Наталья Моловцева
Продаются экзотические цветы
– Некрасивых женщин не бывает. Есть такие, которые не умеют себя преподнести.
Парикмахерша смотрела на нее внимательными, чуть ироничными глазами, и от этого взгляда Лиме стало не по себе; она собиралась уже встать и уйти («и чего, дура, полезла с откровениями к чужому человеку?»), как вдруг услышала властное:
– Сиди. Сейчас сделаю из тебя зимнюю вишню.
Кинокартину с участием Елены Сафоновой Лима, конечно, смотрела и актриса ей нравилась, но ведь та – красавица, а она? Куда денешь ее длинный нос и россыпь веснушек на щеках? А словно вырубленные топором скулы?
– Зря беспокоишься, – прочитала ее мысли суровая парикмахерша. – Просто у тебя нестандартная внешность. Так ведь прическа для того и существует...
Больше мучительница не говорила: она мыла, стригла, жужжала феном. И когда, минут через сорок, Лима решилась посмотреть на себя в зеркало, она увидела молодую, элегантную, коротко подстриженную (взбитые пряди волос создавали, однако, впечатление пышной головки) женщину с челкой. С челкой – это под тридцать-то лет...
Проходящий в свое отделение зала мужчина задержал на ней взгляд.
– Ну? Что я говорила?! – в голосе дамского мастера звучало торжество.
И она расхрабрилась. Расхрабрилась до того, что в тот же день купила невероятный – с точки зрения ее родного провинциального городка – костюм: тонкого темно-зеленого трикотажа шорты до колен и такого же цвета майку. Надев все это на себя, она обнаружила, что стала легкой – настолько, что хоть вприпрыжку беги. Едва ли не впервые в жизни ей пришла в голову мысль, что жизнь – это праздник, и нельзя же на этом празднике вечно быть только гостем...
Вечером, с танцев, она возвращалась домой («выдумала – домой... в санаторный корпус, на третий этаж, в комнату номер триста двенадцать») – она возвращалась не одна. Мужчина был высок (когда танцевали, ее лицо упиралось ему в галстук) и молчалив, и это вызывало досаду: разве можно молчать в такой чудный вечер? Ночное южное небо было ласково-бархатистым и таким близким, что до звезд, казалось, подать рукой...
– Какое странное у вас имя, – разомкнул, наконец, уста провожатый.
– Да, странное, – согласилась она, обрадованная возможностью завязать разговор. – Родители с ума сошли, когда придумывали его. Говорят, в какой-то стране есть такой город. Может, даже столица.
Не может, а точно, – это Лима знала наверняка, потому что в детстве немало намучилась (каких только прозвищ не придумывали ей мальчишки!), пытаясь понять: зачем ее так назвали?! Родители этого и сами толком не знали; правда, отец говорил, что так захотелось матери, которая всегда «где-то там» витала, а в момент рождения дочери – как раз, наверное, над континентом с латиноамериканскими странами...
Впрочем, сложности с именем закончились вместе со школой; в начавшейся взрослой жизни оно уже никому не казалось странным, и только мужчины, как раз для того вот, чтобы завести разговор, притворно удивлялись ему. Ну, мужчины... Что касается мужчин, то Лима привыкла от них ничего не требовать. Иначе мужчин в ее жизни совсем бы не было – с ее-то внешними данными.
Но сегодня... Сегодня волшебница-парикмахерша, за неполный час сотворившая из жалкой провинциалки парижскую женщину, заодно стронула у нее что-то глубоко внутри, там, где располагается маленькая территория, на которой человек – несмотря на все старания жизни обтесать и обкорнать его, – остается самим собой. И вот – в результате – она ведет себя не так, как давно привыкла. Ей бы молчать и ждать, когда мужчина положит руку сначала на плечо, потом на талию, – дальше все будет тоже привычно и просто, а она, себя не узнавая, ждет от него чего-то другого. Чего?! Откуда, зачем появилось в ней чувство, что скоро должна произойти настоящая встреча?
– ...Так мы с вами завтра увидимся?
– Завтра?
Она прислушивается к тому, что творится внутри, и неожиданно отвечает:
– Не знаю... Наверное, нет.
А вот соседка по комнате всем говорила «да». Да – офицеру из соседнего санатория, да – жгучему брюнету, увязавшемуся провожать ее с танцев... «Настрадалась, намучилась, истосковалась, – объясняла Виктория, рассказывая про ревнивого, грозного мужа. – Хоть от синяков отойти. Хоть ложку ласки черпнуть...»
Ложки ласки и Лиме всегда было достаточно. Всегда, но – не теперь... И все-таки если бы кто-то ей сказал, что всего через неделю у нее, как у школьницы, будет биться сердце от одного только ЕГО взгляда, она бы, разумеется, не поверила. Ей что – семнадцать?..
Ей не семнадцать, и ее бросило в жар, когда доктор, назначавший ей лечение, сухим и официальным тоном приказал ей раздеться, а затем как-то странно, в полном противоречии с голосом оглядел ее до пояса обнаженную фигуру. Фигура у нее была хороша (не могла же природа по отношению к ней проявить полного пренебрежения...), но... разве докторам позволяется т а к смотреть на своих пациентов?
Ее смущение не осталось незамеченным.
– Что вы испугались, как школьница? Не бойтесь – к доске я вас вызывать не буду.
И сразу стало легко! Она готовно и честно призналась, что никаких особенных болячек в себе не чувствует: так, чуть устала, и, вероятно, будет занимать чужое, кому-то очень необходимое место, на что доктор вполне серьезно заметил, что усталость – причина, достаточная для того, чтобы приехать в санаторий. «Ванны, массаж, циркулярный душ. И – побольше бывать на свежем воздухе!»
– А теперь давайте пить чай.
– Чай? – решив, что ослышалась, переспросила Лима.
– Именно! Нет ничего лучше крепкого свежезаваренного чая.
О чем они только не говорили... Лима – о своем маленьком городе, в котором автобус ходит по одному-единственному маршруту: городская площадь – вокзал; на этом автобусе она приезжает на работу, а потом с работы, готовит ужин, нехотя ест и потом подолгу стоит у окна... Ей хотелось, чтобы доктор говорил о чем-то совсем другом, и он догадался об этом ее желании, рассказывал о приезжающих отдыхать знаменитостях, которые в жизни совсем-совсем другие, нежели в публикациях столичной прессы или на сцене. Пугачева? На отдыхе она степенна и вальяжна. Бабкина? О, Бабкина всегда и везде – сплошной фейерверк...
Потом Лима целый вечер вспоминала и перебирала в памяти все детали этого странного приема: свое первоначальное смущение, потом это предложение – «давайте пить чай»... Доктор отвел рукой занавеску, за которой открылась маленькая комната: стол, два стула, на столе – электрический чайник. «Здесь я иногда пью чай с симпатичными мне пациентами». Да, симпатичными, – именно так он и сказал...
Эти чаепития вскоре стали у них традиционными. Лима, как обычно, приходила на прием; доктор мерил давление, задавал два-три привычных вопроса и затем предлагал: «Ну, что – давайте гонять чаи?»
Общаться с ним было легко и приятно. Особенно нравилась Лиме эта манера – молниеносно переключаться с серьезного тона на шутку и – наоборот. Правда, однажды доктор произнес фразу, поставившую ее в тупик: она никак не могла понять, к какому разряду ее отнести – к шутке, или...
– А все-таки вы неправильно отдыхаете! – заявил доктор со свойственной ему прямолинейностью.
– То есть как? – удивилась она. – Что именно я делаю не так?
– Разве вы... разве вы не видите, как отдыхают другие?
Лима тут же припомнила свою подругу по комнате и... словно остановилась с разбегу. Словно впервые увидела в боковушке докторского кабинета не только ставшими уже привычными стол, стулья, но и... постель. Доктор объяснил ей как-то, что здесь он спит во время ночных дежурств, и она придала этому значения столько, сколько, как она думала, и полагалось: конечно, как же иначе, санаторий – не больница, доктора по ночам здесь вряд ли беспокоят, так отчего же ему...
Лима подняла глаза и обнаружила, что он смотрит на нее так, как тогда – во время первого приема. Слезы хлынули из нее, как весенний дождь – неудержимо, обильно, чем дальше – тем больше.
– Что с вами? Ради Бога, успокойтесь...
Заметив его тревогу, она зарыдала еще пуще. Доктор побежал за полотенцем, смочил его водой, накапал в ложку каких-то капель...
– Утритесь. И выпейте вот это. Да что же с вами, в самом деле...
Вытерев ей лицо и заставив вылить в рот содержимое ложки, доктор в изнеможении опустился на стул:
– Нет, честное слово... Где вы жили до сих пор – в стерилизаторе, что ли? Вам просто противопоказано его покидать!
Она смеялась и плакала – так горько и так сладко, как не смеялась и не плакала еще никогда.
В эту ночь Лима почти не спала – смотрела невидящими глазами в темноту, не думая ни о чем и только вспоминая его обеспокоенные (все-таки обеспокоенные!) глаза. И руки, подающие полотенце...
Виктория пришла за полночь. Лима не шевельнулась, но разве соседку можно было обмануть?
– Зря ты сегодня на танцы не пошла. На-ро-ду... Даже твой доктор был.
– Мой доктор?!
– Ну, не мой же. Я наблюдаюсь у Раисы Васильевны.
– И он... танцевал?
– А почему бы нет? Теперь – можно.
– Теперь – почему?
– Ну, ты даешь... Всему санаторию уже известно: Игорь Евгеньевич развелся с женой.
Лиме стоило большого труда не вскочить, не помчаться по коридорам туда, в его кабинет... До сих пор она не отдавала себе отчета в том, что доктор – женатый человек. Их отношения были настолько... точнее даже сказать – никаких отношений вообще не было. А значит, у нее не могло быть поводов для укоров совести. Даже сегодня: в конце концов, полупрозрачный намек прозвучал не из ее, а из его уст. Хотя... если уж быть совсем честной... Разве не летела она на эти их чаепития, как на свидания?
Но почему он не сказал ни слова об этом, почему... И что делать теперь ей, Лиме?..
Она едва дождалась утра. Поднявшись еще на рассвете, тщательнее обычного умылась, причесалась, надела светлый сарафан и отправилась на базар. Долго ходила по цветочным рядам, разглядывая роскошные розы, претенциозные гладиолусы, самодовольные пышные георгины. Нет, решительно ни один цветок не годился для того, чтобы... она сама толком не знала, для чего. Просто цветы должны были помочь там, где словам не было – не могло быть – места. И поэтому, может быть, ромашки? Белые, с солнышками посередине...
Она загадала: пусть дверь окажется открытой, а он пусть куда-нибудь уйдет.
Дверь докторского кабинета действительно оказалась незапертой. Лима приоткрыла ее – никого. Тихонько, на цыпочках (будто в пустом кабинете ее мог кто-нибудь услышать) пошла к столу.
– ...Что – я не знаю, сколько их перебывало за твоей занавеской?
От неожиданности она вздрогнула и застыла на месте. Незнакомый голос исходил оттуда – из боковушки.
– Понимаешь, какое дело... Эта не такая, как все. Прямо экзотическое растение какое-то.
Вот это уже голос доктора. Собеседник, не церемонясь, перебил:
– Брось. Собственная жена тебе тоже наверняка казалась когда-то экзотическим растением. А вот – развелся же.
– Развелся. И знаешь, почему? Нет? Тебе скажу: подошла наша очередь получать квартиру. Вот мы и решили развестись – чтобы получить сразу две.
Букет, неожиданно ставший тяжелым, выпал из рук. Но прежде, чем отдернулась занавеска, Лима выскользнула из кабинета.
Она шла по улицам города, не понимая, куда и зачем идет, – просто идти было легче, чем сидеть или стоять. Под ногами был то булыжник, то асфальт; жилые дома, магазины, скверы и скверики – все проплывало мимо, как в кино. Ближе к полудню стало совсем жарко, она остановилась, чтобы купить квасу. Бочка стояла рядом с магазином, в окне которого красовалась вывеска: «Продаются экзотические цветы». Она прочитала ее и раз, и два, прежде чем добралась до смысла. Лениво подумала: выходит, обычные уже надоели? А ведь она сегодня уже слышала фразу об экзотических растениях. Где?..
На прощальный бал собрался весь санаторий – и отдыхающие, и обслуживающий персонал. Звучала музыка. Ночное бархатное небо было совсем близким...
Вот она уедет, и – все. Опять будет добираться с работы единственным в городе автобусным маршрутом, нехотя ужинать и потом подолгу стоять у окна...
А что, если сделать вид, что она ничего не слыхала? Ну, ни словечка...
Вот он идет по танцевальной площадке – прямо к ней.
– Я обнаружил недавно в своем кабинете цветы. Белые такие, совершенно чудесные ромашки. Это... вы?
Она смотрела на него и думала о том, что совсем они не расстанутся никогда – ведь в маленьком городе на ночном небе появляются точно такие же звезды, и – кто знает – вдруг они однажды поднимут глаза одновременно...
– Ромашки? С солнышками посередине? Нет, это была не я!..
Марина Арбузова
Попутчица
Безмолвие
Он вошел в купе, когда она уже сидела. Поздоровался. Закинул дипломат на полку. Повесил плащ. Вытащил газеты. Сел.
Напряжение в купе повисло ощутимо и неприятно. Она молчала. Даже не повернулась к нему. Поза ее демонстрировала полное отрешение. Склоненная голова, длинная челка над глазами, легкий шарф, закрывающий щеки и шею. Кулак, подпирающий подбородок. Крепко сжатые колени. Поношенные сапожки под столом. Вздрагивающие плечи. Только что бетонный забор не стоял между ними. Она смотрела в окно? Наверное, там провожающие. Нет. Она плакала. А на платформе ежилась от ветра одна лишь проводница.
Он провел по волосам. Взглянул на часы. Через минуту отправление. Встал. Вышел из купе. Закрыл за собой дверь.
Вокзал тихо поехал мимо. Состав вздрогнул, осторожно разогнался, потом заторопился. Поехали.
Он все стоял у окна в коридоре. Как вести себя? Лезть с расспросами или поменяться с кем-нибудь местами? Пожалуй, так и надо сделать.
Место для него нашлось. Он зашел за вещами. Она вдавилась в угол нижней полки. Тяжело дышала и не открывала глаз. Рука ее судорожно массировала левую половину груди. Шарф сполз на плечи и открыл золотистые волосы, рассыпавшиеся по плечам.
Он молча взял ее запястье. Начал считать пульс. Вскочил. Достал свой дипломат. Налил. Накапал. Поднес стакан к ее губам. Поддержал голову. Она послушно выпила. Он подложил подушку удобнее. Поднял ее ноги. Снял сапожки. Прикрыл одеялом. Выключил радио. Задернул шторки. Сел посередине просторного ложа. Наклонился к ней. Погладил руку. Она не шелохнулась. Взял ее пальцы. Спрятал в ладони холодный безвольный кулачок.
Поезд прошел узловую станцию. Стало темно. В конце вагона дружно забренчали ложечками в стаканах. Разносили чай. В соседнем купе капризничал ребенок. С другой стороны уже слышались оживленные голоса подвыпившей компании.
Ресницы ее были мокрыми, и тушь пошла разводами. Она не убирала свою руку. Дышала все ровнее. Припухшие губы перестали кривиться. Вскоре он понял, что она спит.
Тихо выскользнул в коридор. Наткнулся на бегущую проводницу. Та бормотала: «Врача, врача... Кто знает, есть ли здесь врач?» Она пыталась открыть дверь их купе. Он не дал.
Откровение
– Не кричите так! Ну, я врач, – он старался говорить приглушенно. – Что стряслось?
– Роды! Черт бы их побрал! Ездят туда-сюда вместо того, чтобы дома сидеть. А ты тут разрывайся.
– Да, не кричите, я вам говорю! Сейчас я возьму все, что надо, а вы готовьте полотенца, чистые простыни, горячую воду. Быстро. Я сейчас.
Она надевала сапожки. Встала. Оказалась совсем невысокой, полненькой.
– Я с вами.
– Но...
– Я акушерка, работаю на «скорой». Куда идти?– совсем другая женщина была перед ним. Сильная. Требовательная. – В каком купе?
На следующей станции они уже вдвоем провожали мамашу с малышом к машине. Только что они совершили величайшее чудо на свете – приняли на свои руки только что родившегося человека! Таня, так звали попутчицу, оказалась действительно профессионалом. Они даже не говорили ничего друг другу. Только взгляды, движение рук, короткие реплики. В два голоса уговаривали насмерть перепуганную роженицу, вместе пеленали мальчишку и укладывали разбросанные вещички молодой мамаши, закрывали объемистую сумку.
– А ты молодец! – невольно перешел на «ты» Олег. – Будто каждый день в поездах роды принимаешь...
– Приходилось, – снова погрустнела Татьяна.
Они сидели напротив друг друга и пили чай. Его отварные сосиски и бутерброды были давно съедены. У нее припасов не было... Пригодился и кусок батона, подаренный на радостях проводницей.
– Да, приходилось... – повторила она, – за что и поплатилась...
...Лида позвонила ей в первый раз с тех пор, как они встречались с ее сыном.
– Тетя Таня, я... я... рожаю, кажется.
– Что же, раз ты так решила, рожай, – поле долгой паузы выдавила Таня.
– Я прямо сейчас рожаю ... И дома одна...
– Так что же ты голову морочишь? В какой квартире живешь, говори быстро! Так. Что ты сейчас чувствуешь? Постели простыню на диван и ложись. Я бегу!
В больницу Таня звонила уже из Лидиной квартиры. Когда приехал гинеколог и акушерка, она уже держала на руках... внука.
Повитуха, свекровь, бабушка. Все звания получила в один миг. В сорок пять лет. Все произошло без вопросов и ответов. Она потеряла себя. Она приобрела новые обязанности. Все подчинилось роковому случаю. Как в книге, в которой вырвано несколько страниц, перескочила в сюжете через несколько неинтересных событий. Сватовство, свадьба, медовый месяц, беременность невестки, привыкание ее сыночка к этой незнакомой девчонке. Не было ничего этого. А были спешные хлопоты. Освободить комнату, купить все для новорожденного, бегать в роддом и носить передачки, оформить необходимые документы, чтобы маленький человечек был с фамилией и отчеством отца...
Таня растворилась в них. Пеленки, бутылочки, клизмочки, ползунки, памперсы. С лица спала. Забывала подкрасить губы, идя на работу. Отказывалась от всех гостей, сама из дома ни ногой. Это при ее-то общительном характере! «У меня внук!» – главный аргумент. Словно щит от издевок, насмешек и укоров.
Первым нагрубил сын. Уже через две недели. «Кто тебя просил? Без тебя бы сам разобрался в этой ситуации!» Потом стала одергивать и Лида. Та самая девчонка, которая именно ей позвонила, в отчаянии... Конфликты стали все чаще. Возвратившись домой с работы однажды, она увидела темный большой узел в прихожей. Заглянула. Там были ее вещи.
Вчера сын ударил ее. Вчера? Разве так мало прошло времени? Казалось, что годы отделяют ее от того вечера. Неужели только вчера покидала в сумку что попало, и помчалась на вокзал? Только вчера решилась уехать? Куда? Хотела к сестре в Рязань. Без предупреждения. Та жила своей большой семьей в трехкомнатной квартире. «Найдется же мне уголок, я думаю... Временно хотя бы, – успокаивала сама себя, когда уже зашла в купе. – Ну, а проводит, так поеду к другой сестре...»
Олег слушал, не перебивая. Он только пересел к ней и все гладил золотистые волосы. Она то всхлипывала, то говорила почти шепотом. Старалась рассказывать, не перескакивая с одного события на другое. Получалось плохо. Сумбурно. Тот взгляд сына, жесткий, озлобленный, сверлил ее до сих пор. А плечо, будто и сейчас чувствовало его твердую руку, которую он поднял на мать...
– Успокойся, Таня. Поспи. Тем более, что Рязань мы проехали давно.
– Как? Куда же я еду? У меня ведь билет...
– Это не проблема – выбрать маршрут. Утро вечера мудренее. Ложись.
Конечная
Он заботливо расправил их пальто на плечиках. Разложил на столике приготовленный ею дорожный ужин. Сходил за чаем. Нарезал огурец и колбасу. Помешал чай. Поставил перед ней.
Она с аппетитом начала есть. Болтала, не останавливаясь. А в глазах таилась тревога. Он развлекал ее, как мог, норовил отвлечь от непрошенных мыслей, настраивал на веселый лад. Перед сном пожелал счастливого утра. Сам, как в прошлый раз, вышел в коридор. Ночью почти не спал. Волновался. Какой будет встреча? Четыре года она не была на родине. Четыре, счастливых для него. Какие они были для нее? Может быть, зря он дал телеграмму? Лучше, наверное, было бы приехать внезапно. По крайней мере, все было бы сразу понятно.
Она лежала с открытыми глазами. Поезд неумолимо двигался к ее родным местам, где она прожила всю свою недолгую жизнь. «Может, выйти, пока не поздно?» – мелькнула мысль. Как вести себя? Что объяснять?
Поднялись задолго до прибытия. Оделись. Сидели молча. Чемоданы стояли между полками.
– Конечная! Граждане пассажиры, проверьте ваши вещи, не забывайте ничего в купе, – проводница заученным голосом повторяла свое нудное объявление.
Последний раз дернулся поезд. Они еще стояли в тамбуре, когда раздался звонкий детский крик: «Это моя бабушка, да? Эта? Какая красивая!»
Сын улыбался. Лида плакала. А неуклюжий мальчуган в комбинезоне норовил протащить родителей за руки к самым ступеням.
– Я узнал вас, бабушка, дедушка! Вы, прям, такие же, как на карточке! – приплясывал короткими ножками голубоглазый малыш.
– Ну, че застыли-то, бабуля? – толчок в плечо. – Видишь, пацан надрывается, – проводница хмыкнула и протащила по Таниным туфлям свою наволочку с бельем. – Сходи уже, чего истуканом-то стоять?
– Пойдем, Таня, приехали. Мы уже дома. Семья заждалась.
Благодетель
Парень воровато оглянулся, выдернул из багажника «Мерседеса» огромный пакет и пошел к обочине. Машина пыхтела нетерпеливо, кидаясь клубами морозных голубоватых струй из-под глушителя. Деревня притаилась, замолкла при ярком закатном солнце. На улице ни души. Только где-то вдали хрустят шаги одинокого прохожего. Одетый в добротную, мягкую дубленку, высокие меховые сапоги и мохнатую шапку, «пришелец» рывком опрокинул пакет на девственную белизну снега. Нагнулся, сгреб шикарными перчатками небольшой валик снега, завалил край чего-то, раскиданного, разогнулся, застыл в раздумье.
– Пап! Ну, долго ты? Вон уже мама с бабушкой идут, поехали, – дыхнул паром из, колыхнувшегося мехом, капюшона малыш, хлопнув дверцей «Мерседеса».
Молодой мужчина снова нагнулся, тщательно смел снеговую завесу, что сам же минуту назад соорудил, постоял, глядя на кучу, резко повернулся к машине. Когда пассажиры расселись, «шестисотка» плавно тронулась с места и вскоре исчезла за поворотом.
Обочина вдруг расцвела... Ярким веером лежали разноцветные сандалики, пушистые комнатные тапочки, совсем целые мужские ботинки, женские сапоги с острыми носами и... атласные пуанты с длинными розовыми ленточками. Особняком валялись босоножки с серебряными ремешками и высоченными тонкими, как гвозди, каблуками.
– Ну и нахал же! Не мог поджечь, что ли? – проворчал заиндевевший от воротника ватника до свисающих «ушей» шапки проходящий старик, – что хрустел ядреным снегом вдали, пока парень разгружал пакет. – Нашел помойку.
Ватага ребятишек, не боясь мороза, с гиканьем слетала с горки поблизости. Один из мальчишек почему-то помчался в крайнюю избу и вернулся уже с бабушкой. А через час, когда тот же старик возвращался домой, столбы дыма уже поднимались из труб вертикально в синеющее небо. Звуки стали слышнее, мороз крепче, а несмелые звезды – ярче.
Дед прошел было мимо «помойки», как вдруг его что-то заинтересовало. Не было хаотично разбросанной обуви! Рядом отпечатались следы маленьких валенок и овалы поношенных калош большого размера.
На снегу одиноко лежали розоватые пуанты, аккуратно связанные между собой ленточки, да торчали кверху каблуками серебряные босоножки, тоже старательно скрепленные между собой изящными ремешками...
– Не сезон, видно, – качнул головой старик. Он заложил за спину палку, на которую опирался, обнял ее руками, да так и пошагал, нагнувшись вперед и бурча себе под нос. Одна только фраза прошелестела понятно: «Благодетель нашелся! Э-хе-хе-хе. Дожили, видать... милостыню не в руки, а прямо на землю бросают...»
Скоро стало совсем тихо. И только лаковый каблук сверкал при свете звезд.
Неожиданный выход
Ирина не хотела вставать. Сейчас проснутся дети, и она услышит знакомое: «Мама, что у нас на завтрак?»
Стоило ли столько лет учиться, держать марку на работе, чтобы потом тебе буднично сообщили: «Извини, ты неглупая женщина, сама понимаешь, ждать больше нечего. Лучше поищи себе другое занятие...»
Искала. Судорожно. Безнадежно. Всякий раз, когда заходила в кабинеты, на нее почему-то смотрели сверху вниз. Конечно, росточком она не вышла. Но ведь не уродина! Почему так холодны глаза тех, от кого она ждет помощи? И вот три месяца она пребывает в гордом звании домохозяйки. Легко сказать. Но привыкнуть к этому очень сложно.
Первые дни с воодушевлением скребла и мыла, стирала и штопала, преображала дом. Но потом стало совершенно не из чего готовить еду. К тому же приближалось начало нового учебного года. Лена порвала ранец. Ванечка, со своим футболом, лишил себя ботинок. Пластилин, тетради, линейки, учебники еще весной купила бабушка. Все остальное надо покупать самой. На мужа надежды никакой. Все чаще приходит с «шабашек» пьяным и пустым.
«Брошусь, как та женщина, с химмашевской высотки...»
– Ирка, спишь еще? Чего дверь не закрываешь? Вставай, у меня для тебя есть дело. Ты меня еще расцелуешь потом, а сейчас поднимайся и пошли! – подруга не шутила, поторапливала, не давая опомниться. Магическая фраза «Я тебе нашла работу», сработала как гипнотическое действо. Она послушно начала собираться.
Предложение оказалось настолько неожиданным, что Ира задохнулась от возмущения:
– Ты спятила? Я с высшим образованием, со знанием языков и уверенный пользователь компьютера пойду на рынок продавать пирожки? Да ни за что! – орала Ирина, бегая от плиты к порогу и обратно.
Ее зазывали сами.
– Ирина, что там сегодня у тебя? Блинчики с яблоками? А это как?
Ирина подкатывала со своей изящной колясочкой, щебетала ласковым голосом:
– А вы попробуйте сначала, а потом я вам рецептик скажу, сами будете своих домашних потчевать.
– У нас так не получится. Ты, наверное, секрет знаешь, как неповторимые изыски готовить.
«Купеческий ряд» кишел народом. Полуденное время всегда сгоняло сюда не столько покупателей, сколько гуляющих. Многие с интересом смотрели, как продавцы уплетали Иринкины комплексные обеды.
– Девушка, а нам можно попробовать ваши необыкновенные котлетки с начинкой?
– Конечно! Хотя у меня порции строго рассчитаны и заказаны с вечера для постоянных клиентов, причем со скидкой. Но ради вас могу сделать исключения, вдруг и вы будете ко мне обедать ходить, – смеется Ирина, показывая трогательные ямочки на щеках. – Что сосиски в хот-догах надоели? То-то! Это домашненькие пышные котлетки с сюрпризом внутри. Вот вам персональная тарелочка, вилочка. Какую приправу предпочитаете? Получите. Кушайте на здоровье!
«Столовая» на колесиках двигалась по торговому ряду. Те, кто не знал новенькую, заглядывали на нагрудный значок, где красным по белому было крупно написано ее имя.
– Ирина, где ты вчера пропадала? Мы голодные весь день работали. Ни у кого больше покупать еду не стали...
– Так ведь первое сентября было! Детей в школу провожала. Вы что, забыли?
Так и быть, прощаем тебя ради такого случая. Но впредь предупреждай. А пока наложи-ка нам салатика и твоих голубечков, уж больно они у тебя сочные и ароматные.
Ирина опустошила свои термосы только через час. Второй круг у нее пойдет с пирожными, чаем, кофе. Теперь они готовят вместе с подругой, одной трудновато прокормить такую армию.
К вечеру пришел Алексей со службы:
– Чего тебе помочь, что, может быть, подкупить надо? Я быстренько слетаю.
– Спасибо, Лёша. У меня все записано. На завтра мне заказали борщ украинский, салатик из кольраби и барбарисовый компот кисленький. Надо позвонить Лене, чтобы собрала ягод. Постарайся быстрее все купить, и вместе поедем домой. У нас же сегодня маленькое событие. Устроим праздник?
– Какое, что-то не врублюсь, Ира?
– Так ведь наша годовщина свадьбы, Лёшенька! Эх, ты, раньше всегда с цветами приходил в этот день.
– Прости, милая, закружился, – расстроился Лёша. – Я исправлюсь, просто день сегодня был сумасшедший. С шефом сегодня с утра полреспублики объехали. Кстати, он изъявил желание с тобой познакомиться. Приходи завтра к нам в офис к девяти, хорошо?
В конце дня по улице двигалась интересная процессия: впереди Аленка с Ванечкой, везущие мамину коляску с термосами. Однако, это им не мешало слизывать мороженое с огромных рожков. Следом шла Ирина с шикарным букетом цветов, а рядом с ней Алексей с двумя увесистыми сумками. Это шла семья. Дружная, веселая. И, наверное, счастливая.
Год пролетел как один день. Ирина Матвеевна еще не покинула офис, заканчивая неотложные дела, а Алексей Николаевич уже звонил, поджидая ее в машине:
– Ир, ну сколько можно тебя ждать? Аленка занятия в «художке» закончила, Ванечка уже три «эсемески» присылал. Пойдем уже, столик в кафе заказан. Ты не забыла, у нас сегодня праздник? Твой Центр питания до утра подождет. Поехали, а?
– Лёшенька, прости, правда, забыла! У нас сегодня годовщина свадьбы! Сейчас только самые важные бумаги подпишу и поедем. А какого цвета розы? Скажи, скажи, мне важно, угадал ты или нет.
– Конечно, «Злато скифов»!
– Ура-а-а! Я загадала, все у нас получится. Ты самый лучший!
– Ага, если бы не ты, где бы я был, – пробормотал Алексей и открыл дверцу джипа. – Ты всегда говорила, что выход есть из любой ситуации. Наверное, это так. Жду тебя у выхода.
Раиса Орлова
Письма странницы
Один разговор и семь неотправленных писем
Ночь длиною в жизнь
– Я распахнул для тебя два неба, а ты так редко смотришь ввысь.
– Я больше не умею летать. Но почему эти небеса зеленые?
– В них отразились все луга родного края, вековые сосны и ели.
– А ты помнишь, я тебя называла сыном Вирявы?
– Конечно. И я знаю, что ты умеешь читать по глазам.
– Твои глаза – они напоминают мне лесные озера. И я так боюсь утонуть в них снова. Однажды я уже тонула. Если я сделаю это еще раз, мне не выбраться. Все мои силы ушли в стихи, которые ты никогда не читал.
– Прости. Я был так занят. Почитай сейчас. У меня теперь есть время слушать. Мне нравится тебя слушать. Твой голос живой. Слова, рожденные из глубины твоего сердца, на свободе обретают четкие формы. Так здорово.
– Но сейчас у меня нет желания. Все мои желания превратились в одну большую белокрылую птицу. Она всегда была рядом с тобой.
– Но я никогда не видел рядом с собой больших белых птиц!
– Это так. Ведь желания мои были тайные, и значит, она была для тебя невидима.
– Пусть прилетает теперь. Скажи, что мои небеса принадлежат ей.
– Нет. С тех пор, как я уснула в траве забвенья, у меня только одно желание – не мешать твоему счастью.
– С чего ты взяла, что я могу быть счастлив с кем-то, кроме тебя. Из всех моих женщин никто не умел летать. Я и сам когда-то не умел. Это ты меня научила. Благодарю тебя.
– Твои слова... Они опоздали на целую вечность. С тех пор, как мы виделись в последний раз, я успела состариться, а ты по-прежнему молод, силен. Этот мудрый лоб и эти забавные кудри. Помнишь, я призналась, что они меня сводят с ума, а ты объявил: «Завтра же постригусь!» И постригся.
Судьбе угодно было свести, потом развести и снова свести нас вместе. Скажи, ты хотел этого?
– Не знаю. Но мне не хватало тебя. Твоей нежности, улыбки.
– А как же твой страх?! Ведь ты писал, что у тебя уже была жизнь со мной 25 лет назад. И зачем повторять ошибки молодости.
– Я так боялся тебя потерять, что и обрести в полной мере не мог.
– Не мог? Или не хотел?
– Думаю, струсил. Ведь мужчины только с виду такие сильные, на самом деле женщины намного сильнее. Вот ты. Ты очень сильная, а значит, рядом с тобой может быть только очень сильный мужчина.
– Как бы я хотела быть слабой, обычной женщиной. Раньше уезжала в большие города, жаждала затеряться в толпе, чтобы обрести себя. Неужели ты думаешь, что я смогла бы полюбить слабого мужчину? У тебя есть крылья. Ты умеешь летать. Летал со мной. И долго – без меня. А когда прилетел ко мне, я не заметила усталости на твоем лице, появилась только одна едва заметная морщинка. Вот она, рядом с родинкой.
А я разучилась летать без тебя. Но не расстраиваюсь. Свои крылья дарю своим стихам. Они будут навещать тебя. Нет, мои стихи будут жить с тобой.
– Ты плачешь? Отчего? Оттого, что не сможешь больше летать?
– Нет. Я плачу от счастья. Это слезы радости. Но я знаю иные слезы. Слезы скорби и тоски. Они меня так мучили ночами, что утром, когда зажигала свечу и начинала молиться, пламя свечи мне виделось Фаросским маяком.
– Ты удивительная! Такая далёкая и такая близкая. Тебя не спутаешь ни с кем. Так, как смотришь, как умеешь смотреть ты – никто не смотрит.
– Тебе бывает страшно от моего взгляда?
– Нет. Просто я иногда тебя не понимаю.
– Порой я сама себя не понимаю. Иногда ловлю себя на мысли, что глаза мои застыли на каком-то предмете, но я его не вижу. Вижу другое.
– Вот в такие минуты мне за тебя страшно. Боюсь уйдешь и не вернешься. Ты ведь можешь «шагнуть за горизонт».
– Не бойся. Я столько раз туда уходила, но там пусто без тебя. И я спешила обратно, к тебе.
– Это потому, что я всегда думал о тебе.
– А еще, ты не знаешь одной моей тайны.
– Какой?
– Я любовалась на тебя сонного. Я не позволяла даже тишине садиться на твои ресницы, а маленькому будильнику-домику запрещала громко тикать.
– Можно, я останусь сегодня у тебя.
– Останься. Ты же знаешь, я так не люблю расставаться.
– Я не хочу больше с тобой расставаться. Расстояния и расставания – все это позади. А впереди...
Письмо первое
Здравствуй, милый!
Даже в эти таинственные часы на Святую Пасху я думаю о тебе. Всю страстную неделю каждую ночь ты приходил в мои сновидения.
Сны были такие четкие и понятные, что боялась даже подумать об их разгадке. Днем я могла как-то контролировать себя (настойчиво отгоняла эти мысли), а ночь мне не подвластна. Она принадлежала моему внутреннему «Я». И это был голос не разума – голос естества напоминал о себе. И напрасны были мои старания – молитвы.
Идя на исповедь, и даже в Храме Божьем думы о тебе не покидали меня. Я стояла, молилась, закрывала глаза, уходила далеко-далеко, туда, где был ты. И стыдно было мне...
«Грешница! Зачем ты здесь? Приведи прежде в порядок свои мысли, свою душу, достойной предстань пред Отцом Небесным», – говорила живущая во мне одна из женщин, та, которая учила другую жить правильно.
«Боже, если ты не примешь меня, моей молитвы, я пропаду вовсе. Не оставляй меня одну. Я знаю, он рядом. Он дышит воздухом этого города. Он здоров. Он трудится. И мне легче даже от этой мысли. Боже, я знаю, Ты со мной. Ты слышишь меня. И Ты не оставишь меня», – говорила другая.
Казалось, вся земная тяжесть легла на мои плечи. О, моя поясница! Ее как будто обхватили железным кольцом и поедают десять голодных волков. Мои руки – две деревяшки. И только по щемящей боли, доходящей до самого сердца, догадываюсь, что они – часть меня. Ноги будто вросли в выложенный плиткой гладкий пол. Они кажутся двумя колоннами, какие обычно стоят перед столичным театром.
Несколько раз я уходила настолько далеко в своих мыслях, что, очутившись снова среди людей, уже молилась о том, чтобы, когда силы покинут, бренное мое тело не рухнуло на пол. Хотя и падать совершенно некуда: в церкви очень много народу.
А иногда я ощущала себя тоненькой рябиной. На краю сада ее не щадили все семь ветров. Она стояла, сгибалась, качалась, но сломать ее было невозможно. Я теперь точно знаю, почему мне так тяжко было. Я испила из чаши любовных страданий.
«Грешница я. Великая грешница. Боже, ведь ты сам говорил: «...Заповедь новую даю вам, да любите друг друга; как Я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга...» Боже, прости. Не суди так строго! Я люблю! Ведь я только любви от него хочу», – говорила одна моя женщина.
«Прости меня, любимый! Сколько раз я себе говорила: «Оставь! Забудь!» Говорил и ты: «...Прости. Прощай!», – но судьба снова сводила и разводила нас, – говорила другая женщина.
Не понимаю! Ничего не понимаю! Недавно один из моих друзей сказал, что я люблю не тебя, а свою любовь к тебе. А если он прав?!
Нет! А впрочем, не знаю.
Я стала сомневаться?! Неужели охладела моя любовь?..
Вот и моя очередь настала.
Поворачиваюсь к толпе, осеняю себя крестным знаменем, шепчу еле шевелящими губами: «Простите, люди добрые» и иду, иду. И едва успела сказать: «Грешна я, батюшка. Каюсь во всех своих грехах вольных и невольных. И прошу у Бога нашего Иисуса Христа прощения», – слышу: «Как зовут?» и в этот же миг священник накрыл мне голову епитрахилью. Я целую Евангелие, Крест и отхожу. Я даже не удивилась тому, что мне не задали ни одного вопроса. Ведь я столько рассказывала о себе Всевышнему. Да и Он все знает. Каждый мой поступок, каждая посетившая меня мысль были Ему ведомы. И я знала: все в Его власти. И если Он даровал нам встречу, значит, так надо было.
«Ты забыла гордость!» – произносит мой внутренний голос. В этом меня уже упрекали. Помнишь тот случай с твоими гостями? Да, это так. Моя любовь к тебе сделала меня смиренной. И это хорошо. «Блаженны нищие духом, (т.е. смиренные)», – говорит Слово Божье. «Бог гордым противится, а смиренным дает благодать». И я жду. Ты ведь придешь? Ну приходи. Я расскажу тебе, как легко и чисто на душе после принятия святого таинства Причастия. Тело – будто река весной, воды которой вырвались-освободились из-подо льда. Каждая клеточка наполнена жизнью и светом.
Я посмотрелась в зеркало. Раньше так любила зеркала! Теперь нет. Открою маленький секрет: женщины после сорока ревностно относятся к зеркалам, как будто те виноваты в том, что время не пощадило их. Меня не испугала бледность и впалость щек. Я увидела другую женщину, женщину, наполненную внутренним Светом, чем-то тайным, красивым.
Особенно хороши были глаза. Они искрились. Сердце в груди «шевелилось-переговаривалось» с кем-то, как младенец в утробе матери. Ах, да. Там живет моя Надежда. Светлая моя, верная моя, подольше живи там.
А я буду ждать.
Завтра будет Пасха.
Письмо второе
«И вот, завеса в храме разодралась надвое, сверху донизу; и земля потряслась; и камни расселись; и гробы отверзлись; и многие тела усопших святых воскресли и, выйдя из гробов по воскресении Его, вошли во святой город и явились многим. Сотник же и те, которые с ним стерегли Иисуса, видя землетрясение и все бывшее, устрашились весьма и говорили: «Воистину Он был Сын Божий» (Мф. 27:51-54).
Я лежала на диване поверх покрывала в праздничной шелковой нуле*, волосы аккуратно были сложены и спрятаны под белым платочком. Всегда владевшая чувством времени и на этот раз хорошо ощущала близость рассвета. Готовая встать и открыть дверь первому, кто придет в мой дом и возвестит «Христос воскресе!»
Я мысленно говорила себе, что еще рано. Кто в городе встает в такую рань?
Я ждала. Ждала первого, кто придет ко мне с радостной вестью. Это должен быть (хочу, чтобы был!) мужчина. Православная христианка – я осталась в своем далеком язычестве, вся сотканная из предрассудков и суеверий. А может, это зов моих предков, тяга к корням. Для меня обряды – святое. Вот и сейчас, я знала, что встречать великий праздник одной в доме тяжело, но еще тяжелее было бы, если дом лишится тех таинств, без которых было бы в нем жить не легче даже среди множества гостей. Поэтому, предложения встретить праздник у родных и подруг я отклонила, придумывая разные причины.
Я ждала утра. Его приход почему-то обязательно должен быть связан с тобой. Мне известно, что ты давно уже не спишь. Ты чем-то сильно озабочен. Ну, какое мне дело до твоих забот! Ты никогда не желал мне доброго утра, не будил меня, чтобы объявить, насколько красива утренняя заря. Но я ждала. И вдруг, о Боже, мой мобильник сообщил о СМС; я знала – это ты. Ты первый пришел в мой дом. Я читаю: «С великим радостным праздником Святого Христа! Христос воскресе!»
Было предрассветное утро.
Дрожащими руками почти, не видя малюсеньких букв, быстро набираю «Воистину воскресе!» и иду молиться. Молюсь, а в голове крутится:
Утро начинается с тебя,
Я молюсь, но ты перед глазами...
А потом пришли трое: две девочки и красивый мальчик. Он был гораздо младше девочек. Я подала малышу руку и пригласила в дом, следом шагнули девочки. Дала им яиц, конфет. Одна из девочек воскликнула: «Какие нарядные!»
И, правда, яйца были цвета розовой зари да еще с чудесными наклейками.
Свеча на столе догорела. И показалось, что в комнате стало меньше света. Мне нужно сходить в церковь.
Хочу на улицу! Мои окна выходят на юг, и я могу пропустить рождение святого дня.
Откидываю штору и вижу на бескрайнем чистом небосклоне яркую звезду. Она светила мне. Одной мне.
Выбегаю на улицу, сажусь в троллейбус и вдруг – Бог мой! – солнце встало. И заблестело, и заиграло. Я смотрела на яркий диск и не могла оторвать глаз. Солнце возвещало
людям о светлом празднике Воскресения Христа... А вот теперь мне хочется закричать:
...Полночь начинается с тебя.
Кто бессонницу мою развеет?
Кто меня обнимет? Кто согреет?
Забери ты полночь у меня.
В полночь мне так страшно без тебя.
Ты и сегодня не пришел. Я ждала тебя. Скольких трудов мне стоило не позвонить и не позвать тебя.
Ничего, я умею ждать.
Я буду ждать тебя завтра.
Бог даст, увидимся.
Письмо третье
Я стала бояться солнца.
Его лучи меня ранят.
Как раскаленные стрелы, они пронзают меня насквозь.
Мне больно.
Больно за то, что не считала подарком поклон каждого зеленого листочка на яблоне за моим окном.
За песни птиц, что будили меня по утрам, ведь слова к этим песням слагала я. Рожденные в моей душе, они летели на крыльях к голубым небесам.
Сейчас мне плохо. Как будто наелась недозрелых груш в саду моего детства. Что-то застряло в горле, мне не хватает воздуха.
Я жду чего-то. Мне нужен ветер! Он развеет мои мысли, остудит горячий лоб и приведет стадо черных туч. Хочу дождя.
Придет дождь и сгонит из меня моего учителя-контролера. Я буду поступать так, как хочу. Буду говорить, что хочу, писать, что хочу.
В лужи на щеках асфальта выльется вся соль из моих глаз.
И я открою все окна и двери избавителю-дождю, пусть смоет все твои следы, ибо ты присутствуешь повсюду. И только тот ты, который во мне, останешься. Тебя никто не в силах ни вытравить, ни заменить, ни прогнать...
Я устала.
Я хочу спать.
Уснуть и...
Письмо четвертое
Со мною рядом лежит белый чистый лист бумаги. По нему, как по белому чистому снегу придешь ко мне ты.
Придешь и скажешь: «Здравствуй, родная! Я так долго к тебе шел...»
И тишина ответит тебе моими словами. Мое переполненное чувствами сердце раскроется, как бутон чайной розы, и задрожат лепестки от твоего дыхания, от жара твоих прекрасных губ. Ты напьешься из колодца моего сердца. Выпьешь все, и тебе будет мало...
Пить. Хочу пить.
Солнце в зените. Трещат кузнечики. Островок в поле ржи. В моих руках венок из васильков. Каждый цветок – небо, огромное пространство, кем-то непонятый мир. Мир прекрасный, не поддающийся силе разума. Пытаюсь что-то разгадать. Жажда познания мучает меня. Силюсь понять что-то очень важное, заглядывая в самую сердцевину каждого из голубых миров.
Моим глазам больно от солнечных поцелуев-стрел.
Закрываю их.
Минуты спешат. Уходят.
Все возвращается на круги своя.
Со мной рядом лежит белый лист бумаги и на нем следы:
«Здравствуй, родной! Я так долго к тебе иду...»
Письмо пятое
Здравствуй, родной!
Я так долго к тебе иду. Приду ли когда-нибудь? Хотя зачем искать за тридевять земель то, что носишь в сердце, что никогда не покидает тебя.
Моя любовь к тебе делает меня и глупой, и красивой. Я чувствую себя и царицей, и рабыней, самой счастливой и несчастнейшей на земле.
Благодарю тебя, мой друг!
Раньше думая о тебе, мне нужно было закрывать глаза, чтобы увидеть тебя, твою улыбку, услышать твой голос. Теперь всюду, куда бы я ни шла, где бы ни была, смотрю и вижу тебя. Вот бежит по дорожке навстречу малыш – я вижу нашего с тобой нерожденного сына, а вот седая степенная женщина – твоя мама, и она так тебя любит! Но я люблю тебя не меньше, и она это знает. Она прочитала это в моих глазах. Ее – мудрую – не обмануть. Она смогла бы полюбить и меня. И я бы дорожила этой любовью.
Ты – мой сегодняшний ласковый день из сердца августа, ветка клена, склоненного над моей головой...
И я не знаю, где заканчивается мое Я и начинаешься Ты. Ты – это я, а я – это ты.
Письмо шестое
Если бы все мои думы о тебе могли превратиться в цветы, то все улицы нашего города до самых окраин были бы заполнены ими: красивыми, нежными, неповторимыми и такими любимыми.
Если бы все мои слова, которыми заклинала-умоляла тебя о встрече, превратились в птиц, то ни одно дерево в нашем городе не осталось бы без песни, красивой, нежной, неповторимой и такой любимой.
Если из всех моих ночей взять кусочек темноты, то с моей души свалился бы черный-пречерный, тяжелый-претяжелый камень и если бы из всех моих снов собрать по лучику света, то я бы предпочла никогда не просыпаться, ведь так здорово лететь на крыльях мечты в бесконечную синеву.
Ах, эти «если»!
А если я никогда больше не смогу улыбаться?! Да, да! Как это страшно. Бывают минуты, когда думаю, что победила страх. Но иногда обстоятельства сильнее нас... И тогда... Тогда страшно. Не за себя. За близкого и родного человека. Вот и я боюсь.
А знаешь, что спасает? Что спасет?
Любовь!
Любовь! Любовь! Любовь! Всякая разная, одним словом – замечательная. Говорят, мысли материализуются. Если это так, то пусть всегда так будет. Я люблю тебя! Полюби и ты меня! Полюби!
Письмо седьмое
Дорогой друг, чем дальше стараюсь отдалиться от тебя, тем ближе ты мне становишься. Ты настигаешь меня как ураган в степи, и мне некуда спрятаться. Да я и не желаю прятаться. Мне тяжко среди родных и друзей и томительно сладко в продрогшей степи.
– Странная женщина, – слышу голос в ночи.
– Женщина. Женщина. Она – женщина, – кто-то вторит этому голосу.
Терпеть не могу, когда говорят обо мне в третьем лице.
– Я слышу! Я живая! – кричу в темноту. – И любовь моя жи-ва-я! Она живет, и будет жить, пока будет жить небо, под которым ходили с ним вдвоем, пока ветер будет помнить хотя бы одну строчку из моих стихотворений, пока не оборвалась нить желаний, хранимая в клубках-зрачках...
Быть может, это мое последнее письмо, которое ты сможешь прочитать.
Я буду тебе писать, буду, только понять меня станет невозможно. Тебе не известен язык, на котором я буду с тобой разговаривать. Ведь ты и так плохо знал его – на котором с тобой говорила, а теперь и вовсе забыл. Только благодаря солнцу, траве, синеве, цветам и ветру ты меня понимал, но я отпускаю моих помощников: у них столько дел там, где в них нуждаются.
Я ухожу, а ты оставайся.
Оставайся с Богом.
Твоя женщина.
