Александр Луконькин

 

Обида

 

Телевизионный мастер Петр Настройкин закрывал чемоданчик с остывающим паяльником внутри, он только что отладил погасший неделю назад телевизор у друга детства Сергея Смирнова. Оживший экран расцвел тропическими джунглями, свистела невидимая птичка, чуть слышно шуршала свернутая кольцами змея.

– Сколько я тебе должен? – поинтересовался Смирнов.

– Какие деньги?! Обидишь навек. Друзья мы с тобой или нет?

– Конечно, друзья, – согласился Сергей. – Пойдем тогда посидим, бутылочку раздавим.

– Это можно, – согласился Петр. – А друзей шкурить я не способен. Ты знаешь, сколько с тебя слупили бы в мастерской? За голову схватишься...

Прошла неделя. В седьмое утро от Починения телевизора Настройкин в седьмой раз пришел справиться, как работает аппарат.

– Спасибо, показывает – что надо! – благодарит Настройкина товарищ, доставая из холодильника очередную бутылку.

Петр, прежде чем за стол сесть, покрутит ручки настройки, на свою работу полюбуется, еще раз справится, нет ли еще каких неполадок.

Наступил тридцатый день от Починения телевизора. В тридцатый раз пришел Настройкин в квартиру на последнем этаже, а дверь у кореша не заперта, сразу видно – рад гостю. Вошел Петр, а друг сидит на диване, футбол по «ящику» смотрит. Обернулся на шаги, увидел Настройкина, дико закричал, схватил телевизор и в окно с девятого этажа выбросил.

Петр за это на него кровно обиделся: «Ну, не нравится, как отремонтировал, так ты претензию предъяви. А ежели охота телевизор с девятого этажа бросать, то дай человеку свой кровный дефицитный диод выпаять, а потом и пуляй. Вот и ремонтируй таким бесплатно».

 

 

Соловей

 

В фойе кинотеатра статная женщина с высокой прической старательно пела: «Со-а-ло-вей мой, со-а-ало-вей, голосистый соловей».

– Птица, конечно, поет старательно, но до соловья ей еще ох как далеко, – сказала молодая критикесса и нежно погладила руку своего спутника.

– Но она старается...

– Да, толк будет.

Они дослушали песню до конца и пошли смотреть на развешанные на стенах картины. Художник стоял рядом с пейзажем «Березовая роща». Он был молод и явно смущен.

– Художник, конечно, рисует старательно, но до березовой рощи ему еще ох как далеко, – прошептала молодая критикесса и нежно погладила руку своего спутника.

– Но он старается...

– Да, толк будет.

В кинозале они сидели в предпоследнем ряду.

– Режиссер и актеры, конечно, старались, но... – критикесса разводит руки с растопыренными веером пальцами в стороны и попадает сидящему слева от нее гражданину острым ногтем в глаз.

После сеанса они брели по ночному городу. Где-то в кроне старой липы залился трелью соловей.

– Соловей, конечно, поет старательно, но до соловья ему еще ох как далеко, – проворковала молодая критикесса и нежно погладила руку своего спутника.

 

Соблазн

 

В субботу, в восемь тридцать, Владимир Котов взял у жены сто рублей и еще сколько-то мелочью и вышел из дома.

Осень, готовая расплакаться, грязнила своим неверным светом блеклые стены пятиэтажек. Оглядев мрачноватый колодец двора, Владимир направился к парикмахерскую. Вот уже пять лет, в середине каждого месяца, он брал у жены некоторую сумму и шел стричься, но стоящая на полпути пивнушка из месяца в месяц преграждала ему дорогу. Ну, не совсем преграждала... а если честно, то она даже была несколько в сторону от праведной дороги, ведущей в парикмахерскую. Доходя до развилки, Владимир, подобно богатырю у камня, застывал в раздумье, глубоком раздумье: «Направо пойдешь – быть тебе стриженным и благоухающим одеколоном «Цитрон». Налево пойдешь – не будешь стриженным и пахучим, зато там тебя ждет пара кружек пенящегося зелья, пьянящего и радующего душу». Сердце требовало праздника, и Владимир проливал хмельную жидкость на каменку души. Потом шел домой, понуро опустив взлохмаченную голову. Жена осуждающе вздыхала и, не проронив ни слова, стригла его портновскими ножницами. Стригла как могла. А могла она не очень...

В этот раз Владимир поклялся жене, что будет на годовщине своей свадьбы красивым и ухоженным, каким он был пять лет назад, ведя ее под марш Мендельсона по красной ковровой дорожке. Чтобы не впасть в соблазн, он пошел другим путем. И путь этот был тернист, потому как был вдвое длиннее обычного. Владимир почти дошел до парикмахерской (оставшаяся сотня метров для молодого энергичного мужика разве в счет?!), как его глаза уперлись в красочную вывеску «Рюмочная». Опять перед нашим героем неведомо откуда вырос пресловутый философский камень. «Направо пойдешь...» После долгих колебаний Владимир пошел «Налево». Обжигающий стакан водки и вслед за ним брусочек черняшки с ломтиком тающей селедочки внесли в его мятущуюся душу успокоение.

Вернувшись домой, Владимир пораженчески склонил перед женой свою вихрастую голову. Та протяжно вздохнула, достала из недр серванта портновские ножницы и лязгнула ими, проверяя их остроту на бумаге.

 

 

Петр Любестовский

 

Деликатное дело

 

«...Загляни хотя бы на денек в наш медвежий угол. Порыбачим. Ушицу состряпаем. Пропустим по рюмашке, вспомним былое...

Владения мои – земной рай: дом в озеро смотрится, березы разбежались вокруг, а за ними поля, насколько хватает глаз... Потянет к земле – дом по соседству отгрохаем, сад разобьем... Еще одним фермером в округе станет больше. Нельзя, чтобы такая плодородная земля пустовала, дичала. Ее предназначение другое – делать счастливыми тех, кто на ней живет и трудится...

А еще у меня к тебе деликатное дело. Приезжай, Серега, будем очень рады... В кои-то веки свидеться придется. Твой боевой друг Тимофей Орлов».

Сергей в который раз пробежал письмо глазами и сунул его в нагрудный карман. За окном поезда мелькали кудрявые заросли зеленеющего орешника, зеркальные от солнца стволы молодых берез, ярко-розовые соцветья стройного иван-чая. От красок рябило в глазах. Сергей поднял голову кверху – в просторном июльском небе плыли легкие облака. «А в Афгане небо с овчинку казалось. Там мы с Тимохой были одержимы одной мечтой – живыми вернуться домой и осесть в краю «березового ситца», где царствует тишина и плывут куда-то вот эти чистые, как лебединый пух, облака... И Тимоха остался верен мечте – забрался в самую глушь и, кажется, счастлив... А я так и остался в другой жизни – городской. И чего достиг? Что обрел? Шум, суету, одиночество и неприкаянность... Бегаю как белка в колесе... И только мечтаю о настоящей любви и вере...»

От полустанка на хутор Гуреев вела узкая тропинка, сплошь покрытая мягкой зеленой муравой. Вокруг рос молодой березняк. Лесок то расступался, то сходился, оставляя небольшой просвет. Нежный ветерок шевелил тонкие верхушки деревьев. Листья перешептывались, доверяя друг другу какую-то свою тайну. «Деликатное дело, деликатное дело! О чем это Тимоха? Быть может, фермершу-вдовушку мне подыскал? Про дом и сад упоминает... А что, чем черт не шутит... Брошу всё и укачу в эту глухомань...»

Тропинка вырвалась на простор, и взору открылось большое живописное озеро. На высоком берегу, в окружении вековых деревьев, стоял один-единственный добротный дом. За домом и садом белела березовая роща, а за ней, до самого горизонта, простирались зеленеющие поля, на краю которых угадывалась деревенька в два десятка дворов.

Полуденную тишину погожего дня нарушил звонкий лай собак. На крыльцо дома вышел хозяин в камуфляжном костюме. Закрыв козырьком ладони глаза от солнца, он увидел гостя и, не мешкая, сбежал вниз с высокого крыльца...

Встречу решено было отметить на берегу озера. На костре готовилась наваристая уха из пухлых золотистых карасей. Ясноглазая, быстрая в движениях Любаша, смахивающая на донскую казачку, хлопотала с обедом. Мужчины любезно предлагали помощь, но она вежливо отказывалась. «Я сама управлюсь, – мило улыбалась хозяйка. – За вами только уха».

– Где ты, Тимоха, такую жену отыскал? И хозяйка что надо, и красавица дивная! – искренне позавидовал Сергей.

– Оставайся, и тебе подыщем, у нас места щедрые, – улыбнулся Тимофей и подмигнул зардевшейся жене.

– Нет, такой уж, видно, не найти, а другая... Других и в городе полно, – вздохнул Сергей.

– В городе, Серега, ты уже нашел однажды, – ляпнул, не подумав, Тимофей и тут же прикусил язык.

– Не сыпь мне соль на рану – она еще болит... Если и женюсь теперь, то только вот на такой хуторянке, как твоя Любаша. Да где же такую найдешь? Стало быть, суждено мне одному куковать...

– Я за посудой, – живо вскочила Любаша и засеменила к дому.

Проводив жену взглядом, Тимофей сказал:

– Да она хуторянка-то поневоле. Ты ведь знаешь – мы в городе жили. Потом я заболел, и врачи порекомендовали сменить обстановку, быть ближе к природе... Вспомнили мы тогда про усадьбу деда Гурея, которую собирались продать, да покупателя не находилось. Вот и отправилась Любаша за мною, как нитка за иголкой...

– Завидую тебе белой завистью, – с грустью сказал Сергей. – С радостью поменял бы свою бездарную работу, опостылевшую до чертиков холостяцкую жизнь – с барами, кафетериями, фуршетами, холодным ужином и такими же холодными чужими женщинами – вот на такой же домик на берегу озера.

– Да, ты знаешь, – восторженно отозвался Тимофей, – после полгода жизни здесь перестали мучить меня по ночам страшные сны о засадах в горах и гибели наших ребят. А то в городе каждую ночь криком кричал во сне. А теперь сны на хуторе нарушает только соловьиная трель...

Выпили за встречу, за ребят, сложивших свои молодые головы на чужбине. И вновь заговорили о войне, оставившей неизгладимую зарубку на сердце. Любаша попросила: «Ребята, давайте лучше споем». И неожиданно запела чистым раздольным голосом: «Над рекой черемуха колышется, распуская лепестки свои. За рекой знакомый голос слышится – там поют всю ночку соловьи...»

На озеро тихо опускалась ночь. Черным глянцем сверкала дремлющая вода, и только вдоль берега, будто оклад в иконе, лежала багровая полоска догорающей зари. Над озером зажглись первые звезды и мягким светом упали на воду. Любаша, сославшись на ранний подъем, засобиралась отдыхать.

– А вы посидите, поговорите. Ведь столько не виделись,– проговорила она и поднялась в дом.

Сергей не удержался и вновь сказал другу:

– Смотрю на твою Любашу и думаю – настоящая декабристка. Такая не только на хутор, в огонь и воду за мужем последует. Не каждому дано испытать такое счастье, какое выпало тебе, Тимоха.

Тимофей словно ждал этой минуты:

– Ты прав, братишка, мне действительно крупно повезло. Но Господь, видно, еще тот бухгалтер – старается уравнять всё то, что посылает людям. Сколько мы с Любашей вместе, а наследника-то нет...

– Всё приходит к тому, кто умеет ждать. Не гони лошадей, дружище, за этим дело не станет, – успокоил друга Сергей.

– Нет, мы уже проверились основательно. Врачи утверждают, что во всем виноват я, вернее, моя болезнь, и надежды нет никакой.

– Не вешай нос, Тимоха, – похлопал друга по плечу Сергей. – С такой женой и без детей каждый прожитый день – подарок судьбы. Благодари Всевышнего за то, что имеешь, и не слишком уж тоскуй. Вот тогда и дети появятся, – широко улыбнулся друг.

– Я не о себе забочусь, а о Любаше. Она всё чаще грустит. И я ее понимаю: назначение женщины – это, прежде всего, быть матерью... и тоска из глаз жены всё не уходит, и оттого так больно порой...

Помолчали. Тимофей закурил, как-то нервно затянулся и вдруг, как неумелый курильщик, закашлялся. А потом, взглянув в глаза другу, тихо и четко произнес три фразы:

– Вот и настал час, чтобы обратиться к тебе с просьбой. Помоги нам с ребенком, Серега. Слава богу, Любаша тебе понравилась, да и ты ей, судя по всему, тоже...

Сергею вначале показалось, что он ослышался. Потом он достал из костра тлеющий уголек, прикурил от него. Оба молчали, жадно курили.

– Неужели Люба на это согласна?

– Прежде чем написать тебе, мы всё хорошо обдумали, обговорили.

– Нет, Тимоха, такую просьбу я выполнить не могу.
Ты ведь в курсе, что у меня растет сын, но я лишен всякой возможности видеться с ним. Представим, что будет другой и тоже чужой, недоступный... Пойми, я ведь не железный – сердце будет рваться на части.

– У нас будет ему хорошо, – нерешительно возразил Тимофей, – да и знать-то будем только ты и мы...

– Разве этого мало? Ну, положим, это можно пережить. А угрызения совести?.. Буду откровенен, мне нравится твоя Любаша, но она твоя жена, и я не могу пойти на близость с ней даже по твоей просьбе. В противном случае я потеряю что-то человеческое в себе, перестану уважать себя... Если бы это случилось, я не смог бы посмотреть тебе и Любе в глаза... Я вынужден был бы забыть вас – мосты были бы сожжены... Надеюсь, ты не желаешь этого?

– Ладно, Серега, утро вечера мудренее – пойдем, отдохнем, – предложил Тимофей. – Зная тебя, предвидел, что легкого разговора не получится. Но ты прекрасно понимаешь, что и нам этот шаг дался вовсе не просто...

Весь следующий день друзья провели в поле. Верхом на лошадях они объехали обширное хозяйство Орловых: сенокосные угодья, посевы яровых, свеклы, картофеля. Заглянули на ферму и в гараж. Везде был порядок – чувствовалась хозяйская рука. После поездки искупались в озере, перекусили, и Сергей стал готовиться в дорогу. Тимофей предлагал остаться еще хотя бы на денек, но Сергей твердо решил ехать, сославшись на неотложные дела.

– Серега, если ты не против, я попрощаюсь с тобой здесь, у дома, – меня ждут на ферме, – виновато улыбнулся Тимофей, – а Любаша охотно проводит тебя на станцию.

Сергей ничего не ответил, только на лице мелькнула недоверчивая улыбка.

Не прошло и часа, как вернулась Любаша. Она тяжело дышала, в глазах стояли слезы. Закрывшись в спальной комнате, Люба не показывалась до утра. Понимая ее состояние, Тимофей не проронил ни слова. Он устроился в прихожей на диване и проворочался всю ночь напролет, прислушиваясь к всхлипываниям за перегородкой. «Всё забудется, всё образуется», – мысленно успокаивал он расстроенную жену.

О своей беременности Любаша сообщила мужу осенью, во время работы в поле. Тимофей подбежал, поцеловал жену и, взяв на руки, понес к машине: «С сегодняшнего дня освобождаю тебя от всех работ, а уже завтра будет тебе в доме помощница!»

– Тима, а ведь это наш малыш, – тихо сказала Любаша, когда машина неспешно катила по дороге на хутор.

– Любаша, любовь моя, напрасно ты меня успокаиваешь! Я прекрасно знаю, что малыш наш. А чей же еще?

– Нет, Тима, я действительно чиста перед тобою... У нас с Сергеем ничего не было! Зря мы только всё это затеяли... По дороге Сергей горячо убеждал меня, что всё у нас получится, надо только очень сильно хотеть наследника. Надо только жить в любви и не допускать измены даже в помыслах – тогда всё сбудется... И он оказался прав! А я не верила и обиделась до слёз – посчитала, что он пренебрег мною...

И Любаша заглядывала ему в глаза и всё старалась угадать – поверил он ей или же нет.

...Родился малыш: крупный, глазастый и очень подвижный. Тимофей предложил назвать сына Сережей. Любаша не возражала. Вскоре супруги написали Сергею письмо, предложив ему стать крестным отцом. Сергей не приехал, но прислал малышу подарок, вложив в посылку коротенькое письмо: «Ну вот, Тимоха, и дождался ты наследника, с чем я вас и поздравляю. Пусть растет будущий фермер и не даст погибнуть замечательному уголку на земле – хутору Гурееву, который, быть может, когда-нибудь назовут хутором Орловых».

 

Зачем человек приходит в мир

 

По проселочной дороге неспешно катила «Нива». Я проголосовал. Скрипнув тормозами, машина свернула на обочину. «До города подкинете?» – склонился я над приоткрытой дверцей. Водитель жестом пригласил в салон. Машина тронулась и помчалась дальше по накатанной колее сквозь августовский лес, слегка подернутый позолотой. В полуоткрытое окно врывался острый, пряный аромат хвои, диких цветов и трав.

Я мельком взглянул на водителя. Это был хорошо сбитый мужчина в расцвете сил, с умным, внимательным лицом. Внезапно он обернулся и сказал: «Дорофей, сиди спокойно».

Белобрысый мальчуган лет пяти заглядывал через плечо в мою корзину с грибами, укрытыми листьями папоротника.

– Редкое имя – Дорофей, – сказал я. – Это замечательно, что возрождаются старинные русские имена.

– Видите ли, это имя не дань моде. Здесь совсем другое...

Заметив интерес в моих глазах, он продолжил:

– До города еще далеко. Если желаете – расскажу...

 

Деревня Умысличи – забытая богом точка в необозримом пространстве России. Одинокий дом, кладбище, озерцо, поляна, а за поляной лес, могучий, сплошной, без единого просвета в мир. С трех сторон – сосна и ель, а с четвертой, с юга – богатая грибами дубовая роща. Здесь, в некогда большой лесной деревушке, и доживал свой век Дорофей Опалев. На глазах старика умерла его деревня, и он остался один-одинешенек в этой лесной глухомани.

Два сына как вылетели из родного гнезда, так и осели в большом городе, навсегда забыв дорогу к отчему дому. Будто сговорившись, раз в год к Рождеству – ко дню рождения Дорофея – слали старику поздравления, которые с некоторым опозданием доставлял Дорофею лесник Степан Лямцев.

В областном центре были у Дорофея родственники – внучатые племянники, но он их никогда в лицо не видел. Старик бывал в городе редко, еще по молодости, после войны, когда была жива Пелагея. Жена не раз предлагала навестить родственников, но Дорофей не хотел докучать им – незваный гость хуже татарина...

Пелагея умерла рано – напала какая-то хворь. Дорофей любил жену, берег ее, но перед коварным недугом был бессилен. Потеряв Пелагею, страдал долго и тяжело. Похоронил и тщательно ухаживал за могилой – обкашивал, носил полевые цветы и подолгу сиживал здесь.

Дед был стар, но оставался статен и крепок духом. Длинная окладистая борода, казацкие усы и густые седые волосы делали его похожим на лешего.

Дом Дорофея, почти ровесник хозяина, стоял на опушке дубовой рощи. Вековые деревья навевали думы о прошлом: о беспечной деревенской молодости, о пограничной заставе, где довелось служить до войны, о фронтовых дорогах и друзьях-однополчанах, о выпавших на его долю испытаниях. Приходило в голову разное, но чаще думалось о том, что скоро придется распрощаться со своим медвежьим углом, с этой земной красотой. Дорофей редко видел людей, поэтому, думая о скорой кончине, не особенно грустил о них. Да и многие из тех, кто дорог был его сердцу, давно покинули этот мир. А вот с природой, что его окружала, жаль было расставаться до слез. Сколько лет уже он созерцал эту божественную картину, но налюбоваться вдосталь не мог. Ведь была эта картина тихой, мягкой и глухой, до сердечной боли русской.

Среди лета на лесной поляне Дорофей собирал цветущие травы: душицу, чабрец, зверобой, мяту, бессмертник, иван-чай. Сушил их под навесом, а зимой пил душистый чай. Дорофей считал, что жизненной силы ему дает именно чай, а не та снедь, что привозит ему из лавки лесник Степан. И глаза хорошо видят, и слух отменный, и голова ясная, хотя уже последний десяток века разменял.

По осени к избе Дорофея приходили кормиться лоси. Старик не трогал их, только издали наблюдал, как эти лесные красавцы лакомятся отборным сеном из его стога. А вот кабанов, повадившихся в огород, нередко пугал выстрелами из старой берданки. Провести старика было трудно – он легко читал звериные следы, знал все тропы, норы, берлоги и лежбища. Эти навыки сохранились у него еще со времен службы на границе.

Как-то в августовский полдень Дорофей хлопотал в подполье – делал заготовки на зиму. В дверь постучали. «Кто-то чужой, – смекнул дед, – Степка заходит без стука».

– Входи, не заперто! – крикнул Дорофей, вылезая наверх.

На пороге возник парень и уставился на косматого деда, выглядывавшего из подпола.

– Здравствуй, дед Дорофей, – хрипловатым басом сказал незнакомец.

– Доброе здоровье, мил человек. Прошу в горницу.

– А почему не спрашиваешь, кто я? – удивился пришелец.

– Так ведь сам скажешь. В народе говорят: никогда не спрашивай – не услышишь лжи.

– Это верно, – ухмыльнулся парень одними губами. – Но по глазам вижу – догадался, кто к тебе пожаловал.

– Есть соображения, – хитро прищурился дед.

– Родственник я тебе, дед Дорофей. Твой брат Архип – мой дед. Отца Егором звали, а меня Ильей нарекли.

– Ну, коли родственник – располагайся, как дома, а я на стол соберу.

На вид Илье было не больше тридцати, но дед отметил про себя, что парень узнал, почем фунт лиха – серебристые виски, складки на лице, воспаленные глаза...

Илья присел на широкую лавку в святом углу, втянул носом воздух дорофеевской избы, настоянный на аромате леса и зрелых трав.

– Благодать тут у тебя, дед Дорофей, ни шума, ни гама, ни людской суеты. Первозданная красота, и ты – как Леший.

– Вот и Степка-лесник меня так кличет. Но мне это даже по душе. В самом деле, кто я? Лесной отшельник...

Дорофей выставил на стол грибочки, тушеную картошку, баночку меда и пирог с ежевикой. В центре поставил графинчик с коричневой жидкостью, на дне плавал какой-то корешок.

– Ну, давай за встречу, внучок, за то, что вспомнил деда...

– Мне нельзя, – закрыл свою стопку рукой Илья.

– Ну, нельзя, так неволить не буду, хотя настойка лечебная.

Ели молча. Илья нажимал на пирог, запивал медовым напитком. Закончив трапезу, поблагодарил деда и попросил:

– Дед Дорофей, разреши пожить у тебя.

– Ежели ничего не натворил – живи, мне веселее будет.

– Как сказать – не натворил... Жизнь свою едва не загубил, жену и дочь измучил... Я – запойный пьяница. Сам не заметил, как пристрастился. Уйму работ сменил – нигде не держат. Мать из-за меня на тот свет до срока ушла... – голос парня задрожал. Он обхватил голову руками и несколько минут сидел неподвижно. Потом со вздохом продолжил: – Жена к экстрасенсам возила, кодировала, и всё зря. Жену люблю, в дочери души не чаю, но водка свет затмила...

– А водка здесь при чем? – строго молвил дед. – Человек виновен – безвольный, ленивый, бессовестный.

– Пожалуй, это так! Дошел я до последнего градуса распада: на судьбу стал жаловаться, обвинять жену в своих слабостях и грехах...

– Это самое последнее дело, – вздохнул Дорофей. – Соблюдать себя надо – каждый грешник должен сам отвечать за свои грехи. Иначе всё боком выйдет...

– Уже выходит, вот и решил... Помоги, дед Дорофей, век помнить буду!.. Про тебя легенды ходят, что ты от любой хвори, любой напасти излечишь. Я жене Гале записку оставил, что ухожу, чтобы не мучить. Сумею справиться – вернусь. А если нет, просил не искать. И участковый в курсе. Собственно, он мне и посоветовал порвать с дружками-собутыльниками и уехать в какую-либо глухомань, где соблазна нет...

Утром чуть свет Дорофей разбудил Илью: «Зелье готово. Это богородская трава, по-вашему, чабрец. От твоей хвори хорошо помогает. Принимай натощак – утром, в обед и вечером. И чайком не брезгуй. В охотку пей с травами и медком».

Весь день они трудились на огороде – убирали картошку, а ближе к вечеру, когда на еловых вершинах пристроилось на короткий отдых уставшее за день солнце, заливая багрянцем лесную поляну, Дорофей повел гостя в дубовую рощу. И вот тут, среди могучих деревьев, чем-то напоминающих самого деда, Дорофей рассказал Илье притчу о дубе, которому черви подточили корни. Тот дуб, чувствуя неминуемую гибель, воскликнул: «Эх, лучше бы меня грозой сразило!»

– Сколько силы в этом, – сказал Дорофей, – сколько гордости, сколько желания красоты и величия! Ведь и в смерти есть смысл, если есть красота и идея. А ежели нет? – спросил Дорофей и остановился. – Сколько деревенских мужиков на моих глазах пропало оттого, что накрепко побратались с ведьмой в стеклянном тереме. Ушли, так и не осознав, зачем приходили. А их жены поплакали, погоревали и вздохнули свободно... А разве для того человек приходит в мир, чтобы поспешить туда, – дед показал под ноги, – и чтобы вдогонку бросили «туда и дорога» и тут же забыли?..

Ильюха пробыл с дедом Дорофеем полгода, крепко работал, надолго уходил в лес, где ему было так хорошо, вечерами слушал мудрые речи старика – и его прежняя пьяная жизнь сползала с него, как шкура со змеи во время линьки...

...Глубоко вздохнув оттого, что пришлось вспомнить и еще раз пережить, водитель умолк на некоторое время, а потом, словно спохватившись, добавил:

– Вот теперь, когда деда Дорофея уже нет в живых, мы каждый год в эту пору бываем в Умысличах. Ухаживаем за могилой, рыбачим, собираем травы...

Уставший после долгого хождения по лесу, закрываю глаза и тогда вижу, как по лесной поляне, заросшей высокими пахучими травами, бегает маленький Дорофей и засыпает отца вопросами: «А где была избушка Лешего? А где дед купался зимой? А где ходили лоси?..»

И, наверное, отец терпеливо объясняет ему, показывает, водит по дубовой роще, где любил гулять Дорофей. А перед отъездом они, наверное, долго стоят у могилы деда. Потом кланяются в пояс и говорят: «До свидания, дед Дорофей. До будущего года».

Тихо в лесу. Молчат, глубоко задумавшись, вековые деревья. Думают свою думу.

 

Алексей Исаев

 

Жёлтый кактус

 

Он в растерянности смотрел на цветок.

– А кактус-то у тебя сдох! – сказала ему соседка Раиса Дмитриевна на прощание и ушла, хлопнув дверью.

Кактус жил в жёлтеньком весёлом горшочке на мониторе старинного компьютера два года. Он почти не вырос за это время, иголки его были мягкими, желтоватыми... Оказалось, что он сдох.

– Скукожился, как маринованный огурец! Э-э-эх! Махров, сгубил живое существо! – это тоже перед уходом сказала про колючее растение соседка.

Теперь он не знал, что делать с цветком. Ему не приходило в голову выбросить его в мусорное ведро, он просто смотрел на него и думал.

«Вот так и я когда-нибудь... Умру, а какая-нибудь Раиса Дмитриевна скажет: «О! Да он сдох! Сдох наш Махров Николай Павлович, учитель истории средней школы номер сорок два!»

Утро неслышно вползло в приоткрытую балконную дверь, рассыпалось бледно-розовыми лепестками по серому линолеуму, нажало на будильник. Безголовая металлическая курица принялась наклоняться к облезшему кругляшку, привинченному к макушке часов, из недр их раздавался глухой клёкот – когда-то это был петушиный крик.

Шесть двадцать пять. Николай Павлович вскочил на ноги, кинулся к балкону, подтягивая на бегу трусы. Через считанные минуты сосед, муж Раисы Дмитриевны, выйдет на балкон покурить, и тогда о свежем воздухе можно будет забыть. У Махрова была аллергия на сигаретный дым – глаза от него слезились, Николай Павлович начинал чихать, порой до крови из носу. Он закрыл дверь и вернулся в постель – можно поваляться ещё полчаса. Пока он бегал до балкона и обратно, простыни успели остыть, были теперь холодными, в неярком свете казались серыми. Да и вся комната была серой – серый шкаф на трёх ногах и стопке столетних журналов вместо четвёртой, серый письменный стол, облепленный будто впопыхах самоклейкой, серый слепой монитор и длинные занавески, будто покрытые пылью...

Полчаса пролетели, как минута, вставать не хотелось. Линолеум был гладким и холодным, словно кожа змеи. Николай Павлович принялся искать тапочки. Первый обнаружился далеко под кроватью. Пришлось ложиться на живот, тянуться изо всех сил за тапком, дышать пылью, которая в изобилии водилась под кроватью. Пока Николай Павлович лазил за шлёпанцем, нашёл под кроватью половину ванильного сухаря с изюмом и невесть откуда тут появившийся красный мяч-попрыгунчик. Николай Павлович не играл в попрыгунчики и не ел ванильные сухари уже... эге-ге-ге сколько лет. Детей у него не было.

Мяч принадлежал Матвею, сыну сестры. Николай Павлович вспомнил: они приходили к нему в гости месяц назад. «Надо будет убраться!» – подумал учитель истории и по привычке принялся планировать дела на сегодня. Он всегда по утрам в голове составлял расписание дня, иногда даже недели. «Так, сейчас приготовлю завтрак, постираю рубашку назавтра... носки ещё надо постирать... Мусор вынесу, если успею... Нет, после работы тогда!» Николай Павлович выудил второй тапок из-под письменного стола, отправился на кухню. В раковине сгрудились тарелки и стаканы, на столе стояла маленькая – на одного – кастрюлька. Как-то Махров приехал в гости к сестре, её семья обедала. По квартире плыл сытный запах мясных щей, а на плите стояла огромная, так ему показалось, кастрюля. Сестра перехватила удивлённый взгляд Николая Павловича, засмеялась и сказала:

– Кастрюля семейная, пятилитровая!

Николаю Павловичу в тот день было особенно грустно возвращаться в пустую квартиру...

Махров открыл холодильник – на одной полке стояла столетняя банка с солёными огурцами, сбоку, на дверце, прижавшись друг к другу, белели три яйца... Больше ничего в холодильнике не было – до зарплаты оставалось пять дней.

«Ну, яичница так яичница!» – подумал Николай Павлович.

Он поставил на огонь сковороду, через полминуты по кухне поплыл запах нагревшегося растительного масла. Махрову вдруг сделалось дурно – так ему надоел этот запах, так надоело ему есть яичницу по утрам. «Приду с работы, вынесу, значит, мусор... Надо будет в школе занять у кого-нибудь пятьсот рублей до получки. У кого? Спрошу у обэжэшника, Эрнеста Алексеевича. Если займёт, зайду по дороге домой в магазин, куплю чего-нибудь пожрать... Куплю килограмм гречки, колбасы какой-нибудь... Молока...»

Николай Павлович любил молоко с детства. Когда он был маленький, они с родителями жили в деревне, в Луговке. Там был у них огромный светлый дом, яблоневый сад, что каждую весну покрывался белоснежной душистой пеной, и тогда сад издали походил на облако. Была у Махровых и своя корова – Милка, рыжая, с огромными печальными глазами. Коля с сестрой Людой ходили её встречать из стада. Мать доила её и сразу наливала детям по стакану парного молока. Этот вкус тёплого ароматного напитка Николай запомнил на всю жизнь. Э-эх! Хорошо было жить в деревне! Лазили с Людкой и соседскими мальчишками по деревьям, ходили летом каждый день на рыбалку, на берег тихой реки Кривлянки, груши воровали из сада у злющей бабки Варвары... Потом – школа, пятёрки в тетрадях, пятёрки в дневнике... Золотая медаль, слёзы матери на выпускном... Поступление в университет...

Первая любовь, бессонные ночи перед экзаменами, пьяные и бесшабашные вечеринки, первая подработка в качестве грузчика... Красный диплом... Школа. Поначалу Махрову нравилась работа, но это только поначалу. Теперь, прокручивая в голове картинки из жизни, Николай Павлович начинал осознавать, что где-то там, в прошлом, допустил досадную ошибку, из-за которой вся жизнь пошла как-то не так. Нет, не кувырком, а просто неправильно. Что видел он в этой жизни? Где побывал? Чего добился?

Каждый день для него – это отрезок времени с половины седьмого утра до десяти вечера. После десяти глаза слипались. А ведь он ещё не старый, всего-то сорок лет. В студенческие годы мог не спать ночами, оставаться бодрым, весёлым. Его фамилию одногруппники даже переделали в «Махорка», он, говоря языком современной молодёжи, «зажигал» всегда и везде. Прекрасная половина группы сохла по нему, даже первая красавица факультета Неля Александрийская строила ему глазки... Тогда он мечтал о чём-то. С друзьями хотел автостопом объездить всю страну, написать книгу про Атлантиду, получить премию, жениться на Нельке, в конце концов... Посмотреть мир, стать богатым и знаменитым, помогать семье, друзьям, бедным... Где всё это? Куда делись мечты? Почему он так опустил планку для самого себя? Подумал, что выше головы не прыгнуть?

Школа... Он застрял в этой школе... Работа душила его, затягивала с головой, высасывала из него жизненные соки. Сначала ему нравилось общаться с детьми, нравилось готовиться к урокам. Каждый из них он превращал в шоу, яркое, неповторимое. Глаза детей горели от восторга, он спрашивал и получал ответы... История увлекала его. Восстания, мирные соглашения, изобретения, далёкие страны, таинственное прошлое – всё это было его стихией. Он много прочитал за свою жизнь, очень много, был просто ходячей энциклопедией по истории... Но что-то ушло, стало уже не так интересно пережёвывать одно и то же.

Николай Павлович шёл по улице и смотрел на своё отражение в гигантских витринах супермаркетов. Он казался себе каким-то серым, незаметным, пожухлым, как кактус на мониторе. Вот и школа. Даже заходить в неё не хотелось. Запутанные коридоры с облезлой голубой краской на стенах, шумные бестолковые ученики, которым дела нет ни до истории, ни до чего-либо вообще. Учительскую он миновал, не хотелось принимать участие в разговорах. Навстречу ему шла учительница биологии Ольга Петровна, высокая, как Эйфелева башня, и тощая, как жердь.

– Николай Павлович, а вы что это сегодня на педсовете не были? Ой, вы не заболели случайно? Вид у вас нездоровый какой-то!

– Да! – неопределённо махнул головой Махров и полетел прочь от Ольги Петровны. Он забыл про педсовет... Второй раз уже просто взял и забыл. Когда-то давно он прочитал в каком-то журнале, что человек забывает то, что помнить не хочет.

Пять уроков, класс за классом. Мало внимательных, умных учеников. Кто виснет в «аське», кто рисует на парте, кто играет с соседом по парте в «морской бой». Им не нужны его декабристы, фараоны и императрицы.

Обэжэшник не занял пятьсот рублей, директор припомнил пропущенный педсовет... Денёк был невесёлый.

Николай Павлович шёл домой, в животе урчало от голода. «Может, к Людке съездить? Может, она и займёт!» – подумал Махров и достал из кармана старенькую «моторолку». Сестра бодро прокричала в трубку:

– Алло!

– Алло! Люд, привет!

– Привет! Как ты? Чё голос такой кислый?

Тут сестра засмеялась и закричала куда-то вдаль, не в трубку:

– Матвей! Перестань!

Послышался детский смех, звонкий, как колокольчик.

– Люд, слушай, ты сегодня...

– Что? Я не расслышала! Сына, ну перестань!

– Люд, ты занята сейчас? Можно, я приеду?

– Ой, Коль, извини, я не расслышала... Тут Матвей разлил компот... Я перезвоню, хорошо?

– Хорошо! – вздохнул Махров и нажал «отбой».

Он шёл по мокрому после дождя асфальту, улицы были пусты и тихи. Внезапно мобильник загудел в кармане. Николай Павлович обрадовался, решив, что сестра вытерла компот, отшлёпала Матвея и перезванивает ему. Но трубка неожиданно проревела басом:

– Здорово, Махор! Чё, футбол ко мне едешь смотреть?

– А-а-а! Юра, ты?! – разочарованно протянул Махров.

– Я! А ты кого хотел услышать?

– Я думал, Людка перезванивает...

Ехать к Юре на другой конец города не было ни сил, ни желания. Снова эти вопли, одни и те же пьяные рожи вокруг, а утром на работу...

– Не, спасибо... Не приеду!

– Всё нормально-то?

– Да! А у тебя?

Юра рассказал про Яночку, свою новую «единственную и неповторимую», аспирантку из педагогического университета. У них был конфетно-букетный период. Махров предчувствовал, что период этот закончится тем, что на толстом Юркином безымянном пальце снова появится золотой обруч.

– Яна со мной будет футбол смотреть, прикинь?

Через пять минут Юра отсоединился – футбол начинался.

Николай Павлович повернул ключ в замочной скважине, толкнул дверь. Квартира встретила его темнотой и тишиной. Николай Павлович разулся, не включая свет, повесил плащ, прошёл в спальню и включил компьютер. Выносить мусор просто не было сил.

В почтовом ящике появилось несколько новых писем. В первом описывались прелести нового бритвенного станка, который нужно немедленно заказать по Интернету, чтобы жизнь наладилась, во втором администрация «мэйла» рассказывала о каких-то усовершенствованиях сайта, а вот третье письмо...

Николай Павлович внимательно вчитывался в строки.

«Здравствуйте!!! Сейчас перед Вашими глазами письмо, которое может перевернуть всю Вашу жизнь. Хотите Вы этого? Все хотят перемен, тем более, к лучшему. Мы предлагаем Вам проект, который, несомненно, добавит красок в Вашу жизнь. Предлагаем Вам попробовать свои силы...»

Далее в письме говорилось о том, что участникам проекта предстоит прожить сто двадцать дней в каком-то там помещении, за это он получит огромную, по махровским меркам, сумму денег, но при том условии, что продержится на проекте до конца. Письмо заинтриговало Николая Павловича. Он вспомнил, как знакомая рассказывала о том, как её родственник участвовал в «Последнем герое» – эмоции, экзотика и приключения... Вот чего не хватало ему. Ярких ощущений, вкуса к жизни. Да и что такое настоящая жизнь – он уже забыл. Там, на проекте, будут новые люди, скорее всего, их будут показывать по телевизору, он засветится на всю страну. Конечно, он будет вести себя достойно и не станет выпендриваться ради камеры. Не задумываясь, Николай Павлович принялся заполнять анкету. Ф. И. О., год рождения, профессия... Сколько таких анкет он заполнил в своей жизни? Может, в этот раз повезёт?

Махров отправил заявку, надежда на что-то лучшее ожила в нём.

«Заработаю денег! Матвейке куплю робота с пультом управления, а то обгалделся уже!» – весело думал он, шагая с ведром к мусорным контейнерам. В ведре, на мусоре, лежал маленький жёлтый кактус.

 

Ольга Макарова

 

Встреча

 

Шуршал по стеклам нудный августовский дождь. По серой ленте шоссе катил рейсовый автобус. Внутри безмятежно посапывала горстка пассажиров – несколько женщин с полными сумками городских гостинцев, старик с ворохом березовых веников и молодая женщина с мальчиком лет трех-четырех. Все дремали, и только самый неугомонный пассажир никак не мог примириться с окружающим его покоем и тишиной. Он беспрерывно дергал за рукав мать и, устремив на нее хитрые голубые глаза, то и дело вопрошал:

– Мама, а зачем дождик идет?

– А почему тлава зеленая?

– А почему лужи моклые?

Мать терпеливо пыталась ответить сынишке на все его «почему», однако мальчик продолжал с каким-то азартом выкрикивать всё новые и новые вопросы, и наконец женщина, не выдержав, с легким раздражением ответила:

– Вот вырастешь, Серёжа, и сам узнаешь, «что» и «почему».

В этот момент автобус взвизгнул тормозами и замер, дверь открылась, вошел человек, закутанный в военную плащ-палатку, и сел на единственное свободное место рядом с женщиной и ребенком. Он снял намокшую накидку, и на груди его блеснул орден Мужества. На рано посеребренных сединой висках застыли капельки дождя. Слегка выгоревшая полевая форма бугрилась на его широких плечах – мужчина привычным движением быстро оправил ее под широкий солдатский ремень.

Серёжа долго, с любопытством рассматривал нового соседа, видно, о чем-то мучительно соображая, и наконец, прильнув к самому уху матери, тихонько спросил:

– Мама, этот дядя солдат?

– Да, сынок.

– А почему он такой глусный?

– Ты сам, сынок, об этом его спроси, – сказала мать.

Мальчик хмурил бровки, теребил в нерешительности пуговку на своей курточке, а мужчина вдруг улыбнулся ему широкой добродушной улыбкой.

– Далеко путь держишь, хлопчик? – спросил он мальчика.

– К бабуле в делевню, – быстро ответил Серёжа.

– А далеко ли ты, браток, при всём параде? – пряча добродушную усмешку в седых кустиках усов, спросил вдруг старик.

– Да вот в деревню, с другом проститься. В первую чеченскую под Назранью пулю поймал, а вот через столько лет аукнулось, – с хрипотцой в голосе ответил новый пассажир. – А «полевку» редко надевать приходится, как говорится, по особой нужде.

– А я тоже, сынок, пороху понюхал, фашист проклятый ногу мне под Веной укоротил. Не дал до Берлина добежать, – дед помолчал, потом продолжил: – Ан, я гляжу, ты до больших звёзд не дослужился, в сержантах ходишь...

– Ты, отец, сам знаешь, «звёзды» с неба не сыплются.

– Что верно, то верно, сынок, – со вздохом сказал старик.

– Значит, к бабуле, говоришь, едешь? Это дело хорошее! – снова обратился к мальчугану новый пассажир. – А зовут тебя как?

– Селёжа!

– Идем ко мне на колени, сынок.

Серёжа не заставил себя долго упрашивать и через несколько мгновений уже восседал на удобных коленях соседа. Он осторожно дотрагивался до ордена, до золотых лычек на погонах.

– Дядя, я тоже пойду на войну, – гордо сказал Серёжа.

– Нет, сынок, не придется тебе воевать, мы за тебя отвоевали, правда, отец? – как бы ища поддержку своим словам, обернулся к старику новый пассажир. – И слёзы твоя мамка не будет по тебе лить, не будешь ты своих друзей-товарищей хоронить раньше срока, – прижав мальчика к своей груди, произнес мужчина.

Автобус катился всё дальше и дальше по мокрому шоссе. Пассажиры дремали, вот и неугомонный Серёжа прикорнул на широкой груди своего соседа.

 

Запонка

 

Димка не мог заснуть всю ночь – вздыхал, ворочался, вставал с постели, подходил к окну и вглядывался в далекое звездное небо. Он ждал, когда же наконец забрезжит рассвет. У Димки – беда. Вчера вечером, перед отбоем, он сунул руку в карман и не нашел запонки. Той маленькой запонки с зеленым, будто утренняя звездочка, глазком-бусинкой. Димка сначала не поверил. Он торопливо стянул брюки и стал их трясти; на пол упали, звеня, два шурупа, моток разноцветной проволоки, голубое стеклышко от солнцезащитных очков, а запонки не было. Димка вновь перебрал все очень нужные ему вещи, а потом бросился в спальню, теребил уже засыпающих товарищей и, размазывая по щекам слёзы, кричал:

– Запонка! Отцовская запонка! Кто взял? Это же отцовская! Отдайте!

Но мальчишки только качали головами и опускали глаза, а он всё бегал и кричал. Потом стал лихорадочно рыться
в тумбочке. За этим занятием и застал его дежурный воспитатель.

– Дима, давай подумаем вместе, где ты мог ее потерять? – спокойно и доверительно начал было он.

– Я нигде ее, нигде не терял! – прервал его мальчуган. – Я не мог ее потерять, она ведь папина! – и слёзы крупными горошинами покатились по его щекам.

– Ну, ладно, давай успокаивайся, а завтра мы ее обязательно найдем. А теперь постарайся заснуть, – еще мягче сказал воспитатель.

Димка позволил раздеть себя и уложить в постель, но сон не шел. Да разве же он мог заснуть? Эта запонка была единственным доказательством того, что у него есть отец.

Запонку он нашел случайно на улице во время прогулки два месяца назад и с тех пор стал рассказывать об отце – какой он сильный, красивый и всех-всех победит...

А в кабинете директора детского дома, в большом шкафу, где хранились личные дела воспитанников, в папке с Димкиной фамилией в свидетельстве о рождении в графе «отец» стоял прочерк, а о матери было только коротко сказано: «лишена родительских прав».

А запонка? Она просто завалилась в маленькую дырочку за подкладку брюк. Она же не знала о Димкиных страданиях...