Санди САБА

 

Учитель года

 

1

Сегодня Инна Арнольдовна Сивухина решила провести для своих ребят необычный урок. Впрочем, необычность эта была для Инны Арнольдовны делом обычным. Она ненавидела рутину и монотонную школьную зубрежку и всегда старалась привнести в урок живинку. За это дети ее боготворили, называли: «Наша Иннушка». Многие родители стремились устроить своих чад в ее «элитный» класс, даже жаловались в РОНО и выше, когда не получалось.

– Сегодня мы поговорим о любви, – на эту классическую тему Инна Арнольдовна мечтала провести урок давно. Но когда принимала пятый класс, считала – рано, а вот восьмой – он хоть и бестолково-шумливый, но самое то – пубертат в разгаре.

– О безопасном сексе? – подал реплику Сережа Киляков, самый отмороженный типус из ее класса. Сын высокопоставленного начальника из областной администрации, он позволял себе на уроках почти все. Однако Инна Арнольдовна не была бы сама собой, если бы и к этому холеному папенькиному сынку не нашла подход. А подход был простым. Киляков очень любил, когда в ответ на его благоглупости окружающие нервничали, он от этого просто балдел. Инна Арнольдовна просчитала эту реакцию и всегда отвечала на уколы взбалмошного ученика или спокойным молчанием, или обыкновенной улыбкой. К тому же она знала: Киляков безнадежно влюблен в девочку Галю Коткину, сидевшую аккурат за ним.

– Килька, заткнись! – прикрикнула на него Галя. Киляков безропотно заткнулся, а Инна Арнольдовна вместо того, чтобы сделать Кильке выговор, рассмеялась:

– Знаешь, Сергей, секс – всегда слуга, любовь – госпожа. Эти вещи желательно не путать. Настоящая любовь – это всегда жертва. Помочь любимому человеку, сделать так, чтобы ему было хорошо иногда в ущерб себе – это и есть настоящая Любовь... Я вам предлагаю тест. Что вы можете сделать для любимого человека. Вариант только один, сразу предупреждаю. Итак: а) прыгну в костер; б) отдам последние деньги, приготовленные себе на обед; в) спасу от хулиганов (для мальчиков); г)...

– Инна Арнольдовна, а вы вышли замуж по любви? – этого вопроса учительница ждала, даже приготовила достаточно неожиданный ответ, но вдруг ее «замкнуло». У нее почему-то этот очень веселый ответ вылетел из головы. В последний раз ее «замыкало» в первый год ее учительства, потом прошло, и вот сегодня вернулся синдром «практиканта», когда появляется страх сорвать урок и показаться перед учениками растяпой.

– Без любви нельзя... – пробормотала учительница.

Вместо ответа перед глазами вдруг возник образ Алеши, влюбленного в нее мальчика во времена студенчества, он протягивал ей на ладони замасленный червонец, когда она потеряла – вот бестолочь – сумочку, а там только что полученная стипендия. Между прочим, он был иногородний, а значит, деньги из дома мог получить очень даже нескоро. Причем без возврата – рыцарь. Ее Эдик из-за копейки удавится. Помнится, когда муж еще был «старым русским», они только поженились, она сварила пельмени, так Эдик ночью бегал на кухню и считал, все ли пельмени на месте, вдруг ее младший братишка съест. Ведь у них уже отдельная семья. Алеша не такой, он «простодырый», как говорит ее мама, такие в 90-е карьеру не делали.. У Алеши были пронзительно-серые глаза, а в остальном он по-мужски был некрасив и неловок. В аудитории все углы у парт посшибает, пока дойдет до своей. Неуклюж и косолап, как мишка из детского стишка. Да еще худющ, будто из Освенцима. На каждую стипендию он покупал ей мороженое: ее любимый брикет за 48 копеек и еще эскимо за 22. Если не наедались, то догонялись. Он платил. Смешной мальчик и глупый...

В это время дверь класса распахнулась и в аудиторию сквозняком влетела директриса Нинель Владимировна, женщина без возраста и «вторичных половых признаков». Она бесцеремонно прошла к учительскому столу, сияя, словно страз в колье из чешской бижутерии:

– Дети, сегодня произошло знаменательное событие для нашей школы. Ваша классная руководительница Инна Арнольдовна Сивухина признана Учителем Года!

– Ура! – крикнул Килька и подбросил вверх дневник...

 

2

Без любви нельзя... А Эдик? К Эдику она привыкла – с ним спокойно, что еще женщине надо, если не ощущать себя как за каменной стеной. Ну что, что мог предложить ей Алеша, мальчик из пролетарского квартала чужого города. Стихи, эскимо, сосиску пополам и прочий юношеский романтизм, который на хлеб не намажешь и в карман не положишь.

Вот Эдик не писал стихов, терпеть не может мороженое, сосиску всегда слопает сам, никогда не предложит, если, конечно, вдруг не понравится – тогда на, Боже, что ему негоже. Эдик конкретный человек, когда-то комсорг факультета. Прозвище у него было Принц. Всегда подтянутый, аккуратист. Она с ним на балу и познакомилась. На балу первокурсников. Золушка и Принц. Он пригласил ее на танец и ей сразу же понравились... его чистые, словно отполированные, ботинки. Он всегда следил за собой. Тогда-то в голове у Инны и «включился счетчик», она сразу стала прикидывать в уме его возможности и перспективы, сначала нехотя, потом уже рассуждая трезво и скрупулезно.

Счетчик сработал верно. Эдик в 90-е годы повел себя очень серьезно, занялся водочным бизнесом, использовал все свои комсомольские связи под прикрытием более могущественных партийных боссов. В бизнесе особо не жадничал, всегда умел поделиться с нужными людьми, бизнес – не пельмени. Хватки и ума ему было не занимать, он быстро поднялся. Впрочем, нервы и у него не железные. Вчера закатил форменную истерику. Кто-то из врагов заказал его в местной газете. Статья называлась «Водочный убийца». Серьезная статья, основательная. Со статистикой, сколько народа гибнет от алкоголя, сколько преступлений совершается по пьяной лавочке, сколько разводов происходит, сколько «карнавальных» детей с синдромом Дауна рождается. Еще и иллюстрации детей-даунов, убийц и прочая. В статье черным по белому говорилось, что за последний год было зафиксировано 15 случаев отравлений водкой «Наша Самогонная». Но больше всего анонимного автора почему-то возмутил Праздник Водки, устроенный в ночном клубе «Сад Семирамиды». В рамках этого праздника был проведен стриптиз-турнир «Русские после первой не закусывают...» Победителю между прочим вручался роман Ремарка «Три товарища» (идея Сивухина), а проигравшие должны были после каждой рюмки снимать с себя по вещи. Финал прозвенел скандалом на весь город: семь девиц в полном неглиже угодили в реанимацию в состоянии алкогольной комы.

– Пьют запойно только быдло и уроды, – внешне интеллигентный Эдик всегда терял самообладание, когда разговор заходил о загубленных алкоголем людях. – Есть культура пития, а если человек ее не соблюдает – то это вина человека, а не водки.

Инна не спорила, отчасти с ним соглашаясь: пьют слабаки, природа должна прореживать таких. Водка – не причина, а лакмусовая бумажка.

До замужества она жила в районе, прозванном остальными горожанами Бараковка. После войны люди там жили в бараках, в 50-е для них выстроили хрущовки, причем так тесно и бестолково, что люди предпочитали лучше уехать в село, чем жить в этом районе.

Самый бандитский и самый алкогольный район города. Ее семья в этом отношении не отличалась от других. Отец любил выпить, а выпив, закатывал скандалы. Инна не сказала бы, что это были большие скандалы: если сравнивать с нравами, царившими в других семьях, то в их семье царила «тишь да гладь да божья благодать». Инна даже не могла вспомнить, кто из мужчин поколения отца не пил, впрочем, из ее поколения мальчики, да и многие девочки ушли не дальше.

Как-то недавно Инна стала перебирать в памяти детей из их подъезда – судьбы у большинства срисованы, как под копирку. Всего три варианта: покончил с собой, спился, сидит. Братья Постниковы спились, один из них сгинул, где никто не знает, Нуждовского избили по пьяной лавочке так, что его парализовало, Галя Лукьяненко спилась до такой степени, что у нее отобрали родительские права, а потом повесилась. Сережа Москалев пьяным выпал с третьего этажа – насмерть. Юрка Сергеев бомжует, его сестра Ольга сто раз зашивалась и столько же раз «расшивалась». Коля Крутов и Паша Малахов погибли в черные 90-е, пав жертвами бандитских разборок. Колька Кечаев снаркоманился, Нина Борщева хоть и вышла замуж, но муж пьет, троих детей нарожала, а на что кормить? Лену Бекшеву убил ножом собственный муж. Генка Бузлин напился какого-то суррогата и умер... «В люди» выбились только дети из трех семей. Брат с сестрой Жигановы: но эти «цыганские» (мама – настоящая цыганка) дети всегда держались на особицу. Сережа Метелин уехал в Москву и неплохо там устроился. Вот и она, Инна Кукорина, очень удачно вышедшая замуж. Все они – неприкаянные дети Бараковки.

Сама Бараковка всегда ассоциировалась у нее с чем-то мрачным, тусклым, неприятным. С вечно прорвавшимися канализационными стоками, с могильным запахом, который мог перекрыть только ветер с медицинской фабрики. Вечно сырая погода. Хотя город один, но климат в других микрорайонах казался ей совершенно другим, гораздо лучшим. Вот едешь по центру – тепло и светло, а приезжаешь в Бараковку – как будто моментально попадаешь в другой климатический пояс, более северный и суровый. И солнце над этим районом светит реже, и дожди идут чаще. И отношение других горожан соответствующее, под любым предлогом они старались обходить Бараковку стороной, даже в газетных объявлениях писали: первый и последний этаж, район Бараковку (любой этаж) не предлагать.

Вечно загаженные подъезды, пахнущие мочой и блевотиной. Пьяные подростки, мужики, лежащие на тротуарах в алкогольной коме. Первое воспоминание детства: Инне шесть лет, их сосед сверху дядя Володя Трапезников напился пьяным до чертиков и перепутал квартиры, не добравшись один этаж до своей. Он стал ломиться в квартиру Кукориных с криком: «Анька! (жена дяди Володи) Открой дверь, сучка!» И как мама Инны ни кричала ему, что это не его квартира, дядя Володя не понимал. В конце концов он так и уснул на площадке перед их квартирой.

Пьяные родители порождали соответствующее потомство. И доблестью детей Бараковки было кичиться, кто больше выпил пива или водки. Постепенно жители Бараковки превращались в касту неприкасаемых, с которыми жителям других микрорайонов было даже неприятно здороваться.

«Интеллигенты» из центра города не любили детей рабочих окраин. Те платили взаимностью. Среди горожан ходила поговорка: в Центре живут начальники, на Югах – их племянники, на Севере – трудовой народ, а в Бараковке – полный сброд. Буквально на второй день пребывания ее в институте Инна стала свидетелем нехорошей сцены: Сережка Фирсов опоздал на занятия, влетел пулей в аудиторию, в запарке не заметив, как в кабинет входит преподаватель Клара Лазаревна, патологически добрая женщина, не умевшая сердиться. Она попыталась сделать нерадивому студенту внушение: «Фирсов, разве вы не знаете, что рыцари должны пропускать даму вперед». Сережка и сам понял, что опрофанился, покраснел, но ответить ему не дала дочка одного местного писателя (считавшего себя, к слову, живым классиком своей области) Белла Сидоркина: «Да что вы от них хотите, Клара Лазаревна, какие рыцари, это же дети рабочих!»

Поэтому еще в школе Инна решила, что при первой же возможности вырвется из Бараковки, мытьем ли, катаньем ли, но вырвется... Какое-то время в ее «счетчике» крутился и Алеша, но все-таки по сравнению с Эдиком он проигрывал.

Эдик был всегда чисто, с иголочки одет, выбрит, надушен, в парадном костюме, словно каждый день у него большой праздник, при галстуке, в руках неизменный и модный тогда чемодан-дипломат. Брюки отутюжены – он до сих пор глажку брюк никому не доверяет, для него это как утренний ритуал.

Алеша не сказать, что выглядел неряшливо, нет, просто он жил один в чужом городе и ему явно не хватало женской руки – он просто чисто физически не успевал за собой ухаживать. Ведь надо было еще учиться и желательно без троек, чтобы иметь стипендию. Поэтому и видок у него был зачастую не очень. Пыльный залатанный собственной рукой кое-как старенький свитер, помятые брюки, закапанные в местной столовой. Словом, Алеша был обычный – не Принц.

У Эдика был надежный тыл – благополучная семья, за ним всегда ухаживали мама и младшая сестра. И главное – он ассоциировался у нее с аккуратным и более благоустроенным центром города. Эдик долго не ухаживал – просто предложил замуж – сразу: «Извини, мне некогда заниматься вздохами при луне...» Счетчик в голове Инны работал недолго, она быстро взвесила все плюсы и минусы и согласилась. Лишь только раз она пожалела о своем выборе, когда года через два застукала мужа с секретаршей, и где – в собственном доме. Та, хамка эдакая, даже пользовалась Инниной косметикой. Инна закатила скандал, взяла дочь в охапку и адье, прощай, дорогой. Уехала к матери в Бараковку. Он приходил мириться на следующий день – она его выгнала. Но прошел день, второй, и Бараковка своим климатом стала давить на нее, да и мать уговаривала: «Ну, что ты ломаешься, кто из мужиков налево не ходит. Смотри сама: он тебя одевает? Одевает. Он тебя ни разу пальцем не тронул, это ты его табуреткой треснула меж бровей. Дочку он любит безумно. Чего тебе еще надо? Пусть себе ходит, куда ему хочется – главное, чтобы всегда возвращался к тебе». И Инна вернулась к мужу при первом же удобном случае, тот стал впредь аккуратнее: теперь он своей любовнице снимает квартиру и старается лишний раз с ней нигде не светиться.

Их с Эдиком до сих пор считают идеальной парой. Сказочными Принцем и Золушкой. И ничего, что Принц стал водочным магнатом, а Золушка учительницей в элитной школе. Впрочем, с этой сказкой у Инны были не очень хорошие воспоминания.

Алеша, помнится, дружил с довольно неприятным типом по имени Виктор, а вот фамилию его Инна, убей и пытай, сейчас не вспомнит. Виктор пописывал какие-то скверные графоманские сказочки: очень злые продолжения всемирно известных сказок. Сейчас этот жанр зовут умным словом фанфик, а тогда просто говорили: продолжение пишет. Но это было бы ничего, ну пишет человек, ну и пусть пишет – его личное дело. Так нет, он эти свои сказки посвящал кому-нибудь из группы. Алеше он посвятил сказку «Гадкий утенок»: Утенок, став Лебедем, здоровается и уважает исключительно Лебедей, остальную живность игнорирует или платит презрительной монетой. Сивухину, тогда комсоргу их группы, он посвятил сказку про Принца и Спящую Красавицу: Принц, поцеловав Красавицу, превратился навеки в Кощея, который зачах над златом, а Красавица стала Жабой. Инне он посвятил самую злую сказку: Золушка вышла замуж за Принца и превратилась в Злую Мачеху. «Сам-то ты кто?» – обиделась на него Инна. «Я – Кот в сапогах, который пропил свои сапоги, когда маркиз Карабас выбросил его на помойку за ненадобностью после женитьбы на принцессе», – хмыкнул Витя. Кажется, он спился.

Алеша же почти сразу после ее замужества перевелся в другой вуз в другом городе, поближе к дому.

 

3

И вот столичные празднества пронеслись, как экспресс, и не успела опомниться, как надо возвращаться домой. Муж встречал ее на вокзале со столичным поездом. В обычном своем стиле (хоть бы раз пришел помятым, Инна поймала себя на мысли, что уважала бы мужа после этого больше, а так клон какой-то). В парадном костюме, при галстуке, ботинки блестят, только в руках вместо дипломата модная барсетка. Он был не один, с ним была Эля, дочка, и полкласса ее школяров, которыми верховодили неутомимые Сережка Киляков и Галя Коткина. Сережка совсем неманерно сунул в руки своей классной руководительнице букет огромных роз, а девчонки стали скандировать, аж уши заложило:

– Па-а-аздра-а-авляем! – растягивая безбожно гласные звуки, как только это умеют жители средней полосы.

– А я тебе приготовил подарок, – муж загадочно улыбался.

– Какой?

– Будь Моей Венерой.

– Что?

– Это аббревиатура – Будь Моей Венерой – БМВ, – расшифровал он свои намеки и извлек на свет Божий ключи от машины. – Получай, Принцесса, свою тыкву.

– Я тебя люблю, Принц! – Инна давно мечтала о своем авто. Ей давно уже кололи глаза – мол, жена олигарха и без своей машины – несолидно. Но Эдуард сначала не очень хотел дарить. Было достаточно того, что она могла в любое время использовать его служебное авто с водителем. Он боялся за нее: Инна – женщина импульсивная, а на дороге нужно быть спокойным и внимательным. Но надо было знать характер Инны – она взяла мужа в осаду, тайком сдала на права. Ей нравилось открыть окно и ехать, ехать, ехать, все равно куда, лишь бы ехать. С ветерком, по-гоголевски: «Какой русский не любит быстрой езды...»

Она очень хотела ехать по своей Бараковке, чтобы неслось вслед: «Это та самая Инка, что жила раньше у нас, теперь она выбилась в люди». И пусть злословят и завидуют, ей это только нравилось, она желала этого злословия.

И вот уже вечером она мчалась по предместьям когда-то своей Бараковки, выжимая из своей беэмвухи сто двадцать километриков. На заднем сиденье развалилась Белла Сидоркина, старинная подружка со студенческих лет, та самая, ненавидевшая детей рабочих.

– Слушай, а где сейчас Алеша, не в курсах? – поинтересовалась Инна.

– Какой Алеша? – не сразу поняла подруга.

– Какой, какой? Тот самый!

– Ах, Алексей... Да ты что, не знаешь, он в большую гору пошел: теперь пресс-секретарь Владимирова.

– Какого еще Владимирова? – теперь не поняла Инна, и уже настал черед дразниться Катерине:

– Какого, какого? Того самого, который в Москве и которого прочат на следующих выборах в преемники.

Инна тормознула, в ее голове заработал нежданно-негаданно счетчик, которому она тут же выставила счет, мол, как ты так не мог просчитать, что Алеша, ее Алеша, станет Алексеем Николаевичем...

– Серьезно?

– Что, осознала ошибку? Неужели быть женой водочного «магнита» (она так сказала – «магнита») хуже?

– Репутация, – пробормотала Инна.

– Что? Чья репутация?

– Моя. Ты сама знаешь, «магнитов» у нас не любят. Эти папарацци задолбали меня уже: куда поехала, что скушала, я случайный поцелуй не могу подарить, сразу же ор поднимают – любовник Сивухиной.

– А не по барабану ли тебе, подруга, все эти папарацци. Они тебя никогда особо не трогали. Ты примерная учительница, не Псюша Общак, до гламура тебе далеко. Слушай, давай откровенно, а ведь ты любишь Алешу?

– Он бы меня из Бараковки не вытащил...

– Это еще вопрос: вытащил бы, только чуть позже, а тебе хотелось все сразу. Сивухин был уже готовым продуктом, ждать не надо, преподнес тебе все на блюдечке.

– Ладно, поехали, ну что: выжмем двести? – Инна поддала по газам.

– А ГАИ?

– А по фиг! – весело прокричала Инна.

– Сдурела, подруга, – закричала в испуге Белла.

Инна потянулась одной рукой, чтобы поправить локон, налетевший на глаза, и тут что-то пестрое мелькнуло перед лобовым стеклом – удар! Кто-то с глухим стоном отлетел в сторону.

Инна моментально затормозила. Вместе с подругой они вылетели из машины. На обочине (ну и отлетела она – метров за тридцать!) лежала девушка – она тяжело, прерывисто дышала, а ноги дергались в конвульсиях, лицо забрызгано грязью, ее проволокло по асфальту несколько десятков метров. В голове у Сивухиной заработал счетчик: если сейчас приедут гаишники, то неминуем скандал, в прессу обязательно просочится – жена олигарха Сивухина сбила насмерть женщину (девушка еще дышала, но Инна прокручивала и этот вариант)! Она метнулась было к машине. Но Белла ее вовремя остановила:

– Ты что: спятила? – вынула мобильник и сразу начала набирать номер скорой, потом посмотрела на жертву: – Молоденькая!..

Девушка скончалась в машине скорой помощи.

 

4

Эдуард Сивухин напряг все свои связи, чтобы, во-первых, замять дело, во-вторых, чтобы информация об аварии не просочилась в прессу. У жены случилась истерика, когда ее вызвали к следователю: она решила, что ее обязательно арестуют. Впрочем, этот вызов остался единственным. Следователь вел с ней себя предупредительно и вежливо, даже излишне вежливо. Это можно было назвать беседой, а не допросом, и длилась она от силы полчаса. Давая подписывать допросный лист, следователь, мужчина уже немолодой, без обиняков заявил:

– Ваше счастье, что эта девушка молдаванка, гастарбайтер, у нас на заработках. С местными было бы куда проблемнее. Единственное что: беременна она была...

 

5

Сегодня классный час. Инна Арнольдовна уверенно прошлась по рядам: Сережа Киляков, как всегда, вертится и пытается дергать за косичку Галю Коткину, Саша Мулов читает на ее уроке какую-то книжку – ага, новый детектив Акунина, вот паразит. Пусть читает – она сегодня добрая:

– Ребята, надо ценить в людях доброту и любовь. Любовь – это самое ценное, что есть в жизни. Апостол Павел говорил, что любовь не ропщет, не жалуется, долготерпит и все прощает... Сегодня я ознакомлю вас с результатами опроса, который мы с вами провели неделю назад. Итак, семь мальчиков из нашего класса прыгнули бы за любимой девушкой в костер, еще шесть поделились бы последним рублем, даже если самим надо пообедать («Хорошо им делиться «послед-
ним» рублем, они и не знают, что это такое», – хмыкнула про себя Инна Арнольдовна, класс-то у нее элитный, из детей не Бараковки, а высокопоставленных родителей).

А перед глазами почему-то возник Алеша, он держит в руках помятый червонец и бормочет: «Не пережевывай (это значило: не переживай), все будет хорошо!»

  

Мария Сакович

 

Случай

 

Я не верю в случай. Наверное, поэтому, когда прошлой осенью (я точно помню дату, было 11 сентября) в общем симпатичный парень проголосовал мне с обочины, я остановила машину не раздумывая и опустила стекло в окне правой двери. Он наклонился, заглянул в салон и спросил: «До *** не подбросишь?», я кивнула и сняла с двери блокировку. Он сел на соседнее кресло, я выехала на полосу и, прибавив громкость проигрывателя, представилась – Олеся. Он ответил – Максим, и поинтересовался, можно ли у меня курить. Я согласно агакнула. Машина с легким гулом неслась навстречу закату. Наверное, я поступила легкомысленно, мелькнуло в голове. Но мне было все равно.

Скорей всего то, что у меня кончился бензин, тоже было неслучайно, и машина, дергаясь и кряхтя, дотащила нас в горку, немного скатилась с нее на холостом ходу и наконец встала. Дорога почему-то была пустой, на поля опустилась темнота. Несмотря на дневную жару, ночи в начале сентября уже прохладные, и мы с Максимом тряслись на обочине, оживленно подпрыгивая и пытаясь согреться. Несчастная машина с тускло светящимися габаритами темным пятном громоздилась на светлеющем под последними сполохами заката асфальте. Воздух пах полынью, пылью и влажностью. Максим предложил закурить, я охотно согласилась. Под курево завязался и разговор.

– Куда ты едешь? – спросил меня Максим безразлично.

Я пожала плечами:

– Пока туда же, куда и ты.

– Понятно. Секрет?

– Нет, просто неинтересно. Ну сам подумай – какая тебе разница?

Он засмеялся и согласился – действительно, никакой.

– А ты? Почему автостопом?

Он затянулся, выдохнул дым и только потом ответил:

– Не поверишь...

Вдалеке послышался шум. Я уставилась на горб дороги – из-за него туманным кольцом выплывал свет фар и неумолимо надвигался грохот грузовика. Я подскочила к краю асфальта и замахала рукой, но вылетевшая машина промчалась мимо, обдавая меня смрадом. Я растерянно и сердито обернулась вслед за вихрем пыли и выхлопных газов, посмотрела на удаляющиеся красные габаритные огни машины, похожие на злобные угольки в глазницах разъяренного быка, и выбросила окурок. Повернулась к Максиму.

– Ты начал что-то говорить...

– Да, было дело. Я сказал, ты не поверишь, куда и почему я еду.

– Ну почему не поверю...

– Потому что. В это нельзя поверить. И никто не верит до последнего.

– А все-таки?

– Я еду из-за тебя и с тобой.

Я посмотрела на него, мне стало не по себе. «Мама была права», – промелькнула паническая мысль. Маньяк? Навязчивый поклонник? Но я никогда его не видела! Я стояла довольно далеко от Максима, но обездвиженная машина и опустившаяся на мир ночь не оставляли мне шансов на бегство. Максим сунул руки в карманы, поежился и
усмехнулся:

– Не бойся. Не надо меня бояться.

– Кто ты? – Боже, как смешно и жалко звучал мой голос, похожий на писк, случайно вырвавшийся из неокрепшего горла новорожденного котенка.

– Олесь, ну зачем тебе это? Кто я, куда я, зачем – тебе надо это знать?

Я помотала головой, прикидывая, сразу ли меня задавят, если я брошусь под колеса следующей машины, или сломаю только руку или ногу. Максим вдруг подошел ко мне и взял за рукав куртки – мол, даже не думай. А я не могла не то что побежать – пошевелиться, моргнуть, сглотнуть... меня словно паралич охватил. Я стояла и пялилась на Максима (возможно, даже с открытым ртом). А тот, вздохнув, взял меня за плечи и легонько потряс:

– Олеся! Очнись. Я тебя не убью, не съем, не изнасилую. Мы просто проедем с тобой вместе часть твоего пути, и все – я выйду там, где сочту нужным! Ты поедешь дальше, я останусь. Разве это страшно?

Я помотала головой и закрыла рот. Максим улыбнулся и кивнул в сторону горба дороги:

– Слышишь? Кажется, машина едет, – и он, отодвинув меня (я чуть не упала, ноги не желали двигаться), шагнул к полосе и поднял руку. Выпрыгнувший из-за подъема джип весело притормозил, обогнув мою несчастную тачку, и водитель услужливо согласился дотащить нас на тросе до заправки. Мы ехали в полной тишине в холодной темной машине и тоже молчали. Максим – не знаю почему, а я – от страха.

Когда я полностью заправила бак, выпила кофе в мини-баре заправки и вернулась в машину, Максим вдруг повелительно сказал:

– Отъезжай, надо поговорить.

Я послушно выехала на шоссе и, набирая скорость, двинулась вперед. Мой пассажир откинулся на спинку сиденья и начал говорить:

– Меня зовут Максим, но это не настоящее мое имя. Настоящее тебе знать незачем. Я еду в никуда из ниоткуда, но именно с тобой. Я – твоя Смерть.

Неожиданно для самой себя я не нажала резко на тормоз, не крутанула руль – ничего из тех реакций на потрясение, которые в таком разнообразии показывают в фильмах. Я только хихикнула – идиотски, истерично, чувствуя, что из глаз льются слезы напряжения. А Максим продолжал спокойным, размеренным тоном:

– Я – именно твоя Смерть. Такой ты должна ее встретить и узнать. Тот, кто выглядит так же, как я, на самом деле не увлекается ездой автостопом. Он сам за рулем, дальнобойщик. И он встретит тебя на выезде из города – да-да, того самого, куда ты направляешься. Ты поедешь обратно и будешь очень несчастна, а он заснет за рулем, потому что едет издалека. Мне нужно, чтобы ты повернула назад.

– ЧТО??? – заорала я, вдруг с детальной точностью поняв, кто он и откуда взялся в моей машине, и резко вывернула руль вправо. Спасибо, обочина была широкой и машина не свалилась в кювет. Я затормозила, изо всех сил ударила ладонями по рулю и повернулась к нему, заорав в лицо:

– Тебя моя мать послала??? Она знает, что я еду к Никите, и послала тебя меня вернуть??? Пошел вон из моей машины!!!

Дело в том, что у меня есть тайна – я замужем, я прекрасно отношусь к мужу, но... но люблю другого. Точнее, не знаю, как объяснить... Мужа я очень люблю. А Никита когда-то давно разбил мне сердце, но я привязчива, как собака, и до сих пор в душе верна ему, даже будучи отвергнутой. Той весной передо мной с пугающей срочностью встал вопрос о ребенке – его требовали все. А я понимала – ребенок перекроет для меня все пути к отступлению в том случае, если Никита все-таки поймет, что я лучшее, что было в его жизни, и позовет меня назад. Поэтому, как ни идиотски это звучит, но я решила все выяснить раз и навсегда и, отправив мужа в командировку (подходящий случай подвернулся только через три месяца), села за руль и поехала за почти тысячу километров к Никите. Мама... мама догадалась. Точнее, словно почувствовав что-то неладное, она позвонила мне на мобильный, когда я еще и сотни километров не проехала, мы поругались, в общем... теперь я была уверена, что мама кого-то наняла или попросила, чтобы таким глупым способом меня остановить. И вот я сидела и орала на Максима, пока...

...пока он вдруг на моих глазах не изменился до неузнаваемости – силуэт словно поплыл, куртка вытянулась, превратившись в черное, похожее на монашеское, облачение, полностью скрывшее от меня и лицо парня, и фигуру. Из широкого рукава торчала костлявая кисть руки, сжимавшая в пальцах... да-да, именно косу. Только небольшую – коса в натуральную величину просто не уместилась бы в машине. Капюшон, падающий на лицо Максима, колыхнулся и до меня донесся тихий смешок и скрипучий голос:

– Ну что, теперь я больше соответствую твоим представлениям обо мне?

Я не нашлась, что сказать, и отшатнулась от фигуры на соседнем кресле. Машина моментально наполнилась холодом и сладковато-приторным запахом тления. А Смерть продолжала говорить, гипнотизируя меня:

– Почему люди так падки на дешевые спецэффекты? Почему вы реагируете правильно только на стереотипы? Почему вам всегда и всё надо доказывать? Почему за тысяче-
летия, что я знаю ваш род, вы то шарахаетесь от меня, то не узнаете в упор, да еще и награждаете совершенно несвойственными мне качествами? Я и кровожадная, и ненасытная, и незваная, и холодная... а я не такая!

Несмотря на ужас ситуации, я ухмыльнулась, так забавно прозвучали слова Смерти. А Она, словно подстегнутая моей реакцией, мигом «потекла», как марево, и на месте странной фигуры в плаще, а ранее Максима, сейчас сидела хрупкая девушка в легком, несмотря на холод, белом одеянии, с грустным красивым лицом и длинными светлыми волосами. Она подняла на меня глаза и улыбнулась:

– Поговорим?

Я кивнула, вытащила из кармана сигареты и твердо решила не задумываться над абсурдностью происходящего. А Смерть заговорила снова – на этот раз голосом тихим и мелодичным:

– Я так устала от людской несправедливости, ты даже не представляешь! Вот даже ты – ты ведь испугалась меня! А почему? Я сразу сказала – не буду тебя убивать! И цель у меня была скорее обратная – предупредить, остановить, оградить... а ты... и ведь так всегда – стоит показаться человеку такой, какой я должна быть для него – сразу недоверие, подозрения, а стоит явиться в привычном ему облике – ужас, паника, страх, попытки к бегству или даже желание меня убить! Это ли к лицу человеку? Ведь это черты, которые чаще приписывают мне...

Я во все глаза смотрела на Смерть, а та, казалось, была искреннее разочарована (хотя почему «казалось»? Если ей не свойственны человеческие сомнения и рассуждения, то она и была искренней), и пыталась понять и принять то, что происходило. Но – не могла. Все мое существо противилось этому пониманию. В мерцающем призрачном свете панели приборов и магнитолы, включенной, но поставленной на беззвучный режим, эквалайзер которой мерно прыгал и опадал в такт неслышимой музыки, Смерть казалась обычной девушкой с чересчур бледным лицом и тонкими, почти прозрачными руками. Она каким-то неуверенным жестом поправила длинные упавшие на лицо волосы и опять посмотрела мне в лицо.

– Ты не веришь мне, опять... – она отвернулась к окну и уставилась на свое отражение в стекле, потом постучала пальцами по крышке бардачка и снова повернулась ко мне. – Я докажу. Смотри! – и указала пальцем куда-то на дорогу.

Я послушно повернулась и застыла – прямо в глаза ударил ослепительный свет фар мчащегося в лоб грузовика. И хоть мне хотелось зажмуриться, глаза сами распахнулись навстречу... но перед грузовиком вдруг, как из-под земли, выскочила легковушка и легко влетела прямо ему в морду. Послышался страшный грохот, затем резкий визг тормозов, звон битого стекла, грузовик замотало по дороге вместе с приклеившейся к нему грудой металла, в которой сейчас было трудно узнать машину. Наконец, в очередной раз мотнув легковушку, как щенок тряпку, грузовик резко отскочил к обочине и там застыл, а бывшая иномарка отлетела на середину дороги и замерла, дымясь. Я закрыла глаза, распахнула дверцу и высунулась наружу – меня немилосердно рвало, просто выворачивало от увиденного.

Когда я наконец откинулась на спинку сиденья, Максим – это был снова он, и я обрадовалась ему как родному – протянул мне бутылочку минералки и салфетку. Я прополоскала рот, отпила немного, вытерла губы и включила зажигание, пробормотав «Давай отъедем». За окном мерцало звездное небо, а в свете фар пунктир разделительной линии манил вдаль. И – никаких машин.

Мы ехали молча. Максим смотрел в окно, я упорно ничего не говорила. А что было говорить? Я поняла, что он показал мне то, о чем предупреждал. Шансов выжить в этой аварии у меня не было. Но у меня был выбор – вернуться к жизни. Какой богатый выбор – жить или умереть! Точнее – поверить или нет...

А Максим продолжал рассказывать:

– Мне давали тысячи имен. Меня боялись, мне поклонялись, мне приносили жертвы, меня даже любили... а ведь ничего этого не нужно. Нужно только одно – знать, что я есть, и всегда быть готовым к встрече со мной, и узнать меня. Ведь смерть – это не противоестественно. Это нормально, это в человеческой природе и вообще в природе. Я рядом с человеком с самого рождения, но никогда не прихожу просто так. Я всегда прихожу именно тогда, когда нужно. Ты даже не представляешь, как многие меня ждут – смертельно больные, раненые, старики, прикованные к постели. Как многие мне искренне рады и какой разной я бываю – желанной на поле боя, долгожданной у ложа больного, улыбчивой и ласковой у кроватки ребенка-дауна... и как мне иногда не хочется идти к тем, кто зовет меня раньше времени! И как я ненавижу тех, кто вынуждает меня прийти! К ним я поворачиваюсь самой страшной своей стороной, потому что насилие – это худшее, что может сделать человек. А насилие над высшей волей – это вообще преступление. И еще я не терплю тех, кто натравливает меня на других – тогда я чувствую себя бездушным животным...

Я молча слушала, не испытывая ничего. Мне даже страшно уже не было. Хотелось одного – вот так ехать куда-то и никогда никуда не приезжать. Наверное, это и есть апатия...

– А ты... с тобой получилась обычная, в общем, история... твоя мать очень тебя любит, переживает и сочувствует тебе. И боится. Боится, что ты сломаешь свою жизнь. В таких случаях я иногда нарушаю привычный ход событий... ведь перед лицом смерти никаких тайных движений в душе человека не остается. Твоя мать искренна в своем страхе. А я хочу ей помочь. Но решать тебе. – Он накрыл мою руку своей ладонью, теплой и родной (ведь это МОЯ смерть, подумала я, МОЯ и больше ничья), и попросил: – Останови здесь, я выйду.

Меня не смутило ни то, что вокруг простирались поля и даже огоньков деревни не светилось вдалеке, ни то, что ночь была в самом зените, ни холод и пустынность трассы – я притормозила, он открыл дверь, улыбнулся и сказал:

– Не вздумай по мне скучать, – и вышел из машины, легко хлопнув дверью. Я выехала на дорогу и долго смотрела в зеркало заднего вида, пока его фигура не исчезла во тьме – и даже когда она растворилась в ночной синеве, я продолжала угадывать его силуэт вдалеке.

Через полтора часа я подъехала к дорогущему мотелю, щедро украшенному гирляндами, цветными рекламами и надписями, оплатила номер и купила бутылку коньяка. Напившись до невменяемости, выплакав и выкричав все напряжение (не знаю, что подумал обо мне персонал), я уснула и проспала полсуток, а потом... потом развернулась и поехала домой. Я успела вовремя – мы с мужем встретились во дворе дома, я ставила машину на ночь, а он как раз выходил из такси, отозванный из командировки по «производственной необходимости». Получается, что мама и Максим спасли не только меня, но и мою семью...

Больше года я прожила относительно спокойно. И только пару месяцев назад начала узнавать Максима среди прохожих. Наверное, потому, что плохо сплю, очень боюсь рожать и уже лежала на сохранении. Максим делает вид, что не замечает меня, а мне иногда хочется с ним поздороваться. Но он быстро исчезает из виду, не давая мне возможности подойти. Наверное, просто не было подходящего случая. А еще я иногда думаю про другого Максима, который должен был заснуть за рулем, но, не встретив моей машины, очнулся, никому не причинив вреда. Возможно, мой выбор – случайный, конечно, – спас жизнь и ему.

Гульнара Бурдакова

 

Созерцатель

 

Подморозило. Но только так, совсем немного: переминаясь с лапы на лапу, это было очень даже легко переносить. В таком переминании звучала отчасти спортивная нотка, ведь (если по-людски) движение укрепляет мышцы. Хотя некоторые утверждают, что движение на холоде укрепляет хронический насморк, делая его уже полноценно-хроническим. Ну да это всё бред, как говорил один пожилой и тяжёлый на руку человек, в чьём доме Мопсу довелось прожить два с половиной года. Раньше Мопса вовсе не считали таковым; его называли загадочным словом «терьер» с замысловатой, но весьма благородной приставкой; у него была своя родословная и особый рацион питания. У него даже мягкая попонка была – специально для зимних прогулок. Снег всегда оставлял на этой «броне» россыпь тёмных пятнышек. Мопс кашлянул, затем и чихнул, немного повертелся, выбирая направление, и бодро зашагал, присыпаемый чудесным снегопадом.

Дойдя до центральной площади, он деловито уселся прямо на дороге: требовалось провести эксперимент. Хотя Мопсу уже не раз отплачивали за его внимание сполна: то окриком, то брошенным фантиком, а то и ботинком. Но это не мешало ему оставаться истинным исследователем. Мопс всегда вспоминал старину Галилея, и в глазах бывшего терьера, сидящего на мёрзлой площади, читалась не собачья гордость и внимание к происходящему.

Вот пробежал мимо ребёнок, в дутом комбинезоне похожий на пришельца. Вернулся. Присел рядом. Надо же, в некоторых детях осталось детское – погладил. Мопс довольно улыбнулся, даже лапу подал – пусть порадуется... А вот милые сапожки, в таких можно лететь. Действительно, лёгкая походка. Волнующие волановые взмахи юбки... «О, прекрасная незнакомка, Вы так похожи на креолку, но, увы, глаза Ваши – верно, страстные и тёмные – заслоняет опушка меховой элегантной шапки... – вздохнул про себя Мопс. – Был бы я человеком, догнал бы Вас, шепнул бы на ухо о любви, коснулся разрозовевшейся щёчки...» Впрочем, Мопс не страдал излишней тягой к экзотике – толп цыган с их вечно попрошайничающими детишками сторонился, в карты не верил и пасьянсы никогда не раскладывал. А вот оперу «Кармен» урывками видел, по телевизору, наверное... Мопс снова чихнул – в этот раз от сигаретного дыма. Поднял глаза, разлепил усыпанные снегом ресницы – у терьеров они удивительно пушистые. Прохожий был в тяжеловесных гриндерсах, длинноволосый, с наушниками и какой-то задумчиво-отрешённый. Бегло глянул на Мопса и кивнул. Пёс почти страдальчески тряхнул головой: нет, мол, я для тебя лишь бездомная псина... Либо ты нездоровый какой, у вас, людей, такое случается...

Но парень, хмыкнув, свернул в соседнюю «забегаловку» и скоро принёс оттуда что-то тёплое, пахнущее так вкусно... Разломив это лакомство, он положил кусок перед собакой. Вытащил один наушник, улыбнулся неумело:

– Да ешь, гордый какой...

Пёс подобрал невеликую снедь и не сразу уловил, как исчез в белой дымке странный добродетель. Мопс сыто зевнул. «Люблю я людей. У некоторых из их племени, бывает, вдруг проскользнёт что-то... и словами не объяснить... Вот этот, например. Музыка... Искусство ведь тоже... Эх, будь я при руках, а не лапах, написал бы сонату или ещё что-нибудь, повнушительнее, а то «Собачий вальс»... Эх, композиторы!..» Искусство... Вот почти пронёсся, не оглядываясь, некий метеор с раскрытой книжкой.

«Учёный, видимо, – с уважением подумал Мопс. – Как я понимаю учёных. В их деятельности есть какая-то неизменная и тревожная вместе с тем поэзия. Почитать бы сейчас!.. Хотя бы Ли Бо, что ли... Особенно про лозу, что замёрзла...»

– Тоже мне, Верлен!.. – вдруг услышал Мопс голос откуда-то сверху. Голос «катал» звук «р» и был почти прокуренным. Это на припорошенной ветке, съёжившись, как и положено всякой птице, сидела Ворона. – Вот один мой знакомый Ворон вообще Ницше читал. А толку? Тоже из помоек кормится порой.

– Что же он так? – ради вежливости поинтересовался пёс.

– А! – птица деловито почесала роговицу клюва о когти лапы. – Он оракулом работал. Их сейчас экстрасенсами называют! Только прогорел бизнес. – И добавила, пророчески и веско склонившись со своего насеста: – Жизнь, бродяга. Жизнь.

– А мне иногда перепадает кое-что, – осторожно заметил бывший терьер.

– Ну да, – прищурилась Ворона, хрипло и прерывисто рассмеявшись, – недолго ты, брат, продержишься, рассчитывая на людскую доброту. Они не то что нас – себя забыли. А в слова их вслушиваешься иногда, а? Сколько веков живу, даже моя знакомая ведьма так не сквернословила.

– Это верно, – грустно кивнул Мопс, стряхивая снег.

А Ворона продолжила:

– Ты, верно, наивный, думаешь, что это они только нас – ботинком пнуть горазды? Смешной ты, бродяга. Они и друг с другом – так же. И предать ради чего-то, что им важным на сегодняшний момент кажется, легко и просто. Раньше хотя бы скрывали, а теперь это рекламой называется. Даже слово умное придумал: «пиар», что ли... Грешно.

– Тебе ли, птица, о грехе рассуждать, – усомнился в её сиплых разглагольствованиях пёс. – Твой род в делах нечисти всегда был особо сведущ.

– А кто же отрицает? – притворно-скорбно выдохнула Ворона, блеснув в сумерках сакрально-чёрным глазом. – Но как бы ты представил меня – среди голубей, к примеру? Или себя – среди кошек?

– Я не испытываю к кошкам неприязни. Я их изучаю.

– М-да, тоже мне мыслитель. Инквизиции на тебя нет. Вот моя тётя, жившая при дворе одной знатной колдуньи...

– Ты отвлеклась.

– Да. Но ведь как бы ты ни любил кошек (тьфу, пропасть, мерзкие хищницы!), ты не стал бы рассказывать им про уязвимые места твоего лохматого собрата, чтоб они потом дружно вцепились ему в нос?

– Разумеется.

– Вот, – подытожила она.

– Вот, – в раздумье прошептал Мопс, следя взглядом за вертящейся, словно искавшей коврик для сна, снежинкой. Она напоминала звезду, которую он видел вчера ночью, гуляя в лесу. Звезда загрустила, став одинокой и лишней там, в неизведанном небе, и стремглав бросилась вниз, наивная и чистая, как желание, которое он загадал. Он мечтал: «Пусть меня подберёт хоть какой-нибудь добрый человек. А я буду его лечить, слушать, понимать, ластиться к нему. Буду верным, буду молчаливым другом. Буду даже пытаться защитить в меру сил и возможностей (или без этой меры). Буду играть с его детьми, вилять обрубком хвоста для друзей...»

И вот он вышел на площадь, словно просящий милостыню. Он умолял, робко и безмолвно, о доброте, о том, что уже казалось чем-то ирреальным, иллюзорным....

Но они проходили мимо... Симпатичные, но слишком занятые собой люди. Плохие и хорошие, бесшабашные и серьёзные, открытые и расчётливые, любящие и несчастные... Их было так много. Некоторые даже сожалели о чём-то, зеркально отражаясь в тоскливых глазах брошенной псины, другие даже прикармливали, чтобы не замёрзла кровь, из жалости. Жалость и сострадание. Злость и равнодушие. Любовь, но не к нему.

А вот доброты не было.

– Выродилась доброта, – сказала Ворона, кутаясь в негреющие тусклые перья.

Пёс, промолчав, отправился дальше.

Побродив, он уселся подле резной лавки в парке и стал смотреть сквозь снег, который падал и падал, превращая в старинную гравюру многочисленные знаки вялой бесконечности перед глазами...

Хотелось медового пряника и сказки на ночь.

– Что, не нашлось на тебя, маленького, счастья? – мягкий голос, почти детский, всколыхнул его сознание.

Кто-то неведомый погладил его по жёсткой шерсти, потом бережно во что-то укутал и куда-то унёс. В этом волшебном «куда-то» был запах горячего чая с мелиссой, скомканный в кресле-качалке плед, ваза с высушенными георгинами, забавная люстра из цветного стекла, стеллаж с книгами... Но главное, здесь были люди! И они не собирались выбрасывать его на ледяной эшафот загаженной площадки. Он оттаял в этой крепости, он был спасён.

А когда проснулся, понял, что опять болят кости, ноющие от муки спать на снегу, под лавкой. Мопс встряхнул косматой головой, увидел едва проступающее в небе блёкло-жёлтое солнце на фоне словно выкрашенных серебрянкой ветвей, нездорово чихнул и проговорил себе под нос, чтобы никто не слышал: «Видимо, я просто созерцатель».

 

Стас Нестерюк

 

Феномен

 

Кажется, нет ничего проще, чем изложение любой истории с еe начала. Однако часто получается так, что найти это начало оказывается совсем не просто. И тогда приходится начинать повествование издалека, с ничего не значащего, на первый взгляд, эпизода.

Случился этот «эпизод» несколько лет назад, в середине октября, когда я, будто чумной, носился по заводу, собирая бумаги, необходимые для оформления ученического отпуска. Занятие это, довольно утомительное, стало уже привычным как для меня, так и для всего цеха, поэтому просьба Ивана Юртайкина не показалась мне странной. Всякий раз, когда я ехал на сессию в Литературный институт, кто-нибудь обращался ко мне с просьбой: к кому-то зайти, кому-то что-нибудь передать, приобрести в фирменном магазине (адрес которого напечатан на рекламном листочке) дефицитную у нас в городе продукцию...

– Ты в Москве долго будешь? – спросил Иван.

– Три недели, – ответил я. – Осенью всегда три недели. Весной – месяц.

– В общежитии будешь жить?

Я кивнул: «Как обычно».

– А метро «Новослободская» далеко оттуда?

– Две станции. Как раз между общагой и институтом.

– А улицу Фадеева знаешь?

Я не знал, но сказал, что смогу найти. Потому что по Москве всегда хожу с карманным атласом. Иван обрадовался и изложил мне свою просьбу. Дело оказалось в том, что тридцать с лишним лет назад Ивану делали в Москве операцию на головном мозге: удаляли опухоль.

– В институте имени Бурденко, – уточнил он. – Еще пацаном был, в хоккей зимой играл: упал. Затылком ударился, аж сознание потерял! А потом, через пару лет – голова начала болеть, все сильней и сильней. Врачи посмотрели – велели меня в Москву везти, потому что такие операции только там делают.

Просьба Ивана заключалась в том, чтобы зайти в регистратуру этого самого института имени Бурденко и узнать, можно ли ему записаться туда на прием. И, если получится, записать его.

– Хирург Квитко, Лев Борисович. Если что, запомнишь? Я напишу на всякий случай. – Иван полез в карман за карандашом. – Мне тогда – после операции – велели на обследования приезжать не реже одного раза в год. А я съездил пару раз, да и бросил. Чего зря суетиться, коли голова не болит? Тут женился, дети пошли... Какие там обследования! – он махнул рукой, затем прибавил: – А теперь вот, полтинник стукнуло: о пенсии пора подумать. Может – мне льгота какая положена? Все ж – операция на черепе! Меня ведь даже в армию из-за этого не взяли!

 

Просьба Ивана трудной мне не показалась, и я с охотой пообещал сделать все, что смогу. Тем более что Ивана знал давно, и как человек он был мне вполне симпатичен.

На следующий вечер я уехал. И ночью, трясясь на верхней полке в вагоне поезда «Саранск – Москва», терзаемый привычной бессонницей, думал, как ни странно, не о грядущих зачетах, а об Иване.

Никогда прежде, в целом человек общительный, он не говорил о своей болезни. Считал чем-то незначительным? Или стеснялся, опасаясь насмешек? Как много странного, однако, подчас скрывается в человеке! Ворочаясь с боку на бок, я вспоминал, сопоставляя как далекое, так и совсем недавнее прошлое. И, отчасти вопреки своей воле, повинуясь мерному стуку колес, отмечал то, на что прежде едва обращал внимание.

 

Мы познакомились пятнадцать лет назад, когда я, вернувшись из армии, поступил на вечернее отделение в университет и – параллельно – устроился на завод учеником токаря. Ивану было тогда столько, сколько мне теперь – 35, и он работал токарем уже несколько лет. Тогда, получив разряд и проработав год, я в первый раз женился и вскоре понял, что чем-то одним придется пожертвовать: либо семьей, либо работой, либо университетом. Жену я любил, в работе с каждым днем добивался все больших успехов, а вот с учебой возникали трудности. Поэтому, когда встал вопрос, я почти не сомневался. Поначалу оформил академический отпуск на год, потом продлил его еще и еще и в конце концов без излишнего шума забрал из вуза документы...

Тем не менее еще несколько лет за мной в цехе, будто приклеенная липкой лентой, ходила кличка «Студент». И, возможно, именно она послужила первопричиной моего с Иваном сближения. Вообще-то я был в ту пору замкнут и даже не всех в цехе помнил по именам. В работе же, кроме прочего, ценил то, что токарный станок громко шумит: то есть – и сам не разговаривает, и чужие разговоры слушать не дает. Когда кто-нибудь слишком надолго останавливался рядом, я дергал рычаг и, прикрываясь шумовой завесой, рубил контакты. Возможно, поэтому друзей на работе у меня не было; однако не было и врагов, и это меня вполне устраивало.

Что до Юртайкина, то в те немногие промежутки, когда я отключал свой «шумовой занавес», он чаще, чем кто-либо, пробуждал мое любопытство. Родом из эрзянской деревни, он приехал в Саранск после школы, и, пользуясь поддержкой родственников, постарался здесь закрепиться. Сменил несколько мест работы, помыкался по общагам и комнатам, пока, наконец, не устроился на наш завод и не получил квартиру, где и жил теперь с женой, дочерью и сыном. В нем, в отличие от многих, была какая-то особая легкость: рассказав о чем-то, он отходил, не затягивая разговора; умел, при случае послушать, уловив мысль собеседника, но не скатываясь при этом в нравоучения, обладал хорошим чувством юмора и, кроме этого, совершенно неожиданной эрудицией. Так, узнав, что я учусь на физическом факультете, он начал говорить со мной об устройстве магнитофона или кинескопа, говорил о свойствах металлов в зависимости от их положения в таблице Менделеева, рассуждал на модную тогда тему озоновой дыры, причем – как человек, понимающий суть вопроса. Мне даже становилось неловко, когда оказывалось, что я – студент-физик – знаю о природе вещей меньше него. Иван, однако, этим ничуть не зазнавался и говорил со мной на равных, при случае объясняя, и никогда не стесняясь спрашивать о том, чего не знает.

Я как-то спросил, отчего он нигде не учился. Он махнул рукой:

– Мне и так хорошо! Жена, дети сыты-довольны, значит, и я доволен. Вот подрастут, я уж им дам образование!..

К слову, жену свою – Нину – он разве что не носил на руках. Вся жизнь его, казалось, имела смысл исключительно благодаря ей. Мне, выросшему без отца, как-то непривычно и даже неловко было видеть мужика, столь озабоченного семьей, и в первую очередь, женой. Она работала на нашем же заводе, в одном из сборочных цехов, и несколько раз приходила к Ивану. Я был молод и на женщин ее возраста не заглядывался, однако не смог не отметить ее привлекательности.

Выразительные финские черты ее лица словно озарялись светом глаз, сочетавшим житейский ум с вековой мудростью. Иван при виде ее, казалось, забывал все, будь то станок, работа или собеседник. Она, знающая силу своего влияния на мужа, все время улыбалась, никогда не повышала голоса, не совершала лишних движений, и вообще – держалась аристократкой, причем – без малейшей наигранности. Когда она уходила, притихал шум станков и многочисленные глаза рабочих провожали ее.

Иван чувствовал, что ему завидуют, но никогда не опускался до ревности. Наоборот, при виде взглядов, устремленных на жену, он весь подбирался, и глаза его начинали лучиться гордостью.

 

* * *

Пару лет проработали мы в одном цехе, когда общий кризис, прокатившийся по стране, добрался и до нашего завода. Началось сокращение производства, один за другим стали закрываться участки, за ними – целые цеха, в том числе и наш... Мне посчастливилось оформить перевод и вместе со станком перебраться в другой цех. Иван же, не дожидаясь перемен к лучшему, написал заявление об уходе.

С тех пор больше десяти лет мы не виделись, если не считать пары мимолетных встреч на улице. Я слышал, что он охраняет какую-то платную автостоянку, затем – работает сантехником в одном из ЖЭУ... И наконец судьба вновь свела нас на одном предприятии и в одном цехе. На том же заводе, который я за эти годы «обошел по всем диагоналям» и на который он вернулся, почуяв (как он сам сказал) некоторые тенденции к стабильности.

Более года работали мы теперь бок о бок на токарном участке. И, естественно, помня о прошлом, очень быстро сдружились (тем более что на участке нас было всего двое). Теперешние отношения уже не ограничивались работой: зачастую после смены, особенно в конце недели, мы шли куда-нибудь в рюмочную, где любили посидеть за кружкой пива или стаканом портвейна.

До сегодняшнего вечера мне казалось, что годы нисколько нас не изменили. Иван, как и прежде, балагурил на разные темы, легко переходя с одной на другую, много рассказывал и продолжал блистать эрудицией. Теперь его занимало устройство проигрывателя компакт-дисков и плоского жидкокристаллического монитора. Он по-прежнему интересовался всем на свете, особенно новинками техники и принципом их устройства.

– Десять лет назад подумать нельзя было, что видеомагнитофоны так быстро сойдут со сцены! – рассуждал он, бывало. – А сегодня кажется, что DVD – навсегда. А глядишь, через несколько лет и дивидишки станут музейной редкостью. Хотя с другой стороны – вряд ли: информации на них много, и хранятся диски лучше, чем кассеты.

Очень переживал он за статус Плутона – чем стоит считать его в свете новых астрономических открытий. Ностальгическая любовь к девятой планете соседствовала здесь с признанием объективных причин разжалования ее в ранг астероидов.

– И все ж я оставил бы как есть, – говорил он. – Ведь открывали его именно как планету! Да и большой он все-таки для астероида. Или пусть так и будет: планета-астероид Плутон – двойной статус, вроде двойного гражданства!

Меня по-прежнему поражало, насколько интересны ему такие проявления природы, которые никого не волнуют и никаким образом не влияют на жизнь. А ему, похоже, было интересно говорить именно со мной как раз потому, что я, в отличие от других, его слушал и даже временами высказывал свое мнение.

– Ты вот говоришь, что в дальний космос человек скоро полетит, а я с тобой не согласен. Не скоро еще случится качественный скачок, при котором эти полеты будут иметь смысл! А пока – людям и на земле мышиной возни достаточно, чтобы деньги на ветер бросать! – как-то горячо (отчасти – под действием вина) кричал он мне. – А все равно ты – единственный, кто со мной спорит. С сыном пробовал как-то про космос говорить: а у него одни НЛО да пришельцы на уме. О работе, правда, серьезно думает. Хочет делом заняться. Молодец он у меня...

Почему-то именно это короткое замечание о сыне всплыло сейчас в памяти. Эдакий заоблачный полет, плавно сошедший в пешую шоссейную прогулку. Блеск в глазах, резко уступивший место дымчатой пелене, азарт, сменившийся безразличием. Я внезапно почувствовал, насколько одинок Иван в жизни. Дети выросли и отдалились. Жена? Здесь тоже что-то было не так, как прежде. Я не раз видел Нину в последнее время и мог утверждать, что она все еще привлекательна, несмотря на годы. «Молодые – все хорошенькие. А красивая женщина и в 50 будет красивой», – сказал как-то он 15 лет назад. Теперь я был с ним согласен, хотя ничего подобного он больше не говорил...

Он не прочь был поговорить о женщинах, и, как я понял, имел неплохой «послужной список». Несколько раз интересовался моим мнением по поводу супружеской неверности. Странным образом я, женатый в третий раз, оказался в этом вопросе для него почти что гидом. Я рассуждал, а он слушал, временами задавая вопросы, но не споря. Под вино тема как-то лилась сама собой, и я не замечал того, что со всей очевидностью вставало перед глазами теперь, когда я лежал, уперев взгляд в третью полку, и покачивался в такт идущему поезду.

Иван пережил какую-то личную драму. Разочарование. Вероятно – узнал какие-то тайны своей жены. Любовь оставалась, но что-то из нее ушло. Любовь ушла, но что-то сохранилось. Две стороны одной медали. Эрудиция и живой ум никак не помогали разрешить проблему в этой ситуации. Есть привычка, привязанность, даже – влечение... Но – нет какой-то мелочи, вносящей в отношения радость. Того, что связывает молодых влюбленных: не знание, не умение видеть и понимать, а слепая вера, способная вести на подвиг и даже на смерть ради любимого.

Я невольно задумался о Нине в роли жены. Заданные смолоду отношения, в которых Иван боготворил ее, не могли сохраниться надолго. Он был слишком умен, чтобы вечно любоваться красотой любимой куклы. Нина куклой и не была, но, оказавшись живым человеком, открылась ему со временем не такой, какую он ждал.

Для его – по-прежнему юношеского – ума Нина была слишком стара, и мудрость ее теперь отдавала смертной тоской. Ему было скучно и не видно путей, чтобы развеять эту скуку.

Я долго лежал, уставившись в третью полку, замечая, что мысль моя течет сама по себе, все более отдаляясь от сопровождающих ее эмоций. Словно землю из окна летящего над землей самолета, рассматривал я душу товарища по работе, замечая детали, но никак на них не реагируя. Затем, кажется, заснул...

 

* * *

Первый день в Москве, встреча с друзьями, куча новостей... Легкое опьянение, быстро перешедшее в довольно сильное... Первые прогулянные лекции, за ними вторые, третьи...

Наконец собираемся с духом, начинаем учиться. Лишь через неделю вспоминается Иваново поручение. Страшное искушение никуда не ходить, а потом что-нибудь наврать. Но нет! Уж назвался груздем – так полезай со своим уставом в чужой монастырь! Деваться некуда!

И, поднявшись однажды на полтора часа раньше соседей по комнате, я отправляюсь на улицу Фадеева, надеясь провернуть дело так, чтобы еще успеть к первой паре. Доезжаю до Менделеевской и выбираюсь на поверхность. (С Новослободской ближе, но я не хочу отказывать себе в удовольствии, если уж представился случай, пройтись по незнакомым московским районам.)

Несколько кривоколенных улочек, и я на месте. (Знаю, что в Москве есть Кривоколенный переулок, но на мой – саранский – взгляд, здесь едва ли не половине улиц можно дать такое название.) Раздеваюсь в гардеробе, надеваю поверх ботинок пластиковые бахилы и поднимаюсь по широкой лестнице на второй этаж. Занимаю очередь в регистратуру, опасаясь (и тайно надеясь), что когда до меня дело дойдет, дама в окошке скажет что-нибудь вроде «Пусть обращается сам». Однако чем дольше стою, тем меньше тревожусь: каждого выслушивают внимательно, просят подождать и потом, по мере получения информации, подзывают обратно и разъясняют все подробно и толково.

Наконец, моя очередь. Фамилия, имя, отчество больного? В каком году лежал? Кто, говорите, делал операцию? Боюсь, вам придется подождать: очень уж старые данные – скорее всего, дело сдано в архив.

Жду. Поглядываю на часы. О первой паре, похоже, придется забыть. Хорошо бы все-таки побыстрее, а то придется забыть еще и об обеде, а обед в жизни студента – фактор немаловажный! Наконец меня вызывают. Карточку вашего знакомого нашли, последним записям в ней – 26 лет. Что вы теперь хотите? Записаться на прием? Через три недели вас устроит? Прекрасно! 24-го ноября, в 9.30 утра. На листочке записывают время, номер кабинета и фамилию врача. Все! Я свободен. И даже могу позволить себе роскошь пройтись до института пешком!

 

Сессия, как обычно: слава Богу – без хвостов. Сажусь в поезд, идущий через Рузаевку. Так получается удобнее: и дешевле, и быстрее – «ГАЗель» подвезет гораздо ближе к дому, чем родной фирменный поезд.

На следующий день являюсь на работу, делюсь впечатлениями и отдаю Юртайкину бумажку со всеми инструкциями.

Собственно, с этого момента и начинается история, которую я хочу рассказать.

 

* * *

Иван, обрадованный результатом моей «разведки», написал заявление на отгулы и 23-го вечером отбыл в Москву.

26-го утром я явился на завод, переоделся, прошел на участок и тотчас увидел Ивана. Он сидел за столом, прозванным «курилкой», листал какую-то газету и начинать работу явно не спешил. Похоже было, что его переполняют впечатления и он жаждет ими поделиться.

Я присел рядом:

– Ну? Как съездил?

– О-о! Изменилась Москва! Я там лет двадцать назад был последний раз, – и Иван, как и я, начал свой рассказ издалека. Глаза его при этом предательски заблестели, и я предположил, что он не только вечером выпил, но и с утра уже позволил себе слегка похмелиться.

Словно желая развеять мои сомнения, Иван внезапно полез под стол:

– Налить 50 грамм?

Я отказался. (Вообще-то иногда подобное случалось, но сейчас я действительно не хотел.)

– Ну, а я налью себе!

Над столом разлился густой кисловатый запах.

– Самогон? – спросил я.

Он кивнул.

– Баба в соседнем подъезде продает. Без мужика живет, с ребенком. А квартиру обставила – не всякий сумеет! Сама гонит, сама продает.

Он запрокинул стаканчик и поморщился.

– В общем, принял меня Цыбин Анатолий Григорич, хирург. Во время операции он ассистентом был у Квитко. (Сам Квитко умер лет десять назад.) Вспомнил меня: я у него одним из первых был, говорит – ожидали трудный случай, а оказалось все нормально. Вообще-то Цыбин признался: я уж, говорит, думал, – вы умерли. Почему? – спрашиваю. Потому что приезжать перестали, говорит. Лев Борисыч, говорит, осложнений опасался. А как перестали приезжать, так он и решил, что умерли. У них ведь такого не бывает: кто раз в Бурденко попал, тот потом всю жизнь под наблюдением. Если не приезжают, так звонят хотя бы. Цыбин мне, кстати, тоже телефон дал. И рабочий, и домашний. Звоните, говорит, в любое время. Очень я заинтересовал его.

Иван сделал паузу, чтобы разжечь сигарету.

– Он со мной долго разговаривал. Не пьете, наверно, спрашивает? Ну, я отвечаю: не то чтоб пью, но выпиваю. И курите? – спрашивает. Покуриваю, – говорю. А что, нельзя? А он: откуда, говорит, я знаю? Наши пациенты не курят и не пьют в основном. А кто пьет и курит, те все уже умерли. Так мне, может, бросить? – спрашиваю. Он аж руками замахал: что вы, что вы! Ни в коем случае! Такой интересный случай! Уникальный, можно сказать! Мы вас под особое наблюдение возьмем, обследовать будем! Такого же не было никогда!

 

* * *

Мы приступили к работе, но очень скоро Иван выключил станок и куда-то убежал. Через некоторое время вернулся в сопровождении Толяна – слесаря-ремонтника, известного любителя выпить и поболтать о жизни. Потом Толяна сменил за столом Григорий, грузчик с участка штамповки... Застолье продолжалось до самого обеда, прерываясь лишь тогда, когда Григорий бегал в соседний цех покупать ворованный спирт.

Наконец появилась Надежда Юрьевна – мастер смены и наша с Иваном непосредственная начальница. Лет тридцать проработавшая на гальванике, она едва умела отличить токарный станок от фрезерного; и потому, когда ее назначили нашим мастером, она быстро пустила дело на самотек, здраво рассудив, что «мужики сами знают, что им делать». Тем не менее, желая спокойно дожить до пенсии, она иногда появлялась, дабы узнать «как дела», спросить «в чем дело», и воскликнуть: «когда это кончится?!»

Я с ней сосуществовал неплохо, зато у Ивана сложились весьма странные отношения. Не успевала мастерица начать предъявлять претензии, как он опережал ее требованиями выписать мыло, ветошь, новые ботинки или деревянные опилки. Иногда, впрочем, желая поддеть ее посильнее, он спрашивал – сколько элементов в таблице Менделеева? Надежда Юрьевна, закончившая химфак еще при царе Горохе, естественно, этого не помнила, и Иван с его эрудицией быстро доводил ее до истерики.

На сей раз, войдя на участок, она сразу направилась к столу. Григорий, завидев ее, вскочил, гремя стулом, и нетвердо ступая, поспешил к дверям.

– Выпей, няня, где же кружка?.. – поприветствовал Иван свою любимицу, широко улыбаясь.

– Ты почему не работаешь?! – набросилась на него мастерица. – Сидит: весь в дыму! Ты станок-то включал сегодня?!

– Старуха! – промолвил Иван голосом Германа, увидевшего вдруг вместо туза пиковую даму.

– Да ты пьян! – догадалась она, взвинчивая голос до полного фортиссимо. – Отвечай мне: ты почему нажрался на работе, как свинья?!

– Мне доктор велел! – ответил Иван голосом, преисполненным чувства собственного достоинства.

– Что?.. – опешила она.

– Мне доктор велел! – повторил он. – Не верите: вот вам номера телефонов, можете позвонить и спросить!

На несколько секунд воцарилась немая сцена. Затем Надежда Юрьевна развернулась, словно по команде «Кру-у-гом!» и чеканным шагом вышла за дверь.

– Стучать пошла, – сделал вывод Иван, глубоко вздохнув. – Значит – пора на боковую. Запри-ка меня в кладовке.

«Кладовкой» была комната, в которой прятали недоделанные детали. Полгода назад Иван сделал там лежак, почти незаметный, даже если дверь была открыта. Удобств, конечно, было немного, но полежать час-другой с тяжелой головой возможность имелась. Поэтому, когда появился начальник цеха, на участке было спокойно: я работал, в патроне Иванова станка была зажата заготовка, и даже наличие стружки говорило о том, что работник только что вышел. На вопрос начальника я ответил, что Юртайкин пошел в туалет, скоро вернется. Постояв несколько минут и, естественно, не дождавшись, начальник удалился...

* * *

С этого дня Иван начал пить, как никогда прежде. И если приходил на работу не с похмелья, то уж к обеду непременно обретал багровый цвет лица и расплывался в блаженной улыбке. Изумительным образом ему довольно долгое время удавалось при этом более или менее сохранять производительность труда. Но вечно это, естественно, продолжаться не могло. После того, как на участке появилась комиссия по охране труда и начальнику цеха влетело за нетрезвого работника, Иван попал в немилость. Последовало «первое последнее предупреждение», за ним – второе, и после третьего ему предложено было написать заявление «по собственному желанию»...

 

* * *

Прошло несколько лет. Странным образом, я ни разу не пересекался с Юртайкиным с тех пор, хотя новости о нем до меня доходили. Рассказывали, что он постоянно меняет работу: то устраивается токарем, то разнорабочим, а то и вовсе неясно кем и куда. Но при этом слышал я всегда от людей одно и то же: Юртайкин спивается. Информаторы мои, в основном, видели его в пивных и рюмочных, которые мы прежде не раз посещали вместе...

Ко мне приняли нового напарника, который, впрочем, не задержался долго, за ним были второй, третий... Некоторое время я работал один, однако в последнее время появился парень, пятнадцатью годами моложе и, похоже, закрепился на месте Юртайкина.

 

* * *

Все, что имеет начало, должно иметь и конец. В моей истории трудно представить конец, кроме того, который в ней уже представлен. Однако случайная встреча на прошлой неделе заставила по-новому взглянуть на все, о чем я рассказал.

Иван сидел недалеко от своего дома на заборе, из тех, которые как будто сделаны специально для того, чтобы на них сидеть. Я – случайно пробегал мимо. Знакомый голос заставил меня остановиться и подойти поздороваться. К моему удивлению, Юртайкин оказался трезвым.

– Привет! Какими судьбами в наших краях?

– На работе слегка задержался, вышел: автобусов нет, решил вот прогуляться до вашей остановки.

– Да-а, погода отличная, – поддержал он. – Смотри, видимость какая!

За шоссе в низине рядами располагались гаражи, а за ними – желто-зеленое поле, на горизонте разделенное с ясно-синим небом зелеными посадками.

– Интересно: отчего так бывает – обычно горизонт как будто в дымке, а иногда – вот как сейчас: яркий-яркий, как будто рядом.

Я пожал плечами: действительно – отчего?

– Присядь, – он глазами указал на место рядом с собой. Я присел, не зная, впрочем, чего ждать дальше.

Последовало несколько дежурных вопросов о работе, семье и учебе. Я сообщил, что закончил Литинститут еще год назад, но уходить с завода пока не собираюсь. В ответ тоже спросил о новостях.

– Да ничего, нормально все. На автостоянке снова работаю: ночь через две дежурю. Может, слышал: пить недавно бросил.

– То есть как? – удивился я. – Насовсем?

В мозгу моем стремительно пронеслись предположения: или Иван тяжело заболел, или проблемы в семье, настолько серьезные, что пришлось закодироваться.

Юртайкин пожал плечами и медленно, но четко проговорил:

– Смысла больше не вижу.

– А раньше видел? – изумился я.

– Раньше!.. – он махнул рукой. – Раньше все по-другому было! Помнишь, я в Москву ездил, в институт Бурденко?

– Конечно, помню: сам на прием записывал!

– Я тогда другим человеком вернулся! Мне ведь Цыбин сказал, что я – феномен, что за мной наблюдать будут. Может, благодаря мне в науке переворот совершится! Научный труд грозился написать!

Он как-то тяжело вздохнул и, помолчав, продолжил:

– У меня ж тогда смысл жизни появился! Почувствовал – не зря живет на земле Иван Юртайкин! До этого-то: что я видел тридцать лет? Работа, семья. Жена, дети... Пока молодой – был какой-то интерес, а стал постарше – все ушло куда-то... Привычки одни остались. Цыбин меня возродил! Думал: теперь даже если помру, так не зря, а с пользой для науки! Он мне телефон оставил, так я ему звонил часто. Поначалу, – как напьюсь, так и звоню! Ох и ругался он в трубку: угробите, говорит, себя раньше времени. Так и запретил пьяным звонить! Звони, говорит, когда будешь трезвый! Ну, я и звонил, примерно раз в три месяца. Разговаривали, бывало, подолгу...

А недели три назад звоню, и мне сообщают: умер Анатолий Григорич! От инсульта! Вот так – всю жизнь другим голову лечил, а сам от головы и умер! А у меня после этого звонка внутри все упало. Никому я не нужен, и никто обо мне книгу не напишет! Снова все по-старому. Работа, дом... Помянул я Анатоль Григорича и чую: не хочу больше пить, хоть убей! Нинка – довольная, а я и видеть ее не могу! Сижу вот здесь – на горизонт смотрю. И думаю: а может, вот так сидеть и смотреть – и есть высший смысл?..

Я взглянул на Ивана. Похоже было, что он ушел в себя. Я молчал, молчал и он. Затем я поднялся с забора.

– Ну, давай, Иван! Пора мне.

– А?.. Ну, давай. Увидимся.

Я повернулся и быстро пошел к остановке. Когда, отойдя на приличное расстояние, обернулся, Юртайкин по-прежнему сидел на заборе, устремившись глазами вдаль.

«А видимость сегодня, действительно, потрясающая», – подумал я.

 

Виктор Мишкин

 

Круглосуточная библиотека

 

Поздно вечером я возвращался домой.

Моросил мелкий дождь, было промозгло и ветрено, но я не ускорял шага, чтобы попасть домой быстрее. Там было тепло и сухо, это верно, но одновременно – пусто, пыльно, тускло. Безнадежно. Поэтому, помедлив несколько секунд на перекрестке, я решительно свернул направо – туда, где мерцала призывными огнями круглосуточная библиотека.

Массивная железная дверь. Восемь крутых ступеней вниз. Полутемный вестибюль, где на стене косо висела табличка: «Приносить книги с собой воспрещается. Штраф 100 рублей». И ярко освещенный зал. Несмотря на позднее время, было людно, почти все столы были заняты.

Я подошел к стойке. У нее уже было два человека. Крутоплечий, короткостриженный амбал в кожаной куртке и щуплый мужчина в очках и при галстуке. Я ожидал, что крутоплечий закажет какой-нибудь боевик, но он – к моему удивлению – мягко сказал:

– Мне, пожалуйста, пятьдесят страниц Чехова...

Библиотекарь снял с полки синий томик, но амбал остановил его:

– Нет-нет. Это у вас ранние рассказы, а мне, пожалуйста, что-нибудь из позднего...

Библиотекарь поставил книгу на место и взял другую. Раскрыл ее, наклонил над стаканом, и со страниц тонкой струйкой потекли буквы, которые еще на лету сливались в слова; слова, бурля и искрясь, превращались на дне стакана в предложения, а предложения становились абзацами.

– Благодарю вас, – учтиво произнес крутоплечий.

Расплатился и отошел. Я проводил его взглядом. Мало того, что амбал оказался гурманом, так он еще знал, что Чехова нельзя употреблять в больших количествах. Только медленно и смакуя. Это мне понравилось. И каково же было мое разочарование, когда мужчина в очках (и при галстуке) сипло сказал:

– Сорокина пятьсот страниц налей...

Библиотекарь выполнил его просьбу. Налил. Из тома, мерзко булькая, хлынула мутная, вязкая струя бурого цвета. Я с презрением отвернулся, раздумывая о том, что сегодня выбрать.

Гашека, с его острым пряным вкусом, – чтобы взбодриться? Или, напротив, чтобы развеять хмарь этого вечера, взять Булгакова с его неподражаемым вкусом, где смешались мягкий юмор и терпкая печаль, изысканная фантазия и грубая реальность? Или, чтобы отвлечься, заказать, что-нибудь легкое? Дюма, например, – с мятным, позабытым еще в детстве ароматом... Нет. Все не то. И я сказал:

– Мне сто страниц Ремарка... – только он, только Ремарк идеально подходил для этого хмурого вечера.

Со стаканом в руке я отошел от стойки. Огляделся в поисках свободного места.

За ближайшим столом сидел мужчина. Его глаза были широко раскрыты, губы судорожно искривились. Я бросил беглый взгляд на книгу, лежащую перед ним, и быстро сделал шаг в сторону. Мужчина пил Стивена Кинга, от него можно было ждать чего угодно. Впрочем, мужчина пока выпил немного, страниц двести, не больше. Он еще даже не успел ни разу сблевать или обмочить штаны, что при употреблении Кинга практически неизбежно...

Рядом находилась целая компания. Сразу было видно, что там пьют Веничку Ерофеева. Эти были неопасны, но слишком уж шумны. В иное время я бы подсел к ним, чтобы порассуждать и про Кремль, и про Курский вокзал, и про ангелов над Курским вокзалом, и про ангелов в Кремле, и про тучи в сердце, и про блох в воротнике, и про святой Грааль, в который налили портвейн, и про что угодно прочее... Но не сегодня...

– Простите, у вас веточки жимолости не найдется? – томно спросила меня красивая белокурая женщина с двумя выбитыми передними зубами.

Я отрицательно покачал головой, проходя мимо.

За следующим столом три мужика пили Хемингуэя. Это можно было понять по тому, как они разговаривают. Так и мерещилось, что во рту у каждого из них спрятано по топору, которым они рубят фразы.

Стол у окна оказался свободен. Я сел. Посмотрел сначала налево, потом направо.

Справа сидела женщина средних лет. Она быстро-быстро прихлебывала из стакана, а время от времени, пригнувшись к столу, с таинственным видом оглядывалась по сторонам. Было ясно, что она пьет какую-то гадость из тех, что ныне называют то «женским детективом», то «ироническим детективом», то еще как-то... Их варят сейчас в неимоверных количествах. Причем в них нет даже намека на благородный вкус старой доброй Агаты Кристи, зато в избытке приторной сентиментальности, слащавой сексуальности, юмора, отдающего жженой резиной, а детективная интрига в этих текстах вызывает непреодолимую изжогу...

Слева был худой, изможденный мужчина, который изрядно набрался Достоевским. В лежащем перед ним томе оставалось на донышке, главы две, не больше... Мужчина то заламывал руки, то хватался за свои жидкие волосы и дергал их в разные стороны... Страдальчески кривясь, он выкрикивал отрывисто и отчаянно:

– Пропадай, моя натура! Знаете ли вы, милостивые государи, какой восторг может испытывать человек, в черную бездну летящий? И ведь знает, знает он, вверх тормашками во мраке летя, что вот сейчас рухнет он и падет, да так, что и костей не собрать во веки веков, а – восторг! Отчего
же сие?

Я не хотел знать отчего. Оттого. Я отвернулся. Посмотрел на стакан в руке. Поднес его к губам.

Аромат сирени и роз, смешанный с запахами пороха и бензина, кальвадоса и рома. Невыразимая горечь и соленый привкус безнадежной нежности.

Я смотрел в окно. Капли дождя медленно сползали по стеклу, словно это плакала сама ночь. Плакала не так, как плачут, получив страшное известие, а тихо, без всхлипов и стонов, – так плачет холодными одинокими вечерами женщина, которая давным-давно потеряла свою любовь и с отчаян-
ной ясностью понимает, что новой любви уже не будет никогда, и все, что ей осталось в жизни, – это холод, одиночество и слезы...

В библиотеке было тихо. Даже читатель Достоевского за соседним столом примолк – смотрел перед собой застывшим взглядом. Видел бездну, надо полагать... Даже читательница детективов притихла – видимо, в этом нехитро закрученном сюжете ей попался поворот, который с трудом укладывался в ее мозговые извилины...

И вдруг тишина была смята, разбита, растерзана.

В библиотеку ворвалась толпа шумных подростков. Они заказали, конечно же, фэнтези, – что же еще?! – они завалили этими неестественно пестрыми книгами весь стол, они размахивали руками, и гордо расправляли плечи, и выпячивали грудь, и вскидывали героически подбородки...

Милые, глупые щенята...

Я сам был таким, и грезил о подвигах, и мечтал о неве-
роятно чистой любви, и считал, что есть фантастические страны, в которых добро побеждает зло. Я тоже был милым, глупым щенком, но потом я внезапно узнал, что никаких фантастических стран не существует, а есть только реальные, а в них царит – ложь, страх, смерть. Но даже тогда я цеплялся за остатки своих иллюзий, и еще пытался верить в силу искусства, пока сражение под Верденом...

Погодите-ка... я же не был в сражении под Верденом... Я понял, что несколько перебрал Ремарка... Оторвав взгляд от стакана, я внезапно обнаружил, что передо мной сидит читатель Достоевского и пристально смотрит на меня.

– Что такое, по-вашему, красота, сударь? – без обиняков, сурово, спросил он меня.

– Добрая порция горячей свинины с тушеной капустой, – сказал я, чтобы отвязаться. Но не так-то это было просто.

– Вот-с! Вот-с! – вскричал читатель Достоевского, вскинув указательный палец. – Именно таков наш меркантильнейший век, когда желудок – и царь, и властелин, и падишах персидский! Очень уж жадны сделались нонешние людишки, милостивый государь, жадны и чреволюбивы до послед-
ней крайности, причем для насыщения желудков их необъятных мало им пищи сладенькой, хочется им заглотить проворно – обязательно весьма проворно, пока другие не опередили! – и одежды самой наимодной, и мебели мягкой, чтобы зады свои несусветные поуютнее разместить, и дом – да чтоб непременно в три этажа да с бельведером каким-нибудь невероятным! А ведь не в бельведерах красота и не в услаждении взора! Красота – это судорога Вселенной! Прекраснейшая и гибельнейшая судорога Вселенной, милостивый государь!

– Красота тем и прекрасна, что никто не знает, что это такое, – сказал я. – Слова, эти жалкие выцветшие ярлыки, опошленные и поруганные, бессильны описать красоту. И именно потому, что мы не можем описать красоту, мы с трепетом замираем перед ней, на какое-то мгновение вы-
рвавшись за пределы этого безжалостного и бессмысленного мира.

– А в том и самая штука, сударь, что чем больше смысла в подлунном сем и предивном мире, тем оно и хуже выходит, ибо все жесточайшие злодеяния с самым глубоким смыслом совершаются, уж никак не иначе. Только святые да юродивые безо всякого смысла орудуют, за что их и побивают камнями с превеликим азартом. А по нонешним временам, прежде чем возлюбить ближнего своего, надо прежде подумать хорошенько, какой в том смысл имеется, да какая идея, да составить смету, во сколько это обойдется, а там уж и любить потихоньку.

– Любовь бессмысленна, как и все прочее, но именно она придает всему прочему смысл, – сказал я.

Читатель Достоевского хотел что-то возразить, но в этот момент вновь раздался взрыв героических криков у столика, где сидели юнцы, глотающие свое фантастическое пойло, и он, сорвавшись с места, подскочил к ним. Принялся что-то вещать, крича, как целая стая весенних грачей, и размахивая руками, как взбесившийся дирижер. Юнцы вскочили на ноги с самым воинственным видом. В воздухе запахло дракой, что вовсе не редкость для круглосуточной библиотеки, и я огляделся по сторонам, отыскивая что-нибудь тяжелое. Но из-за стойки уже выскочил библиотечный вышибала – огромный краснорожий детина. Ухватив за шиворот читателя Достоевского, который истошно визжал и все кричал что-то о бездне, красоте и любви, вышибала выволок его из зала. Вернувшись, предложил покинуть библиотеку и юнцам, и те нехотя потянулись к выходу. Вслед им назидательно, строго и сурово грозила пальцем почтенная пожилая дама. Судя по окладистой седой бороде, выросшей у нее, дама уже не первый день пила запоем Льва Николаевича Толстого.

Последний из молодых людей, проходя мимо, задел меня плечом. Я посмотрел на него в упор.

– Мальчик! Тебе еще «Буратино» пить надо!

Юнец стушевался, пробормотал невнятные извинения и исчез.

Я отхлебнул еще пару страниц Ремарка.

Сгорбленный старик, медленно ковыляя, подошел к стойке и заказал кого-то из советских писателей. Серафимовича, кажется, или что-то в этом роде. Библиотекарь долго рылся на полках, а когда наконец нашел пыльный том, швырнул его на стойку с пренебрежением. Расплачиваясь, старик несколько раз пересчитал мелочь трясущимися руками, взял книгу и поковылял в дальний угол. Я смотрел ему вслед.

Вот этим все и кончается, думал я. Мы идем по жизни полные сил и надежд, веря, что судьба улыбнется нам, но каждый раз вместо улыбки получаем от судьбы оскал. Но даже после этого все равно продолжаем надеяться и ждать, а потом приходит беспощадная старость, и от молодости остается только привязанность к дрянным книгам, потому что других тогда не было. И внезапно выясняется, что вся жизнь свелась к бесцельному существованию, и...

– Здесь свободно? – раздался голос надо мной.

Я поднял глаза. У столика стояла девушка, гибкая, как виноградная лоза, с лицом очаровательным и нежным, как хризантема.

– Да, свободно, – нехотя сказал я, мне хотелось побыть в одиночестве, кроме того, я видел, что у нее в руках один из приторных и слащавых любовных романов, которые я терпеть не могу.

Девушка села, налила себе из книги стакан отвратительно-розового текста и стала пить изящными, как ей несомненно казалось, глотками. Я смотрел мимо нее.

Моя соседка быстро выпила свой стакан – а там было страниц сто, не меньше, – и тут же наполнила его вновь. Повернулась, высматривая что-то в зале. А когда возвращалась в исходное положение, локтем сбила стакан, который опрокинулся мне на колени. На моей штанине медленно расплывались буквы, и я даже успел прочитать одну фразу: «Анжела посмотрела ему прямо в глаза, и ее пухлые губки томно приоткрылись...»

– Ах, простите, я нечаянно! – воскликнула девушка.

Но я был полностью уверен, что она сделала это специально. В чтиве подобного рода герои частенько знакомятся именно таким странным образом: опрокидывают друг на друга стаканы с различными жидкостями, сшибают друг друга машинами, сталкиваются – вплоть до сотрясения мозга! – лбами...

Я даже слышал о романе, где очаровательная героиня (она была дорожным рабочим) познакомилась с мужественным героем (он был директором банка), обварив того горячим битумом...

– Ничего страшного, – сказал я.

– Позвольте, я помогу вам, – она выхватила припасенную заранее салфетку и стала усердно тереть мои брюки, буквы смазались («...ее тухлые пупки томно распахнулись», – успел я прочитать), потом исчезли, только влажное пятно осталось на штанине.

– Мне, в самом деле, так неудобно, – сокрушенно сказала девушка, глядя мне прямо в глаза.

– Ничего страшного, – повторил я, и поскольку после этой фразы надо было неминуемо и неотвратимо сказать что-то еще, то я спросил (поскольку ничего другого мне не пришло в голову). – Как вас зовут?

– Элен, – очень томно, очень жеманно, очень таинственно и сексуально сказала девушка.

«Элен... – подумал я. – Конечно, Элен... В реальном мире тебя зовут, конечно, Лена... Нет, даже не так – Ленка! Тебя все так зовут: родители, подруги, твой друг, от которого так разит потом... Но тебе ведь не хочется быть Ленкой. Тебе хочется быть Элен. И эти книги...»

– Вы любите дождь? – неожиданно спросила Элен низким, чуть хрипловатым голосом.

Я посмотрел на нее.

– А почему вы спросили?

Девушка слегка улыбнулась.

– Сначала вы ответьте, а потом я объясню.

– Нет, не люблю, – сказал я. – От дождя у меня насморк, а насморк вызывает меланхолию, что в наше время смертельно опасно. Так почему вы спросили?

– Просто я загадала, что, если вы скажете «да», то у меня все будет хорошо.

Для любовных романов подобные бредовые диалоги – самое обычное дело.

– В наше время хорошо только нефтяным магнатам и русским теннисисткам, – сказал я.

– А мне хорошо именно сейчас именно с вами, – ее ладонь легла на мою руку – ненавязчиво, тихо, скромно.

«Почему бы и нет? – подумал я. – В конце концов...»

– Здесь так душно... – томно произнесла Элен. – Не пойти ли нам покататься на трамвае?

Для любовных романов подобные дикие предложения тоже в порядке вещей. Что же... Почему бы и нет...

– Почему бы и нет? – сказал я. – Пойдемте.

И мы вышли из помещения круглосуточной библиотеки – действительно весьма душноватого, кстати.

Дождь уже кончился. По улице ползли похожие на вату клочья тумана, как будто здесь только что взорвали аптеку. Вечерний город притих и съежился, как щенок, брошенный хозяином.

Элен взяла меня под руку и прижалась ко мне упругим бедром.

Я покосился на нее. Проснуться завтра рядом с этой женщиной... О чем-то, вероятно, завтра разговаривать... Нет, это немыслимо.

– Простите, Элен, – сказал я, – но я должен идти. Важная встреча. Всего доброго!

Я мягко освободился от захвата Элены и зашагал прочь.

– Кретин долбаный! – визгливо крикнула мне вслед Элен-Ленка, неожиданно и внезапно выйдя из своего образа обольстительницы и прелестницы.

Я усмехнулся, поднял воротник и зашагал быстрее. Я уже знал, как проведу этот вечер.

Я поставлю на огонь самогонный аппарат моего воображения и приготовлю собственный напиток из собственных слов, мыслей и сюжетов.

Вполне возможно – почти наверняка! – это будет невероятная бурда, но я все же попытаюсь. Пусть все мои усилия заведомо обречены на провал, но сама попытка заслуживает уважения...

Все ускоряя и ускоряя шаг, я иду через туман...