Для кого писал Лев Толстой? Чехов? Тургенев? Имеем в виду столь частое сегодня определение «целевая аудитория». Обращено, дескать, исключительно к педагогам или медикам, или – подросткам, или пенсионерам. Все остальные могут дружно заткнуть уши или закрыть глаза, потому что не они – «целевая аудитория» и не к ним сейчас речь с телеэкрана или со страниц СМИ. Ждите – обратятся и к вам. Не как к полноценной личности, не как к представителю народа или гражданину страны, а как к «афганцу», «инвалиду», «трудовому мигранту», «погорельцу», «лицу кавказской национальности» и т.д.

Мы живём в мире обкорнанных смыслов. Всё чаще и политические партии говорят не о развитии всей страны, а выхватывают некую социальную или возрастную группу, занимаясь конкретным узким спектром – партия пенсионеров, партия «зелёных» и т.д. Своеобразный сетевой маркетинг. Но недаром аналитики считают всякую сетевую организацию антигосударственной в своей сути, ибо она перечёркивает своим корыстным интересом властную вертикаль, отказываясь признавать над собой «высшие смыслы».

Вот и литература как чуткий барометр отражает установившуюся в обществе погоду. Так для кого же писал Лев Толстой? Гоголь? Достоевский? Как они, эти гении, глубокие и великолепно одарённые люди, представляли себе свою «целевую аудиторию»? К кому обращались? Очевидно, что глядеть на их творчество с точки зрения «целевой принадлежности» – бессмыслица и абсурд. Они вообще не ставили перед собой этот вопрос, выражая то, что лежало на сердце, что созрело в душе и что просилось быть открытым всему русскому обществу, причастными к которому чувствовали себя абсолютно все, очень разные его слои: и извозчик, и офицер, и светская дама, и крестьянин. Причём причастность эту вовсе необязательно было формулировать, она подразумевалась: живёшь в народе, с народом, с Родиной, – просто по факту твоего рождения здесь и сейчас. Легко привести примеры из «Войны и мира»: крестьяне-партизаны и Наташа Ростова – светская барышня, готовая всё имущество отдать раненым, капитан Тушин, служака-простец, и Андрей Болконский, утончённый аристократ, – имеют в себе нечто общее, родовое. Вот это ОБЩЕЕ в них, универсальное, человеческое и вобрал в себя гениальный роман «Война и мир». И этим-то, универсальным, он обращается и к нам, потомкам. И в нас есть то, РОДОВОЕ, и больше того – общечеловеческое, что дано автором в героях эпопеи. Потому и в масшта-
бах мировых звучит это произведение, даже не национальным аспектом, а именно универсальным, трогая сердце и разум. Видимо, это аксиома: КЛАССИКА ВСЕГДА СТРЕМИТСЯ К УНИВЕРСАЛЬНОСТИ. И это стремление есть стремление к полноте ЛИЧНОСТИ, к Богоподобию. Чем больше в героях ЖИЗНИ, чем меньше они похожи на схему, тем ближе произведение
к классике.

Предположим, что Лев Толстой живёт сегодня рядом с нами, как офицер побывал в «горячих» точках и предложил нам роман, скажем, о десяти годах присутствия в Афганистане ограниченного контингента советских войск. И что бы мы имели вместо эпохального романа? Современный Толстой обязательно поставил бы перед собой вопрос о том, как издать своё произведение, как вписаться в «формат», и он бы прекрасно представил себе свою «целевую аудиторию»: бывшие «афганцы» и вообще всяческий служивый люд. Вот и получился бы крепко сколоченный сюжетно, с неуязвимым героем, захватывающий боевик для мужской целевой аудитории – с натуралистическими описаниями, реками и морями крови и с небольшим, но обстоятельным техническим справочником вооружений. Издадут с удовольствием и раскупят, а потому что – «формат», всё чётко и ясно – что, кому и для чего, написано – как надо, сориентировано на «конкретного читателя».

Ну а если представить иное? Если бы написал современный Лев Толстой, не оглядываясь на «формат», вне его?.. Вышел потрясающий роман «ВОЙНА И МИР». Там и девушка Наташа, которая ждёт суженого с войны, и её младший брат, рвущийся воевать и на себе понимающий – какое страшное дело война, и Пётр Безухов, доискивающийся смысла происходящего, и множество узнаваемого народа – наших с вами современников и почти что нас самих, в переплетениях трагических сюжетных ходов, и вся наша Россия – перед лицом этой войны и надвигающейся перестройки. Всё это будет там, в том романе, стремящемся к УНИВЕРСАЛЬНОМУ СМЫСЛУ, но которому не суждено увидеть свет. Классика отрицаема сегодня самим отвержением многогранности, полноты, избыточной, любовной щедрости бытия. Не надо! – как будто вопиет современный человек, в паническом ужасе закрывая голову руками. Вся эта сложность – не для меня! Не могу ни вместить, ни понести. Я сам – «формат», ибо современный мир принимает только таких, отформатированных людей.

Не надо пугаться современному человеку! Издатели хорошо знают, что и в каких дозах нужно читателям. И этот новый роман «Война и мир», адресованный всему русскому обществу, не издадут!

Всё на свете разделяется. И литература, отказавшись от универсальности, разделилась на «мэ» и «жо». Для мужчин – боевик, с кровью, перестрелкой, погоней; для дам – сопливый любовный романчик в духе Виктории Токаревой и её бесчисленных эпигонов.

Литература, и даже та, что считает себя «серьёзной», всё больше освобождается от общественных условностей. В текстах «мэ» (для мужчин) – грубые казарменные шутки, сальности, якобы служащие признаком брутальности героев. В текстах для женщин – тоже ужасающее нарастание физиологизмов, выворачивающее женский организм наизнанку. Беременность и роды описываются с утрированным натурализмом, таким же далёким от правды жизни, как и мужские «стрелялки». А ведь Лев Толстой тоже описывал женскую жизнь, например, роды маленькой княгини или знаменитое «жёлтое пятно» на пелёнке, свидетельствующее о здоровье младенца, которому радуется бывшая романтическая барышня Наташа, превратившаяся в жену и мать. Можно с уверенностью утверждать, что эти «женские сцены» не вызовут в мужчинах неприятие и отторжение. Они трогательны и человечны. Так же, как и батальные эпизоды, скажем, бой на батарее капитана Тушина – со смертями и ранениями – не оттолкнут женщин от чтения; вызовут сочувствие, а не содрогание.

А всё потому, что действительность, описанная Толстым, художественно преображена. Она уже пережила катарсис и очищение и стала искусством, и в таком виде её получает читатель.

Сегодняшний мир беллетристики всё чаще жёстко разделён по половому признаку: мужчинам неприятен «бабский» физиологизм, а женщинам душевно тяжела обстановка «разборок» и убийств. Освобождённая буквально от всяких обязательств литература в поисках ещё «большей правды» стремится обнажить человека прилюдно. Поскольку воздействует она словом, а не визуально, обнажение происходит какое-то грязно-психологическое. И столько неприглядного видят мужчины в открывающемся им «бабском» царстве, и столько животного является женскому взору в мире мужском, что возникает столь объяснимое и оправданное взаимное отвращение и ещё сильнейший психологический разлом. И если мы в человеческом обществе, а не в животном мире, то кое-что должно быть прикрыто. Потеря тайны ведёт к потере интереса.

Да, много раз подмечено, что фантастика предугадала ситуации, ставшие жутковатой, но обыденной реальностью. В одном из рассказов Рея Брэдбери изображено общество, ратующее за простые, реальные, а не виртуальные взаимоотношения между полами. Участники этого общества выглядят маргиналами, никто не слушает их доводов, что человечество вымирает, все заняты собой и совершенно самоудовлетворены, и по отношению к другим испытывают чувство гадливости и отвращения.

Все мы помним из Писания, что мужчины и женщины – это только здесь, на земле. И бесконечно важно исполнить свою жизненную задачу именно в рамках своей половой и национальной принадлежности. Так человек живёт. Но в Божием мире – «несть ни эллина, ни иудея... ни женска пола, ни мужеска...». То есть, при том, что человек остаётся человеком, в нём побеждает универсальное. И это «универсальное» блестит в высших смыслах нашей жизни, которые способна извлечь классика и показать всем.

Казалось бы, ерунда! Мужские и женские романчики. Но и тут, и через них – разъединение и отказ от позиционирования героев в национальном аспекте, в гражданском, в человеческом, наконец... Да просто в роли отцов и матерей...

Литература забывает причёсываться и припудриваться, и входит в гостиную, не умывшись и не одёрнув подол. Неудивительно, что у части присутствующих она вызывает брезгливое отторжение, у другой части – зевок или оправданные опасения – не обзовут ли, не оплюют?.. И только двое или трое гостей кидаются её встречать. Это её «целевая аудитория», и она пришла к ним. Им лестно, что она такая же, как они – приземлённая, профанная... И даже хуже, ниже плинтуса. Не за это ли её привечают? За возможность почувствовать себя всё же нравственно выше этих примитивных ублюдков – её героев?.. За то, что в ней нет тайны, преображающего света, чуда, понятного далеко не всем?..

Есть весьма ощутимый предел, переступив который печатное слово перестаёт быть искусством. Во-первых, это нравственные ценности, признаваемые всем обществом. Во-вторых, это нравственный закон внутри пишущего. Этот предел, эта планка сегодня чрезвычайно низки – они ниже, чем фундамент. Неудивительно, что разломы змеятся по всему общественному строению. Родители и дети сегодня позиционируются как инопланетяне по отношению друг к другу.
А ведь несмотря на множество разъединяющих факторов между ними остаётся связующее УНИВЕРСАЛЬНОЕ – это их РОДСТВЕННОСТЬ.

Мужчины и женщины всё чаще изображаются беллетристикой врагами-партнёрами, жёстко стремящимися извлечь своё право-удовольствие из другого, обмануть, изловчиться, перехитрить. Слишком просто. Слишком схематично. Слишком однобоко, срезая общество лишь по одному какому-то краю.

Боевик – для мужчин. Любовный роман – для дам. А в чём же они едины? Перед лицом чего?..