Оглядываясь вокруг себя зимой 2008 года, когда я уже подступаю к поре глубокой старости, я поражаюсь одним.
Жизнь свою я прожил (большую ее часть) при советской власти. Я всегда отвергал подавление ею внутренних исканий писателей. Но в то же время ощущал, как при ней, в целом, гуманно, добросердечно, заботливо друг о друге, не омраченно национальными обидами, общались писатели между собой. Позже, когда идеологи нового режима нарекут эти десятилетия «застойными» или «совковыми», они проявят глубокое непонимание того сложнейшего духовного процесса, который протекал при советской власти. Они не поймут, что и при лютых стужах земля остается способной в свой срок колоситься житом и благоухать цветами.
Оглядываясь вокруг себя зимой 2008 года, я вижу среди размежевавшихся писателей выплески озлобленности, зависти, неприязни, вражды друг к другу и невольно думаю: «Господи! Куда же я попал! Разве эти рвущиеся к наживе люди, отталкивающие локтями друг друга – наследники великой русской реалистической литературы?»
И мне, прежде всего, больно. Сердечно больно. Неизреченно больно.
Я, перебирая свой эпистолярный архив за многие десятилетия, перечитывая письма самых разных советских писателей, почувствовал в письмах столько озаряющего света добра, неревнивого ума, братства, нежности друг к другу, что решился выбрать несколько писем и представить их на обозрение читателя. Эти письма уже стали достоянием истории. И пусть читатель судит: были ли мы «совками» или честными сынами Отечества, гуманистами, истинными последователями (большими и малыми) того прекрасно-нравственного, что завещали своей ненаглядной России ее классики.
Мне же эти письма (да и другие) дороги тем, что их писали мыслители, без общественно-творческого влияния которых я бы не стал ни гражданином, ни художником таким, какой я есть.
Хочу заметить, что в публикуемых письмах есть и высокие оценки моей работы. Но, право же, не потому я публикую письма. Честолюбие, если оно когда-то было во мне (а оно, вероятно, было) уже выветрилось из моей личности. Отчего? Оттого, что я с возрастом сам себе дал оценку и меня теперь мало взволнует «хула и хвала» со стороны, даже из прошлого.
Начну с трех писем Н.С.Тихонова, крупного поэта, государственного деятеля, депутата Верховного Совета СССР, секретаря правления Союза писателей СССР, ленинградца, моего земляка, остро любящего родной город и никогда душевно с ним не расстававшегося.
Пожалуй, никто из писателей, которых я знал, так не чтил память своих ушедших товарищей. Поразительная заботливость!
9 июля 1970 года
«Дорогой Олег Николаевич!
Приветствую Вас сердечно и обращаюсь сразу с двумя вопросами. Во-первых – 10 августа этого года исполняется 75 лет со дня рождения М.М.Зощенко. Все, что ленинградские писатели хотят сделать в связи с этой датой, должно быть предоставлено в Москву, чтобы Союз писателей СССР мог поддержать Ваши требования и предложения. Например – родные Зощенко хотят, чтобы на даче Зощенко, где он жил и умер, была мемориальная доска. Вероятно, пойдет речь и об издании его сочинений и о многом другом. Поторопитесь, пожалуйста, с этим, если у Вас есть уже готовые предложения.
Во-вторых – 28-го ноября – 90 лет со дня рождения Александра Блока. Хотелось бы знать, что думает ленинградский Союз об этом большом событии. Какие разработаны меры, что предпринято? Ведь тоже встает вопрос о музее Блока, о мемориальных досках, о собрании и так далее. Конечно, 90-летие – не столетие. Тогда будет другой разговор. Но сейчас все, что будет запланировано, хорошо было бы узнать и Секретариату ССП в Москве.
Пожалуйста, пришлите в Москву Ваши соображения относительно необходимых мероприятий. День Блока должен быть отмечен в Ленинграде как-то особо.
...Всесоюзного комитета по девяностолетию, по-моему, не будет, и поэтому главная задача падет на Союз писателей. В Москве есть под председательством А.Антокольского Блоковская комиссия. Вы, конечно, свяжетесь и с ней.
Прошу заблаговременно прислать все ваши планы, чтобы Москва могла поддержать и помочь в этом ответственном деле.
Это письмо я пишу от себя лично, потому что оба юбилея касаются ленинградцев в первую голову. И, конечно, ленинградские писатели и поэты не могут не откликнуться в этих двух случаях.
Большой дружеский привет.
Н.Тихонов».
5 октября 1971 года
«Дорогой Олег Николаевич!
Приветствую Вас сердечно! Я знаю, что Вы в больших трудах – руководить Ленинградским Союзом писателей не такая простая вещь. Возникает ежедневно все новая и новая необходимость, дела, которые выдвигает сама жизнь.
Я хочу с Вами говорить об увековечении памяти нашего дорогого Александра Андреевича Прокофьева. Я не знаю, избрана ли уже комиссия по его литературному наследию и в каком составе?
Ей предстоит много трудов, потому что это наследие велико и многообразно. Мне кажется, что в эту комиссию обязательно должны войти Вы как руководитель ленинград-
ской организации. Должен войти Браун как большой знаток прокофьевского архива
и умелый специалист по стихам, ближай-
ший друг и помощник Прокофьева... Что касается меня, то я не отказываюсь принять участие в этой комиссии, но в силу того, что я живу не в Ленинграде и перегружен делами, я могу оказать лишь посильное содействие. Вопрос о комиссии, конечно, дело ленинградцев...
Я получил письмо от брата поэта Василия Андреевича, который пишет, что, будучи в Ленинграде, он посетил тов. Романова Г.В. и имел с ним беседу. Товарищ Романов сказал, что одна из улиц города будет носить имя поэта, положительно отнесся к тому, чтобы памятник Саше был сделан скульптором Аникушиным, конечно, с помощью Союза писателей.
Речь возникнет и об издании собрания сочинений, скажем, в пяти или больше томах, об издании однотомника в Большой серии Библиотеки поэта, об издании книги воспоминаний об А.А.Прокофьеве.
Кроме того, вероятно, надо будет установить мемориальную доску на доме по Кронверкской улице, где жил и работал поэт многие годы, установить его бюст на родине, в селе Кобона. Какую-нибудь библиотеку назвать его именем. Создать документальный фильм о его жизни и творчестве. Дать его имя одному из судов пассажирского флота Балтийского морского пароходства...
Я просил бы Вас, дорогой Олег Николаевич, поставить меня в известность по вопросам увековечения памяти нашего друга, что уже сделано по этому поводу, что предполагается, так как время идет и многое не стоит откладывать. Буду очень благодарен за Вашу информацию... Готов оказать самую большую помощь в разрешении возникающих вопросов.
Желаю всего самого лучшего.
С сердечным приветом.
Николай Тихонов».
9 января 1973 года
«Дорогой Олег Николаевич!
Приветствую Вас с приходом Нового Года и желаю Вам крепкого здоровья и всяких благ!
Год предстоит многотрудный и разнообразный!
Среди больших юбилейных дел, которые несомненно затронут ленинградских писателей, будут и юбилеи Маяковского, Шишкова, А.Толстого, Демьяна Бедного и других. Но я почему-то нигде не встречаю ни одного сообщения о том, что в мае исполняется сто лет такому выдающемуся писателю, чисто ленинградскому, как Ольга Дмитриевна Форш, одна из основательниц советского исторического романа, чьи произведения шли на сцене ленинград-
ских театров, были выпущены как фильмы ленинградского кино. Она была другом М.Горького, очень любившего ее и ее творчество. Почему о ней нет ни слова в связи с ее юбилеем? Я думаю, это какое-то недоразумение или я не информирован по-настоящему? Я буду очень благодарен, если Вы сообщите мне хоть что-нибудь по этому случаю.
Я получил письмо от писателя Михайловского и от Марии Михайловны Поповой, сестры недавно скончавшейся Людмилы Поповой, популярной ленинградской поэтессы.
Я не совсем понял, но дело, видимо, идет о том, что комната, которая была в квартире Поповой и принадлежала ей, испытывает натиск со стороны, в то время как многочисленный архив поэтессы не разобран, не приведен в порядок – такая поспешность с изъятием комнаты в самой крайней срочности.
Мария Михайловна Попова – библиограф, сама человек пожилой, перенесший только что инсульт. Дорогой Олег Николаевич, наведите порядок, хотя бы временный, в этом вопросе с площадью Людмилы Поповой, человека благородного, известного в Ленин-
граде своей поэтической и патриотической деятельностью... Помогите ей, дорогой Олег Николаевич! Вы самой судьбой призваны стоять на страже интересов ленинградских поэтов, тем более Вам хорошо известных своей советской жизнью и патриотической
деятельностью.
По мере явления разных ленинградских дел я буду обращаться к Вам, зная Вашу доброту и отзывчивость.
Желаю Вам всего доброго!
Николай Тихонов».
* * *
А.Н.Макаров – замечательный критик, введший в прозу и поэзию своим литературоведческим вниманием целую плеяду молодых писателей. Я был одним из них. Он написал две статьи о моих первых книжках, и эти статьи явились для меня отправным, важнейшим толчком в движении по тяжелому пути творчества. Мы переписывались с ним. Я выбрал для публикации два письма. Память о нем для меня свята. Господи! Сколько было в нем доброты и доброжелательства!
Конец 50-х годов
«Уважаемый Олег Николаевич!
Большое спасибо за новую книжку. Она доставила мне искреннее наслаждение. Говорил о Вас с Дудиным и Прокофьевым. Очень рад, что их мнения о Вас как о поэте, идущем вперед, совпали с моим. Александр Андреевич, правда, этой книги не читал, но живо заинтересовался ею, услышав, что мне почудились в ней какие-то мотивы раннего Прокофьева.
Свое мнение о книжке попытаюсь высказать в рецензии. Договорился с «Октябрем», где печатал свою рецензию о первой Вашей книжке. По-моему, это будет красиво: критик и журнал следят благосклонным оком за творческим развитием замеченного ими дарования. Сейчас Вам ничего в подробности писать не буду, а то выпишешься в письме и не захочется повторяться в рецензии.
...Желаю Вам в Новом году новой книги.
С дружеским приветом – А.Макаров».
22 августа 1962 года
«Дорогой Олег Николаевич!
Спасибо, что не забываете. И как же давно мы не виделись! Смотрю на Ваше фото, где вы такой сурьезный, ленфильмовский, а вспоминаю Вас тогдашнего, с чубчиком. «Звезды над крышей» доставили мне большое наслаждение. И не только мне, но и жене и дочери. Читали вслух. Все-таки, пожалуй, не железо, а нежность Ваша стихия. И в прозе она особенно просвечивает. И «Звезды», и «Васька», и «Нюша», и «Озарение» чудо как хороши. И когда закрываешь книжку, становится грустно и тепло. Грусть – здоровое чувство, говорил, кажется, Короленко, и это очень верно – без грусти нет поэзии. И Вы это, наверно, очень понимаете. Превосходная концовка «Озарения» убеждает в этом. Ей-богу, Вам надо побольше писать прозу, не потому, что года к суровой прозе клонят, а потому, что в прозе Вы остаетесь поэтом, может быть, больше, чем в некоторых стихах.
«Позиция» – книга неровная, опять-таки там Вы хороши, где не рассуждаете, а любите. «На острове Княжно» выпелось само собой, и это волнует и на сердце становится тепло... Стихи о любви мне нравятся больше всего, в них как-то очень сказываетесь Вы с добрым мужским озорством, с какой-то мягкой грустинкой. И хотя Вам уже за тридцать, но Вам очень идет быть молодым и немножечко хмельным от ощущения быстротекущей жизни...
Здорово получились «Кинозвезды» с совершенно ошеломительными последними двумя строчками. Вот ведь и, так сказать, идейное стихотворение, а ничего не скажешь – стихи. А в некоторых стихах идейность торжествует над поэзией – в каких сами знаете.
А вообще еще раз спасибо. Я тут летом прихворнул, и как-то жизнь стала не мила, даже читать не мог, поэтому и на «Позицию» не сразу ответил. А теперь, кажется, оклемываюсь и снова начинаю радоваться тому, что есть на свете хорошие люди, пишущие добрые и светлые книжки, да еще присылающие их мне.
Ваш А.Макаров».
* * *
Только что прочел новый альманах – «Литературная Вологда». Какая зрелая, мощная, независимая проза и поэзия! На этой русской земле рождались дивные художники слова, и я рад тому, что со многими близко общался, а Сергей Орлов стал моим побратимом.
Среди иных вологжан я крепко с юности подружился с Александром Романовым, поэтом редкого таланта да к тому же человеком, наделенным неторопливой крестьянской мудростью.
Я привожу три его письма, горько жалея, что и этого верного товарища мне уже никогда не увидеть и по-братски не обнять.
28 августа 1980 года
«Дорогой Олег Николаевич!
По-братски благодарю тебя за добрые поздравительные слова в дни моего 50-летия! Отвечаю на них с некоторым запозданием, потому что после юбилея, столь многолюдного и шумного, я так устал, что сразу же ринулся в деревню к матери, словно в зеленый благословенный омут тишины, чтобы отдышаться и прийти в себя. И вот только на днях вернулся в Вологду. Сижу, разгребаю накопившуюся почту.
Друг мой, пятьдесят – это та пора, когда свой якорь надо бы запустить на нетронутую глубину слова, чтобы удержаться в поэ-
зии, но это, сам знаешь, дело трудное. А надо, надо!
Вот ты широко раздвигаешь себя в форме, ищешь новые протоки для слова, и это мне нравится, потому что сам чувствую, как устоявшаяся форма иной раз теснит и мешает добраться до мечтаемых, даже ощущаемых, но пока невыразимых глубин. Действительно, такой опыт приходит с возрастом.
Вижу по прессе, как ты много ездишь по стране и как ощутимо занимаешься молодыми, и удивляюсь твоей работоспособно-
сти. Дай Бог тебе сил и больших удач в творчестве!
И еще, Олег, вот о чем решаюсь тебя побеспокоить: пусть бы в «Современнике» все-таки сделали приличную по объему книжку. А то и к 50-летию у меня ничего не вышло, хотя Вал. Сорокин в свое время твердо обещал, но ничего, к огорчению, не сделал, да и прежде выходившие книги всегда были не более 5 печ.листов, а ведь я уже седой человек. Поэтому обращаюсь к тебе... А ты своей известностью и влиянием мог бы чуть-чуть подтолкнуть издание книжки. Но если тебе это трудно или неловко по каким-либо соображениям, то не надо, не хлопочи – пусть идет, как идет. Я не хочу нашу давнюю и выверенную дружбу отягощать какими-либо служебными ходатайствами. Знаю, что тебе и без этого хватает.
Радуюсь не только тому, что отшумел мой праздник (натура-то наша – шире дедовских ворот!), не «Знаку Почета», а тому, что стихи кипят в душе, что сердце пока не обмелело и не оскудело.
Увидеться бы как-нибудь с тобой да потолковать по душам. С конца сентября буду снова в Вологде – приезжай! Обнимаю, твой А.Романов».
7 октября 1991 года
«Дорогой Олег!
Пишу тебе из своей деревни, из тишины северной Руси. Здесь такое сиротство, что слезы катятся по щеке...
Письмо твое привез сюда сын. Спасибо за письмо, за посланное, но пока не полученное твое новое «Избранное». Очень хочется взглянуть на твой труд, на твой путь задумчивыми глазами...
И извини меня за торопливые сетования из-за твоего неприезда на юбилей С.Орлова. Да что тут говорить: дружеская любовь к нему и верность – твоя и моя – c молодости и, увы, до старости истинна, неподдельна. И дружба-то наша с тобой была изначально им обогрета. Я помню, как он внушал мне в Вологде познакомиться с тобой, с Решетовым, Торопыгиным... Да, какой истинный пламень кипел в нем! Как ему хотелось сблизить, сдружить, в отличие от многих, от тех, кому не терпится рассорить, развести, развраждебить поэтическую Русь.
Ты пишешь о кончине Г.Маркова, об издевательстве над ним «Литературки». Эту газету я не выписываю, но знаю и вижу, как и ты, какое негодяйство вокруг нас. И чем далее, тем наглей и бездарней эти лжелюди. Они ослеплены своей борьбой, своим бесстыдством... А что впереди?..
Дорогой Олег, желаю тебе всего доброго, прежде всего – здоровья. Окажусь в Москве, позвоню и, может, загляну к тебе на чай. Обнимаю дружески. А.Романов».
17 ноября 1991 года
«Спасибо за однотомник стихотворений и поэм! Издан он достойно, с благородной тяжестью памяти и значения. Радуюсь за тебя! Два вечера я склонялся над стихами и поэмами, вглядывался в твою судьбу. Ты прав, сказав:
«Мы под именем детей блокады
в русскую историю войдем».
Видимо, так и случится. О блокаде трагичней и героичней всех сказали лишь три поэта: Берггольц, ты и Воронов.
Прекрасен образ матери, воскрешенный тобою в разных стихах. Это лучшие твои стихи. Ими ты очень близок мне, душевно близок. У меня тоже много вымоленных у Бога строк о матери. И вдумайся еще раз в смысл написанных тобою же строк:
«...и слышится мне материнский голос:
поплачь, мой сын,
пожалуй, хватит петь...»
Эти слова, этот голос матери, услышанный тобою, – будто тебе и всем нам, пишущим, наказ стать, наконец, мудрыми в своем слове, исчерпать до глубинной, доступной нам сути свое слово, перестать легкомысличать и путать политику с истинной жизнью народа. Над нами долго довлела не собственно поэзия (она – высочайшая правда!), а слабость и путаность нашего мировоззрения. Да что уж теперь об этом!..
«...оглянусь я порой,
а запеть мне и не с кем».
Да и о чем петь-то?.. Не с кем по душам поговорить! Очерствели, очужали души наши – вот в чем беда!..
Многие, знаемые прежде, еще в молодости, твои стихи вновь овея-
ли теплом, перечитанные сызнова. Это значит, что написаны они хорошо, крепко – тепло не выстыло... Все-таки стихи о родине и написанные на родине, в своих местах, более трогательны у тебя, нежели заграничные циклы. А может, я и не прав? В силу своей заземленности и безвыездности в заграницы.
Из поэм широко осветили меня «Одиссея Михаила Петрова» (есть главы поразительные) и «Поле», посвященное Сергею Орлову. Я и прежде читал эту поэму, но всю горестную красоту ее увидел лишь теперь в этом однотомнике. Бывает же так... Образ Сергея Орлова возник (и возник прекрасно, как символ высшего суда!) и в «Отступнике» – поэме краткой, но чувствительной для кое-кого...
Словом, Олег, крепко жму твою руку, благодарен за книгу и желаю всего доброго. Дружески А.Романов».
* * *
В далекой Чухломе живет замечательная поэтесса Елена Балашова. У нее вышло несколько книг. Но нынче в России такая отчужденность от прекрасного, что ее голос мало до кого доходит.
Елена Балашова один из самых воцерковленных поэтов современной России. Ее с детства одолевают недуги и, может быть, она с тех пор ощущает свою главную опору в Боге.
Я ее очень уважаю. Ценю. И верую, что ее постоянные молитвы обо мне – это единственное, что доходит до Бога.
Она по корням своим – деревенская. Ее любовь к Родине, ее боль за безумное опустошение России в годы перестройки, в 90-х годах – одно из самых искренних терзаний русского человека.
Мы знакомы давно, переписываемся...
Письма ее мне дороги, потому что каждое ее слово исходит из ее Совести.
25 ноября 1987 года
«Здравствуйте, Олег Николаевич!
...Нас замело-завьюжило. Вечером я выхожу на улицу и, Боже мой, какая глубокая, какая пронзительная тишина! Деревенька у нас совсем крошечная: и всего-то семь домов. Но когда я слушаю эту тишину, мне кажется, что все это: земля, звезды, небо – все только мое. Это необъяснимое чувство; я не умею сказать... Мама у меня работает, хотя и на пенсии уже одиннадцать лет, но не хватает учителей. Да и сама она, наверное, уже не может без школы. А дома еще и папа (он болен) и бабушка совсем старая. Поэтому времени для себя не хватает. Простите, я, кажется, жалуюсь, но я хотела бы просто объяснить ситуацию, а то будет непонятно, почему мне не хватает времени...
Всего светлого вам, Олег Николаевич».
4 января 1991 года
«Здравствуйте, Олег Николаевич!
Спасибо Вам за ваше письмо, за все добрые пожелания, за Вашу искренность. Да, Вы совершенно правы: трудно жить в этом озлобленном мире. А я сейчас только об одном прошу Всевышнего: не озлобиться бы и добрым людям, помнить бы всегда такую простую истину, что зло рождает только зло. Дорогой Олег Николаевич, я Вам бесконечно признательна именно за то, что Вы-то как раз и помогаете мне верить в добро. Да, ожесточились люди до предела и от этого, наверное, не деться никуда. И в Ленинграде, и в Чухломе – увы! Увы! Зло вылезает наружу, но, может быть, Добро просто не назойливо, не лезет на глаза, но оно есть, оно существует...
На праздник новогодний я уезжала в деревню. И как всегда, пронзительное чувство любви и смутной вины перед этой землей не покидает душу.
Со сборником моим что выйдет – Бог весть. Все так неустойчиво как-то, что не знаешь, чего и ждать. Вроде бы, хотя и со скрипом, но подвигается дело, однако... трудно. А еще мучительная эта «талонная» жизнь, бесконечные стояния в очередях, страх перед дальнейшим: как жить? И если бы не вера, то можно было бы, наверное, прийти в отчаянье. Даст Бог, исчезнет зло. Я понимаю, Олег Николаевич, Ваше настроение, глубоко Вам сочувствую, но прошу Вас: будьте! Когда знаешь, что есть в мире добрые люди, – этот мир светлее.
Всего Вам самого светлого желаю накануне Рождества Христова».
90-е годы
«Вашу рукопись я прочла.
Читать ее и оставаться при чтении спокойной – лично я не могла. Не могла потому, что слишком многое в рукописи задевало, бередило в душе больные раны, с которыми живет моя душа.
Как верилось, как светло и чисто верилось в юности в Справедливость, в Доброту, в Искренность людей, с которыми я живу на этой родной земле! Но было взросление, я начинала видеть, понимать, слышать, и в душе образовались эти раны, которые болят...
Ведь учительница, блокадница Зинаида Павловна – это и моя учительница: я училась у нее в 9-ом классе.
Ведь история с травлением пчел – это история отравления и наших пчел: папа держал 10-12 ульев (и дед мой, его отец, тоже держал пчел), и дважды пчелы гибли от отравления. Сейчас он снова пытается восстановить пасеку.
А валенки! Я уже писала, наверное, что мама у меня учительница. Одиннадцать лет на пенсии и еще работает. Школа за три километра от нашей деревни. И вот, Олег Николаевич, нет возможности купить даже и самые страшные валенки, и мама, пожилой человек, у которого болят ноги, вынуждена ходить в сапожках, потому что единственные старые, подшитые уже, валенки она бережет на морозы.
А за дровами, которые полагаются учителям, мама вынуждена по несколько раз ходить, просить, напоминать, чтобы привезли, а ее обманывают, обещают: «Завтра, послезавтра...» А просто подвезти что-то (допустим, навоз на огород) – нужна водка, без водки – не будут, а водки нет.
Нынче весною у нас за деревнею горели костры: это школьники жгли лен, который сами же осенью помогали убирать; лен вовремя не вывезли, не сдали, а весной послали ребятишек жечь свой труд. Что это?.. Неужели это только головотяпство?.. По-моему, это нечто худшее...
На месте бывших деревень остаются деревья: дуб, березы, тополь, рябины... Обычно это старые, крепкие деревья. И вот, когда распахивают деревни, и вековые липы, и дубы – все под бульдозер, а ведь деревья живые, они – память, они – красоты. Но их убивают, словно врагов...
Не могу писать... простите!
Но еще летят высоко и кличут и весною, и осенью журавли – милые птицы. Еще вижу я их в небе, еще рвется душа моя за ними, и я верю, надеюсь, что не все еще безнадежно, что еще не поздно. Пока не поздно...
Не хотела бы жаловаться, Олег Николаевич, и Вы простите, если жалуюсь. Другим еще хуже. Но, конечно, тяжело становится жить вот так. Столько лет честно отработала в школе мама. Папа – больной человек. Бабушка имеет звание «Заслуженный учитель». И – такая ненужность, забытость, безразличие. Здесь моя земля, а жить здесь становится невозможным, потому что все далеко (магазин, почта, медпункт). Каждый месяц нужно маме как-то добираться до Галича мне за лекарством, а в бездорожье сделать это порою просто невозможно. Рвать корни!.. Хватит ли сил!.. Это мучительная проблема, и нужно ее решать. Потому не могу быть беспристрастной при чтении Вашей рукописи: эти проблемы – наши общие, наша человеческая боль.
Всего Вам светлого. Лена».
22 апреля 2001 года
«Здравствуйте, Олег Николаевич!
Поскольку еще только-только закончилась Светлая седмица, я говорю Вам: «Христос воскресе! Христос воскресе!» – и это самое главное, самое значительное, что я могу вам сказать прежде всего.
А теперь – о книге «Птица спасения», которая сейчас лежит на моем столе. Эта Ваша книга – исповедь исстрадавшейся и изболевшей о своей земле души. Она очень, очень близка и дорога и моей душе. Вы не щадите себя, не о себе думаете, но о России, и лично для меня это значит очень и очень много. Благодарю вас за книгу, которую, знаю, буду читать и перечитывать не раз. И эта моя оценка – совершенно искренне. Вы думаете о России, а это значит, что и говорите о ней, и живете ею...
Да хранит Вас Господь, дорогой Олег Николаевич!
Елена».
* * *
Письмо знаменитого армянского поэта Геворга Эмина мне важно не по каким-то своим особым его размышлениям. По иному поводу.
Советская литература была уникальна. И не потому, что ей приладили термин «литература соцреализма». «Соцреализм» был нужен идеологам и туче младших научных сотрудников, которые рвались в доценты и профессора. Мы, пишущие, толком и не знали, что это такое (по крайней мере, я не ведал).
Уникальность советской литературы в том, что в ней проходило живое, постоянное кровообращение литератур народов Совет-
ского Союза, обогащая каждую своими импульсами. Говоря проще, переводческая деятельность при господдержке шла во всех литературах, и прежде всего в русской. Мы знали и ценили лучших современных художников Армении и Белоруссии, Украины и Грузии, переводя их на русский. Они же одухотворялись книгами русских творцов на своих родных языках.
Теперь все это кануло в Лету. Каждый сидит на своей жердочке. Переводы в литературном процессе не составляют и сотой доли того, что было при советской литературе. Вот в этом ее уникальность – в конкретном духовном межнациональном общении. И никому тогда было неведомо словцо «ксенофобия» или другие из того же ряда.
25 августа 1976 года
«Дорогой Олег!
Хотел писать тебе давно – сразу по прочтении твоей книги стихов, но все тянул, потом ездил в Болгарию и стало стыдно за лень мою и за то, что у меня получается не письмо, а как бы ответ на письмо. Кроме того, когда откладываешь что-нибудь, увы, теряется первоначальная свежесть чувств и восприятий, и уже получается не то.
В самом деле, как мне вернуть сейчас то волнение, которое я почувствовал от чтения твоих стихов, и особенно стихов о матери (буквально и в широком аспекте – о земле), которые сразу же, по горячему следу начал переводить еще здесь и по дороге в Болгарию... Если все пойдет хорошо, то к октябрю-ноябрю у меня будет готов большой цикл переводов на армянский язык твоих стихов, которые я сперва предложу радио, потом в газеты и журналы, а потом (надеюсь) в будущую книгу Шестинского на армянском языке...
У меня намечены (для цикла) «Без берез не мыслю России...», «Когда снег покидает землю...», «Матери», «Как бы сложилась моя жизнь...», «Я один на земле...», «Матери в день рождения», «Памяти матери», отрывок из «Баллады о матери», «Песни армянских гор», «Раздумья об Армении» и др.
Кстати, Болгария преподнесла мне сюрприз – до Болгарии я и понятия не имел, что Шестинский не только поэт, но и прозаик... Там я нашел твою старую книгу (помнишь ее?) «Люди вокруг тебя», разумеется, «украл», читал и мне было очень интересно узнать тебя с совершенно другой стороны и в другом аспекте.
Кстати, дал или прислал ли я тебе мою книгу прозы «Семь песен об Армении»? Впрочем, в октябре, по дороге в Югославию, буду в Москве и все выясню на месте.
Обнимаю. Геворг Эмин. Ереван».
5 мая 1978 года
«Дорогой Олег!
(не «Николаевич», ибо речь идет о п о э т е)
Воистину, нет худа без добра, и если бы я не лежал целый месяц в больнице, то по своей врожденной лени вряд ли успел бы так быстро перевести твои новые стихи (причем вместо обещанных 100-200 строк – целый печатный лист!). Между нами – армянами – я неплохо перевожу, хотя делаю это свободно (т.е. творчески). Я рад, что новые стихи у меня получились – во всяком случае, они будут восприниматься армянскими читателями как хорошие армянские стихи, которые хочется читать, декламировать, запоминать (а не переводы на сером языке).
Когда переводишь, по-особому чувствуешь поэта, которого и до этого знал. Так случилось и на этот раз. Я и раньше много читал тебя, знал, но переводы открыли очень много нового.
Во-первых, я понял, как н е в ы г о д н о для хорошего поэта быть начальником. (И то – в Союзе писателей!)
Это мешает многим увидеть в нем хорошего поэта. Многие поэты, которые твоего мизинца не стоят, могут бахвалиться – «Я поэт, а он, мол, секретарь!» О том, что ты хороший поэт, я знал и раньше... Н о в о е, что я обнаружил в тебе (с изумлением!) – это какая-то изумительная нежность души и даже хрупкость (кто может в это верить, глядя ежедневно на такого крепкого, сильного рыцаря-богатыря, как Олег Шестинский!) и какой-то очень сердечный ум.
Лично для меня в твоих стихах очень интересен трепетный, волнующий поиск (и находки!) своих корней, своего внутреннего существа – видно это почти во всех твоих стихах на армянскую тему и в стихах о матери («В деревне матери», «Гегамские горы» и др.).
Не говоря уж о стихах о матери – сильных, священных, – много блестящих стихов и на другие темы: стихи о влюбленных на острове, о детстве в Баку, о кинозвездах, о рисунках предков на скале, о Болгарии... Из-за всего этого я хочу обнять тебя, поблагодарить, и так как обо всем об этом трудно писать в письме – остальное при встрече. Привет супруге, поздравляю ее тоже из-за всего этого. Геворг Эмин».
* * *
Я никогда не был особо близок с Валентином Григорьевичем Распутиным. Жили в разных городах. Встречались редко. Но я читал и высоко ценил его прозу, а однажды мы с ним оказались вдвоем в поездке по Австрии, где он раскрылся мне своим смелым и независимым характером. Проявил себя настоящим мужчиной.
15 декабря 1991 года. Иркутск
«Дорогой Олег!
Спасибо за книгу и память. Книга хорошая, я имел возможность читать ее чуть раньше и, хотя мы встречаемся совсем редко, как-то при встрече закинул удочку, что хорошо бы и мне ее иметь, теперь имею и не думаю, что в моей библиотеке ей будет неуютно. От «Блокадной книги» наших общих «друзей» она будет держаться на расстоянии, как, впрочем, и от других, чьи авторы заряжают убийственным электричеством.
Я тоже часто вспоминаю Вену, Зальцбург – хорошо мы тогда съездили, и даже с приключениями. А главное – по духу были близкие люди, а это уже больше, чем половина дела. Жаль, что это случилось лишь однажды.
Мария Ефимовна Козловская писала мне, даже отправила раза два посылочки с чаем, но с тех пор, как слух о моем шовинизме, консерватизме и пр. вышел за пределы Руси – видать, ужаснулась моим взглядам и сношения прекратила, впрочем, не она только. И – ладно. Лишь бы нам, людям одинаково пострадавшим и страдающим, одним раньше, другим позже, от «властителей умов», лишь бы нам до конца понимать друг друга и держаться вместе.
С Новым годом тебя, Олег! Тебя и твоих близких! Действительность освободила нас от необходимости желать счастья и благополучия, до которых теперь в самом скромном виде дальше, чем до коммунизма. Дай нам Бог преодолеть все, что готовит нам наступаю-
щий год.
Обнимаю тебя, В.Распутин».
* * *
Среди ленинградских поэтов старшего поколения я особо выделял Вадима Сергеевича Шефнера. Человек необычайной скромности и недюжинного таланта, он ярко проявил себя и в поэзии, и в прозе.
Мы много с ним путешествовали по стране, и мои воспоминания о нем незабываемы.
Кстати, им написано одно из самых трагических стихотворений о блокаде – «Зеркало».
Слов на ветер он не бросал. Каждое его слово обо мне сохранилось как реликвия, потому что его искренность и честность были у него кровные, родовые.
14 мая 1964 года
«Дорогой Олег Николаевич!
Получил Вашу книжечку стихов. Большое спасибо. Читаю с интересом и удовольствием. Книга емкая, и есть в ней внутренняя цельность – несмотря на то, что по тематике она разностороннее прежних Ваших книг. Поздравляю с успехом!
С приветом. Вадим Шефнер».
* * *
Глеб Горышин был крепкий, даровитый писатель. Я ценил его прозу и стихи, которые мало кто знал. Человеком же, как мне казалось, он слыл замкнутым, трудно подпускающим к себе, всегда какой-то настороженный.
Тем более я удивился, получив от него с острова Беринга записку, ироническую, чуть-чуть хвастливую, сдержанного юмора. Видимо, что-то прорвалось в нем. Больше я никогда не встречал таких интонаций у него.
25 сентября 1970 года
«Дорогой Олег!
Пишу тебе в преддверии большого морского перехода с о.Беринга на о.Медный. Переход этот труден, океан штормит. Именно тут погиб командор Витус Беринг. Сейнер «Бодрый», на котором мы выйдем в океан, гораздо более мощное судно, чем бриг командора. Но все же, пускаясь в плаванье, надо предвидеть все. Если океан поглотит наше судно – океан немилостив в это время года, – считайте меня коммунистом.
Секция прозы (он был ее председатель. – О.Ш.) пусть продолжает жить полной, насыщенной интересными мероприятиями жизнью. О.Беринг. Обнимаю. Глеб Горышин».
* * *
Белорусский поэт Максим Танк принадлежал к сонму современных ведущих поэтов своей республики. Я любил его стихи. Да и он сам – с мощной головой, с резкими чертами лица, словно вырубленными топором полесского умельца, с его прямым, открытым взором напоминал мне древних славянских витязей с державной порубежной заставы.
14 марта 1978 года
«Дорогой Олег Николаевич!
Не знаю, как Вас благодарить за Вашу чудесную статью в «Литературной России» о моем скромном сборнике «Нарочанские сосны». Могу только сказать, как солдат: «Служу Советскому Союзу!»
Я часто вспоминаю наши короткие, но незабываемые встречи в Москве, в Минске – на всех больших перекрестках нашей брат-
ской дружбы и нашей поэзии.
С надеждой на скорую встречу с Вами, с глубокой благодарностью и наилучшими пожеланиями. Максим Танк».
* * *
Ленинградец Петр Кобраков не стал знаменитым поэтом. Он умер, и о нем все забыли. Но – без снисхождения говорю – он был очень честным поэтом, не лгущим, ничего наносного не прибавляю-
щим к выражению своих чувств.
Человек нелегкой военной страды, безупречно-отважный партизан в Западном крае, он был для меня образцом нравственности и неподкупной дружбы. И эти его стихи, присланные мне в мои жестокие годы, я, образно выражаясь, носил у сердца и согревал сердце этими стихами.
В Союзе писателей он был парторгом, последним парторгом. И если бы наши коммунистические вожди были столь человече-
ски рассудительными, столь бессребрениками, столь справедливыми защитниками народа, как Петр Кобраков, они бы не привели свою партию к постыдному падению перед горсткой ловких демагогов.
24 января 1992 года
«Дорогой Олег!
Думая о тебе, написал следующие строчки:
Не разлюбил, не позабыл, не предал.
В любви и дружбе не менял лица.
И чтобы ты, пока живем мы, ведал –
Останусь верным дружбе до конца.
Мужская дружба, в чем ее значенье?
О том не раз я думал по ночам.
Она, как и земное притяженье,
Не распыляет жизнь по мелочам.
В твои глаза гляжу открытым взглядом
И мне не в тягость трудный путь земной.
Всегда, мой друг, когда со мной ты рядом,
Я ощущаю крылья за спиной».
* * *
В моей жизни были два невыносимо тяжких периода. Во-первых, блокада Ленинграда, в которой я, двенадцатилетний мальчик, рос и мужал все ее 900 дней. А во-вторых, 90-е годы ХХ столетия, когда я уже пожилым человеком столкнулся с мучительным развалом страны, с ее грабежом, с оплевыванием... Что было страшнее, жутче? В блокаду физически бедственно – без еды, без воды, без света, без дров. Все добывалось по крохам, но ведь выжили. А страха не знал я, ко всему привыкаешь.
90-е годы с их повальным государственным обворовыванием отбросили меня в общество неимущих. Но это можно пережить, – я все в жизни испытал. А вот кощунственное издевательство над Родиной ввергало меня в мрачные душевные терзания. Два инфаркта – тому свидетели.
И одним из духовных спасений оказались нечастые письма читателей, их авторы и сами не подозревали, как они поддерживают меня. Из их писем струился добрый свет. И больше он ни из чего не струился.
Я с давней благодарностью публикую письмо, пришедшее ко мне от учителя из Мытищ В.Н.Вельможина, ныне главного редактора ведущей подмосковной газеты «Щелковчанка». Товарищество с ним, завязавшееся в ту пору, длится и ныне.
14 апреля 1997 года
«Получил Ваше стихотворение – растрогался несказанно. Сложное чувство вызвало оно у меня: нежную мужскую благодарность – отклик соучастного сердца, тонкую прелесть лириче-
ской грусти, печаль и боль, и гнев. Действительно, «пришла забойная эпоха».
Но ко всему этому подмешалась и радость. Ведь оно не что иное, как дружеское поэтическое послание. И мне тепло от того, что выдающийся русский поэт Олег Шестинский подарил меня своей дружбой.
Жалею, что в последнюю нашу встречу не забросил дела и не принимал Вас как одного из дорогих мне людей. Подлая суматоха повседневья не дает остановиться, посмотреться в душевно близкого человека.
«А что же нас двоих связует?» Многое. Ваши строки, строки «блокадного мальчика» русской литературы» живут во мне как «образец немеркнущей и преданной любви... без коей и не ведаю, как жить...». Ваше ощущение жизни «в злобе и любви» и некрасовская «любовь-ненависть» родственны. Мне все больше видится в Вашем творчестве некрасовский исток. Разве не из некрасовского гражданского понимания назначения поэта вырвалось у Вас горчайшее:
«В парной беловежской баньке
Три самодельных царя
Славян под сальцо и шаньги
Пропили втихаря...»
И мое сердце вместе с Вашим «Горько плачет». Да и только ли мое созвучно Вашему? Поверьте, нет. Есть еще на Руси думающий читатель, коему необходима духовная выверка. Он ждет Вашего слова, жадно накидывается на него и впитывает «строки боли и гнева».
Большим отзывом, подобным мощному музыкальному аккорду, наполнила меня Ваша веховая публикация в «Завтра». Спасибо Вам за Лукашенко, за «двуязычный наш народ», за образ «Нищего и сирого» поэта с «Озябшей душой», исполненного глубокого внутреннего достоинства и благородства. В десятых классах я посвятил этому Вашему выступлению урок – во внимающей тишине слушали ребята пронзительные строчки, и лица их суровели, и глаза горели, исполненные сострадательным порывом к «земле отчей»...
...Помню, как Вы сурово говорили со мной по телефону – вот, дескать, пропал, не звонишь. Простите мне. Сердце поэта большое, и места прощению в нем есть. И оправдываться стыдно, да попытаться хочется. Телефона у меня домашнего нет и занятость почти невероятная – поить-кормить на учительское жалованье нельзя двоих ребятишек, приходится крутиться. Им еще не полагается знать, как отцу достается, детский безразмерный эгоизм не позволит им поучаствовать во мне; но время придет – на их долю тоже выпадут заботы. А как бы, право слово, хотелось ввечеру повиснуть на телефоне, расспросить Вас о жизни, о любви; желчное слово сказать «о замызганных русских музах», да мало ли о чем нам есть с Вами поговорить!
Если соберетесь в Мытищи, встретим сердечно, как родного. Да Вы и есть родной мне человек – по духу поэзии Вашей, по отклику Вашего раненного болью лихого времени сердца, по королевскому подарку, какой мне сделали, – замечательному стихотворению.
Обнимаю Вас и верю, что
«...Дружбу кто развеять может?
Ей крепнуть, молодеть и жить...
Разлукою не уничтожить
И расстояньем не сгубить».
Ваш В.Вельможин».
* * *
О двух писательских письмах – Аркадия Минчковского и Ивана Неручева – особый сказ.
В начале 70-х я возглавил Ленинградскую писательскую организацию. Нас крепко поддерживали и Москва, и начальнические структуры Ленинграда. Это было важно. Благодаря поддержке мы стояли на пороге признания нашей суверенности, как и москов-
ская организация. Квоты на жилье (была такая система), которые нам отпускал Литфонд, Ленгорисполком осуществлял сразу. Шло последовательное наделение писателей жильем. Мы добивались и были близки к тому, что филиалы ведущих московских издательств полностью перейдут в наши руки. Много чего уже удалось осуществить или назревало осуществление.
Но группа писателей мечтала о полновластии для себя. Я, естественно, этому противостоял. Интриганы, подбиваемые закулисно известным писателем, коварным и елейным, мутили писательское «болото». Я не обращал на это внимания. Делал дело. Дело двигалось. Лишь однажды сказал главному закулисному подстрекателю: «Уйми своих...» Он взглянул на меня умным, продолжительным взглядом: «Выдели их всех безоговорочно в своем докладе...» (Мы готовились к перевыборам.) Я ответил: «Этому никогда не бывать. Для меня все равны – и твои, и не твои!..» – «Ну-у, смотри...»
Москва внимательно прослеживала это скрытое «брожение». Не в первый раз такое затевалось в Ленинграде. Одна моя милая доброжелательница прислала из столицы образную, краткую записку: «О Цезарь! В северной Галлии восстали два легиона...»
Доклад я произнес убедительно. Ни единого слова критики не прозвучало в выступлениях ораторов (ни единого!). Наверное, где-то сохранилась стенограмма.
Вакханалия началась при голосовании. К урнам подвозили ящики с водкой и бесплатно угощали «болото». Один наглец ворвался ко мне в кабинет: «Дайте вне очереди квартиру – буду голосовать за вас!..» «Пошел вон...» – ответил я. Потом сему автору квартира не понадобилась – перебрался в Америку.
Меня забаллотировали одним или двумя голосами. Конечно, я был бесконечно обижен. За что?
Многочисленные мои сторонники возмущались, звонили мне, писали ободряющие письма.
Одно из них написанное по горячим следам моим товарищем, известным писателем Аркадием Минчковским, я привожу.
23 марта 1973 года
«Дорогой Олег!
Чувствую, что ты на меня сердит и потому не звонишь. Впрочем, это свойственно твоему характеру, столь же воспламеняющемуся, сколь и легко, по-доброму остывающему.
Вот и снова кто-то пытается вбить клин в наши отношения, теперь уж совершенно неизвестно к чему.
Прошу тебя, просто умоляю, не верь сплетникам. Им только в радость перессорить людей.
Я всегда был и остаюсь твоим старшим товарищем (старшим только по возрасту). Слишком много нас связывает и с твоих совсем молодых лет, Нининой юности и Галиной молодости, чтоб меж нами бегали черные кошки, в какие бы цветные окраски они ни рядились.
Ты называл меня братом. Надеюсь, говорил это не зря. Так вот я был и остаюсь, если хочешь, твоим братом, хочешь товарищем, но верным. Кем бы ты ни был, председателем совета министров или просто хорошим поэтом, которым ты был, есть и всегда будешь.
То, что произошло в Союзе, считай неприятным, но незначительным фактом твоей биографии. Ты еще очень молод и все главное впереди. Одно скажу. Говорил тебе и раньше: не будь слишком доверчив и не раскидывайся словом «мой друг». Для дружбы нужны годы и проверка. Зачеркнуть дружбу просто, породить ой как не легко!
Пишу все это потому, что устно мне выразить труднее. Да и хочу, чтобы у тебя был такой, подписанный мной, человеческий документ.
Я хотел быть с тобой в ту отвратительную ночь разгула союзных пьяниц, ты отверг. Я звонил еще несколько раз, ты не выражал желания никого видеть. Что же, и это можно понять, учтя горячность твоего нрава. Я не сержусь и верен нашей дружбе.
Прошло уже две недели, и сегодня главы еще нет. Мне, в общем-то, все равно, кто будет. Жалею, что не ты. Мне нравилось тебя видеть гостеприимным хозяином Союза, когда к нам приезжали гости. В одно верю и прошу тебя поверить. Я еще надеюсь дожить до времени, когда увижу тебя во главе дел и побольше тобой оставленного.
Вот все, что хотелось мне сказать сегодня. Можешь на меня рассчитывать всегда и во всем.
Остаюсь твой Аркадий Минчковский».
* * *
Некоторое время спустя после моих неприятностей в Ленин-
граде московские товарищи пригласили меня в Москву на руководящую должность в Союзе писателей СССР. После продолжительных размышлений я принял приглашение, понимая, что в родном городе, любимом до каждого камешка, меня может ожидать травля «победителей». Я занял в Москве должность рабочего секретаря Правления СП СССР, ибо и раньше входил в секретариат как представитель литературного Ленинграда.
Я уже работал в Москве, хотя формально числился ленин-
градцем – еще не выписался, не переехал.
Конечно, слух о моем перемещении широко распространился в писательских кругах. Тот главный интриган (на всякий случай) прислал записочку: «...Еду за рубеж... Скучаю по тебе... Люблю тебя...» и прочее. До чего же коварны люди! Записочку эту я храню в архиве.
Но были и иные послания, которые говорили мне, что моя деятельность не безразлична для коллег. Одним из них и явилось письмо писателя Ивана Неручева. Я его плохо знал, шапочно, тем дороже эмоциональность его строк.
10 ноября 1975 года
«Дорогой Олег Николаевич!
Крайне огорчен, что Вы не выполнили своего обещания позвонить мне. А как надо было поговорить, очень надо. И надобность не отпала. Я и мои товарищи Христом Богом умоляем Вас – не покидайте Ленинград, не ослабляйте наших и без того далеко не могучих сил. Москва с ее заманчивыми перспективами от Вас не уйдет, нет, не уйдет!
«Черные шары»... Да черт с ними, они лишний раз подчеркивают, что Вы большой патриот, большой поэт, прекрасный человек. А сделанное Вам предложение тоже свидетельствует о том же и ярко характеризует доброе отношение к Вам наших руководящих органов...
Изыщите способ связаться со мной, хотя бы по телефону.
Сердечно Ваш И.Неручев».
Я позвонил на следующий день. Трубку сняла дочь: «Отец скончался ночью...» Вот и не узнал я ничего о многих тайнах «мадридского двора», – И.Неручев слыл человеком осведомленным.
* * *
Начавшийся XXI век одарил меня товариществом с художниками, оказавшимися далеко не равнодушными к моей судьбе. И среди них с относительно молодым публицистом и прозаиком Валерием Сдобняковым из Нижнего Новгорода, человеком честной и чистой до прозрачности жизни.
17 сентября 2006 года
«Дорогой Олег Николаевич!
Получил Ваше письмо с газетой «Литературной Кубани», где опубликован отрывок из повести «Житие Большого Ивана». Письмо задело меня тем, что и я себе бесконечно задаю те же вопросы: почему подлость так легко, всегда и во всем нас опережает? Почему раз за разом попадаю в ее ловушку? И ведь зачастую вижу их, предчувствую, – но все равно попадаюсь, будто в первый раз. И мне уже начинает казаться, что во всем этом есть какая-то немыслимая, необъяснимая, непреодолимая закономерность. Открываешь перед человеком свое сердце. Доверяешь ему во всем. А потом оказывается, что он преследует какие-то свои, в моем понимании совершенно мелкие, ничтожные интересы. Это предел его желаний.
Наступит ли в нашей жизни когда-нибудь всему этому конец? Думаю – нет! Просто есть жизнь, которой всегда жили и живут они. И есть мы, которые (я так надеюсь, хотя, может быть, с моей стороны это высокомерно) жаждем в мире чистоты, искренности, справедливости. За их плечами, как и за нашими, есть жизненный опыт. Но почему-то выводы из него мы делаем разные.
Трудно все это объяснить в нескольких словах. Я знаю Вашу биографию (в общих чертах), знаю Ваши мировоззренческие взгляды и потому совершенно точно ощущаю, что Вы никогда не могли бы оказаться ни в прислужниках у кого бы то ни было, ни в толпе захватчиков чужого, ни среди тех, кто множество раз изменяет свои взгляды ради материальной выгоды, ни среди тех, кто подлогом, подлостью и обманом будет стремиться занять чужую должность и так до бесконечности. Это уже генетически, необоримо, и с этим, как мне кажется, уже ничего нельзя поделать. Это все дано свыше, от Бога. А Богородица Ваши молитвы, конечно, слышит и, думаю, всячески хранит, оберегает Вас. Что же касается достатка и прочего... Видимо, по-другому нельзя. Сложно с этим смириться нам. А жить по-другому легче ли?
Как все это трудно объяснить самому себе. Все ответы на заданные вопросы – в робких предчувствиях, в неуловимых сознанием движениях совести, во взволнованной сердечности. Грубый же материальный мир наживы и стяжательства разве эти предчувствия до человеческого сознания допустит, разве не раздавит их еще до того, когда они только зародятся в душе?
Вот тут и перехожу к отрывку из повести. Ваш Иван из тех, чью совесть не раздавило. А ведь Вы его поставили в сложнейшие условия. Как теперь он будет из них выбираться? Я не знаю, до каких пор в сюжете разработана и написана повесть, но думаю, что это очень серьезная заявка на значительное произведение. И то, что оно сюжетно привязано к конкретному событию, тоже хорошо. Это дает эффект размывания границ между вымыслом и действительно имевшими быть место событиями... А значит, позволяет более глубоко их творчески осмыслить.
Спасибо за добрые слова о журнале «Вертикаль». Очерк Потанина действительно хорош. Если Вы ему напишете – будет здорово! Значит, «Вертикаль» действительно создает свое творческое пространство, соединяет авторов.
О публикации стихов болгарина Павла Матеева и Вашей статьи о нем – это будет в первом же номере (как я и говорил ранее). И стихи, и Ваша статья замечательны. Пишу это не ради пустой похвалы, а от чистого сердца. Если удастся, то «Поклонение Богородице» опубликую тут же. Если нет, то в следующем номере с гарантией.
О Вашем «Серафимовском кладбище» в двух словах не напишешь. Этот очерк, размышления Ваши подтолкнули меня к началу работы над давно мной задуманном очерке о Вашем творчестве, вообще о Вас, о наших встречах, разговорах. Что получится – пока не знаю. Если дело доведу до конца, то обязательно рукопись покажу Вам. Не для согласования, а для отстраненной (по мере возможности) оценки. Ибо задумал я составить книжечку, идею которой подсказало мне название, придуманное Ларионовым к моему очерку – «Хорошие люди в плохие времена». И у меня для нее много чего уже есть. Но очерк о Вас должен быть основным, краеугольным. Так что видите – впереди предстоит нам серьезная работа.
О книге Арс. Ларионова я написал ему письмо, да вот пока не отправляю. Не знаю, так ли все оценил. Поэтому немного еще подожду, подумаю...
Длинное вышло послание. Чтобы более не утомлять – закругляюсь.
Обнимаю Вас, дорогой Олег Николаевич. Ваш В.Сдобняков».
Я ничего не стану добавлять. Лишь признаюсь, что, когда завершил перепечатывать письма и поздним вечером пытался уснуть, мне в дреме странно пришли на память слова Сергея Есенина:
«Не жалею, не зову, не плачу...»
И я горько подумал о прошлом: «А у меня все наоборот – и Жалею... и Зову... и Плачу... О многом...»
