Учится в 10-м классе. Мечтает стать врачом. Любит читать, увлечен компьютерным программированием. Играет на гитаре.

Талант

Конкурс «Страна ищет таланты» вот-вот должен был начаться. Публика уже собралась в огромном зале, слегка подутомилась от ожидания и шумела. Телевизионные работники в последний раз проверяли аппаратуру, наводя объективы то на сидевшее в первом ряду жюри конкурса, то на тяжёлые красные шторы, затягивающие сцену, то направляя взоры камер куда-то в зрительный зал.

Но вот кто-то подал знак к началу, загремели фанфары, вышел ведущий-конферансье в чёрном фраке, представил жюри и публике первого участника и ушёл за кулисы. На сцену, встреченный предвкушающими весёлый вечер аплодисментами, вышел низенький мужчина, встал посередине, осмотрел зал, жюри, дождался, пока начнётся музыка, и запел. Видно, он очень старался – сделался весь красный, потный – но, сколько он ни пел, песня его пролетала сквозь и между зрителей, не задевая в них чего-то такого, что гулко отозвалось бы в их душах. Когда мужчина кончил петь, он поклонился, дождался аплодисментов и ушёл.

Жюри вздохнуло, сделало в протоколах пометки. Зрители обменялись мнениями.

Ведущий объявил следующего участника. Им оказалась молодая девушка, которая, выйдя на сцену, начала наизусть читать длинное-предлинное стихотворение. Девушка хотя читала громко и чётко, так, что каждое слово гулко разносилось в сводах концертного зала, но в её голосе не было выражения, и смысл стихотворения был очевиден, но летал где-то вокруг слушающих, совсем не касаясь их. Девушка сделала кивок головой и ушла.

Зрители зевали, кто-то уже вышел подышать свежим воздухом.

Третьим на сцену, без объявления, без фанфар и без музыки выбежал клоун: мешковатый костюм, красный нос, волосы копной – как и полагается. И начал смешить зал. Сначала слышались лишь отдельные смешки, будто тем, кто их издавал, было невесело, но они надсмехались над артистом на сцене. Но после того, как клоун в очередной раз смешно шлёпнулся на пол, смех, как пустая бочка, как лавина, гулко покатился с последних рядов, он становился всё громче, громче; одна женщина сама очень смешно и громко засмеялась, срываясь на писк, и – новая волна смеха. Клоун сидел на сцене довольный и широко улыбался. Смеялись все – смеялись зрители, катились со смеха телевизионные работники, так, что дрожали камеры; здоровый, вкусный хохот пробил даже жюри; у его членов текли слёзы от чрезмерного смеха. Клоун встал, поклонился, развернулся и хотел уже было уйти за кулисы, как всё стихло, и раздался голос Председателя Жюри: «Стой! Ты – талант!»

Дождь

Вера работала продавцом в цветочном магазинчике.

Каждый рабочий день её был похож на предыдущий: мало кто заходил в уютный зелёный павильончик, и Вера обычно сидела со свежим номером сканвордов. Разве что ближе к вечеру заходили две старушки в белых платочках, присматривали какую-нибудь цветущую фиалку, надевали толстые очки в роговых оправах, смотрели на цену и, что-то причитая насчёт пенсии и буржуев-продавцов, скорее семенили к выходу.

Но как-то раз день выдался не совсем обычный: пасмурный и холодный, с сильным ветром. В магазинчике стоял обогреватель с красными раскалёнными пружинами. За витриной, на улице, лил дождь, а Вера накинула на себя сверху серую шерстяную безрукавку и разгадывала очередной сканворд.

 – Бывает вредный, а бывает полезный...

 – Холестерин, – ответил незамеченный доселе за разгадыванием покупатель, старичок с хрипловатым голоском, длинной белой бородой и тонким зонтиком. – Барышня, будьте добры, вот этот букетик, с розами.

 – Да, да... пожалуйста, – засуетилась Вера, отложила газету со сканвордом, достала маленький, но красивый букет, протянула старичку. – С вас...

 Тут на улице что-то ярко сверкнуло – молния – и грохнуло – гром был оглушительный, так что Вера даже не сказала цену. В магазин тут же забежала худая девушка с тяжёлыми авоськами, чуть моложе самой Веры, а затем толстый, как шар, в шерстяном пальто, без шапки, весь мокрый и красный мужчина, который, отпыхавшись, закричал:

 – А! Всё пропало! Дождь! Не успел!.. – прокричал и, обиженный, сел на деревянный стульчик у входа, изредка вздыхая.

 Девушка с зонтиком тихо и скромно встала в уголке:

 – Можно, я у вас дождик пережду?

 – Конечно, оставайтесь, – быстро ответила Вера. Она чувствовала, да и уже знала, что сегодня будет нескучно. Дождь снаружи ещё усилился и лил уже стеной.

 Молчание затянулось. Белобородый старичок стоял с маленьким букетиком в одной руке и с зонтиком в другой. Почему-то он показался Вере похожим на Айболита.

 – Вы врач? – спросила она.

 – Да, я стоматолог. Я зубы лечу. Щёлк-щёлк! – сказал он и пощёлкал зубами.

 – А давайте знакомиться, раз уж такой случай!.. Дождь, думаю, ещё долго будет... – предложила всем Вера. – Меня Верой зовут.

 – Константин Петрович, – представился стоматолог. – Очень приятно, – и сделал лёгкий кивок головой.

 – А я Вика, – робко сказала из угла девушка.

 От толстяка ответа не последовало.

 – Да вы присаживайтесь! – громко пригласила всех Вера, сняла с низенькой скамейки несколько горшков и указала на свободное место. Константин Петрович с радостью согласился, присел на скамью и разложил рядом с собой на полу зонтик – сушиться. Вика было дёрнулась с места, но тут же осеклась, увидев приветливо улыбающегося стоматолога, сидящего на скамейке. Толстый гражданин, по всей видимости, бизнесмен (у него в руках была кожаная сумочка, какую носят только бизнесмены), надутый, сидел на деревянном стульчике и не говорил ни слова.

 Стоматолог огляделся, рассмотрел растения в горшках, растения без горшков, цветы в подарочной бумаге и без, белый потолок с белыми казёнными лампами и сказал:

 – Я шёл сюда купить букетик цветов для моей жены. Сегодня ночью она прибудет на поезде. По странному стечению многих обстоятельств мы не виделись целый год. Она приедет, и я наконец-то увижу её. Итак, я купил цветы (о, барышня, я же не заплатил, простите великодушно – буду уходить – обязательно)... Я уже было собирался отправиться домой, как в этот тёплый магазинчик, так сказать, на огонёк, зашли двое преинтереснейших пациентов. Что ж, начнём диагностику! Вика, я вижу, вы очень стесняетесь – расслабьтесь, здесь все, можно сказать, свои, хе-хе... Вы обеспокоены – у вас дома маленький ребёнок...

 – Да... Откуда вы знаете?.. Я... была на рынке, закупала продукты... у меня сын маленький дома остался... тут дождь... гроза... я испугалась и сюда зашла. Я грозы очень... боюсь.

 – Не беспокойтесь, – успокаивающе медленно проговорил Константин Петрович. Вере уже становилось интересно – будто она смотрела модное психотерапевтическое шоу «Доктор Курпатов». – Сын ваш дома в игрушки играет – он и не заметил, что на улице гроза...

 – Да что вы говорите! Такой гром – и не заметил?! – громко говорила вышедшая из угла Вика. Но она подумала и так и осталась стоять, изредка поглядывая на улицу через витрину – не кончается ли дождь.

 – Ну, а теперь приступим, так сказать, к casus letalis,
хе-хе. Сударь, – обратился Константин Петрович к бизнесмену, – позвольте узнать ваше имя.

 – Виктор я. Георгиевич. Паниковский. Бизнесмен! В прошлом – бизнесмен. Сейчас уже, наверно, нет.

 – Ну так вы бизнесмен или нет? Скажите, чтобы мы все знали, кто у нас тут, – говорил стоматолог, будто находясь в собственном магазине. – Вот Вера – продавец, я стоматолог, Вика, видно, домохозяйка...

 – После того, как я провалил сегодняшнюю сделку – не успел на неё, – я уже не бизнесмен! Моя машина – кстати, довольно дорогая! – возьми да заглохни! И я таки пешком побежал, ещё надеясь успеть! Здесь же недалеко – а тут дождь с молнией, как из ведра! – Виктор Георгиевич схватился за голову и начал что-то про себя говорить, говорить с досадой.

 – Что же вы, голубчик, так убиваетесь! – продолжал сеанс психотерапии стоматолог. – Откуда вы знаете о том, что сделка провалилась? Японцы ваши тоже решили прогуляться пешком, попали под дождь и сидят сейчас в кафе на другой стороне улицы. Знаете такое кафе – «Солнечное»? Очень рекомендую. Так что, Виктор Георгиевич, ещё не поздно! Бегите скорее!

 Виктор Георгиевич удивлённо вытаращил глаза на стоматолога, затем потихоньку отступил к двери и тихонечко сказал:

 – Спасибо вам, – приоткрыл дверь, отчего слегка по ногам хлестануло холодком и сильнее зашуршал дождь на улице. – Спасибо, – и выбежал, потом быстрой радостной походкой засеменил к кафешке на другой стороне улицы.

 Через несколько минут дождь закончился, засветило солнышко, стало на душе и в воздухе теплее.

 Вика, нагнувшись, схватила авоськи и вышла из магазинчика. Но потом опять зашла, попрощалась со стоматологом и Верой и снова вышла – идёт домой, к сыну.

 Врач поднял совершенно высохший свой зонтик с пола и сложил его. В магазинчике вновь стало почти так же пусто, как и всегда. Только Константин Петрович сидел на цветочной скамейке, тихонько про себя что-то насвистывал и оттого, что хорошо согрелся, изредка икал.

 Стоматолог встал со скамьи, подошёл к Вере.

 – Ну вот, перестал икать. Говорят, когда икаешь – тебя кто-то вспоминает, и если самому подумать о том самом «ком-то», то икота прекращается. Ну так я вспомнил сейчас о своей жене. Слышу я ровный стук колёс поезда – скоро, скоро он будет здесь и привезёт ко мне мою любимую. В купе сейчас сидит она и обо мне думает – думает, как встретимся-свидимся, сразу пойдём в «ресторант», есть её любимые котлеты по-киевски. Как будем рассказывать друг другу, что случалось с нами за все эти годы и как нам друг друга не хватало. Думает, как сядем вечером у электрокамина и почитаем вместе книгу. Не спит, хоть и очень устала; не спит, милая. Хоть бы вздремнула – как же её, сонную, в «ресторант» поведу, хе-хе... – с этими словами Константин Петрович развернулся, подошёл к двери, вновь взглянул на Веру. Вдруг, хлопнув себя по лбу, подошёл к прилавку, расплатился за букетик и сказал:

 – А вы, милочка, скоро замуж выйдете. К вам сегодня морячок заглянет, вон за теми незабудками. И вам же их и подарит, – и ушёл.

Жбуня

На первом этаже многоквартирного дома жил дворник, Борис Петрович. Он был худой, ходил вечно в шортах и старой застиранной майке. В его однокомнатной квартирке, в спальне, были белые стены, белый потолок и пол с протёртым линолеумом. Ещё была железная кровать. И да, ещё у него был аквариум, а в аквариуме – рыбка, Жбуня.

Борис Петрович выходил из дома только на работу, за зарплатой или в магазин – за продуктами и рыбьим кормом. И возвращался домой – кормил Жбуню, жарил яичницу, подсаживался со сковородой к аквариуму и за едой рассказывал своей питомице о прошедшем рабочем дне, о том, как спешащие по своим делам люди не замечают его, о том, как соседи его считают чудаком и даже, проходя мимо, не здороваются в ответ.

А Жбуня тихо слушала. Она любила и умела слушать – подплывала к самому стеклу, чтобы лучше видеть и слышать хозяина, изредка шлёпала пухленькими губками, как бы говоря: да, я тебя понимаю – и, то восторженно, то сочувственно, шевелила плавниками.

И вот, как-то раз выдался дождливый день – и приболевший Борис Петрович не вышел на работу. На улице было темно: всё небо заволокли серые мокрые тучи. Точно так же было и на душе у дворника – скучно, одиноко, слякотно – в общем, как всегда.

Одиноко лежал он в своей квартире на старом диване, сваленный недугом, а над ним, в других квартирах, кипела жизнь: там гремела весёлая музыка, там – кричал ребёнок, там – весёлая компания пела караоке. Всё там. А здесь – только он, рыбка и противная простуда.

Борис Петрович присел у аквариума, прислонился горячим лбом к прохладному прозрачному стеклу и прикрыл глаза. Через некоторое время он явно услышал, как кто-то его позвал: «Б-б-б-боря...» И снова: «Б-б-б-боря...» Он открыл глаза и увидел Жбуню, к тому же заметил, что её пухлые губки растянулись в доброй улыбке.

И Борис Петрович вдруг понял, что он не одинок – ведь у него есть настоящий друг, для которого нужно жить, о котором нужно заботиться, которому он нужен! Друг, умеющий выслушать, понять и принять тебя таким, какой ты есть!

Карьерист

Карьерист работает в карьере: копает лопатой упругую глину вперемешку с песком.

Карьерист копает и копает плечом к плечу со своими коллегами, у которых лопаты ничуть не хуже и не лучше, но он копает, старается и копает.

Карьерист упирается больше своих коллег, работает не покладая рук, и наконец копать становится легче: там, в глубине, песок не такой жёсткий.

Карьерист, окрылённый, вгрызается в почву всё глубже, глубже, оставляя далеко наверху своих коллег, которым остаётся лишь с досадой, злобой и завистью крошить на голову ему песок.

Карьерист сам не замечает, как потихоньку становится шахтёром: выкапывает глубокую шахту, так, что даже света наверху не видать, а работать дальше опасно: а вдруг обвал!

Карьерист зовёт на помощь своих бывших друзей – коллег, что остались на поверхности, но те будто бы не слышат его – скорее, не хотят слышать.

Карьерист пытается карабкаться по рыхлой отвесной стене своей шахты, но песок сыплется сквозь его пальцы и запорашивает глаза.

Карьерист не может сидеть без дела – он продолжает копать, несмотря на опасность. Он устал, но копает, он не хочет – но копает, он боится, но копает. Лопата уже иступилась о песок, душно стало – невыносимо: пот так и катится ручьём.

Но Карьерист не может впадать в уныние: он начинает петь. Что-нибудь этакое залихватское, что певали ещё бурлаки – которые, отчасти, тоже походили на карьеристов. «Э-э, ухнем!» – доносит эхо слова его до коллег, устроивших наверху корпоративную вечеринку.

Карьерист ломает о камни лопату, стачивает о песок древко и начинает копать руками.

Карьеристу некогда отдыхать – отдыхать он будет потом.

Карьерист в изнеможении разбирает опухшими, мозолистыми, истёртыми в кровь пальцами последние сантиметры песка и глины и – вот! Выходит наружу – мир переворачивается! Коллеги остались на другой стороне шара земного, а вот он – Карьерист, теперь он один на вершине Мира!

«Это как повернуть», – доносится через километры до Карьериста хохот его коллег. И ему теперь понятно: он ничего не изменил, он так и остался – на поверхности, вместе со своими коллегами. А вершины Мира не существует, есть только поломанная лопата, щепки от древка и израненные пальцы.

Ночь

И тогда Ночь захватила его и с тех пор уже не отпускала. Он закрыл все двери, занавесил окна. И начал творить. Образы, щедро даримые своему пленнику Ночью, являлись ему всюду: призрачные контуры привычных предметов обретали иную форму, иной смысл. Всё вокруг стало двигаться – медленно, словно неторопливый паук, всё стало издавать тихие, шуршащие звуки, и каждый предмет в его квартире щедро делился бесконечными завораживающими историями своей хозяйки-Ночи.

Он впитывал повествования в себя, сливался с окружением, становился невидимым, неразличимым, бесшумным и шуршащим. И выплёскивал пронесённое через себя на серый холст, и создавал шедевры, и создавал другой мир – загадочный, непонятный, тёмный, но в котором всё было ясно, как день, в котором не существовало предметов – всё сливалось между собой; плавно переходили друг в друга цвета, краски; образы сплетались в единую нить, единое полотно, единый мир.

Поведав в своих картинах всё, что мог, он исчез – люди поговаривают, что в одну холодную ночь вышел на улицу, ушёл в лес и замёрз. Картины его продали с аукциона, и, признаться, они ушли очень дёшево – даже слишком дёшево. Ценности художественной в них (для музея) не нашли: диагноз – маниакальное холстомарание в тяжёлой форме. А о нём – художнике, чьи картины, казалось, были наполнены смыслом, а на деле не имели связи с миром реальным, через год и совсем забыли.

Гора

Вот и она – вершина.

Казалось, здесь будет холодно и туманно от вьюги, но нет – вокруг ясно и гуляет лишь прохладный ветерок. Да, невелика она: плоская площадка – шаг в ширину да два в длину. А вокруг – красота! Вокруг – бесконечное небо, безоблачное и почти бесцветное: так высоко я нахожусь. Внизу – гора: белая, серая, зелёная, синяя, разноцветная. И воспоминания.

Вон там, ещё у самого подножия, я стоял и смотрел на гору, силясь сквозь облака увидеть её вершину: а что там будет? Переживал, боялся, что такая огромная глыба каменная не покорится мне.

Потом вздохнул и принялся подниматься, что поначалу оказалось очень просто, так что я приободрился, повеселел и прибавил скорости. Камень за камнем, метр за метром, когда поднимаясь в гору, когда отдыхая на уступах.

Я очень удивился, обнаружив, что гору покорял не один я: сотни и тысячи таких же, но других людей усердно поднимались вверх, то обгоняя кого-нибудь, то отставая; то оставаясь навечно в долине, то срываясь в чёрное ущелье.

Нас оставалось всё меньше и меньше, а подниматься становилось всё труднее и труднее. Многие из тех, других, стали мне приятелями и друзьями: мы помогали друг другу подниматься. Многие не выдерживали и оставались на той высоте, до которой дошли. Многие падали: их протыкали острые скалы и камни. И вот – я один, а до вершины – лишь день.

Никого не было рядом, никто не мог приободрить, не с кем было поговорить. И я уже было хотел остановиться, отказаться, остаться здесь, не дойдя до вершины – зачем она мне! С кем разделить радость? И будет ли радость? Ведь я не знаю, как там будет, на вершине. Может, там вечный холод, смерть и холод?!

«Нет! Вздор! Зачем же я шёл сюда, поднимался, предвкушая, как я буду вспоминать всю свою жизнь? Там – не может быть смерть! Нет! Там не может быть холода!» – шептал и кричал я, поднимаясь почти по отвесному гладкому камню горы. Ногти загибались наружу, скребя по серой стене, зубы скрипели, волосы седели и выпадали.

И... вот и она – вершина, вершина мира, вершина жизни.

Пока я оглядывался назад, смотрел вниз, уже стемнело. Я присел на краю обрыва и не смотрел уже вниз: глаза мои устремились вверх. На небе светила полная луна и уже кое-где проглядывали маленькие, ярко горящие звёзды. Вскоре весь небосвод засиял огоньками-точками. Там, вдали, наверху – что там? за звёздами?.. Но это не так уже важно – ведь я на вершине, я поднялся, я добрался, я выжил, я дожил, я прожил жизнь.

«Вот так бы сидеть... нет, лучше лежать, – я прилёг на тёплый камень, и теперь со всех сторон меня окружало звёздное небо. – Лежать тут, под небом, думать о его тайнах, стремясь разглядеть меж звёзд что-то высшее, непостижимое, важное. Расслабиться, не думать о прежней, прожитой жизни, не шевелиться, не слышать крики и возгласы новой порции поднимающихся сюда, на вершину. Вот она – жизнь. Она началась только сейчас».

Везение

Когда нам что-либо удаётся – выйти ли из сложной ситуации, купить ли товар подешевле, завести ли нужное знакомство или просто выиграть партию в шахматы, – мы ни в коем случае не хотим честно признаться, что нам повезло. Напротив – громко и всем подряд рассказываем о том, какой у нас завелся талант к решению сложных задач. И сами начинаем верить в это! Требуем у жизни: давай ещё трудностей! Давай ещё! Я справлюсь!

У небольшой части людей везение в некоторых вещах входит в привычку. И таких людей называют талантливыми. Я ничего не говорю о действительно талантливых людях, которых обычно везение не то что совсем избегает, но частенько сторонится; я говорю о тех талантах, что на вершине своей лишь некоторое время, пока удача сидит в клетке, пойманная за хвост. Но стоит клетку приоткрыть чуть более, чем следует, чтобы ещё раз поглядеть на диковинную синюю птицу, как она тут же вылетает из плена, испуганно озираясь на нерадивого охотника, когда-то поймавшего её. И больше не возвращается.

Даже если везение сопутствует тебе постоянно, нужно этому радоваться, но не почитать за своё собственное, особенное отличие ото всех других. Сегодня повезло тебе – хорошо; завтра может повезти другому – и что с того? Такова синяя птичка: ты ей – и клетку золотую, и корма разнообразные, а она полетела, хвостиком махнула и была такова.

Память

Темно.

Мои веки приоткрылись; но ничего, кроме тёмного потолка, не появилось надо мной. Уши были заложены; не было слышно чего бы то ни было, кроме смутного, непонятного шума. Я сглотнул, уши освободились, и в них вдруг хлынули крики, стоны, причитания и завывания. Повернув голову набок, я увидел ползающих, бегающих, прыгающих в бешеном танце, будто сумасшедших людей, которые выкрикивали с пеной у рта нечленораздельные фразы.

Странно... В голове ясно, но ничего не помню, не помню даже своего имени. Что здесь творится? Я встал со второй попытки и посмотрел вперёд. Продираясь сквозь бешеную толпу, я расталкивал ничего не понимающих людей в стороны, а сам шёл.

Вдруг всё стихло. Толпа осторожно двинулась от меня, судорожно косясь по сторонам. Предо мной открылся колоссальный, бездонный колодец, выдолбленный прямо в сером бетоне пола. Много, наверное, людей попадало в него во время бешеного «танца». Но что это? Кто? На другой стороне колодца стояла одинокая фигурка. В ней было что-то притягивающее и в то же время отталкивающее; что-то чуждое, ледяное и в то же время родное и тёплое – это была моя Память. Я сначала пошёл, а потом и побежал по кромке колодезного обрыва к этому смутному силуэту. Подошёл почти вплотную, но лицо её было в вуали тьмы. Я протянул руку, попытался схватить её за плечо – что-то заскользило сквозь пальцы – сжал их сильнее – и удержал.

Я вспомнил всё.

Столб

Деревня N была совсем невелика – её составляли несколько дворов, нанизанных на слепо оканчивающуюся у леса просёлочную дорогу. В середине своей она образовывала расширение, которое местные называли Площадью. Здесь был единственный в деревне колодец, куда каждый с утра приходил зачерпнуть воды. А в самом центре Площади стоял Столб. Хотя в деревне жили лишь одни старики да старухи, и жили очень долго – всю свою жизнь, но никто не знал, откуда тот Столб взялся – почерневший, подгнивающий, подпираемый многочисленными подпорками, будто одетый юбкой. Он стоял здесь с незапамятных времён – ещё с того времени, наверное, как на Руси было язычество. Только одно о столбе передавалось из поколения в поколение: нельзя его рушить, его следует держать стоя любыми способами. Столб подразумевался в деревне как некий талисман, почти как старый, но могучий идол, уже много веков защищающий деревню от пожаров, от лесного зверя, от засухи и неурожая. Бабульки, проходя мимо Столба, молились, чтобы он стоял ещё много лет, храня деревню. Старики мимоходом любовно и тщательно проверяли, не загнило ли основание, не рухнула ли какая подпорка.

Изо дня в день, из года в год, из века в век – в деревне всё шло одинаково. Но однажды Столб упал, обнажив прогнившую древесину. Многие из жителей, у кого были родные в городе, уехали сразу – от греха подальше. А на месте рухнувшего Столба приехавшие рабочие поставили новенькую, сияющую и гудящую трансформаторную будку.

Те немногие старики, что теперь жили в деревушке, остались будто с выбитой из-под ног почвой – без защиты, без талисмана, который догнивал теперь в овраге за деревней. Вскоре поднялись бури: у домов сносило старые, ветхие крыши, начались пожары: один за другим сгорали дома – сосед перебирался жить к соседу. Но вот домов совсем не осталось; жители деревни оказались бездомными и ушли неведомо куда. Трансформаторная будка, стоявшая на месте Столба, вдруг задымилась и отравила едким, электрическим дымом всю округу. Никто больше в ту деревню не наведывался, и она даже перестала обозначаться на картах.

Спустя время от чёрных каркасов изб и бывшей Площади не было уж и следа: всё быстро заросло густым лесом и покрылось мхом. И столб из оврага исчез тоже – осталась от него только чёрная пыль.

Деревня

Деревня. Грязненькая, ухабистая, низенькая, обветшалая и в то же время зелёная, деревянная, тёплая, светлая. И – бескрайняя. Выйдешь с утра во двор, трава под ногами зелёная, вся в росе, глядишь по сторонам – там солнце встаёт, там речка вдали сверкает, там тополя старинные шумят от небольшого ветерка. А над тобой – небо синее-синее, бесконечное. А как здорово поздно вечером попить горячего чаю, сидя на скамейке у дома и глядя на зажигающиеся звёзды в небе. В дождь – здорово сидеть в избе, слушать капли, шуршащие по крыше, и читать какую-нибудь книгу потолще. А зимой, когда снег на улице, сугробы, здорово греться у печки, потрескивающей сухими поленцами. Сидишь, подрёмываешь... Где же в городе такое увидишь и почувствуешь?

В деревне здорово. В деревне воздух, в деревне баня с печкой, в деревне солнце, в деревне колодец, в деревне есть всё то, чего нет в городской квартире. Казалось бы, в городе: летом вентилятор, прохладно; зимой – обогреватель, телевизор; воду натаскивать не надо – она есть в кране. Но всё не то. Хочется, хочется в деревню, непонятно отчего. Хочется неудобства, хлопот, прополки и полива. Хочется простора – которого нет в городе – и хочется самобытного, именно деревенского уюта, которого недостаёт в квартире.

Мне нравится отдыхать в деревне. Ходить просто так по дорожкам, по траве, по саду. Медленно-медленно. Так, что даже кажется, что не идёшь вовсе, а стоишь на месте. И разглядывать всё: деревья на пути, камни, листья подорожника на обочине просёлочной дороги, в пыли; как речка течёт, как коровы пасутся на лугу. И начинаешь замечать мелкие, совсем крохотные детальки, на которые не обращал внимания ранее. В городе так медленно не походишь: все спешащие, кишащие люди будут на тебя оглядываться, будто ты и не человек вовсе, а какое-то странное существо неизвестно откуда, махнут, плюнут, отвернутся и скажут: «А, деревня!..» В городе нужно бежать, прыгать, ползти, изворачиваться и уворачиваться. А за городом от этого отвыкаешь, от этого всего отдыхаешь. В городе вечером непременно нужно лечь на диван перед телевизором и уснуть; в деревне вечером можно выйти погулять на улицу, если погода хорошая, можно почитать книгу или поразгадывать кроссворд, можно послушать радио, которого в городе уже почти нигде нет, кроме машины таксиста.

Так что – поедемте-ка в деревню, хоть на несколько дней. В деревне – совсем другой мир.