанами?

Да. Я рисовался перед пацанами и зарабатывал свой авторитет.

Но если бы Плащов не выполнил мои приказания, я бы как Бог свят выпустил по нему очередь и, будьте уверены, не промахнулся с пятидесяти-то метров.

Пылищи под старшим лейтенантом было по щиколотку, и он всю ее собрал на себя, пока полз ко мне. Только метрах в трех от себя я разрешил ему подняться:

– Опачки! Товарищ старший лейтенант?! А я и не признал вас в темноте. За время моего дежурства происшествий не случилось. Часовой сержант Сёмин.

Все три головы Змея Горыныча заменял сейчас один старший лейтенант Плащов. Он был перепачкан в мелкой афганской пыли, как мельник в муке. Лица было не видно из-за прилипшей к поту пыли, превратившейся в грязь. Новенькая эксперименталка с белоснежным совсем недавно подворотничком перешла к третьему сроку носки. Глаза метали молнии, желваки катались, зубы скрипели, кулаки хрустели костяшками.

Но!

«Часовой есть лицо неприкосновенное.

Неприкосновенность часового заключается:

– в особой охране законом его прав и личного достоинства;

– в подчинении его строго определенным лицам – начальнику караула, помощнику начальника караула и своему разводящему;

– в обязанности всех лиц беспрекословно выполнять требования часового, определяемые его службой;

– в предоставлении ему права применять оружие в случаях, указанных в настоящем Уставе».

Это сказал не я, не Баценков и даже не командир полка. Это написано в Уставе, который я как раз на днях изучил для себя. А в руках у меня отличнейший АК-74 с досланным в патронник патроном и еще двадцатью девятью в примкнутом магазине. И уж оскорблять себя, стоящего на посту, я не то что старлею – генералу не позволю.

Тем более оскорблять действием.

Вспомнив, что часовой, даже если он такой негодяй, как сержант Сёмин, лицо и в самом деле неприкосновенное и остуженный заряженным автоматом в руках у этого часового, Плащов кинулся в караулку и через минуту уже выбегал оттуда, стремительно проверив несение службы и не обнаружив ни одного нарушения.

Еще до подъема слух о том, что сержант извалял в пыли шакала, облетел весь полк, а я приобрел репутацию дикого и неуправляемого черпака, с которым лучше не портить отношения. Были ли у меня какие-нибудь неприятности из-за этого?

Да ни фига!

После того как мы сдали караул, меня вызвал к себе мой друг капитан Скубиев и прямо поинтересовался:

– Что у тебя там ночью вышло с Плащовым, Сэмэн?

– Ничего не вышло, тащ капитан, – доложил я, – старший лейтенант устава не знает, в своих обязанностях путается.

– Да-а?

– Так точно.

– Ну ступай...

И всё!

Нет, решительно мне было не жаль ни Плащова, ни Тутвасина. Были они уроды и шакалы, нацепившие советскую военную форму со звездочками на погонах. Добра от них ждать не приходилось, а неприятностей они мне могли создать сколько угодно. Туда им и дорога обоим. И нечего тут сопли распускать.

 

Через две недели мы провожали Баценкова и Бобылькова. В батальон пришел новый комбат, а в роту – ротный. К разочарованию всего батальона, комбатом стал не капитан Скубиев, а майор из другого полка. Ротный же вообще пришел из Союза. Интересно, в штабе кто-нибудь головой думал, когда неопытному человеку вверял целую роту?

За комбата и ротного мы, конечно, радовались. Еще бы – заменились мужики. Живые. Два года честно в горах оттарабанили. И заменяются неплохо: комбат едет в Академию, а Бобыльков на должность замкомбата в Союз. В Академию он будет поступать на следующий год, дорога открыта.

Если кто-то и сделал в Афгане стремительный взлет к карьерным высотам, так это наш ротный и есть. Серега Бобыльков приехал в полк через год после окончания училища. Полгода командовал взводом, год разведвзводом и полгода нашей пятой ротой. На всех должностях со службой справился отлично. Пятая рота по показателям – лучшее подразделение в полку. Заменяется капитаном на майорскую должность, тогда как его однокашники еще ходят в старлеях и командуют взводами. Хороший командир Бобыльков. Жалко его провожать. С новым еще неизвестно как служиться будет, а к Бобылькову мы привыкли, и мы ему верим.

В день отъезда двух наших Офицеров и Командиров второй батальон без всякой команды остался на плацу. Комбат не лез обниматься и не целовал никого, а молча проходил вдоль строя, рассматривая стоящих перед ним солдат и офицеров, будто впитывал на всю жизнь. Дойдя до левого фланга, Баценков вернулся на середину, на свое обычное место, и приложил руку к виску:

– Спасибо, второй батальон. Благодарю за службу.

– Служ!.. Сове!.. Сою!.. това!.. майор! – гаркнули четыреста глоток через три секунды паузы.

– Спасибо, мужики. Возвращайтесь домой живыми.

Комбат повернулся и, не разводя лишних антимоний, пошел в офицерский модуль собираться.

Не было ни развернутого знамени, ни его коленопреклоненного целования. Просто второй батальон провожал своих Командиров и Настоящих мужиков, которых все уважали и любили. Когда бэтээр, с уже переодетыми в гражданское Баценковым и Бобыльковым на броне, выезжал из полка, беря направление на Хайратон, от полковых ворот до трассы он ехал сквозь две шеренги солдат. Никто не давал никакой команды, но все три роты и управление второго батальона выстроились по краям, и когда уезжавшие в Союз офицеры приближались, каждый давал одну ракету вверх, а пятая рота – две. В честь комбата и в честь ротного.

Такой салют без всякой команды сверху – высшая честь, которой может удостоиться офицер от своих подчиненных солдат.

Такая честь – выражение наибольшей благодарности, которую солдаты могут принести своему Командиру.

 

Ну, если не считать трех выстрелов у края могилы, которые называются «отданием воинских почестей».