Петр Самсонкин. Взрыв направленного действия. Борис Овчинников. Постник. Китайский обычай.

Петр САМСОНКИН

 

ВЗРЫВ НАПРАВЛЕННОГО ДЕЙСТВИЯ

 

Вернувшись из шахтерского городка, где вдоволь наглотался угольной пыли, Василий никак не мог надышаться деревенским привольем. Речка, лес под боком, свежий воздух, огород у дома, где копошилась до позднего вечера его хлопотливая Нюрка. Как ни хотелось бросать старых друзей-шахтеров, но Василий решил окончательно осесть в деревне. Поспокойнее здесь. Своя скотина на дворе, картошка, овощи – не надо бежать на базар.

В конце этой зимы, ближе к марту, стала одолевать Василия жена:

– Дела себе не найдешь. Навоз бы вывез на огород. Лет десять перегнивает. Вон сколько скопилось его за двором, – выговаривала она.

Она и до этого не раз гудела про навоз, но Василий лишь отмахнется: «Ладно, как-нибудь возьмусь...»

На сей раз жена, как ржавая пила, не отступала. Говорила, что и картошка перерождается, и что лето сухое будет. А тут зять приехал. День прошел. Василий к жене, с намеками, прищелкивая пальцами у кадыка, и напрямую говоря:

– Надо бы, это самое... Ну, сама знаешь... Обед все-таки. Ложка, это самое, как ее?

– Дерет, дерет, – усмехнулась догадливая Нюрка.

– Во-во. Молодец. Надо бы, – не отступает Василий.

– Ничего не выйдет, – сказала, как отрезала, Нюрка.

– А что так? – обескураженно спросил ее муж. – Мне и не надо особо. Для Николая. Зять все-таки, в гости приехал.

Нюрка не отступает. Загадочно улыбнулась, скривив тонкие губки:

– Заработайте.

– Как так? – спросил Василий.

– Шагай за мной, сейчас найду и покажу, где поллитровка зарыта.

Она поманила его пальцем и повела из избы на улицу. Вывела за двор.

– Вот тут она закопана. Доставайте, – и показала на большую кучу перегноя.

– Нюр, ты чего? Того, что ли? – он повертел у виска.

– Я не того. Ты мне мозги не пудри. Пока Николай приехал, хоть навоз вдвоем свезите на огород. Опять год пройдет, так и будет лежать. Скоро не обойдешь, – и она решительно направилась в дом. – До обеда еще далеко. Сделайте сначала – будет вам сто граммов.

– Десять лет тут, понимаешь, это самое... А нам с зятем до обеда все вывезти? Тут и за неделю не управиться.

Василий знал крутой нрав жены. Не уступит, какие бы доводы ни приводил. Она же и не слушала его, оставив у перегноя, который распирал подгнившие доски. Посмотрев на него, он поплелся в дом. Здесь его с ухмылкой на губах встретил Николай:

– Не уломал? Может, действительно, отец, начнем?

– Да ты знаешь, там до морковкиного загванья не управишься...

Теща поддержала сторону, точнее, инициативу зятя. Скоро выставила их на улицу, заставив переодеться в поношенные тело-
грейки. Николай присвистнул, почесал за ухом, посмотрев на предстоящую работу.

– Тут разве что взрывчаткой бы, – высказался он.

– Во, молодец! – воскликнул тесть. – У меня где-то аммонит валяется. С шахты давно привез. И шнур бикфордов есть. Нам бы немножко разрыхлить.

Бросив лом и вилы, Василий побежал в сарай. Вернулся минут через двадцать. В руках держал бумажный пакет, в котором находилась металлическая банка.

– Я пока взрывчатку готовлю, ты ломом немного отдолби. В нишу заложим, так рванет, – наставлял зятя Василий. – Скальные породы рвали, а тут с несчастной навозной кучей не справимся. Старый подрывник я, не разучился.

– Давай побольше заложим. Взрыв направим прямо на огород, может хоть часть перебросает. Все меньше возить на салазках, – предложил Николай.

Василий сам об этом подумал. Заложив взрывчатку, подожгли бикфордов шнур. Залегли за баней. Полежав немного, Николай заглянул за угол, тесть остановил его:

– Ты сиди. Рванет, стекляшки в глаза, – предупредил его Василий. – В моей жизни все бывало. Осторожность не помешает.

Только проговорил, как прогремел мощный взрыв. Оба прижались к земле. Потом вышли из-за бани. Где минуту назад находились залежи перегноя, чернела дымящаяся земля. «Где же навоз?» –  мелькнула первая мысль у обоих мужиков.

– Ты смотри-ка, – произнес удивленный Николай, показывая на соседский огород.

На Катькином огороде, с которой Нюрка жила не ахти как дружно, ровным слоем лежал перегной. На ихнем – снег оставался лежать белым покрывалом.

– Вот те и взрыв направленного действия. Переложили, кажется.

На шум прибежала Нюрка.

– Вы, шахтеры, чего такую пальбу устроили? Переполошите село.

Мужики, поглядывая на нее, примолкли. Василий подмигнул ей.

– Все в порядке. Как приказала. Убрали. Иди, ставь бутылку.

Нюрка смотрела на место, где совсем недавно находился перегной. Никак не могла сообразить, что к чему. Посмотрела на свой огород, потом на Катькин. Лицо ее стало багровым.

– Ты не шуми, Нюр, немножко переложили. Не туда взрыв направили. Перелетел твой навоз малость не туда. У взрывников и не такое бывает, – предупреждая еще один взрыв, более сильный, чем первый, говорил Василий. С опаской поглядывал на вилы, которые оказались в ее руках.

– Ах, кобель плешивый! – выйдя из оцепенения, взорвалась Нюрка. – Я сколько лет вот этими руками, а они – Катьке на огород его. Сторговались, что ли, за бутылку? Удобрили соседям. Да так ровненько. Я бы и трехлитровую банку не пожалела бы, а они – Катьке Просвирниной. Ну разве не дурак?! Колька, ладно он, а ты-то...

Будто вспомнив что-то, Нюрка кинулась в сарай. Выбежала с граблями.

– Вот вам, муженек и зятек! Чтобы к вечеру все сгребли на свой огород. Э-эх вы, шахтеры, подрывники. Чтобы к вечеру все было на месте. И без шуток мне! Без стрельбы! – пригрозила она.

Сунув опешившим и безмолвствующим Василию и Николаю грабли, Нюрка, не прекращая отчитывать их, удалилась. Василий сбочил шапку, потряс головой, поглядывая на зятя.

– Теперь точно – не видать нам награды.

– Какую-нибудь технику бы сюда, разом бы подцепили и перебросили на свой огород. А так, точно до морковкиного загванья нам тут колупаться.

– А как рвануло, – протянул Василий.

– И ровным слоем...

Оба громко засмеялись, направляясь к соседскому огороду, проваливаясь в глубоком и рыхлом снегу.

Ярко, уже по-весеннему, светило солнце, поглядывая на неудачников-подрывников. Их ждала нелегкая работа.

 

 

Борис Овсянников

 

Постник

 

У деда Мокея старуха всё посты соблюдает. Мало того, и его точить взялась исподволь.

– Ты, – говорит, – Мокей, во грехах погряз, и рано или поздно Господь ушибет тебя в самую маковку. Покуда есть время, вступи в лоно веры и смирения, очистись от скверны, отринь земные пьяные соблазны, задумайся о жизни предбудущей.

«И верно, – подумал Мокей, – от самогонов да разносолов хлябь в коленках да в животе дутьё и урчание. Может, права мать, и пост взаправду очищает дух и тело и в голове ума броженье утишает. Не ест же она сама по сорок ден, а шустра и прытка на диво».

– Допекла, мать! С завтрашнего дня вступаю в это лоно, но если до дистрофии отощаю или умишко пошатну – ты в ответе.

Сказал так Мокей и плотно залег на печь. Два дня так и постился лежа. Слезал вечером на короткую минуту, чтобы облупить и съесть одну картофелину с луковкой малой.

На беду свою, возясь на лежанке, выкатил он ненароком из старого валенка спрятанную супружницей бутылку. С честью справился с минутным соблазном, но находку перепрятал. Поутру третьего дня ушла старая на молебствие – батюшка к старушкам в обусловленные дни приезжает. До молитв Мокей еще не доспел, остался дома и целый час противился проискам окаянного дьявола. В душе Мокея царили смятение, хаос и шатание.

«Если разобраться, – думал он, – у меня постных-то дней в году поболе старухиных набежит. Со всякого перепоя три-четыре дня маковой росинки во рту не бывает. Почитай половину года в посту. Конечно, одно дело – не евши, не пивши, другое дело – не евши, но пивши».

Ходил он ходил по избе, ноги сами на кухню привели. Поднял Мокей крышку: батюшки, макароны жареные с молотым в мясорубке мясом! Посмотрел на них, слюну сглотнул. Начал обиженно ворчать:

– В искус вводит меня старая. Если пост, так для всех. Только воины да болящие от него отлынивать вправе. А тут охламону наварганила. Он хоть и мал годами, да грехов небось – как козел репейников набрался.

У Мокея квартировал внук, первоклассник Никишка, ему-то и сготовила бабушка на обед макароны.

Мокей закрыл сковороду и принялся ходить кругами по избе, как волк на привязи. Его возмущению не было предела.

«Значит, двое старых в посту изнывают-томятся, третий разносолы вкушает, – ехидно думал дед. – Первоклассник! А кто у меня кисет ополовинивал? Вон у Митьки Палкина сын тоже школьник. Митька сам рассказывал: утром встает, дайте, говорит, опохмелиться, а то в школу не пойду, лишнего вчера дернул. Побежали по соседям, принесли. А не дашь – хуже себе дело обернется. Один раз не дали, так он что удумал. Сговорился с третьеклассником одним (тому весной уж в армию идти), пришли к деду Панкратию. Полусолдат на крышу полез, а Митькин сорвиголова к Панкратию в дом припожаловал. «Мне, – заявляет, – дедушка, деньги беспременно на две бутылки пива надобно». Дед за ухват, он как раз печку затопил. Митькин сынок глазом не моргнул, да и что бояться, он деда на две головы выше. «Знаешь ли ты, дедушка, – спрашивает, – что нынче в школе в первом классе черную магию учат? Сидючи в нем пять лет, я многое в ней превзошел, степени магистра удостоился и могу управлять силами потусторонними. Уже четвертый год ни один учитель мне ни одного вопроса задать не решается».

Взял этот магистр кочергу в руку, стукнул три раза об пол, чтоб на крыше было слышно, и ужасным голосом велел: «Лорды и милорды, пустите непокорному деду смрадный дым из печки в избу». «Сила потусторонняя», команду услышавши, в ту же минуту трубу шапкой заткнула. Пустили-таки лорды дыму, Панкратий кое-как на четвереньках из дому выполз. Пришлось дать просимое. Теперь он на дверь замок навесил, а сам домой через окно лазит. Вот тебе и первоклассники. Им-то и надо бы сухой пост держать да земные поклоны бессчетно бить, а она макароны жарит».

Ноги помимо воли снова привели Мокея в кухню. Он достал макаронину, поднял ее до уровня рта, вытянул губы трубочкой и всосал ее целиком.

«Оно и то верно, – продолжал думать Мокей, – не согрешишь, так и каяться неча». Он повернулся к иконе, широко перекрестился и, придав голосу покорность и смирение, сказал:

– Оскоромился я, прости, Господи, прегрешения мои! Не по злому умыслу грешу, а от невежества и слабости душевной.

Мокей залез на печь, достал бутылку, поставил на стол. Завесил полотенцем икону, стал разговляться. Очистил сковороду, умял чашку холодца.

– После поста и еда как бы внове, – вслух рассуждал он. – А бабу из горькой осины черт сгородил, это ясно. От баб только блажь, тоска и недоразумения.

После моления, подходя к своему дому, услышала старая залихватскую песню постника: «Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить...»

 

 

Китайский обычай

 

У китайцев бытует мнение, что если ребенку, обретающемуся во чреве матери, рассказать о бедственном положении семьи, о невзгодах и лишениях, которые ожидают новорожденного на этом свете, он поддается убеждению и... может вообще не родиться – без физического вмешательства извне раствориться в том же чреве.

«Поистине чудны и непостижимы дела твои, Господи», – случайно узнав о поразительном явлении, подумал Иван Макарушкин.

Пришел он как-то домой в подпитии, взашей прогнал детей на улицу, поставил испуганную беременную жену свою Нюрку посреди избы и сказал решительно и строго:

– Стой смирно! Не колыхайся и не возникай. Говорить с дитем буду по китайскому обычаю.

Встал он на коленки перед Нюркой, погладил ладонью живот через стоявший козырьком сарафан и, приложив к нему ухо, прислушался.

– Возится, как кот в мешке, – озабоченно сообщил Иван и, сосредоточившись, елейным голосом начал агитацию:

– Слушай-ка, земляк, нет никакого резону появляться тебе на белый свет в этой хате. Хозяйство у нас малое: корова Груня, рыжий свин под именем Чубайс да девять кур с петухом по кличке Долото. Петух этот, крутой и оголтелый, кидается на всех прохожих и смертным боем долбит в голову. А уж тебя, малого, появись ты, в покое не оставит.

Иван перевел дух, подумал немного и продолжил живописание:

– Братаны твои – оболтусы, оторви да брось. Ходят с колющими и режущими предметами в карманах. Вчерась, пока я спал на печи, выстригли две дыры величиной с тарелку на сидячем месте моих штанов. Шапку же прибили шиферным гвоздем к порогу. Ничего не боятся, подлецы, кроме девок. В меня пошли. Я сам до двадцати лет, пока не женился, под лавкой от этого сословия прятался. При виде их нервный тик начинался, а уж если заговорит которая со мной – аминь, полный паралич случался.

Иван замолчал, понимая, что не туда его занесло, и, подумав, продолжил:

– Сегодня за дыру в штанах драть их буду. Как заорут – небось услышишь.

Иван почесал пятерней голову и, подводя черту, твердо сказал:

– Вот мой сказ: в случае чего – хорошего не жди. Думай и решай, мёду тут нет.

В положенное время жена Ивана Нюрка родила двойню. Обе девочки.