В 1829 году, получив от своего близкого друга его первую книжку стихов, расчувствовавшийся Пушкин послал в дар небольшую бронзовую фигурку сфинкса, а к ней приложил четверостишие, стилизованное в духе произведений, помещенных в прочитанном сборнике:

Кто на снегах возрастил Феокритовы нежные розы?

В веке железном, скажи, кто золотой увидал?

Кто славянин молодой, грек духом, а родом германец?

Вот загадка моя: хитрый Эдип, разреши!

Будто в мифах Древней Эллады, сфинкс вопрошает Эдипа, предлагая тройную загадку о конкретном человеке. Первый вопрос: кто в снежной России, удаленной от теплых греческих берегов на огромное расстояние, продолжил поэтические традиции Феокрита, основоположника идиллии? В сказанном имеется и туманный намек — возможно, «нежные розы» — это альманах «Северные цветы», вызвавший издевку Ф. В. Булгарина: «Хотя наш Север не весьма славится цветами, однако ж при старании можно кое-что вылелеять». Второй вопрос: кто сумел увидеть в железном веке золотое античное время? Здесь уже содержится характеристика героя: человек, ставший объектом загадки, не уходит в античность, а находит ее черты в современной ему жизни. Вместе с тем два первых вопроса не позволяют дать однозначный ответ. Например, о золотом веке и веке железном писали Е. А. Баратынский в «Последнем поэте», П. А. Вяземский в стихотворении «Три века поэтов», сам А. С. Пушкин в «Разговоре книгопродавца с поэтом» и многие другие авторы. Только третий вопрос окончательно разрешает загадку: кто, славянин по рождению и германец по происхождению, а по духу — грек? Здесь уже нет сомнений — речь идет об Антоне Антоновиче Дельвиге, поэте, не до конца оцененном и в наши дни.

Дельвиг принадлежал к числу давних друзей Пушкина. Именно в этом качестве он упоминается во многих солидных книгах. Исследователи ХIХ века собирали сведения о Дельвиге лишь как подсобный материал для  будущей полной биографии Пушкина. В ХХ веке увидели свет две монографии о Дельвиге: первая из них — «Барон Дельвиг. Материалы биографические и литературные» (1922) были написаны в голодном революционном Петрограде Юрием Верховским; вторая работа — «Anton Antonovi Delviq. A Classicist in the Time of Romanticism Mouton» (1970) содержит в выходных данных в качестве места издания Гаагу и Париж, ее автор – Л. Колер. Обе книги недоступны простому читателю, а творчество Дельвига по-прежнему остается малоизученным.  

В понимании многих Дельвиг давно и безвозвратно ушел в тень своего великого друга и современника Александра Сергеевича Пушкина. В этом есть зерно истины. Несомненно, пушкинская эпоха, близкое знакомство с Александром Сергеевичем сыграли существенную роль. Но эта роль не в творческом становлении и развитии, а в своего рода раскрутке, когда расцвет поэзии приковал внимание общества к литературе, а на Олимпе появились новые яркие властители проникновенной музы. Дельвиг шел в литературе своим путем. Он не эпигон и не подражатель Пушкина. Он далек от гражданского пафоса поэзии декабристов, пламенных речей Кюхельбекера, дум Рылеева. Дельвиг труднее для понимания, чем многие его современники, поскольку, как справедливо отмечает В. Э. Вацуро, творчество данного поэта «нуждается в исторической перспективе, в которой только и могут быть оценены его литературные открытия». Историческая перспектива подсказывает наличие в поэзии Дельвига особой внутренней логики, которая, при всей оторванности от основных путей развития литературы, удивительно закономерна, ибо черпает свои истоки в классике — античной, отечественной, зарубежной. Дельвиг создал особый лирический мир, близкий как ему самому, так и большинству людей его круга, среди которых, пожалуй, именно Пушкин смог наиболее отчетливо почувствовать всю глубину идейных исканий своего друга, приблизиться к его самым сокровенным мыслям, туманно проступающим через тонкое обаяние поэтического языка.

Можно найти великое множество лестных отзывов Пушкина о Дельвиге в стихах, письмах, воспоминаниях современников. Александр Сергеевич называет лицейского друга «названным братом», «гением», «добрым Дельвигом». В одном из писем, словно стремясь подчеркнуть свое духовное одиночество после утраты друга, Пушкин воскликнул: «Никто на свете не был мне ближе Дельвига».

Имеет ли благоговейное отношение Пушкина к Дельвигу и его стихам какие-либо иные, более объективные причины, нежели личная приязнь? Возможно, ответ на этот вопрос следует искать в событиях 1814 года, когда Дельвиг без ведома Пушкина отправил в журнал «Вестник Европы» стихотворение «К другу стихотворцу», подписанное таинственно: Александр Н. к. ш. п. При чтении наоборот узнаются без труда согласные буквы знаменитой фамилии. Позднее, в 1819 году, Дельвиг стал «добрым гением» и для автора поэм «Пиры», «Эда», «Цыганка» Е. А. Баратынского, опубликовав, также без ведома автора, его первые стихи в «Благочестивом» и «Сыне Отечества». Дельвиг буквально подтолкнул тем самым обоих великих поэтов к профессиональному литературному творчеству. В 1822 году Антон Антонович имел полное право написать в сонете «Н. М. Языкову»:

Я Пушкина младенцем полюбил,

С ним разделял и грусть, и наслажденье,

И первый я его услышал пенье

И за себя богов благословил,

Певца Пиров я с музой подружил

И славой их горжусь в вознагражденье.

Таким образом, Дельвиг заметил Пушкина много раньше, чем старик Державин. Любопытно, что Антон Антонович, присутствуя на публичном экзамене в лицее, собственными глазами наблюдал сцену чтения Пушкиным «Воспоминаний о Царском Селе» перед Державиным и лицейской публикой. Об этом событии в стихотворении «Кто, как лебедь цветущей Авзонии...» Дельвиг оставил такие строки: «И ланиты его от приветствия// Удивленной толпы горят пламенем». Кстати, «лебедь... Авзонии» — метафора поэтического дарования, часто употреблявшаяся в то время по отношению к М. В. Ломоносову и Г. Р. Державину. Эту метафору можно встретить и в черновиках упомянутых пушкинских «Воспоминаний о Царском Селе».

О том, насколько Дельвиг повлиял на творчество Пушкина, можно судить хотя бы на таком примере. В числе стихов, которые Антон Антонович посвятил своей «музе» — Софье Дмитриевне Пономаревой, есть и такие, кажущиеся отдаленно знакомыми:

О, сила чудной красоты!

К любви, по опыту, холодный,

Я забывал, душой свободный,

Безумной юности мечты;

И пел, товарищам угодный,

Вино и дружество — но ты

Явилась, душу мне для муки пробудила,

И лира про любовь опять заговорила.

Что же напоминают эти строчки? Ну да, конечно, знаменитое пушкинское:

Я помню чудное Мгновенье:

Передо мной явилась ты,

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты...

Первая мысль, возникающая при сопоставлении текстов, может быть недоброжелательной для Дельвига. Мало того, что художественная форма произведения у Пушкина идеальна, а у его друга, мягко говоря, не лишена недостатков, так налицо еще и явный перепев, лексические повторы. Но взглянем на дату, помеченную под каждым из текстов. Пушкин создал свое гениальное произведение в 1825 году, а Дельвиг написал цитировавшееся стихотворение «В альбаум» на четыре года раньше — в 1821. Оказывается, в данном случае не Дельвиг заимствует у Пушкина, а наоборот.

Заинтересовавшись проблемой дельвиговских реминисценций в лирике Пушкина, мы выявили по меньшей мере полтора десятка заимствований. О некоторых из них, впрочем, уже упоминали пушкинисты Б. В. Томашевский Ю. М. Лотман и другие. Как не заметить, например, перекличек между произведениями А. А. Дельвига «Прощальная песня воспитанников Царскосельского лицея» (1817), «Снова, други, в братский круг...» (1826) и стихотворением А. С. Пушкина «Во глубине сибирских руд...» (1827). Более того, Пушкин чуть было не включил реминисценцию из Дельвига в текст своего «Евгения Онегина». В черновике третьей строфы главы четвертой встречаем:

Словами вещего поэта

Сказать и мне позволено:

Темира, Дафна и Лилета —

Как сон забыть, мной давно.

«Вещим поэтом» Пушкин называет Дельвига. Две последние строчки в приведенном четверостишии — из его стихотворения «Фани».

При всем этом еще при жизни Дельвига в печати начали появляться насмешки над ним. В частности, один из рецензентов утверждал что Антон Антонович — поэт, всем обязанный дружбе (Булгарин), другой писал, что половина стихов Дельвига создана Пушкиным, вторая половина — Баратынским (Бестужев-Рюмин). Что только не предпринимали недоброжелатели, чтобы расправиться с лицейской дружбой, отодвинуть Дельвига на задворки литературы. Дельвиг представлен в образе Репейника в басне А. Е. Измайлова «Роза и Репейник»:

Репейник возгордился.

Да чем же? — С Розою в одном саду он рос!

Иной молокосос,

Который целый курс проспал и проленился,

А после и в писцы на деле не годился,

Твердит, поднявши нос:

«С таким-то вместе я учился».

Хорош тот, слова нет: ему хвала и честь,

Да что, скажи, в тебе-то есть?

«Проспал и проленился»... Вечный упрек Дельвигу, славившемуся леностью еще в лицее. Известна история, как будущий поэт, истомленный латынью, забрался в небольшое пространство с внутренней стороны кафедры и задремал там. Этот эпизод попал на острие пушкинского пера:

Дай руку, Дельвиг! Что ты спишь?

Проснись, ленивец сонный!

Ты не под кафедрой сидишь,

Латынью усыпленный.

Если для друзей леность Дельвига была объектом тонкого юмора, то для врагов — поводом для едких насмешек. Но был ли Дельвиг ленивцем? Вряд ли можно назвать лентяем человека, создавшего к моменту своей смерти в возрасте 32 лет две сотни добротных стихов, являвшегося издателем двух альманахов и еженедельной газеты, весь послелицейский период жизни находившегося на службе, организовавшего литературный салон... Дельвиг не только творил сам, но и пестовал литературные таланты, помогал им пробиваться в жизни. Как не вспомнить здесь строки современного поэта Давида Самойлова: «О, Дельвиг, ты достиг такого ленью,// Чего трудом не каждый достигал...» Неужели Пушкин называя Дельвига «сонным ленивцем», ошибался? Неужели ошибались и другие современники поэта? И могли ли ошибиться сразу столько людей, имеющих непосредственное отношение к поэзии? На наш взгляд лень — маска Дельвига, которой он постоянно стремился прикрывать свою бурную деятельность. Согласитесь, что в России отношение к ленивцам всегда было более спокойным, нежели к деятельным, активным людям. Эта маска помогала Дельвигу до поры до времени укрываться от излишних забот и бед. Не об этом ли писал все тот же Пушкин:

Любовью, дружеством и ленью

Укрытый от забот и бед,

Живи под их надежной сенью;

В уединении ты счастлив: ты поэт.

Любовь и дружество не всегда могли спасти поэта: семейная жизнь с кокетливой ветреницей Софьей Салтыковой скоро разочаровала его (вспомним, хотя бы, одно из последних стихотворений поэта, обращенных к жене — «За что, за что ты отравила неисцелимо жизнь мою?»), а друзья часто были очень далеко — в ссылке, в тюрьме, на каторге, за границей... Маска лени сберегала, охраняла Дельвига в трудные минуты. Этого, к сожалению, не могла, да и не хотела понять его жена, позволявшая бесцеремонно вторгаться в дом малознакомым людям. Душевное равновесие поэта нарушалось, что способствовало его болезни и ранней смерти.

Объединяющая роль Дельвига в пушкинской литературной плеяде стала наиболее отчетливо ощущаться сразу вскоре после его кончины. Пушкин писал Плетневу через несколько дней после получения известия о смерти друга: «Изо всех связей детства он один оставался на виду — около него собиралась наша бедная кучка. Без него мы точно осиротели». В отличие от поэтов пушкинского круга, А. П. Керн, по свидетельству мемуариста А. И. Дельвига, всячески стремившаяся поссорить покойного Антона Антоновича с супругой, не была тронута смертью поэта. «Барон Дельвиг переселился туда, где нет ревности и воздыханий»,— кратко сообщила она в письме А. Вульф.

Скорбь Пушкина была безмерной. К 19 октября 1831 года, очередной годовщине лицейского выпуска, он написал тревожные строки:

И мнится, очередь за мной,

Зовет меня мой Дельвиг милый...

Вероятно, Александр Сергеевич помнил пророчество из идиллии «Друзья», написанной Дельвигом в 1826 году:

Мы ненадолго расстанемся: скоро мы будем, обнявшись,

Вместе гулять по садам Елисейским, и, с новою тенью

Встретясь, мы спросим: «Что на земле? Все так ли, как прежде?»

В 1836 году Пушкин создает антологические стихи «Художнику», «На статую играющего в свайку», «На статую играющего в бабки», в которых полностью следует за Дельвигом и в манере изложения, ориентированной на ясность и четкость, и в выборе стихотворного размера (элегический дистих). В последний год жизни мысли о Дельвиге не покидали Пушкина: «Весело мне. Но меж тем в толпе молчаливых кумиров — // Грустен гуляю: со мной доброго Дельвига нет:// В темной могиле почил художников друг и советчик.// Как бы он обнял тебя! Как бы гордился тобой!» По мнению академика М. П. Алексеева, с воспоминаниями о Дельвиге связаны и знаменитое стихотворение Пушкина «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...» и запись «Я посетил твою могилу...»

Пушкин ушел вслед за Дельвигом. Интересно то обстоятельство, что в период между смертью Дельвига и гибелью Пушкина никто из лицеистов их выпуска не умирал. Пророчество одного из них и предчувствие другого роковым образом сбылись.

А вскоре, вдогонку этим смертям, В. Г. Белинский, как бы невзначай, заметил: «Дельвиг своею поэтическою славою обязан больше дружеским отношением к Пушкину и другим поэтам своего времени, нежели таланту». Слова Белинского были весомы как для современников, так и для советского литературоведения. Они на долгие годы определили отношение к Дельвигу как к окололитературному деятелю, во многом сохранившееся и сегодня.

В одном из стихотворений, незримо обращаясь к Пушкину, Дельвиг писал:

Твой друг ушел, презрев земные дни,

Но ты его, он молит, вспомяни.

С одним тобой он сердцем говорил,

И ты его один не отравил…

Пушкин откликнулся, вспомнил. Так почему бы не вспомнить о Дельвиге и нам в дни двухсотлетия со дня рождения Пушкина. Ведь взаимоотношения этих поэтов — одна из ярких страниц истории русской литературы первой трети XIX века.