Вываливаюсь из автобуса в промозглый деревенский вечер. Село вроде то же, что и год назад. Только осень теперь. И домишки глядят по-стариковски угрюмо. И небо – в сизой щетине, сухое и ленивое. И чего я опять сюда приехал? Горемыка. Всё надеюсь, наверное. Иначе уж давно бы... Эх...
Вон и люди. Эк таращатся! Любопытно, значит. Шепчутся: кто таков да зачем пожаловал? Всё, вишь, бабки в шалях до носу да с клюками. Да дедок один в сторонке нос потирает. Народец, однако.
– Здравствуйте, люди добрые. Не скажете, Анна, что возле пруда живет, как там? Жива-здорова? У себя ли сейчас?
Ишь, переглядываются, удивляются чего-то. Уж не случилось ли чего? Самая бойкая начала:
– Заболеет она, как же, жди! Чаво энтакой-то будет? Тута была. Давеча, правда, умотала куды-т.
– Куда, не знаете?
– Что я ей, нянька, что ль? Мне не докладывается. Тебе-т что за нужда? Али жить надоело?
Уж очень что-то они к ней агрессивны. И при чем тут жить надоело? Хотя ведь оно верно подмечено.
– Что ж так не жалуете-то Аннушку?
– А за что жаловать-то? На кол бы ее да в костер! Да не берет ничего ее, шельму. Ведь жгли уж хату ее – хоть бы хны. Нечисть, она живуча.
Может, не про нее? Да ведь одна хата-то у пруда. И точно: опаленные бревнышки кое-где были... Но за что?
– Помилуйте, за что ж вы с ней так?
– Да я б еще и не так! – уже другая бабка взбеленилась. И все как-то заметно оживились, раскудахтались:
– Всех парней из деревни выжила! Все по ней иссыхали. К избе ее проклятой цветы всё таскали. Прям смерть как тосковали. Так и поразъехались все. Один аж топиться хотел. Нет, говорит, без нее жизни и всё. Насилу отговорили.
– И в церковь-то сроду не ходила.
– Да какая церковь? Бога, что ль, она боялась? Дудки! Другой у ней хозяин! Сама даешка видела, как в лес на ночь глядя она начапыжилась. И нынче на шабаше где-нить небось.
– А у Сорокиных-то? Митька-то, помните, чуть не помирал? А всё чаво – козу ее с огорода палкой погнал! Капусту у него грызть повадилась. Вот и сберег капусту-то. Кхе-кхе... А валенки чуть не отбросил. Вот и Матрена сама соврать не даст: уж как он мучилси, как стонал!.. Утробу, говорит, как тесаком выворачивают. Матрен, скажи, она ить мужу-то твому каторгу каку устроила?
Матрёна – женщина серьезная такая да молчаливая. Всё в тужурку, мужнину, видать, куталась и уж уходить было собиралась.
– А чаво сказать? Хто сделал – господь один таперича знает. Он и сам ить у меня был – ой-ёй. Палец в рот не клади. А сейчас вроде присмирел. Может, оно и поделом? А вылечила яво она. Это уж глаз даю, что она. Прибегает вечор, запыхавшаяся вся, растрепанная. На порог ставит кружку с молоком и шепчет этак, будто через силу: пусть выпьет, поправится. И убежала, значит. Ну, я поначалу вылить тут же хотела, да смотрю, энтому плохо совсем. Говорю: так и так, будешь пить? А он – давай, хоть яд, чем так мучиться, всё одно – помру. И выпил. И что? Проспал трое суток кряду. Уж думала – не проснется. А он встал, живой-здоровый. Сожрал всё, что еды в доме было. И пошел крыльцо чинить. А ведь сами помните, с каким боем топор в руки брал? И-и-и, сроду не заставишь. А тут и вино бросил. И меня больше не колотит. Всё обнимет да приголубит. А ить Аннушка всё. Дай боженька ей здоровьица.
– А про Магарычиху забыла? Как она ейную корову испортила? Так ить и зарезали.
– А ко мне приперлась даешка и пялится на внучка-то маво. Иди, говорю, отсель подобру-поздорову. А ребенок всю ночь не спал – так и орет-надрывается. Уж из сил выбился, а всё плачет. Дочь-то уж извелась вся. Так и побежала к ней средь ночи. Кричу – так и так, как хочешь, а дитё ты сглазила! Грозила ей даже. Хе-хе. Она удивилась чему будто и так же вот молока дала. Напоили – всё и прошло. Вот ведьма-то.
– Дурында ты! Небось у него зубы резались.
– Сама дурында! Я, что ли, не знаю, как зубы режутся? Сама пятерых вынянчала!.. Не лезла б, раз не знаешь.
– Это я не знаю?! Она мне килу вылечила! А вы завидуе-
те ей просто. Сами вы – ведьмы!
– Дура! Она ж тебе ее и посадила! Вот ведь бестолочь.
– Это я-то бестолочь? А кто в прошлом году к ней за снадобьем приворотным бегал для дочери-то?..
У меня уже голова пошла кругом. Могут ли столько людей кряду такие небылицы сочинять? И зачем?.. Не знаю, кого слушать и чему верить – ушам своим или разуму. Один лишь старичок всё сидит молча да хмурится. Тут уж и ему надоела вся эта возня.
– Я ить помню тебя. Ты никак в прошлом году храм у нас расписывал? А потом с Аннушкой связался да и забросил работу-то на половине. Так он у нас до сей поры и стоит.
Всматриваюсь в морщины да в кургузый картузишко – и точно.
– Ведь я у вас останавливался тогда?
– Жил у меня. Пока в плен к ней не угодил. Ну, айда со мной. Переночуешь. А я тебе кое-что про нее интересное покажу.
И мы пошли. Старик меня прямо-таки выручил. А то уж и не знал, куда деваться из этого бабского улья. Ужином накормил, дал отдохнуть. А потом разговорился, обо всех деревен-
ских рассказал да меня всё расспрашивал.
– Ты сам-то теперь как? Пишешь что-нибудь?
И захотелось мне наконец выговориться, излить наболевшее.
* * *
– Эх, дедушка, тяжелые времена легли теперь мне на плечи. С работой никак не ладится – писать не могу больше. Ну не идет и всё. За что б ни взялся, всё одно – портрет ее входит и только. То на сене лежит, платьицем чуть прикрыта, под солнышком нежится. А в волосах клевер да васильки сплелись-спутались. И парной, пряный запах травы свежескошенной и тела ее нежно-молочного...
То в воде на рассвете в одной сорочке. Благо пруд был прямо за домом. Каждое утро купалась. И чудно так выходило – плывет быстро-быстро, а вода вокруг не шелохнется. Ни морщинки, ни рябиночки. А выйдет – теплая такая, меня еще обогреет. И высыхает мгновенно, я и заметить не успевал, только с волос вода чуть капает. Обернет их змеей вокруг моей шеи и ведет домой. До чего баловница да выдумщица! А меня и не надо вести, я, кажется, в самый ад пошел бы за ней. Одними воспоминаниями этими и живу. Единственная моя отдушина. И как в ней столько всего уживалось? Доверчивая детская невинность с коварной женской хищностью. И понять я никак не мог – то ли это она мне отдается, то ли забирает меня всего без остатка.
Вот хоть та первая ночь. Такая буря поднялась, стекло ветром выбило в двух шагах от нас. Избенка-то хрупкая, ветхая совсем. И нас то дождем, то градом обдавало, молнии так и резали землю под окном. И пахло раскаленным электричеством. А ей и дела нет до того. Не мог понять, плачет она или смеется. Никогда не видел столько страсти. Не то чтобы животной, но и... не человеческой. На моих глазах рождалась женщина. А мне казалось, начиналось светопреставление... Но мне было всё равно. Я чувствовал себя словно растворенным в ней, в вечности, в пространстве, в космосе... И казалось, то ли это я умираю, то ли рядом что-то рождается. Большое и сильное. Одно мог сказать точно – подобного никогда испытать не доводилось.
И теперь я сам виноват во всех своих несчастьях. Жестоко наказан за измену, за боль... Но я пытался, как мог. Тем не менее всё было против меня. Хотел уехать – автобуса не было. Шел к хозяину, у которого остановился – попал на край села, к ее дому. Лишь возле порога успело промелькнуть в мыслях: «Что ты делаешь?» – но ноги по инерции вошли внутрь. А там... Воля моя предательски меня покинула.
И всё ведь я сам!.. Сам попросил напиться, сам уселся за стол, беззаботно болтал, расспрашивал ее обо всем, потом пересел к ней на лавку... Сам поцеловал. Она была по-детски скромной и послушной. Поначалу немного сопротивлялась, пыталась прогнать. Но как-то слабенько и безвольно... Пили молоко. Такое теплое, парное, как ее кожа...
Нет, я не виноват! Меня безбожно потянуло к ней, как только она первый раз пришла тогда в храм. Да, после этого я больше не мог писать. Я больше не чувствовал той... не знаю, как это назвать. Называют вдохновением, но это всё не то. Я уже почти не помню, как это бывало. В своем воображении я видел будущие картины, иконы высвечивались у меня в сознании, и я лишь воспроизводил их с точностью, надлежащей художнику. Я мог торчать там, на лесах, в пяти метрах над землей, разрисовывая своды, целый день и не чувствовал ничего – ни времени, ни голода, ни усталости, ни страха. А ведь высоты всегда боялся. Мне было хорошо, как никогда – свободно и спокойно.
И вдруг всё рухнуло. Да, конечно, сломались только леса, но их починили, а я... Я не мог больше работать... Она искала батюшку, его не было. Она уже хотела уйти. Зачем я задержал ее? Что-то спросил. Она стала восхищаться работой. Останавливалась на более сильных деталях, определяла слабые. И откуда у деревенской девушки такие познания в живописи? Я слушал и удивлялся. Заметила, что леса неустойчивые – как в воду глядела. Не помню, как я падал, видимо, успел потерять сознание...
Словно в эйфории какой, жил с ней всю неделю. Как в раю. Нет, и в раю так не бывает. Это, знаете, как в космосе, как на другой планете, как... не знаю, не описать. Словно и не воздух вокруг, а эфир какой-нибудь. И не шли мы – плыли сквозь него. И обволакивает нас таким вязким, терпким и сладостным дурманом, что не мог я уже владеть ни сознанием своим, ни волей, ни чем бы то еще... Лишь известие об аварии чуть встряхнуло, отрезвило на время. Примчался – но где все чувства? Пустота. Ни жалости, ни сострадания. А ведь раньше любил ее!.. Видишь, оно как бывает.
И теперь будто и не живу вовсе. Всё кувырком с тех пор. Жена мне до ужаса в тягость. Парализовало ведь ее после той аварии. Ноги отказали... Тоже не живет, мучается только. Ребенка ждали... И плачет всё время. А меня слезы ее только раздражают. Сиделку нанимал, когда была возможность. Теперь денег совсем нет. Перебиваюсь кое-как. Она – в больнице. А меня уж помешанным называют. Перессорился со всеми. А ведь помочь хотели. И опять вот в деревню эту притащился. К ней, значит... У, шельма! Тьфу!..
Дедушка слушал внимательно. А потом придвинул ко мне старенькую тетрадь в черной клеенчатой обложке:
– Это вот ее. Нашел как-то на берегу пруда. А она – девка странная. Что и говорить... Тут она рассказывает кое-что. Тебе надо знать. Раз сама оставила...
Открываю с видом равнодушным, а у самого-то руки так и дрожат. Почерк какой неровный и нетвердый как будто. На детский похож. Да это неважно, почитаем...
* * *
Воспоминания дарованы нам в утешение. И в наказание...
Память – гранитные скрижали, где высечены все деяния наши. Останавливаясь и застывая на миг во времени, вглядываешься в минувшее сквозь толщу обыденных забот и вот – вновь ты там.
Блаженны непомнящие, счастливы живущие сегодняшним, оставившие прошлое затянутым паутиной и пылью.
А я же будто поселилась там. Настоящее растворилось. Оно пусто и безжизненно, словно сцена, где все действия давно сыгра-
ны. Занавес снят, декорации убраны, актеры разъехались... Лишь одна скрипка позабыта среди остатков грима, лент и конфетти. И снова и снова сыгранные уже мелодии отдаются эхом в гулких сводах потоком осиротевших беспокойных звуков...
Надумалось мне записать пережитое. Быть может, так легче будет от него освободиться. Чтобы хотя бы дышать без боли. Чтобы открыть себя новым ощущениям, снова почувствовать жизнь. Невыносимо больше быть заживо погребенной под этой грудой горечи, сомнений, отчаяния...
Зачем, ну зачем дарована мне была эта сила? Чтобы погубить?.. Я приношу людям терзания и муки. Они ненавидят меня и боятся. Они не знают, как сама я от себя страдаю. Как больно, обидно, как глупо (!) уметь управлять многим, другим недоступным, и... и не справляться с самой собой! Эти минуты борьбы так мучительно и жгуче, словно огонь преисподней, подступают безжалостно к самой утробе моей. Чувствую себя клеткой, где два рыже-бешеных волка грызутся за добычу. Ратным полем, на котором две конницы сошлись в кровавой битве. И никого не интересует, что нужно мне. Я словно пустое вместилище и только.
Люди, не завидуйте силе. Она чревата самоуничтожением. Это всё, что мне остается. Но и на это я не способна. Не могу. Не имею права. Обречена. На вечные скитания. Во тьме...
Почему я сделала всё это тогда, год назад? Хотела счастья. Простого, человеческого. Я не знала еще, что недоступно оно для меня. Как Полярная звезда. Я буду стремиться к нему, разрушая всё на пути, но не приближусь ни на шаг. Оно так
и останется мерцать там, в космической невесомости, насме-
хаясь над моей безнадежностью. И вот я очнулась, одна среди обломков и развалин. С единственной мыслью, что всё это – моя вина...
Вот так всё и вышло. Была ли счастлива хоть мгновение? Нет, люди, не была. Какой-то крохой подсознания всегда понимала, что я делаю и что потом будет. Но остановиться не могла.
Чья на то была воля? Не моя. Не его. Не знаю... Я всегда ему оставляла шанс к отступлению, на свободу. Он не пользовался им. Он даже не пытался сопротивляться. Он сам хотел этого. Так почему же мне сейчас так больно за причиненные страдания?..
Мне не надо было приходить тогда в храм. Но это было сильнее меня. Я боролась целую неделю, обходила его за версту. Но вот в пятницу не выдержала. Что меня толкало? Пустой церкви я никогда не любила. Мне там не по себе. Когда служба – дело другое. Люди, пребывающие в молитве, в покаянии, причащающиеся, излучают... Я не знаю, как это правильно выразить, но, настраиваясь на их волну, я... как-то заряжаюсь от них силой. Она циркулирует во мне, как электричество. И до того резко бьет по жилам, по нервам, что я начинаю чувствовать себя всемогущей и уже не могу остановиться.
Это такой экстаз. Разве может кто-то добровольно лишить себя такого наслаждения? Но я себя заставила. Перед службой убегала далеко в лес, загоняла себя на какую-нибудь высокую сосенку или старалась отвлечься: собирала травы, слушала кузнечиков, бегала за бабочками. Что угодно, только не думать. Я знала – стоит только помыслить о храме, и я буду там.
Со временем, правда, я научилась немного управлять мыслью. Видимо, после той ночи...
Бабушка сказала перед смертью: «Освободишься, как станешь женщиной. С того момента ты сама сможешь выбирать свой путь». И вот я уже год как женщина, а пути так хитро спутаны...
Неужели это был мой выбор?.. Она в больнице. Погублена жизнь, недавно зачатая. Она останется инвалидом. Кроме него, у нее нет никого. А он... Он думает только обо мне!.. Нет!.. Это не я!.. Я не хотела...
Но он так нужен мне. Единственный источник живительной силы в обесточенной бескрайней пустыне. Ведь я иссохну без его чувств, погибну от жажды... Вечная борьба... Я ж ей и так причинила столько страданий. Незаслуженных.
Да, это тогда случилось, в лесу. Когда собирали яблоки. Мы вообще с трудом сдерживали себя, когда были одни. Впивались друг в друга, как в спасительный кусок хлеба после долгого голода в осажденном городе. И на смену обороне наступало нападение. Предчувствуя победу, кровь бешено металась в висках... Он удивлялся моей меткости. А мне-то стоило лишь чуть сосредоточиться – и яблоки падали в ведро у его ног. Почему я не смогла заставить себя слезть с дерева? Меня будто приковало к нему чем-то тяжелым и могучим, запутало в ветвях и не пускало. Нужно было всего лишь помыслить. Я это и сделала. Не знаю, кто владел помыслами моими, только он уже лез ко мне. С ловкостью пантеры, что ему вовсе не было свойственно, и с бесстрашием льва, хотя высота – это единственное, чего он боялся.
Да, это тогда случилось. Яблоня была старая, но крепкая. Я чувствовала, как от нее исходит щекочущее тепло, десятилетия-
ми впитываемое из земли и с небес. Оно пронизывало мое тело. Мелкая дрожь... Напряжение... И он стал третьим звеном. И... покатилось. Живой, теплый древесный сок по волокнам ствола, кора обглодана. Дальше его горячая, нет – обжигающая кровь бесилась, бурлила под упругой кожей. И всё оно тянулось ко мне. Я была владычицей, повелительницей. Он доверчиво и щедро раскрывал себя всего. Я пила. Пила и не могла насытиться. Другой, кажется, не выдержал бы. Но его будто что-то оберегало, словно был резервный источник силы, для меня недоступный.
А между тем эта энергия наполняла меня, и скоро ей стало тесно, она рвалась наружу, рыча и метаясь. Высшая точка напряжения, меня трясло. И вот тогда... Эта проклятая мысль: «Ты будешь только моим!..» Вспышкой, молнией. Взметнулась в сознании. И понеслось. Жуткие, душераздирающие картины. Свист шин, треск, грохот, бьющееся стекло... На обочине среди придорожной пыли на сожженной траве две машины, разбитые вдребезги. И в той серебристой... Женщину выбросило на капот, перевернуло, помяло, придавило... Мутные, дикие, непонимающие глаза... Я слышала, как бешено колотилось ее сильное большое сердце. И там, под ним, тихо угасало другое, крохотное...
«Нет!.. Слышишь?! Нет!!!» Я кричала, ревела, металась. Сдавила яблоко, выжав мясистую белую мякоть. Но было поздно. Разряд уже случился. И ЭТО неизбежно...
Он не понял, обнимал, успокаивал. А сам был совсем обессилевшим. И дождь хлынул резко и угрожающе... Я думала, этот разряд нас уничтожит. Но нет. Только адская головная боль. Мозг будто ковыряли грязными скрюченными когтями. Чуть приутихло – его сырые, с испариной, глаза и соленые влажные губы. Холодный виноватый шепот: «Прости меня. Прости, что не сказал раньше. Ведь я женат...» Нет, мне не было тогда его жаль. Ни отзвука сострадания. Лишь жестокая усмешка. И я ответила ему: «Прости. Я знала это...»
Он часто вызывал у меня умиление. Когда очнулся, так наивно верил моим рассказам о том, как он донес меня до дома, легко и быстро преодолев целый километр. Хотя всё было как раз наоборот. Он потерял сознание от истощения. А я была полна сил и, кажется, подняла бы его вместе с деревом. Было не тяжело, только жутко неудобно. Приходилось постоян-
но останавливаться и менять положение. Дома отпоила его молоком, и организм быстро восстановил свою работу. Так происходило всякий раз. Жизнь его болталась на границе.
А во мне с каждым разом всё крепло что-то и уплотнялось в какую-то жесткую сердцевину. От нее по спирали пульсировала во мне сила необъяснимая. Она металась, свербила и не давала покоя, жаждала выхода. Один лишь помысел – и обретала она себе направление. Но, люди, знаете ли вы, как трудно властвовать над помыслами своими? Попробуйте сами.
Вон оно, значит, как... Вроде прочитал, вроде понял. Но всё никак не могу поверить. Как же это?.. Неужели и впрямь?!
* * *
А здесь, в городе, тоска еще зеленей. И небо в сухих седых лохмотьях. И деревья так нахально растопырились вдоль аллеи. И люди все чего-то мельтешат вокруг. Серьезные такие да надутые. Важные, знать. Еще бы, они по делу спешат. А я вот плетусь бог весть куда, да и нет мне дела ни до чего. Только щекочет где-то в животе какое-то тупое, упрямое раздражение.
Что это? Уперся прямо в двери больницы. Ведь домой же хотел. Зайти, что ль, теперь? У, неохота-то как... Может, не надо?
– Ну быстрее, мужчина. Чё встал-то?
Экая сердитая дама. Санитарка, небось. Видно, уж надо зайти.
Фу, опять эти белые, бесконечные коридоры. Холодные и тусклые, как переходы из одного мира в другой. Кое-где больные попадаются. Сидят в своем одиноком оцепенении. То ли спят, то ли думают, то ли пребывают где-то не здесь. А вот и нужная палата. Кому нужная? Что я могу ей сказать, чем утешить? Только бы не плакала.
Смотри-ка, даже рада видеть меня. А то я думал, что я ей тоже противен уж стал. Как всё-таки наивно-доверчивы женские любящие сердца. Ну, как самочувствие? Лучше? С чего бы это? Нашла, что ли, здесь себе какого-нибудь безрукого хромого? А хорошо бы...
– Знаешь, милый, сестра твоя ко мне сегодня заходила. Ну как какая? Двоюродная. Анна.
Меня так и передернуло. И комочек в груди задрожал часто-часто. Что ей здесь могло понадобиться? Ужель мало ей?.. Вот ненасытная...
– Вчера приехала откуда-то, я забыла, она говорила. Почему ты о ней никогда не рассказывал? Такая женщина милая... Молодая совсем, а в глазах столько... мудрости, что ли. Интересная, добрая.
Угу, добрая. Не видеть вовек бы такой доброты. Вот коварная.
– Правда, странная немного. Всё интересовалась, как здоровье, о тебе вскользь что-то спросила. Уж такая заботливая да болезная. Икону вот оставила. Помолиться меня с ней вместе заставила.
Что еще за икону? Господи! Да это ж та самая! Из храма пропала сразу, как написал ее. Богоматерь... Неужели я так писал?..
– Потом стала говорить, что я поправлюсь обязательно, а она за всё ответит. Я не совсем ее понимала. Она так горячо, чуть не в исступлении что-то мне шептала, плакала. Я было уж врача хотела звать. Но почему-то так жаль ее стало. И я тоже – в слезы. Мы обнялись и рыдали. Какая глупость, правда? Но так на душе хорошо становилось, так свободно, будто что-то грязное и тяжелое со слезами вытекало. По капле. Она всё за что-то прощения у меня просила. И плакала. И всё твердила про то, какая я хорошая и – как это она сказала? – светлая. Что как это здорово, что я так искренне, бескорыстно и, да, – самоотверженно люблю тебя. И что это одно нас и спасло... Да, она еще сказала, чтоб ты простил ее, помолился и икону поцеловал эту ...
Я чувствую, что весь дрожу. Надо бы взять себя в руки. Но руки не слушаются и тянутся к иконе... А жена всё стрекочет что-то без умолку. Будто год ни с кем не говорила. А впрочем, так оно ведь и было... Просит что-то.
– Что?
– Воды подай, пожалуйста.
Не знаю, что в тот миг напало на меня. Только подкатило к горлу всё зло и неприязнь к ней, что сгрызали меня изнутри, и вырвалось раздраженное:
– Сама возьми.
Ой, что ж это я сказал? Прости, прости. Сейчас подам. Но женщина, сверкнув оскорбленным и решительным взором, упрямо и неумело сползает с постели. Подожди, куда? Но гнев, жажда мести заставляет ее напрячь все силы. Нечеловеческая боль, борьба искажает лицо. Видели ли вы женщину в подобный момент? При родах, например. Одно скажу – в каждой из них сила сокрыта всемогущая...
И ведь пошла-таки!.. Пошла! Господи!.. Тихо-тихо, держись... Падает мне на руки... Боже... Вот ведь оно... Сокровище мое. Единственное. Как же мог это я?.. Прости, прости меня, мой ангел...
Вот ведь она, женщина, какая. Всё стерпит, всё вынесет и всё сможет. Когда есть ради чего. А всегда есть. И одна лишь она это знает, потому как сама оное и создает. Каждая – волшебница... Каждая – ведьма...
