Диме Лукину,
серьёзному сопернику в шахматах
Сашок маленький – всего шесть лет.
Русые, густые волосы. Он коротко острижен, и волосы вихрятся в завитках. Сейчас зима. Все губы в трещинках. Трещинка одна, по низу, никак не заживает. Ему нравится ее ощупывать языком и ощущать солоновато-кислый вкус. Бабушка мажет Сашковы губы гусиным сладким салом.
Сашок часто улыбается. Он любит дурачиться. Коренаст. Упругие мышцы – руки и ноги крупные: шарики мускул проглядывают под кожей. Весь в родинках. Говорят: счастливый. Карие глаза. Курносый нос. Любимец теток, а дядьки за руку здороваются.
Сашок – фантазер. Рисует: ручка, ножницы и клей; пластилин и краски – что надо для мечты? Лишь бумага...
В сенки – нараспах! Бабушка:
– Замерзнешь!
– Нет! Привык!
Есть увлечение – война. Автомат, дедом выпиленный: тесьму на гвозди – на плечо...
Упасть на пол – оружие сорвать. Враг под кроватью – ползет под стол! Ба-бах! Ба-бах! – пример: волк из мультфильма – ноги так же – уголком: успевай лишь! – кругом оборона! Перекатиться через бок... Отстреливаться дальше!
Так вечером играл.
А утром вставать – ой! – как неохота!
Картинка первая: утро
В окнах темно. Метель гремит железной крышей. А под одеялом тепло – уют! – в избе ведь зябко, холодные полы. Но раз уж упросил, и баба разбудила, вставать, край, надо: вчера так захотелось посмотреть, как топят печь! Процесс секретный, всегда под утро...
Печь большая, синим крашена. По низу бордюрчик – деревом обшита. А огонь уже гудит! Сашок заглядывает в зев. Дров много, пламя лижет чугуны. Они бурлят с боков: в них суп и каша. А пламя дальше – в свод. Свод полукруглый – кирпичи здесь выбелены огнем. По своду языки все рвутся дальше, все к трубе! Но сил уже нет – спадают... И вновь попытка, вновь и вновь...
– Бабушка, полено кину?!
– Смотри не обожгись!..
Сашок берет полено – здесь, в кучу свалены – с комками снега, в крошках льда – бросает, закрываясь, жар так пышет по лицу: веер искр, треск! Снег пузырится грязью, лопается паром: шип и свист! Береста чернеет, ее кукожит – пых! – ярко вспыхивает! Чугуны ярятся: в них булькает, кипит, края уж не помеха – по бокам бегут потоки варева...
Бабушка берет каток, ухват по выемке катка! – чугун отводит в сторону... Второй.
Ухваты все в углу, по размерам разные – как и чугуны... От жара обгорели, почернели там, где насажены рога.
– Дай я! – попробовать надо и Сашку.
– Не дури, расплещешь! Потом, вон воды нагреешь.
Сашок вздыхает.
На другой половине бабуля стряпает лепешки. Под лампочкой, что мухи засидели, сундук покрыт клеенкой. Клеенка вся в муке. От лампочки свет тускло-желтый. Такая же, голая, на крученых, длинных проводах, лампочка в передней. Чтобы их зажечь, надо утопить красненькую кнопку на черном круглом выключателе, выдавив другую – черную.
Под желтым тусклым светом лежит из теста колбаса. Сашок и здесь – режет кругляшки, разминает: как шайба из хоккея! – протыкает вилкой – щедро: дырочки так и строятся рядами...
Лепешек много – на неделю. И тесто вкусное сырое. Сашок отщипывает, ест.
В передней полусумрак. Дед еще лежит, укрытый в ногах пальто. И там две кошки, рыжий кот. Сашок гладит их. Те жмурятся, косят подозрительно зрачками, недовольно холками-загривками дергают, одна, дикая, убегает, – ну и пусть: зато кот, рыжий с белыми проплешинами, на ласку отозвался, ластится к руке, заворчал, заурчал, припустил коготки – веером, по очереди, лапами в драп пальто: хр-р, хр-р, мр-мр-р...
– Рыжий, Рыжий... Мальчик! – Сашок, довольный, выглаживает кота, чешет подбородок, за ушами... – Хороший, толстый!
Когда чугуны вытащены, угли разбиты и разровнены, бабушка мажет противни густым, коричневым, – на дне осадок туманом мутным, – подсолнечным маслом из трехлитровой банки: ложкой зачерпнуть, полить противень, тряпочкой – насквозь пропитанной, почти прозрачной – все размазать! Сашок выстраивает боевые ряды. На пальцы липнет тесто – они в муке. Теперь противень на ухват, его в печь – швырк! – ловким движением с рогов на угли. От тепла печи бабушка румянится щеками. Движения ее быстры и ловки: разбивает яйца в чашку, Сашок их взбалтывает.
Когда лепешки подходят, бабушка подвигает их кочергой к шестку, а затем достает противень ручкой в дедовой рукавице. Рукавицы чинены, но вновь прожжены от многочисленных чугунов и раскаленных сковород.
Сашок мажет длинным, упругим гусиным пером разбухшие румяные лепешки, а бабушка накрывает их целлофановой пленкой, да сверху тяжелым махровым полотенцем – чтобы отпыхнули да мягче стали.
Сашок еще съедает одну: с пылу, с жару – твердую, хрустящую коричневым низом. И ложится на скрипучую кровать – с легким сердцем, досыпать.
Картинка вторая: день
В обед дед прошивает валенки. Толстую нить из клубка – концом к двери, на бантик в узел – к ручке. Сашку – гудрон. Сашок – трамвай: куском по нитке. В куске глубятся канавки – а нить чернеет, становится упругой. Сашок туда-сюда: ту-ту! Шух-шух, шух-шух! Варом нитку – щедро-щедро. Канавки глубже – нитка толще! Дед знатно подошьет. Подошвы вырезаны из голенищ дедовых старых валенок, подогнаны. Нить – в иголку – толстую, стальную. Дырки для нее протыкают шилом. У деда их четыре. Одно Сашок втыкает в пол на кухне: здесь некрашено – теленок жил, косырем скребли – краски не осталось. А шило в четыре грани, на конце заточено. Ручка деревянная, потемневшая от ладоней.
Сашок гудрон кусает – гудрон со слюной, так густо, сладко, в зубах приятно вязнет.
А дед не торопится. Сашку не терпится: валенки лучшие у деда в руках!
Когда все кончено, – узлы завязаны, нитки обрезаны, Сашок обувается, чует – выше стал, топает на полу, обувку не снимает.
– Гоже! – бабуля хвалит. – Ноги не замерзнут, подошвы не протрешь!
Сашок доволен. Дед сдержанно смеется:
– Носи, не стаптывай!
И Сашок решает:
– Пойду на север!
После обеда взял он мамкин пакет, которых много в углу, в спальне. Подобрал бабушкин ботажок, одел шапку-ушанку, колючие рукавицы, связанные и обшитые бабушкой, подпоясал пальтишко. Оглядел избу и сказал:
– До свидания!
– Возьми-ка перекусить чего, – предложила бабушка. Вытащила из печки железную банку из-под рыбы, в которой перекатываются яйца в коричневой ломкой скорлупе. Бабушка гремит заслоном. Вьюшка уже закрыта, и Сашок чует, как до него доходит печной согретый воздух с легким запахом угара. Яйца горячие, и Сашок берет их прямо варежкой, засовывает в карман, в другой – лепешку. Все – готов!
Выйдя за двор, Сашок продел ботажок через ручку пакета, закинул его на плечо и огляделся.
Заросли вишни по обе стороны огорода объяты зимней ворожбой – под белым инеем безмолвия. Чернеют раскиди-
стою кроной две ивы на задах и березы – высокие, высокие. А яблони вот вымерзли – их не так уж много; дед говорил: великие морозы позапрошлый год стояли – углы трещали, ломалась кора, пруд вымерз чуть ли не до дна. Сашку тогда чуть стало страшно при рассказе: вспомнил, как в сказке Дед Мороз дохнул на птичек – и те упали звонкими комочками... А яблони дед спилит по весне. На одной Сашок сделал из сена гнездо, сверху еще материей шалашиком прикрыл, но синички туда не поселились. И сейчас одиноко сиротело гнездышко на голых ветках. А рядом висела кормушка. В напавшем снегу синицами протоптаны дорожки – надо посыпать пшена. Сашок отряхивает кормушку от снега. И начинает путь.
Путь в усад, на зады, где фермы. Впереди рыжий кот – давно приблудный – с тех же ферм. Клички нет, зовут все Рыжий – по окраске. Он ручной и сопровождает Сашка везде: во двор, к колодцу, навозной куче... Вот и сейчас Сашок зовет его с собой.
До бани протоптана тропинка. Снега много намело за эти месяцы: тропа идет чуть выше городьбы прямо поверху калитки, и Сашок знает: шаг в сторону – провал! Провалишься по пояс.
А баня, как в чудесной сказке, находится в низине, как бы в нише: нанесенный снег метра за два резкой кромкой обрывается – приходится спускаться. Сашок внизу, проходит полукруг, снег трогает рукой – тот крепкий, уплотнен, весь выглажен ветрами. Здесь, внизу, нет ни снежинки: трава, земля заледенели. А банька маленькая, топится по черному, закрыта на замок. У Сашка – секрет: в карнизе, что над дверью, дырка. Там ключ. Сашок открывает дверь. Капли от воды, что бабушка таскала, уже замерзли, превратились в звезды ледяные. Сашок не раз смотрел, как топят баню: дым серою рекой, под потолком, вытекает в дверь и вверх. Клубится плотно – делит всю баню пополам. Внизу бабушке с чугунами и водой дышать легко. Вверху – дым ест глаза. Сейчас здесь холодно, сквозь тусклое окошко сочится белый свет, сгущая темь в углах – в общем, неуютно!
Когда он выбрался на запорошенное поле, за спиной остался дом, а впереди – лишь белые просторы.
Сашок пошел вдоль жердей, ограждающих усад. Здесь возвышенно, снега намело не так уж много – кустики полыни, лебеды торчат у столбиков ограды. Кот пугает воробьев, которые насели на сухие ковыли, соря на снег серой шелухой семян.
Сашок глядит по сторонам. Он – первопроходец: справа за лугами, что под снегом, пруд. Пруд большой, по берегу ивы, убеленные замерзшей изморосью. На пруду ночуют гуси. Бабушке иногда приходится ходить за ними в ночь – гусей воруют. Впереди, за фермами, темнеют порядками кубики домов. Деревни маленькие, их много: Игуменовка, Федотовка, Сатымовка, Манадыши, Никитино, Обуховка... – все в белых полях, меж темных полос посадок. Курятся дымки из микроскопических труб – там тоже люди.
Справа, через усад и луг, за дорогой, вишенник соседей. Чуть ближе трансформатор, а вдалеке, в конце усада, куст черемухи – вот до неё идти!
Снега бросают отблески от солнца, морозец бодрит уши, щеки. Снег поскрипывает, кот, мяукая, бежит вослед, поджимая лапы – хвост палкой, вверх!
От фермы сладкий запах силоса – разрыли яму, и запах, сладкий, пряный, кукуруза бродит, щекочет нос....
Сашок добредает до черемухи, сделав полукруг: кот отстал – не пошел. Сидел, мяукал, распушив шерсть. И как Сашок ни звал – не шел. Мяукал: вроде – слышу, но извини, я пас... Пошел на ферму, ну и ладно...
Здесь, у черемухи, достал припасы, очистил скорлупу и съел печеное яйцо, заедая лепешкой, ставшей сладкой от мороза. Вкус продуктов на морозе иной: острее, слаще, насыщеннее.
Теперь домой – проваливаясь в снег...
Сашок познал и это – путешествия: гулять можно одному, и всюду чувствовать присутствие людей – шум машин, стрекот тракторов, дымы печей, запах силоса, постройки видеть, и тропинки. В общем, один, но не покинут! И главное – ждет дом!
А в душе удовлетворение – ходил на край! И больше не пространства – души: на край души – в одиночество. И главное – вернуться.
Картинка третья: вечер
После обеда Сашок устраивает охоту на Дезертирку – дикую кошку. Он видит у голландки, на табуретке, дедовы чесанки. Отсюда мысль: на печь – засаду! Дед там лежит на животе, а кошки на его спине: сфинксами – недвижно-дремотно урчат, поводят ушами – здесь рядом – фыр-р! фыр-р! шур-р-х! шур-р-х! – мыши за шпалерами скоблят муку и клейстер. Ноги деда – за край, печь не длинная, а ноги в чесанках: галоши у порога – в растекших лужицах оплавленного снега. Так вот и мысль: ноги в чесанки – за край! Дезертирка скажет: дед – и – прыг – на печь! А тут уж – я!
Задумал – сделал.
На печи тепло, темно: занавески с двух сторон. По краю, у трубы, в мешках комковый сахар, а также утюги, всякое тряпье. Над головой полати – лук-севок, чеснок и валенки. В одном – бутылка! – бабушкин секрет. Доски у палаток некрашены – сучки, переплетенья, разводы: сюжетов для фантазий – море! Правда, не сейчас: спиною вверх, головой в фуфайку – подушки вместо, ждать!
Сашок лежит – дикарки нет.
Живот как греет... Кошки нет!
Поерзал – нет.
– И не придет, – мысль подкралась. – Жарко. Уф!
Перевернулся. Клонит в сон: тепло-тепло кругом. Не спать! – уснул...
Проснулся от ухнувшей двери – бабушка воды принесла. В окна вплывают сиреневые сумерки. От жары вспотел. Чесанки с ног – долой! Бух! Бух! – упали: за ними следом. Стены за печью и на кухне не оклеены: руку в паз, другой о край – опора есть! Ноги выкинул – на ступеньку, сразу на вторую – раз-з! два-а – на пол! Из печурки варежки, носки. Одеться мигом – и во двор! Синичкам на завтра – дать пшена.
Дед из магазина уже пришел. Резал омет. Коса – длинная, узкая, туго входит в вику. Двумя руками действует: одной направляет, другой напирает. Омет, уже наполовину обрезанный, стоит как полбуханки хлеба. В нем живут мыши полевые: рыжие, три полоски на спине. На них охотились: и дед – с вилами; и кошки – зубами и когтями. Сашок мышей жалел. Он видел их, и дырки-норки их в обрезанном омете...
Сам двор делится на две части: погреб и собственно двор. Погребу отведена треть: там гуси, куры. Сашок днем кормит их. Гуси серые, жирные – лаптают неуклюже снег красными кожистыми лапами с тремя коготками. А куры всегда путешествуют на навозную кучу; по старой летней памяти пытаются пробраться в сени – вдруг чего вкусного найдут, но бабушка хлеб в ведре уже не замачивает, лишь банки с молоком стоят, да чугуны с супом и кашей, но они плотно закрыты – и от кур, и от кошек.
Есть еще в этой части двора углубление в полу – сам погреб. По весне дед набросает туда кучу снега, и снег будет храниться все лето.
Сашок заходит во двор. Корова Нарядка, заросшая лохматой шерстью, уткнувшись в ясли, хрумкает сеном, пыхает паром. Дед щедро навалил. Бабушка жалеет всегда.
Полы дедом уже вычищены, а бабушка пошла затоплять баню.
Сашок проходит к загону для овец. Свет тусклый – от лампочки – сюда еле доходит – их плохо видно. Овцы – таинственные животные. В отличие от других обитателей двора, которых Сашок приручил: корову, теленка, кур, гусей – овцы оставались дикими, и ни на какие ухищрения не поддавались, как и кошка Дезертирка. Вот и сейчас – шарахнулись в угол, топоча беспорядочно копытцами, сбились одна за другой, и, настороженно блестя зелеными зрачками в полутьме, настробучив уши, следят за незваным гостем. Иногда переступают
тонкими, с раздвоенными копытцами ногами, трясут огузками, щедро, дробно, рассыпая камешки помета.
– Бась-бась-бась! – зовет Сашок, вытянув руку.
Осторожно вытягивая шею, приблизился молодой баран с маленькими, загнутыми за уши рожками. Обнюхал руку, не найдя угощения, погладить себя не дал и, презрительно фыркнув, отошел к яслям. К нему потянулись другие.
Зато в соседях теленок с удовольствием подставляет шею, тянет морду вверх, косит глазом и пытается лизнуть рукав пальто...
Дома Сашок садится рисовать двор, деда с навильником сена на плече, бабушку у колодца с журавлем.
Дед был учетчиком. Остались амбарные книги с грубыми зеленоватыми листами. Все листы расчерчены на столбцы и вдоль – на строчки. Рисовать на них не очень – если только ручкой. Но паста кончилась, и бабушка в сундуке, в ларце, нашла ему чернильный карандаш. Карандаш зеленый, лаковый. А если намуслякаешь сердечко, то на губах останется синий след. Дед еще тряпкой мочит крышку у посылок и пишет по мокрому – буквы яркие получаются. А бабушка мед им проверяет. А вот рисовать таким карандашом плохо – слабый след. Приходится муслякать.
А вечером еще и в баню.
Сашок идет после деда – бабушка жару не любит – в душной темноте теплится язычок керосиновой лампы. Ламповое стекло по верху закоптилось. По стенам, потолку танцуют гигантские тени, пока Сашок разбирается, наливает воду. Наверху жарко, а в ногах холодно. Ближе к печке надо: на камни черные плеснешь – шш-и-их-х! – ковш воды холодной, и тепло облаком накроет.
Потом одевался в полутьме: с тела текло, одежда сопротивлялась. По морозцу бежалось и дышалось легко.
Дед затопил голландку. Перевернул табурет. Сидел, дремал. Дрова потрескивали. Выходили сыростью на торцах: там закипали серой пенкой, шипели, испарялись, дрылялись угольками...
Маленький чугунок стоял с картошкой. Пузырился мутной накипью, бурлил плескаясь – по вечерам с дедом ужинали картофелем в мундире, сдирали кожицу, что липла к пальцам, дули на дымящуюся, макали в крупную, серую соль, заедали лепёшками, запивали молоком...
Сашку ещё нравится дверца у голландки – двойная, с винтом. Поддувала нет, и во внутренней дверце, по низу, три круглых дырки для притока воздуха. А дрова рушатся рдяными углями, переливаются багряно. Их разбивают кочергой и на винт закручивают, чтобы угар не вышел – дед закрывает с углями. Только чтобы синих огоньков не было – с красными можно.
Картинка четвертая: ночь
Бабушка приходит из бани после того, как подоила корову. Она стелет себе на сундуке, на печке спать не может. Постель простая: пальто, фуфайка в головах, сверху одеяло, в ноги табурет. Она сидит, гребенкой волосы расчесывает. Рассказывает, как кто-то там, на ферме, снова «набуздякался» – ходит днем, убирается в избенке сторожа. Дед читает газеты. Одни очки у него на веревочке, в руке другие.
Газет много. Кучка за зеркалом, что над столом, кучка по боку от телевизора. Потом все смотрят последние известия. Бабушка волосы с гребенки – в комочек, и в щелку в печке – ложится спать. Сашок с дедом тоже.
Сашок еще идет на улицу. Свет в сенках освещает сине-красно-жилистую тушу барана. Она свисает с жердей, и когда дед отрубает от нее куски мяса, внизу собираются кошки – с хищно распушенными хвостами, растопыренными усами, блестят зрачками и вопят безумно, танцуя кругами...
Сейчас тихо. И Сашок выходит во двор, оставляя дверь открытой – свет в проем как знак возврата.
Зимой в туалет, что в вишеннике, в огороде, не пройти – провалишься по грудь. Остается двор и навозная куча. С последним меньше возни: ни грохота накладки, ни скрипа дворовой двери...
Когда все дела сделаны – в подшитых валенках тепло, но трудно садиться – не сгибаются ни в коленях, ни в ступнях, – Сашок задерживается: темные кусты вишни, снега вокруг, пушистые сугробы, двор с воздыханием коровы и перханьем овец и он, Сашок, один на белом свете – в душе торжественно легко! В душе величие!
Их дом меж двух порядков – вокруг соседей нет. Лишь напротив подстанция далеко через дорогу – освещена как городской вокзал, там дом колхозного электрика. Поэтому – ощущение единственности на свете.
Он смотрит в небо.
Небо чистое.
Небо безоблачное.
Глубокое небо.
Небо бездонное.
По горизонту оно темнеет мглой – к вершине просветляется. Там звезды, сияя вечным светом, в Сашка вселяют радость. Они следуют космическими путями. Пусть они умножаются – они ведь омыты мечтами.
Сейчас, глядя в небо, Сашок вдруг осознал – у него есть жизнь! Она будет продолжаться! Весь мир был лишь его, и только он был в нём.
А вокруг земля лежала, укрытая пушистыми снегами. Под снегом дремали цветы и поникшие травы. Деревья, кусты погружались в покой. Тишина, морозная, устоявшаяся, нарушалась лишь дымками, которые вздымались в небо от крыш, да миганием звезд.
Долго так стоял, пока холод пролез.
Тогда бегом в сени – темная тропинка от калош, навоза, скр-р-рип! скр-р-рип! – тень его от света подстанции по городьбе, по боку омета: нырк! нырк! – в проёмы, в провалы... Вот и сени: задвинуть засов, пальто подоткнуть под щель и пролаз – все равно кошки отодвинут! – от снега в буран. И быстрее в домашнее тепло!
– Сашок, дверь, чай, запер?! – бабушка.
– Ага!
И когда ворочался в спаленке, скрипя досками на кровати, подтыкая одеяло под бока и ноги, запоздалым ознобом и мурашками по коже заблудший холод из тела выгонял; когда слышал умиротворяющее тиканье ходиков на телевизоре под темными иконами; когда отходил ко сну, хорошо потрудившись за день, вместе с дедушкой и бабушкой, с чистой совестью и спокойною душой, вспоминал он глубинный свод и себя под ним – в центре, одного. И мысль вращалась в голове: буду жить, и завтра буду жить – и впереди скончанья дней не будет...
Эхо: будущие дни
Все это останется, осядет в душе: и дом с теплой печью, кормилица-корова, и строгий дед, и бабушка с улыбчивым лицом, и небо звездное, огромные просторы – осядет весомо, укоренится навечно. Все это будет жить – питать в тяжкие моменты: глубинные корни из веков, от земли, деревенский уклад, устоявшийся быт – фундамент всей жизни...
Когда Сашок вырастет, станет Александром Петровичем и вспомнит этот день, то поймет, чем детство отличается от взрослости: в детстве знают – все будут жить, во взро-
слости знают – мы все умрем.
И не потому плакал Иисус, когда оживлял Лазаря, что любил его – Он всех любил, хоть люди в толпе и говорили об этом, а от того плакал, что провидел новую смерть Лазаря, и что даже Он не в силах помешать этому. И только дети не знают смерти, и следует стать ими не потому, что дети без греха, а потому, что лишь они не знают смерти, и лишь для них жизнь вечна, и лишь они верят в неё – безграничную – безоглядно, всей душой...
