Константин СМОРОДИН
«В Саранске я жил –
средь русских и мордвы...»
(Образ города в художественной литературе)
Какие повествования ценнее для истории города – суховатое описание в мемуарах или же художественно запечатленный образ в прозе или поэзии? А может, и то и другое, с определенной точки зрения, равноценно? Историки и крае-веды скажут: нет, в мемуарах портрет города ценнее, там по крайней мере ставится задача п р а в д и в о описать и место, и события. Кроме того, сейчас потихоньку мемуары начинают признавать в качестве исторического источника, а художественную литературу – нет. По моему мнению, и воспоминания, и художественные произведения в качестве подспорья для научных исследований имеют почти одинаковую ценность. Попробую обосновать свою точку зрения в дальнейшем. Сейчас же поговорим об эмоциональной окраске в художественном произведении. Скажем, пишет поэт Александр Полежаев в небез-ызвестной поэме «Сашка»:
Быть может, в Пензе городишка
Несноснее Саранска нет...
Характеристика более чем исчерпывающая. Пригвоздил. А почему, собственно, такой несносный городишко Саранск? Прямо-таки и нету хуже в Пензенской губернии начала ХIХ века? Может быть, потому что Ал.Полежаев именно здесь был несчастным байстрюком, которого отец-помещик «поручил» за деньги саранскому мещанину и вряд ли тот был примерным отцом. Кстати, приемный отец поэта Иван Иванович Полежаев при загадочных обстоятельствах исчез, когда мальчику было всего три – четыре года, и его участие в формировании образа Саранска лишь предположение. Через два года умерла мать будущего поэта, и он остался на попечительстве тетки, увезшей его в деревню.
А вот еще одно описание Саранска того же времени, сделанное Михаилом Николаевичем Загоскиным в романе «Искуситель». Главный герой, как и некогда сам автор, останавливается в Саранске на пути из Москвы в 1810 году (маленького Полежаева аккурат в 1811 году записали в саранские мещане): «С...к – уездный город с большими претензиями; в нем есть несколько каменных домов, красивый собор, ряды, гостиница, и даже бывает годовая ярмарка, на которую съезжались в старину карточные игроки из всех окружающих губерний; одним словом, в этом знаменитом уездном городе я мог найти все, кроме того, что было для меня необходимо, мне нужны были лошади, а их-то именно и не было.
– Да поищи где-нибудь, – сказал я моему слуге. – Ну может ли быть, чтоб в целом городе не было лошадей, ни почтовых, ни вольных?
– Ни одной тройки, сударь.
– Да отчего же?
– Оттого, что губернатор уезды объезжает...»
Как видим, даже отсутствие лошадей не испортило благоприятное впечатление от города. Несомненно, эмоциональная окраска, диктуемая как собственными впечатлениями, так и художественными задачами, играет большую роль в прозе и поэзии, нежели в мемуарах. И тем не менее... Скажем, к чему отнести «Провинциальные воспоминания» Ильи Васильевича Селиванова (служившего саранским уездным судьей в 1839 – 1842 годах), в которых писатель-сатирик «поднимается и до художественных обобщений» (И.Д. Воронин): «Город этот в географии известен кожевенными заводами, а в действительности в нем процветает только одна торговля – карточная, отчего и город получил название Картолюбов...»
В 60-е годы ХIХ века в Саранске отбывал ссылку писатель Петр Никитич Горский. Где-то в пензенских архивах должны сохраниться стихи П. Горского «на Саранск» и, судя по его же воспоминаниям, вряд ли в них содержится радужная оценка нашего захолустья. Разве что в тех, которые он сочинял на продажу для местных купчишек.
В середине позапрошлого века побывал в Саранске известный историк Н.А. Костомаров. Попутчик рассказал ему «событие, случившееся в Саранском уезде во время Пугачева» и на его основе историк написал повесть «Сын», только действие ее перенес из ХVIII века в ХVII. В повести реконструирован древний Саранск: «Прежде всего заблистала перед ними глава соборной церкви, покрытая яркой белой жестью; по ней играли лучи солнца, склонявшегося к западу. Извилистый лабиринт деревянных укреплений, называемых надолбами, окружал посад, раскинутый вокруг города, так что с одной стороны строений в нем было больше, чем с других, а с противоположной – той, откуда ехали наши путники, река Иква (Саранка. – К.С.) протекала возле стен самого города. Городская деревянная стена шла неправильными линиями и то высовывалась вперед выступами, истыканными узкими отверстиями для стрельбы в два этажа, то уходила внутрь выемками; там и сям возвышались башни. <...> Здания в середине виднелись сплошною массою деревянных черных кровель, между которыми инде белели полосы березовой коры, которою тогда устилали крыши; несколько церквей возвышали свои главы над зданиями; иные, как и на соборе, были покрыты жестью, другие зеленою черепицею. <...> Очутившись на посаде, Осип с Первуном поехали по улице. По обеим сторонам ее шли волнистые ряды крыш, на которых кое-где торчали вышки и чердаки с большими окнами; низенькие дымные трубы из небеленого кирпича казались птичьими гнездами. Дворы вообще были малы и вытягивались в боковую линию; иные огораживались плетнем или забором, в средине которого делались крытые ворота. Домашняя постройка стояла внутри дворов, но в других домах выходила наружу и ворота были обок их, примыкая одним краем к дому, другим – к двухэтажной клети или амбару с лавкой. Дворы стояли не на одной линии...»
При подготовке этих заметок – перечитывая Костомарова, подумал: имеют ли его столь подробные описания (здесь многое выпущено) какую-либо источниковедческую ценность? Ведь, по сути, это не выдумка, писал специалист, а если учесть, что документальные свидетельства и описания Саранска известны только с первой половины ХVIII века, пожалуй, все-таки имеют. Во всяком случае, они наверняка ценнее, чем исторические зарисовки города наших писателей-современников: Михаила Петрова, Геннадия Балабаева, Валентина Пикуля...
Приведем для примера отрывок из романа Михаила Петрова «Румянцев-Задунайский», где дан Саранск в момент посещения его Пугачевым: «Саранск открылся перед повстанцами сразу же, как только въехали на пригорок. Город вроде Алатыря. Только церквей побольше да видом красивее. Деревянные домишки, начинавшие свои ряды почти от самой речки, прикрывавшей город с востока, поближе к центру смешивались с кирпичными. Одна часть строений столпилась на пригорке, другая – в низине, отделенной от пригорка овражком, по которой, прячась в листве кустарника, протекала узкая речушка. С противоположной стороны к городу подступали густые темные леса».
У Петрова дано правдивое описание города, взятое из известных источников, в отличие, скажем, от Валентина Пикуля: «А городишка Саранск (губернии Казанской) – пески, башни старые, загоны козьи, лужи поросячьи – совсем захирел, порушенный в нищете и безмолвии...» (роман «Слово и дело»). Какие у нас тут пески? Да и «захирение», как и все остальное, оставим на совести автора. В данном случае как раз и проявляется право автора на вымысел в художественном произведении. И это, конечно, не единичный пример такого «художественного» упоминания города в литературе. Тем паче, что упоминание дается в историческом романе. Именно такие примеры и могут опровергнуть мой «постулат» о практической равноценности мемуарного и художественного описания мест и событий. Но, как говорится в пословице: на то и щука, чтобы карась не дремал. Перефразируем ее: на то и специалист, чтобы отделять правду от вымысла. В мемуаристике ведь тоже случаются «искажения» истины.
Есть еще такой промежуточный жанр, как документальная повесть или рассказ, к представителям которого можно отнести уже упоминавшегося И.В. Селиванова с его «Провинциальными воспоминаниями», а так же, касательно Саранска, В.А. Волжина и Л.Р. Шейнина. Волжин в конце ХIХ века являлся членом Пензенского окружного суда и печатал в прессе очерки, зарисовки, заметки, рассказы, в том числе и из саранской действительности, а один из рассказов Шейнина так и называется – «Пожары в Саранске». Город в «Пожарах...», правда, совершенно не выведен, зато события и их участники подлинные.
Попрощаемся с дореволюционным Саранском стихами мордовского писателя В.И.Радаева (Радина):
Саранск в те годы был невзрачен,
Нескладный, пыльный городок,
Лавчонки, церкви, к ним в придачу
Уездный каземат – острог...
Действительно, уездный городок перед открывающимися перспективами архитектурного и индустриального преображения поблек. И это говорится без иронии, потому что не стань Саранск столицей Мордовской республики, вряд ли бы он так заметно изменился:
Стал народным он,
Молодым совсем,
Он Мордовии
Стал столицею.
Этот город мы
Сами строили.
Новый наш Саранск
Сами подняли.
Здесь, в одном конце,
Наши фабрики,
Посередочке –
Дом республики.
(сказительница Фекла Беззубова)
В те годы многие верили в «город-сад». Очень хорошо описывает Саранск и передает надежды советского периода мордовский писатель Сергей Ларионов в романе «Хрустальные колокола»: «Светогорск – город не велик. Дома большей частью деревянные, на одну-две семьи. У каждого хозяина свой огород и крохотный садик. Ранним утром улицы оглашаются криками пастухов и мычанием коров. И странными, из какого-то другого мира, кажутся гудки маслозавода и махорочной фабрики, зазывающие рабочих на смену. Сельская идиллия – и вдруг эти беспокойные гудки...
Ламповый завод оживил и преобразил старый городок. Понаехали новые люди, холостые и с семьями, перемешались с местными. На улицах слышался разноязыкий говор: мордовский, русский, украинский, татарский. Приезжие нуждались в жилье, ходили по домам, просились на квартиру.
Горожане по-разному отнеслись к строительству завода и к появлению новых людей. Одни радовались: пустили квартирантов во все клетушки и загородки, другие брюзжали: на рынке все подорожало. Но никто уже не мог приостановить начавшихся перемен.<...>
Все знали, что многие города начинались с двух-трех палаток средь поля или лесной глуши. Проходил год, другой, и на том месте вырастал город. А Светогорск не пустое место. Пройдет немного времени, и старенький городок вскинет голову, раздвинет плечи, помолодеет и похорошеет».
К сожалению, наш город слишком быстро изменился. Вообще, ХХ век – век ускоренного течения времени и великих перемен. Благодаря научному прогрессу весь мир преобразился – и в чем-то до неузнаваемости. Тем ценнее островки прошлого, в том числе и архитектурного, привязанные к сложившемуся природному ландшафту. Бережно сохраняемые, они одушевляют конкретное место, дают возможность почувствовать связь времен, преемственность поколений, особость малой родины... Конечно, наш город во многом похорошел, наряду с безликой застройкой появились современные красивые здания, мосты, выросли новые парки и скверы, но исторический облик города, сформировавшийся в начале ХХ века в центре, утрачен. Бабушка не приведет внуков к знакомой скамейке под вековыми липами и не скажет: «Вот здесь моя мама, будучи гимназисткой, впервые поцеловалась с вашим будущим прадедушкой...» Подчас мы удивляемся, почему наш город не столь любим многими его жителями. Они по разным причинам не чувствуют эту самую органическую связь с ним.
Вернемся, однако, к литературе, и в первую очередь к писателям, которые чувствовали и любили Саранск. Начнем с Геннадия Балабаева. Не случайно многие его рассказы и повести из сборника исторической прозы «Острожок на Саранке» посвящены памяти родственников, в том числе деда Дмитрия Ивановича Свитина. Фамилия Свитиных упоминается крупнейшим исследователем истории Саранска И.Д.Ворониным среди фамилий первопоселенцев. Но не об исторических произведениях Балабаева я буду говорить, они своеобразны, основаны на документах, однако сейчас он нас интересует как писатель-реалист, ибо в его рассказах столь узнаваем наш город сороковых, пятидесятых...
«От педагогического института, белого, четырехэтажного, скрипучие деревянные тротуары по обе стороны улицы. Поехал (юноша-герой на велосипеде. – К.С.) по обочине шоссе. Вот тоже игра – огибать выступающие булыжники. <...>
Как мал и низкоэтажен был в те годы мой город! Тихий-тихий, почти весь деревянный. Следующим каменным зданием – в три этажа! – была почта. Она и ныне та же (теперь там главпочтамт), но от нее отделился монументальный телеграф, у нее, как у наседки цыплят, стало отделений связи. А тогда все умещалось в этом зданьице, и к тому же в первом этаже располагался маленький продовольственный магазин, где всегда, помню, громоздилась гора пустой тары и было грязно.
Через квартал – гостиница. Лихо въехал я на черно-фиолетовый зализ асфальта, чтобы свернуть на главную улицу. Трр! Засвистело приторможенное колесо, круто изогнулся руль, правая нога соскочила с педали наземь. Я чуть не попал под грузовик. «Студебеккер» пронесся в каком-то метре от меня.<...>
На главной улице были только каменные дома, от двух этажей и выше, и они замелькали, эти дома, купеческой, дореволюционной постройки и новые, советские, – замелькали в вихре моей радости и упоения...» ( Рассказ «А что – тридцать три?»)
Разве здесь не запечатлен образ города? Может быть, лучшего для ХХ века периода – пятидесятых (автор родился в 1934 году). И как он узнаваем: пединститут – нынешний первый корпус университета, главпочтамт, гостиница «Центральная»... Ведь даже через эти, столь сдержанные описания, сквозит любовь к Саранску.
И в других рассказах Саранск узнаваем и какими-то неуловимыми мазками передается атмосфера времени (вот чем, может быть, компенсируется эмоциональная окраска литературного произведения и издержки художественного вымысла?): «Город решительно освобождался от снега и встречал победительницу весну торжеством лучистого света и гомоном потоков, сбегающих с возвышенной западной окраины боками дорог к пойме реки. С восточного, тоже высокого края мутная вешняя вода стремилась вниз через огороды и незамощенные улицы. Река таким образом как бы рассекала город надвое.
Кондратьев жил в искони входившем в городскую черту, наиболее благоустроенном районе на западном берегу.
У старого парка Иван Васильевич поневоле остановился. Оглушительный грачиный грай заставлял прохожих задирать головы кверху. Там, на фоне бело-голубой ясности, творилось столпотворение. Черные птицы вились в воздухе и лепились на верхушки тридцатиметровых сквозных тополей. <...>
Около здания горсовета – уже на горе, на большой площади – его нагнал коренастый парень в летней куртке и тонком коричневом берете и горячо, с волнением обратился к нему:
– Здравия желаю, товарищ полковник!
– Здравия желаю...
– Разлив видели? Сходите на мост. Ох, раз-ли-ив!.. (Здесь, кстати, передается не только удивление, но и саранская манера тянуть слова. – К.С.) Затопило бывшую пекарню. Унесло керосинную лавку.
– Керосинную лавку?
– Ну да, будку. Говорят, после войны в ней была керосинная лавка. Так и уплыла. Только верх над водой. Такого разлива не помню» (Рассказ «Поля, голубые в апреле»).
Привожу только часть найденного, потому что саранских зарисовок и узнаваемых черт рассыпано по произведениям Г. Балабаева множество. В его рассказах и повестях чувствуется мировосприятие истинного саранчанина, причем «старый» Саранск еще доминирует, еще определяет облик города. Хочу оговориться: наверное, не стоит относить к старому Саранску только дореволюционную архитектуру, вполне вписываются в это определение и постройки советского времени – довоенные и послевоенные, вплоть до начала типовой застройки города в шестидесятых–семидесятых.
Вполне узнаваем наш город и в произведениях Бориса Сиротина, известного самарского поэта, выросшего и возмужавшего в Саранске:
Там по булыжнику савраски
Стучали, а горпарк главы
Клонил столетние... В Саранске
Я жил – средь русских и мордвы.
Для нас особый интерес представляет его повесть «Страдания молодого и ветреного»: «Я направился в наш городской парк, который по местной легенде – а в нее все мы, аборигены, беспрекословно верили – считался самым большим и ухоженным в России и чуть ли не во всей Европе, – я направился в парк и стал ходить по его хорошо освещенным аллеям. Парк был действительно большим и ухоженным, и я бродил долго и с наслаждением, пока не наткнулся на гремящую оркестром танцплощадку. Я вошел на колеблющийся под сотнями ног деревянный настил, устроился в сторонке и стал смотреть на музыкантов. <...>
Мы поднялись к нашей центральной площади и вошли в сквер возле огромного правительственного здания с тяжеловесным барельефом по фронтону, изображающему трудолюбивых и счастливых людей.<...>
...Класс наш примерно на треть состоял из мальчишек с «низа», низ города традиционно считался отчаянно хулиганским, разбойничьим, опасным не только для вечерних или тем более ночных, но и для дневных прогулок, чужаков там не любили. А он, Женя, был с «верха», оттуда же, откуда и я; это у нас на горе, на верху, пусть и не сплошной линией, но все же стояли, высились по одному, а то и кучками каменные многоэтажные дома. И ясно, что приземистый, деревянный, слободской низ был непримиримым врагом верха, и эта вражда, как говорят, началась еще в прошлом веке. <...> Единственное, что примиряло, делало жителями одного города низовских с верхними, был футбол, на стадионе все сидели плечом к плечу, хотя и группами, а если точнее выразиться, «кодлами». <...> Я болел за «Трактор», отчасти потому, что мой отец работал заместителем директора на заводе, от имени которого и выступал «Трактор»; но больше, гораздо больше потому, что там играл футболист по кличке Башкан, говорили, от его ударов ломались штанги ворот.<...>
Вот я не уверен, знал ли Вардэн, что в нашем университете уже несколько лет преподает вернувшийся из ссылки Михаил Михайлович Бахтин, о котором я нередко слышал обрывки разговоров, а больше всего от своего мимолетного дружка, студента филфака Василия, что он хром, мудр и чудаковат, но слушать его лекции несказанное удовольствие, ибо суждения его всегда неожиданны и глубоки, хотя и не всегда укладываются в голове. Так, он увидел в романах Достоевского жизнь как Карнавал, и особо идейные студенты осмеливались спорить с ним, утверждая, что в советской стране не может быть никакого карнавала, а только и только социальная и нравственная гармония; но даже и в их голосах не чувствовалось особенной уверенности. Уже одно то, что суждения о романах Достоевского они нечаянно, незаметно для себя переносили на современную жизнь, выдавало их с головой. И Бахтин не вступал с ними в споры, а только удовлетворенно улыбался одними глазами. Так мне рассказывал студент Василий...»
Вернемся к утверждению, что художественную литературу, так же, как мемуары, можно использовать в качестве источников. Разве мало в приведенных художественных произведениях ценных описаний города, разве не даны приметы времени, портреты и взгляды современников как известных, так и неизвестных? Даже повесть Сиротина далеко не исчерпана в плане портретов и атмосферы описываемого периода, а из других произведений мы и не брали ничего, кроме зарисовок города и примет времени. Ради справедливости следует уточнить, что повесть Б. Сиротина автобиографическая и это оговаривается в тексте. Конечно, автобиографическая вещь сродни документальной, а документальная сродни мемуарам. Вот и выяснили родство жанров, впрочем, давно известное. Но не только в документальных и автобиографических произведениях разбросаны ценные сведения по интересующему нас предмету. Автор зачастую берет и сюжеты из жизни, и прототипы героев, и конкретные места событий. Историк может «выудить» кое-что интересное и из художественной литературы, если поставит перед собой такие задачи и добросовестно
подойдет к этому. По мнению М.М. Бахтина, много интересного находится именно на границах разных областей знаний...
Далеко не исчерпан список писателей, так или иначе упоминавших и освещавших в своих произведениях Саранск. Очень интересен, в частности, аспект восприятия города современными авторами, многие из которых выросли в его спальных, в архитектурном отношении практически безликих районах. Оставим это до следующего раза. А статью закончу собственным стихотворением, пусть негласно, но посвященным родному Саранску:
Эта комната на третьем этаже –
Так, обычная...
И грустно на душе.
Эта улица, которой я прошел, –
Так, зеленая...
И все же хорошо.
Этот город мой, в котором я живу, –
Так, разбросанный...
И видно наяву –
Наползает на окрестные холмы,
Тычет тысячами фонарей из тьмы.
В нем моторы не смолкают никогда,
И по венам труб спешит, шурша, вода.
Если дерево здесь рухнет или дом –
Что-то в сердце обрывается моем...
