Евгений КРАСНОВ

 

ПЫЛЬ ХРОНОЛОГИИ,

ИЛИ УКАЖЕТ БУДУЩИЙ НЕВЕЖДА

(к истории одного недоразумения)[1]

 

Давно не секрет, что Петру Андреевичу Кикину первому принадлежала мысль о всенародном сооружении храма Христа Спасителя в древней столице России. Еще в декабре 1812 г. он предложил воздвигнуть как памятник победе над наполеоновской Францией храм именно в честь Спасителя. Своим замыслом Петр Андреевич поделился со старым другом – адмиралом А.С. Шишковым, который находился в то время при особе Государя Императора. Шишков поддержал идею и довел ее до Александра Первого.

В 1846 г. историк М.П. Погодин напечатал в «МОСКВИТЯНИНЕ» «Письмо дежурного генерала I армии П.А. Кикина к Государственному Секретарю А.С. Шишкову» и тем самым обнародовал имя того, кто подал мысль о возведении храма-памятника. Размышляя о недавнем напряжении России, ее народа и армии в противостоянии нашествию, Кикин писал из-под Вильно Шишкову: «Каждый страдал душою и с сокрушенным сердцем ожидал общего спасения от единого милосердия Всевышнего… Чье сердце не преисполнено благодарности к Богу,– единственному Спасителю нашему? Кто не чувствует сердечной необходимости ознаменовать признательность свою к Милосердию Его, явно покровительствующему нам?.. Провидение Божие, помощию веры и народного духа, спасло нас. Ему благодарность, и памятник Ему же принадлежит…»[2]

Не мудрствуя лукаво, позднейшие биографы А.С. Пушкина посчитали, что посмотреть храм барышню Марину возил никто иной, как инициатор его сооружения – Петр Андреевич Кикин. А ведь это не так.

 

*  *  *

 

Храм по проекту А.Л. Витберга, торжественная закладка которого состоялась 12 октября 1817 г. на Воробьевых горах, между Смоленской и Калужской дорогами, построен не был из-за непрочности грунта.

Император Николай Первый 10 апреля 1832 г. высочайше утвердил новый проект, разработанный К.А. Тоном, и лично избрал место, где храм Спасителя возвышался до 5 декабря 1931 г., когда этот великий и величественный памятник бранной славы России и народного духа был варварски уничтожен. Громада этого храма была заложена 10 сентября 1839 г., через пять лет после кончины инициатора строительства. Ведь Петр Андреевич Кикин, талантливый штабной генерал периода Отечественной войны, умер 18 мая 1834 г., незадолго до того, как детище его любимца Карла Брюллова «Последний день Помпеи», отправленное морем из Франции, где картина была показана в Лувре на выставке Салона, достигнет невских берегов.

Новый храм возводился долго – почти четыре десятилетия. Так поразившая воображение девочки Мариной роспись купола с центральной фигурой Вседержителя создавалась академиком А.Т. Марковым с 1861 по 1866 год.

 

*  *  *

 

Нетрудно понять, что полюбоваться живописью свода автору очерка в «Русской старине» довелось по времени ближе к ее завершению, нежели к началу. Доставил же ей возможность осмотреть внутреннюю отделку храма П.А. Кикин, так непохожий на моего П.А. Кикина. Кто же он, этот загадочный П.А.К.?

 

*  *  *

 

Родовая роспись Кикиных, напечатанная Д.А. Валуевым в «Синбирском сборнике», заканчивается на деятелях «славных дней Петра» – братьях Петре, Иване, Варфоломее и Александре Васильевичах. Но есть еще одна роспись в этой фамилии, принадлежащая князю А.Б. Лобанову-Ростовскому и помещенная им в «Русской родословной книге», которая публиковалась все в той же «Русской старине» в 1873 – 75 гг. Вице-предводитель и главный герольдмейстер Российского Дворянского Собрания С.А. Сапожников любезно прислал мне фрагмент этого издания, касающийся Кикиных.

Из поколенной росписи, составленной кн.Лобановым-Ростовским, со всей очевидностью следует: Петр Евграфович и Варфоломей-Петр Алексеевич Кикины действительно двоюродные братья и Петру Андреевичу доводятся родными племянниками[3].

 

*  *  *

 

Как писали в старинных романах – вздох облегчения вырвался из моей груди, ибо все встало на свои места.

 

*  *  *

 

Повествуя о незабываемых днях юности, старушка Марина ни в чем не ошиблась, ничего не напутала, а была точна, и память ее оказалась на редкость завидной.

Теперь и дочь Петра Андреевича, св.кн. Волконская, названа сестрой дедушки правильно;  и то, что их двоюродный брат Петр Алексеевич женат на княжне Наталье Григорьевне Голицыной, верно; и николаевская шинель на его плечах соответствует времени, привычкам и вкусу; и Катков с Леонтьевым властвуют умами, ломая публицистические перья, в летах не нежных, а вполне возмужалых – все правда.

Понятным стало и благоговейное отношение дедушки Петра Евграфовича к памяти крестной матери своей – Марьи Саввишны Перекусихиной, которую он чтил и «служил по ней панихиды и ежедневно поминал ее имя на молитве». Не без посредства Петра Андреевича был обеспечен племянник такой благодетельницей, которая «определив его в Пажеский корпус… всю жизнь заботилась о нем как о своем крестнике». Ведь женатый на внучке Марьи Саввишны, Кикин до самой ее кончины жил с ней одним домом. Это о ней пишет он Брюлловым 5 августа 1824 г., делясь с братьями постигшим его горем: «Готовился было я кой о чем, пространнее с вами побеседовать, но по домашним обстоятельствам не могу, не имея ни времени, ни расположения духа. Бабушка моя при конце жизни, и уже часами считаем оную…»[4]

 

*  *  *

 

Как прекрасно бывает порой оказаться неправым! С большим недоверием отнесясь к воспоминаниям Мариной, но внимательно их прочитав, я так облегченно вздохнул, убедившись в скоропалительности своих первых оценок. Пусть простит меня бесплотный дух давно забытой мемуаристики, витающий в горних высях Полей Елисейских, и – мир праху ее.

Вины же мои, полагаю, вполне искупимы тем, что теперь достойнейший сын своего времени, каким предстает по множеству свидетельств Петр Андреевич Кикин, не «находил удовольствия изводить… ревнивого поэта», как утверждается в его персоналии у Л.А. Черейского, который избирательно процитировал давнюю публикацию из «Русской старины».

Без ложной скромности могу заявить, что испытал поистине счастливый миг, реабилитировав одного из интереснейших деятелей пушкинской эпохи, доказав его чистоту перед поэтом, в светские недоброжелатели которого он попал из совпадения инициалов с инициалами племянника. За грехи Петра Алексеевича Кикина, настоящие или мнимые, Петру Андреевичу пришлось рассчитываться недоброй памятью во мнении потомков.

 

*  *  *

 

Пожалуй, приспело время привести, наконец, весь отрывок из рассказа Мариной, одно из положений которого превратилось в неприглядный ярлык, приклеенный без злого, конечно же, умысла невнимательными исследователями на безупречную репутацию П.А. Кикина. «Благороднейшее существо», «редкий брат», как называл своего сослуживца и родственника генерал А.П. Ермолов, ценя его за «честность правил и прекрасное свойство души», по нелепому недоразумению оказался в числе недругов Александра Сергеевича Пушкина…[5]

Впрочем, вот кусочек из Мариной: «П.А., сохранивший до глубокой старости веселый нрав и необычайно свежую память, был известен своим остроумием и неисчерпаемым юмором. Я любила его рассказы из далекого прошлого – они были так живы, так образны, что слушателям нетрудно было представить себя как бы присутствующими при описываемом событии. Я помню, с каким увлечением рассказывал он, что, пригласив однажды на «lancier» очаровательную Нат. Ник. Пушкину (кот. знал еще девицей) находил удовольствие изводить бросавшего на него негодующие взгляды стоявшего неподалеку – ревнивого поэта. Нат. Ник. в изящном туалете, с классической прическою, необыкновенно грациозная – была в тот вечер особенна привлекательна. А. Пушкин на этот раз был так благодушно настроен, что не увез жену с вечера и очень благосклонно отнесся к веселому ловеласу (как себя часто именовал П.А.)».

 

*  *  *

 

Нет нужды повторять, как непохож веселонравный племянник, записной остряк, говорун и танцор, на дядю, который слыл противником светской жизни и знатных знакомств.

Нет уж необходимости в доказательствах того, что Н.Н. Пушкина танцевала однажды не с Петром Андреевичем, а со своим сверстником, рожденным, как и она, в год французского нашествия[6]. Немудрено, что П.А.К. знавал ее еще девицей. Оба они москвичи и могли встречаться на знаменитых детских балах которые устраивал другой Петр Андреевич – танцмейстер Иогель. Зимой 1828 – 29 гг. именно на празднике у Иогеля Пушкин впервые увидел свою будущую жену.

Уже не суть важно, что например, у Ю.М. Лотмана в «Беседах о русской культуре» (глава «Бал») говорится: в пушкинские времена танцевали полонез, мазурку, котильон, вальс, но никак не разновидность кадрили – лансье[7]. «Этот танец, – сообщает старая энциклопедия, – был особенно в моде в шестидесятых годах»[8]. У Мариной это – всего лишь невинный анахронизм.

Важно, что вырванные из контекста слова «находил удовольствие изводить бросавшего на него негодующие взгляды… ревнивого поэта» зажигают нас обвинительной страстью против «находящего удовольствие». Но если следом черным по белому написано, что «А. Пушкин на этот раз был так благодушно настроен…и очень благосклонно отнесся к веселому ловеласу…», наше прокурорское негодование гаснет, не успев разгореться. Перед нами из насквозь противоречивого рассказа П.А.К. о собственном донжуанстве, будто булгаковский Коровьев в вечернем мареве на Патриарших прудах, проступает образ простодушного хвастуна, этакого постаревшего Ивана Александровича Хлестакова. Тот, как помним, тоже был «с Пушкиным на дружеской ноге».

 

*  *  *

 

Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять простительную, в общем-то, слабость Варфоломея-Петра Кикина казаться в мнении окружающих не только прислоненным к судьбе гения, но быть причастным к ней значимо. Прекрасно понимая, кто Пушкин и что такое он сам, П.А.К. в позднем с воем бахвальстве выбирает единственно доступный ординарным людям способ выглядеть в глазах слушателей и своих собственных не серо и блекло, а ярко и значительно – это опустить поэта хотя бы в бытовом, житейском плане до своего заурядного уровня, даже чуть-чуть ниже.

Увы! – все это так, и с этим ничего не поделаешь: люди есть люди. Многим и многим из них никогда, ни «юношей серьезным», ни «ветреным стариком», не подняться до пушкинского понимания причин и сути такого распространенного заболевания, как человеческое тщеславие. Высказываясь в письме к еще одному Петру Андреевичу, князю Вяземскому, по поводу потерянных записок Байрона, Пушкин чеканит: «Черт с ними! Слава Богу, что потеряны… Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал, и мерзок – не так, как вы – иначе».[9]

Такая зрелая мощь мысли – удел гениев, удел Пушкина.

На долю бесчисленных П.А.К. выпадает иной жребий: обреченность пожизненно оставаться душками-обаяшками. Не более. А как хочется с Пушкиным-то «на дружеской ноге»! Но еще Крыловым сказано:

 

Орлам случается и ниже кур спускаться

Но курам никогда до облак не подняться.

 

Отсветы последнего акта жизненной трагедии под названием «ПУШКИН», неузнаваемо исказившись в муфельных печах светских салонов, окалиной когда-то горячих сплетен и пересудов осели на языке П.А.К., и он, чаруя общество, хвастает, что и к нему ревновал поэт обворожительную Наталью Николаевну. Очень хорошо помнит Варфоломей-Петр Алексеевич Кикин, что Пушкин никогда не бросал «на него негодующие взгляды», а лишь по-дантовски «взглянул и мимо».

 

*  *  *

 

Что же касается двойного имени П.А.К. – Варфоломей-Петр, то история эта проста.

Дело в том, что имя Варфоломей – одно из родовых у Кикиных. Так, например, звали родного брата Ивана Васильевича Кикина – прадеда Петра Андреевича. «А Варфоломей, – читаем в «Сборнике» Валуева,– служил стряпчим, и умре бездетен». Это – во-первых. Во-вторых, много раз уже цитированная здесь «ИЛЛЮСТРАЦИЯ» сообщает: «Петр Андреевич имел настоящее имя Варфоломея и под сим именем крещен, исполнял религию, бракосочетался и отпет был при погребении. Назывался он Петром с младенчества в память одного родственника, которого мать просила родителей П.А. называть его по имени одного из 3-х сыновей ея, более всех любимого, которых лишилась всех почти в одно время в летах совершенных».

Поэтому не удивительно, что старший брат Петра Андреевича, Алексей Андреевич Кикин (1772 – ум. не ранее 1841), нарек первенца, умершего младенцем, по имени родителя своего – Андреем, а второго мальчика в честь обожаемого брата окрестил Варфоломеем, по-домашнему, и опять-таки, как брата, называя сына Петром.

Существует, правда, еще одна версия касательно перемены Петром Андреевичем Кикиным имени Варфоломей на имя Петр. Ее выдвинул покойный краевед из Ульяновска А.Н. Блохинцев. Простодушно посчитав, что имя христианского святого Варфоломея недостаточно благозвучно, он в своей книжечке «И жизни след оставили своей…» (Саратов, 1985) так объясняет причину, по которой Кикин расстался с крестильным именем: «Это имя, данное попом, никак не соответствовало светской жизни и было заменено на имя Петр».

Всегда трудно возражать на оригинальные гипотезы краелюбов. Но думается, что Петр Андреевич Кикин, несмотря на свою принадлежность к числу как раз тех «значительных лиц», которых страшно трепетал вечный титулярный советник Башмачкин, мог бы здесь вслед за гоголевским персонажем пискнуть «умоляющим голосом ребенка: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» Мало того, повторил бы и здравое рассуждение мамаши «низенького чиновника с лысинкою на лбу», когда она, выбирая в святцах между Моккием, Соссием, мучеником Хоздазатом да Варахасием, каким именем наградить новорожденного, решила: «Уж если так, пусть лучше будет он называться, как и отец его. Отец был Акакий, так пусть и сын будет Акакий».

 

*  *  *

 

На этом месте, пожалуй, имеет смысл остановиться и распутать некоторые родственные узелки.

Дело в том, что Варфоломей-Петр Алексеевич Кикин, «эстетик, поклонник красоты», бледное подобие добродетельного дяди, оказался не только плохой копией своего высокопоставленного родственника и тезки, но и троюродным братом Льва Николаевича Толстого, как, впрочем, и директора Императорских театров Ивана Александровича Всеволожского. Да, да! И великий русский писатель, и племянник основателя общества «Зеленая лампа» – пушкинского приятеля Никиты Всеволожского, и танцевавший однажды кадриль с Натальей Николаевной Петр Алексеевич Кикин – все они состоят между собою в кровном родстве. Их матери – графиня М.Н. Толстая (рожд. кнж. Волконская), С. И. Всеволожская (рожд. кнж. Трубецкая) и А.К. Кикина (рожд. Повало-Швейковская) – двоюродные сестры. Бабка Л.Н. Толстого по матери, кн. Екатерина Дмитриевна Волконская, бабка В.-П. А. Кикина, Анастасия Дмитриевна Повало-Швейковская, дед А.И. Всеволожского, кн. Иван Дмитриевич Трубецкой, – дети князя Дмитрия Юрьевича Трубецкого и его жены Варвары Ивановны, рожденной кнж. Одоевской.

Если сказать, что прадед Л.Н. Толстого, И.А. Всеволожского и В.-П. А. Кикина, князь Д.Ю. Трубецкой, является к тому же и двоюродным дедом А.С. Пушкина (дед поэта, Лев Александрович Пушкин, – двоюродный брат князя), а внучка Петра Андреевича Кикина, св. кнж. Екатерина Дмитриевна Волконская, станет не только женой И.А. Всеволожского, троюродного брата Л.Н. Толстого, но по линии Волконских приходится классику еще и четвероюродной племянницей, то опять воскликнешь невольно: какое теплое время! какой семейный, какой тесный и свойственный век!

Ну, а чтобы окончательно размотать запутанные петельки семейных отношений, стоит заметить, что Кикины с Толстыми были связаны и через сестру «дедушки Петра Евграфовича», о котором так нежно вспоминает Марина. Племянница статс-секретаря, Мария Евграфовна, была замужем за графом Александром Александровичем Толстым. Капитан лейб-гвардии Измайловского полка, кавалер ордена Св. Анны 4-ой степени с надписью «За храбрость»[10] был четвероюродным братом как Л.Н. Толстого, так и поэта А.К. Толстого. Он еще и троюродный дед «красного графа» – писателя Алексея Николаевича Толстого. Известно также, что графиня М.Е. Толстая в канун эмансипации 1861 года владела 250 десятинами земли и 194 душами в с. Чадаевка Ардатовского уезда Симбирской губернии. Это совсем близко от Алферьева, где по летним месяцам живал ее братец П.Е. Кикин и которое помещик-собачатник Мачеварианов в отместку за нанесенную «обиду» обозвал Тыкинкой…

Но вернемся к старшему брату Петра Андреевича Кикина, Алексею Андреевичу, чей сын Варфоломей-Петр, крывшись в потемках истории за сиятельную спину родного дядюшки, пытался однажды как-то уж больно по-глупому вызывать ревность своего четвероюродного дяди Александра Сергеевича Пушкин к образцу чистейшей прелести – Наталье Николаевне. Алексей Андреевич Кикин был человеком весьма своеобычным и очень заметным среди московского бомонда 30-х годов.

 

*  *  *

 

Очень любил Алексей Андреевич брата Петра Андреевича и почитал его за многие достоинства образцом как «в заботах жизни», так и «службы царской». Он высоко ставил и ум, и сердце, и целенаправленную деятельность брата на стезе государственной службы и общественной пользы.

«Петру Андреевичу Кикину – Брату Нежнейшему, Другу Совершенному Тебе… Тебе, кем жизнь моя красна!» – с таким вот посвящением напечатал Алексей Андреевич Кикин в 1831 году свое печально знаменитое стихотворение «Хор для вальса во время всерадостного присутствия Их Императорских Величеств в Москве».

Трудно сыскать еще пример такой трепетной братской привязанности старшего к младшему, какую питал Алексей Андреевич, и красноречивее, чем он сам, не скажешь:

 

О брат! о друг – Всещедрый Бог!

Ты в нем мне создал все, что мог.

 

Оставим до срока поэтические опыты «старинного русского барина». Не вдохновенными лирическими экзерсисами славен Алексей Андреевич Кикин, а тем, что вошел в историю литературы с устойчивой репутацией светского недоброжелателя Михаила Юрьевича Лермонтова. В таком качестве он и занял место в солидной «Лермонтовской энциклопедии».

Что-то подозрительно не везет братьям Кикиным в приватных отношениях с могучими сынами России, с классиками нашей словесности!

Правда, непричастность Петра Андреевича к возбуждающим жгучую ревность кадрилям с женой Пушкина, думается, доказана. И – убедительно. С враждебностью старшего Кикина к внуку своей соседки по пензенским имениям, Елизаветы Алексеевны Арсеньевой, нам предстоит еще разобраться…

 

*  *  *

 

Свидетельств неприязни А.А. Кикина к М.Ю. Лермонтову имеется на сегодняшний день целых два.

Первое – это письмо ближайшего друга поэта, Алексея Александровича Лопухина, от 7 января 1833 года. Лермонтов в это время лежит «страдая раной» в Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров в Петербурге. Он разбил ногу на вольтижировке, неудачно упав с лошади. «У тебя нога болит, любезный Мишель!.. … Что за судьба! – пишет Лопухин из Москвы. – Надо было слышать, как тебя бранили и даже бранят за переход в военную службу. Я уверял их, хотя и трудно, чтоб поняли справедливость безрассудные люди, что ты не желал огорчить свою бабушку, но что этот переход необходим. Нет, сударь, решил какой-то Кикин, что ты всех обманул и что это твое единственное было желание, и даже просил тетеньку, чтоб она тебе написала его мнение. А уж почтенные-то расходились и вопят, вот хорош конец сделал и никого-то он не любит, бедная Елизавета Алек<сеевна> – все твердят.  – Знаю наперед, что ты рассмеешься, а не примешь к сердцу».[11]

Если упрекнуть юнца в эгоизме по отношению к собственной бабушке считается недопустимым и квалифицируется как недоброжелательство к поэту, нам остается одно – недоуменно пожать плечами и не согласиться с этим, ибо в укорах подобного рода не видим решительно никакого криминала.

 

*  *  *

 

Второй факт нерасположенности Кикина к Лермонтову посерьезнее первого и заслуживает более пристального к себе внимания.

Барон Н.В. Дризен в 1896 г. в февральской книжке «Русской старины» опубликовал переданное ему внуком А.А. Кикина, Петром Ивановичем Бабиным, собственноручное письмо дедушки.[12]

Этот великолепный человеческий документ, думаю, полезно привести полностью, в том виде, как он напечатан в старом журнале, а не раздергивать на цитаты.

Итак, 2 августа 1841 года А.А. Кикин пишет из села Воробьево дочери Марии Алексеевне Бабиной следующее:

«Письмо твое получил. Жаль, что не написала которого Вердеревского умерла дочь? Я Василия очень люблю, а у него всего одна. Если же другаго брата, то ему сносно: у него детей много. – Я здоров. Скоро сто раз будет, как я уже купался. – 31-го было рождение матери Мартыновой. Нашел ее в большом горе. Сын ея Николай застрелил м… Лермонтова на дуэли. Как мне жаль бедной бабки его (Арсеньевой). Всю жизнь ему посвятила и испила от него всю чашу горестей до дна. Жалко и Мартынова. Николай давно в отставке и жил там по пустому. Теперь сидит в остроге. Лермонтов в последнем письме к Мартынову писал сюда, что он кидал вверх гривенник, загадывая куда ему ехать. Он упал решетом. Сие означало в Пятигорск и от того там погиб. Пишет: «хочу ехать к истинному моему другу, который более двадцати наших русских зарезал и теперь смирный!» Довольно этого, чтобы знать каков был. Он был трус. Хотел и тут отделаться, как с Барантом прежде, сказал, что у него руки не поднимаются, выстрелил вверх, и тогда они с Барантом поцеловались и напились шампанским. Сделал то же и с Мартыновым, но этот несмотря на то убил его. Здесь умерла внука Павла Петровича Нарышкина. Он ее очень любил, воспитывал, купил дом, дал 2500 душ и лишился своего утешения. Она была Булгарина, лет около десяти. У нас где-то под Москвой горит верно торф, и от того другой день солнца не видать и пахнет гарью. Василья Сергеевича Ланскова сын в отчаянии (так говорят), что ему изменила актриса. Отрезал себе пальцы у рук и думают, что умрет антоновым огнем. Как умен мальчик! Видно был мастер владеть собой. Все от того, что нынче терпение называют добродетелью ослов, хотя прежние философы и лучшие из них стоики считали ее первой. Теперь пусть нонишняя просвещенная молодежь видит, лучше ли Ланскому без сего качества. По моему кто так мыслит, гораздо глупее осла. Осел полезен, а нынешняго века мудрец всем вреден. Жаль, что у тебя сын болен. Ты и его залечишь. Мы детьми без докторов росли. Но наш век был глуп. Лечитесь, вас опыт не вылечит. Кто вспомнит обо мне, благодари. Я уже никому не надобен. Детей целую и благословляю».

 

*  *  *

 

Любопытное письмо, не правда ли?

На расположенность к трагически погибшему у подножия Машука поэта нет и намека. Конечно, недоброжелатель, кто же еще! Но несмотря на устойчивость данного мнения, сделаем робкую попытку чуть-чуть разбавить густую окраску этой приговорной характеристики, с которой А.А. Кикин кочует по лермонтоведению от одного упоминания до другого.

Вот, например, С.Бахмустов из Саранска в статье «Умолкнувшее эхо» («Советская Мордовия» от 29 октября 1989 г.), посвященной усадьбе Кикиных в Трофимовщине[13], пишет, имея в виду героев настоящих записок, что «двое Кикиных состояли… знавали… вошли… как светские недоброжелатели».

Старшему научному сотруднику Государственного Литературного музея С. Бойко, поведавшему (или поведавшей) читателям журнала «В мире книг» (№ 10, 1984г.) о портретах кисти Лермонтова, показалось, будто бы «в портрете… А.А. Кикина просвечивается желчность и недоброжелательность этого человека». Неважно, что на действительно прекрасном портрете, где Лермонтов изобразил в 1837 г. отдыхавшего на водах приятеля бабушки, мы видим, усталого, довольно пожившего и больного человека. Скорбно взирает он из овальной рамки на «нонешняго века мудрецов», забыв, что сам принадлежит столетью, которое было не только «мудро», но и «безумно».

«Просвечиваться» же не какая-то иная черта натуры, а именно недоброжелательность Кикина начала во вступительном слове публикатора приведенного выше письма. Он писал: «В Москву Лермонтова было тоже немало недоброжелателей. Один из них Алексей Андреевич Кикин»[14].

Вот с тех пор в очень своеобразной личности этого человека, который «по общественному положению своему принадлежал к лучшему московскому кругу», ничего, кроме заклейменности недоброжелательностью к Лермонтову, и не просвечивается.

Но так ли это? Ведь подобные оценки всегда субъективны, тенденциозны, приблизительны, односторонне грубы. Почтем за благо повнимательнее вчитаться в старческое ворчание человека, который «уже никому не надобен» и зададим один единственный вопрос: к кому из довольно внушительного количества лиц, помянутых в письме, старик настроен благодушно или сочувственно?

Безусловно, к бабке убиенного и матери убийцы. Мартынова ему тоже жалко. Видимо, еще задолго до рокового поединка Николенька Мартынов производил на Кикина более благоприятную импрессию, нежели баловень давней конфидентки Елизаветы Алексеевны. Она, беззаветно любя своего Мишеньку, не единожды, пожалуй, сокрушалась в кругу ровесников о том, с какой легкостью рушил внучек неустанно возводимое ею здание его благополучия, успеха, карьеры.

Сочувствие к Мартынову, однако, в эпистоле Кикина больше похоже на «поделом ему», потому как «жил там по пустому».

Кому еще доброжелатель Алексей Андреевич? Вердеревскому, потерявшему дочь? А это – смотря какому Вердеревскому. Если горе постигло отца многодетного, «то ему сносно» и жалости кикинской он не достоин. Если же осиротел тот, у кого была единственная дочь, то можно и поскорбеть.

С Вердеревскими и Нарышкиным, схоронившими «внуку», все более-менее ясно. К ним Алексей Андреевич относится с пониманием и ровно. Но, как это ни кощунственно, не пеняет ли Кикин умершей внучке, которая так неблагодарно поступила, скончавшись. Ведь дед Нарышкин старался-старался для нее, а она вместо того, чтобы тешить старость благодетеля, возьми да и преставься. Может, сопереживает автор письма «московскому Вертеру» Ланскому, отрезавшему из-за несчастной любви себе пальцы? Где там! Отцу его, Василию Сергеевичу, посочувствовать не грех; влюбленному членовредителю – никогда. Вон какой гневной филиппикой разразился Алексей Андреевич о мудрецах прежних и нынешних, о взглядах тех и других на терпение – добродетельное и ослиное! «Осел – полезен!» – и никаких гвоздей. Тут уж самому Державину досталось на орехи. Видимо, в простоте душевной полагал «хитрый, как лис», певец Фелицы, будто «осел останется ослом, хотя осыпь его звездами». Дал, дал маху Гаврила Романович! Терпеть и прядать ушами, по Кикину, полезнее, чем «действовать умом» во вред себе и окружающим…

Собственными дочерью и внуком старик тоже не ахти как доволен: один хворает, другая не так больного врачует, как хотелось бы.

Погода и та не по нему: жарко – хорошо для купания, но плохо, что пахнет гарью, потому как торф горит…

 

*  *  *

 

Нелегко менять стереотипы, но все же титул недоброжелателя Лермонтова определенно высоковат для Алексея Андреевича Кикина. И не совсем справедлив. Как ни резко отзывается он о Лермонтове, Кикин ведет речь не о великом п о э т е, а всего лишь о бабушкином в н у к е. Та же «испила от него всю чашу горестей до дна». И ведь это – сущая правда. Осуждая Лермонтова, Кикин ни на вершок не выходит за границы обыденного.

Выдернув из письма Кикина нужную цитату, рассматривая высказывание вне контекста, обескровив послание, лишив его тезауруса, глубинного смысла, позднейшим исследователям и толкователям легко было переводить житейские планы прошлого в идеологические плоскости текущих моментов. Такое обращение с письмом Кикина можно обнаружить и у Э.Г. Герштейн в книге «Судьба Лермонтова», где привлеченный для мотивации фрагмент работает исключительно на концепцию, выдвинутую автором. Что говорить о целом легионе лермонтоведов помельче! Пожалуй, один И.Л.Андроников отнесся к письму Кикина корректно, ограничась упоминанием, что такой документ существует...[15]

 

*  *  *

 

А.А. Кикин – старый ворчун, брюзга, наперед настроенный непримиримо ко всему, что не укладывается в его представления о правильности жизненного пути, нежели недоброжелатель поэта в таком узком, тенденциозном значении, какое определили ему профессиональные знатоки биографии Лермонтова.

«Племя младое, незнакомое» испокон веку раздражает старичков, подобных Алексею Андреевичу Кикину, потому что молодежь живет не так, как должно, а норовит вершить все на свой лад, считаться с обветшалыми воззрениями «хваленых дедовских времян» не желает. Отцы и дети. В литературе прошлого столетия эта проблема – одна из ключевых, а касательно конфликта «века нынешнего» с «веком минувшим» пособия лучше комедии Грибоедова и не найти для характеристики лиц и положений эпохи. Кикин – ярчайший представитель именно «грибоедовской Москвы». Но и «Горе от ума» – лишь одна сторона медали. Нина Берберова в своем «Курсиве»[16] очень точно подметила и другую сторону. Говоря о полярности оценок одних и тех же явлений, она пишет, имея в виду «Войну и мир»: «Фамусовская Москва, с Ростовым-Фамусовым, и Тугоуховские, и Репетиловы – все налицо. Толстой как бы благословил то, что Грибоедов бичевал».

Так вот, Алексей Андреевич Кикин, мало что принимавший в «веке нынешнем», являлся противником всего лермонтовского поколения, а не исключительно Михаила Юрьевича Лермонтова.

В качестве подтверждения можно привести следующий пример из удивительно замечательных «Записок» дипломата Дмитрия Николаевича Свербеева. Он – внук родной тетки Кикиных, Анны Федоровны Обресковой, урожденной Ермоловой. На страницах своей книги автор очень объемно вылепил образ Алексея Андреевича. От зоркого ока и точного слова мемуариста не ускользнули мельчайшие черты этого своеобразного характера.[17]

Как человек, немало походивший по стезям порока, замечает Свербеев, старший из братьев Кикиных любил «покровительствовать и при всяком удобном случае проповедовать высокую нравственность и всякую добродетель». Поэтому, когда Свербеев совсем еще мальчиком осиротел и, сделавшись владельцем большого состояния, решил стать самым юнейшим членом Англицкого клуба, Кикин с обычным для него «жаром, часто доводившим его до какого-то исступления», выразил свое негодование. «Единственный черный шар на баллотировке меня в члены, – пишет Свербеев, – положен мне был двоюродным мне дядей по матери, Алексеем Андреевичем Кикиным, постоянным московским жителем, крупным игроком и ежедневным посетителем клуба. Испытав на себе все страстные увлечения карточной игры, он противился выбору в клуб 17-летнего юноши».

Что здесь – недоброжелательство или заботливая опека? Сразу и не угадаешь. Но известно давно – самыми ретивыми поборниками нравственности выступают либо старые греховодники, либо пребывающие на покое бывшие «исчадия духа злаго». То, что моралистов этих никто всерьез не принимает – дело десятое: надоедают-то они своими ханжескими проповедями чистоты и непорочности по-настоящему, измором берут...

Вслед за своим литературным двойником, Павлом Афанасьевичем Фамусовым, Кикин мог бы с легким сердцем повторить, заменив образец для подражания безмерно дорогим ему именем:

Мы, например, или покойник брат мой,

Петр Андреич...

 

*  *  *

 

Как видим, ворчание Кикина началось не с Лермонтова и не в год гибели поэта, а значительно раньше.

С Языковыми, как уже говорилось, Кикины очень роднились и знались. Но вот отрывок из письма «искрометного» певца вина и хмеля к старшему брату Петру Михайловичу от 15 марта 1832 г., где речь идет об определении племянника Дмитрия Валуева в пансион М. Г. Павлова: «Митеньку благополучно удалось нам водворить в пансион Павлова: дело было довольно трудно – я подвигнул Погодина, Максимовича, Свербеева и сам пришел в движение необычайное. Пансион, кажется, хорош, воспитанников комплект 60, Митенька принят сверх комплекта – следствие нашего старания и моего напряжения. Ал. Андр. Кикин сильно бранит Павлова – говорит, кричит, что пансион запретят, что в нем будут воспитываться молодые люди для 14 декабря. Само собой разумеется, что никто мыслящий не поверит этому пустозвонству, но все-таки оно чрезвычайно неприятно Павлову и может сбивать с толку людей слабоумных».[18]

Консерватор, ретроград, вздорный старик – таким предстает Алексей Андреевич из письма близкого родственника. И недоброжелатель, считающий себя самого как раз доброжелателем. Действительно, разве худого желает он внучатому племяннику, которого поместили в пансион, где, по его разумению, вьёт гнездо зараза вольнодумия? Алексей Андреевич отлично знает, чем можно поплатиться за либеральную блажь и несвоевременные желания: никто другой, как двоюродный брат его жены, полковник Иван Семенович Повало-Швейковский, осужден по делу декабристов и отбывает каторгу в Нерчинских рудниках. А где еще один родственник по жене, троюродный брат ее – князь Трубецкой Сергей Петрович, назначенный мятежниками в диктаторы? А братец любезной супруги того же Петра Михайловича Языкова, Елизаветы свет Петровны – адъютант Витгенштейна в Тульчине, Василий Петрович Ивашев? В Сибири! Все – там-с...

 

*  *  *

 

Когда мы ставим тавро «недоброжелатель Лермонтова», то подразумеваем негативное отношение к п о э т у. Но Кикину, наверное, и в голову не приходило, что Лермонтов – поэт, притом в е л и к и й. Фармазон, карбонарий, неслух-себялюб – это да. Поэт? Куда там! Баловство, легкомыслие, глупость.

Петр Андреевич Кикин, во всем кумир и образец для старшего брата, в поздние свои годы тоже не одобрял занятий виршеплетством. Николай Языков, в то время дерптский студент, жаловался в одном из посланий 1824 года в Симбирск, что высокопоставленный родственник считает, будто «писать стихи бесполезно и потому советует мне бросить». Алексею же Андреевичу сам Бог велел не придавать никакого значения  поэтическому гению Михаила Лермонтова.

Мало того, он и сам сочинитель хоть куда[19]. Досадно, конечно, что так превратно понят его пятнадцатистраничный «Вальс», которым он искренне желал снискать благосклонность Государя, почему и стишки вышли ладные:

Мы, любовию горя,

Веселить хотим царя.

Вы так ладьте сладкогласье,

Чтобы слышалось в нем счастье.

 

Любовным воздыханиям тоже не чужд Алексей Андреевич, поигрывают еще амуры в подагрических коленях:

 

О любовь, источник бед!

На седьмом десятке лет

Я, любуяся тобою,

Пламенел, расцвел душою,

Весь увлекся от себя.

О, заманчиво дитя! –  

И поднесь ты, ретивое,

Любишь страстно, как младое!

 

Что на это скажешь? Лучше опять обратиться к переписке Языковых. «Алексей Кикин, – сообщает 9 декабря 1831 г. Николай Михайлович среднему из братьев, Александру Михайловичу, – напечатал свою галиматью под названием «Вальс», я постараюсь прислать его тебе, достать довольно трудно: он не продается, посвящен... П<етру> А<ндреевичу>. Нравственная цель сего стихотворения им не достигнута, но все-таки оно любопытно для нас особенно и по родственности нашей с автором и по желанию, сродному всем существам мыслящим, видеть, как глупо ребячатся старички почтенные, мужи века отцов наших».

Историю с «Вальсом для хора...» Н.М.Языков продолжает развивать и в письме к старшему брату: «Здешняя цензура получила выговор за то, что позволила напечатать «Вальс» Алексея Кикина: не должно, дискать, пропускать галиматьи, писанной о высочайших особах! Это, вероятно, не понравится нашему любезному родственнику, который особенно теперь чрезвычайно сердит на всех нас. Валуев расскажет вам, как он выражается».

Едва ли что можно добавить к такому выразительному портрету Алексея Андреевича Кикина. Образ его, нарисованный в этих письмах, целен и ясен.

Собственно, вот несколько нелестных штрихов, которыми густо покрывает лик дядюшки внучатый брат и ближайший друг Весселя[20] Свербеев. «Рядом с П. А., честным, благородным, прямым, – пишет он, – стоял старший брат его Алексей, богатый, разоряющийся, малочиновный,[21] а потому и чванный и древностью своего рода и значением своего брата». «Торопливый во всем», «бесцеремонный», «неудовлетворенный в своем честолюбии», «напыщенный важностью» – такими нелицеприятными эпитетами Свербеев не устает осыпать родственника на всем пространстве своих обширных «Записок».

Невозможно вообразить, чтобы Лермонтов мог считать старика в числе своих недругов. К бабушкину задушевнику он относился скорее всего снисходительно-насмешливо и писал в Кисловодске Кикина любовно, поэтому и акварельная «парсуна» – бесспорная удача в живописном наследии великого поэта...

 

*  *  *

 

Прежде чем подвести какие-никакие итоги всему написанному выше, никак не обойтись без возврата к последнему дню масленицы 1831 года. И вот почему: уклонившись в начале расследования от спора со Львом Модзалевским, я умышленно слукавил.

Дело же в следующем: комментируя обстоятельства начальных дней семейной жизни Пушкина, ученый приводит из письма Булгакова не только список всех участников санных катаний совместно с молодой четой, но после фамилий, если они даны без имени носителя, в квадратных скобках имена указывает. Кикина с дочерью Модзалевский раскрытия имен почему-то не удостоил. Их назвал составитель именного указателя Вержбицкий. И здесь возникает вопрос: а на каком, собственно, основании?

Если только на том, что Петр Андреевич – наиболее заметная фигура из всех Кикиных той поры, то это еще не дает права помещать его в ситуации, в которых он никогда не был или длить его пребывание в нашем грешном и бренном мире так долго, как посчитают нужным недобросовестные комментаторы. Вот, например, и В. В. Зайцева, составляя именник к переизданному «Книгой» в 1987 г. труду П. Е. Щеголова «Дуэль и смерть Пушкина», ничтоже сумняшеся, считает, будто Александр Иванович Тургенев 10 января 1837 года заезжал посмотреть письма Петра I ни к кому другому, как к Петру Андреевичу Кикину. Но ведь его прах к тому времени почти три года покоится на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры!

Я же более чем уверен, что А.И.Тургенев нанес в этот день визит Петру Евграфовичу Кикину – племяннику почивающего «в Бозе» Петра Андреевича, отставного генерала, тайного советника, сенатора, мецената и кавалера, помимо многих боевых орденов, еще и ордена Св. Александра Невского, которым жалован был за многолетнюю службу статс-секретарем Императора.

На чем зиждется моя уверенность? Попытаюсь объяснить. Автор статьи «Умолкнувшее эхо» С.Бахмустов пишет, что последний хозяин усадьбы в Трофимовщине Евгений Николаевич Кикин располагал «хорошим архивом, украшением которого являлись собственноручные письма Петра Великого к А.В.Кикину». Далее Бахмустов говорит: «Письма хранились под стеклом, мой дед еще мальчишкой видел их...»

Самого старшего брата Петра Андреевича Кикина звали Евграфом.

Евграфа Андреевича дети: Петр, Андрей, Николай и Мария. С Петром Евграфовичем и графиней Марией Евграфовной Толстой мы в известной степени уже знакомы.

Если сведения автора «Советской Мордовии» о кикинском архиве в Трофимовщине достоверны, в чем нет причин сомневаться, то естественно предположить: особо ценные реликвии, в частности письма Петра I, передавались в семье от отца к старшему из сыновей.

Следовательно, от Андрея Ивановича Кикина уникальные документы перешли к Евграфу Андреевичу. От него достались Петру Евграфовичу. Последний по причине своей и брата Андрея Евграфовича бездетности доверил их младшему Николаю Евграфовичу – отцу последнего из рода, Евгению Николаевичу Кикину, который появился на свет в приснопамятный день отмены крепостного права – 19 февраля 1861 года. В 1917-ом, как утверждает Бахмустов, он «добровольно отдал имение крестьянам, сказав при этом: «Берите, ваше время пришло».

 

* * *

 

6 августа 1996 года. Ардатов[22]. Сижу на заднем крыльце бывшего дома Пискунова на Полевой улице. Пискунов – лесничий, расстрелянный в конце 30-х годов. Ведь «завет революции, – по слову М.М. Пришвина, – мщение всем, кто знал благо на родине». Пискунов, видимо, как раз из знавших, поэтому в доме его сейчас три квартиры. В одной из них живет старушка Мария Александровна Юртаева, в прошлом милосердная сестра. Родом она из той самой Трофимовщины. Она рассказывает – я записываю: «Родилась я в девятьсот девятом. Фамилия наша Кулаговы... Барина Кикина помню очень хорошо. Как не помнить! И усадьбу его знаю. Она стояла на берегу речки Урьки. Был огромный парк, сад, два пруда. Постройки были зря красивыми! В одной комнате был даже пол стеклянный, и там рыбы плавали. Барин был очень приветливый. Всегда, бывало, на Рождество бегали к нему славить. Всех оделит, но второй раз лучше не приходи! Случалось, кто из ребятишек захочет по другому разу пославить – тут же рассердится и прогонит. Ты, говорит, уже был. Не делай так. Обманывать – грех. Всех помнил! Кикин был неженатый, но у него был сын Сергей. Рыжий весь. Он был прижитый не то от экономки, не то от горничной. Мы его дразнили: «Рыжий! – кричим. – Конопатый!» Он потом уехал в Саранск. После революции в усадьбе устроили клуб, избу-читальню, а Кикину мужики срубили хороший новый дом и поставили его в саду. В нем он и жил. Куда потом делся – не знаю. Я из Трофимовщины в 21-ом, в голодный год, уехала...»

О том, «куда потом делся» бывший владелец полной красот и причуд усадьбы в Трофимовщине, хорошо знает Сергей Борисович Бахмустов. Он приложил много сил, чтобы проследить, куда привела барина Кикина дорога судьбы в постреволюционные годы. О результатах своих поисков Бахмустов поведал в очерке «Взлеты и падения. Судьба рода дворян Кикиных».[23]

Избегну пересказа интересного материала саранского краеведа, заменив сухие газетные факты набоковской формулой русской трагедии:

Россия, звезды, ночь расстрела

И весь в черемухе овраг...

Евгений Николаевич Кикин 69-летним стариком расстрелян в одну из благоуханно-теплых майских ночей 1930 года по приговору тройки ОГПУ Средне-Волжского края...

Sic transit gloria myndi, – говорили древние – «так проходит земная слава». Слава, может быть, и проходит. Хуже, когда ты о с л а в л е н, и клевета, окаменев, становится твоей могильной плитой. Еще страшнее, когда оговорен ты посмертно, как это случилось с двоюродным дедом Евгения Николаевича Кикина – Кикиным Петром Андреевичем.

 

* * *

 

До тех пор, пока участие П. А. Кикина с дочерью в масленичных увеселениях 1 марта 1831 года вместе с Пушкиными не будет хотя бы косвенно подтверждено другими документами, смею оставить за собой право утверждать, что П.А. Кикин угодил «на тройку с бубенцами» так же, как он влетел в бальную залу отплясывать лансье с красавицей Натальей Николаевной, то есть по невнимательности и недосмотру биографов Пушкина, его исследователей и комментаторов.

 

* * *

 

Люди, хорошо знавшие П.А. Кикина, постоянно подчеркивают, что он не терпел праздности, не любил света и мало бывал в обществе. Такое отношение мужа к этой стороне жизни разделяла и его супруга, Мария Ардалионовна. Она даже отказалась от фрейлинского вензеля для дочери. Мария Петровна получила шифр уже после смерти родителей, когда в 1840 году вышла замуж за светлейшего князя Дмитрия Петровича Волконского. Зять П.А. Кикина был сыном генерал-адъютанта, начальника Главного штаба, министра двора Петра Михайловича Волконского. Мать его, светлейшая княгиня Софья Григорьевна, являлась хозяйкой дома на Набережной Мойки. Это у нее снимал А.С. Пушкин свою последнюю квартиру. В 1868 году во владение домом на Мойке, 12 вступит светлейший князь Петр Дмитриевич – внук П.М. и С.Г. Волконских и П.А. и М.А. Кикиных.[24]

Этот родственный круг Марии Петровны Кикиной мне понадобилось очертить, во-первых, чтобы наметить не силуэт даже, а зыбкую тень «арапского профиля» первого поэта России на кулисах той жизненной сцены, где вести заглавную партию действа я назначил ее отцу – Петру Андреевичу. Во-вторых, дабы лишний раз отметить те, удивлявшие Пушкина, «странные сближения» всех и всего в нашем «прекрасном и яростном», но таком тесном и, в сущности, домашнем мире.

Наконец, хотя бы таким образом – через близких, родню и общих знакомых – свести Кикина и Пушкина если не в личностной, то все же единой пространственно-временной точке. Хочется, ах, как хочется, чтобы Петр Андреевич Кикин, родившийся на пепелище твоего любимого города вскоре после пугачевского разорения, не какой-то там подкидыш истории, а представитель знатной фамилии, который и сам оставил впечатляющий след в русской культуре, входил бы еще и в пушкинскую орбиту, но...

 

* * *

 

С чего бы, скажите на милость, Петру Андреевичу Кикину, человеку строгих правил, твердых взглядов и сложившихся привычек, петербуржцу, сановнику, вдовцу[25], вдруг ни с того, ни с сего пуститься в круговерть московских гуляний ?

Ах, да! Москва ведь – «ярманка невест»! И Кикин давно не житель Северной Пальмиры, а рязанский помещик, более всего занятый «опытами особого способа дубления овчин и пропагандой муравьевского способа кошения колосовых». Он время от времени наезжает в Первопрестольную, потому что дочка на выданьи... Стоп, стоп, стоп! Так ли это?

 

* * *

 

По нормам той эпохи, чтобы числиться невестой, дворянской девушке должно было быть не меньше пятнадцати лет. Об этом легко справиться в работах крупнейшего знатока культуры, обычаев и нравов русского дворянства первой трети прошлого века Ю.М. Лотмана.

Действительно, героини наших классиков чрезвычайно молоды: Софье Фамусовой 17 лет, Наташе Ростовой к моменту ее первого бала – 16, Татьяна Ларина выходит замуж на 19-ом году... Но Марии Петровне Кикиной 1 марта 1831 года ровнехонько 14 лет и 5 месяцев, так как родилась она 1 октября 1816 года.

Едва ли П.А. Кикин был так озабочен устройством судьбы единственной дочери-подростка, которая и замуж выйдет довольно поздно, чтобы вывозить девочку в общество, притом м о с к о в с к о е, с целью приобретения полезных знакомств с далеко идущими планами. Возраст дочери – не тот. Положение отца в общественной иеархии – не то. К р у г  – не тот.

Автор письма A.Я. Булгаков присутствовал на катаниях «с сыном Костей» (Модзалевский указывает хронологические рамки его жизни), который, как и Варфоломей-Петр Алексеевич Кикин, родился в 1812 году и, следовательно, как и тот, сверстник Натальи Николаевны Гончаровой-Пушкиной. Его участие в праздновании широкой масленицы вполне уместно: он зрелый «юноша архивный».

 

* * *

 

Обращаюсь вновь к поколенной росписи Кикиных, составленной князем А. Б. Лобановым-Ростовским, где за старым ворчуном и брюзгой, к тому же москвичом до мозга костей, Алексеем Андреевичем Кикиным, числятся, помимо сына, и две дочери: Мария Алексеевна, в замужестве Бабина, и Прасковья Алексеевна, по мужу – Беккер. Первая родилась в 1807 году, вторая – в 1813.

Марии Алексеевне в 1831 году лет довольно много – 24, а вот Прасковьюшку, пожалуй, и катает под звон поддужных колокольчиков заботливый родитель по «ярманке невест»: ей – осьмнадцать.

 

* * *

 

Самонадеянно, конечно, но в плане гадательном, гипотетическом предположить можно, что в санных катаниях 1 марта 1831 года, в пик пушкинского медового месяца, принимал участие не Петр Андреевич Кикин с дочерью, а его брат Алексей Андреевич Кикин с«дщерью тож». К тому же, судя по его стихослага-тельному бреду, старший Кикин многолюдных собраний, праздников, балов, увеселений не чурался и, пусть не совсем вразумительно, возвышенно их воспевал.[26]

 

* * *

 

Самоуничижение провинциального жителя, робость обитателя российских куличек, извечные комплексы уездной ментальности сдерживают, читатель, – ох, как сдерживают! – мою руку, вызывают трепетное дрожание пера...

Ну, куда, спрашиваю себя, ты прешь, милейший? Со свиным рылом да в калашный ряд? Опомнись, остановись! Но сладостно, сладостно, чего греха таить, упоительное погружение в «девятнадцатого века нескудеющий сосуд». Так и припадал бы к нему втихомолку – кто против? А окрркением, которое, «как летом роем мошкара, летит на пламя» Пушкина, пусть занимаются, по бесподобному замечанию хлестаковского слуги Осипа, те, «кто почище будет-с»...

Нет! Вбегаешь, врываешься – «и – как на лед – на середину дня», под софиты, на свет, на люди! – бултых с разбега в водоем, куда не приглашали, где не ждут, без билета, без контрамарки – вот он я! Впрочем, рефлексировать можно до бесконечности, а посему – итожу.

 

* * *

 

В третье издание, буде таковое состоится, энциклопедического труда Л.А.Черейского «Пушкин и его окружение», необходимо ввести дополнительную персоналию – «КИКИН Варфоломей-Петр Алексеевич». Вот некоторые вехи его зауряд-биографии: родился в 1815 г.; на военной службе находился с 4 мая 1831 и прошел в армейской пехоте путь от подпрапорщика Нейшлотского до подпоручика Владимирского полка, из которого уволен 16 апреля 1836 г. по домашним обстоятельствам; 27 августа 1839 г. венчан с кнж. Наталией Григорьевной Голицыной (1818 – 1873); 27 апреля 1879 г. вступил во второй брак с Ольгой Ивановной Быковой, узаконив в 1881 г. собственных детей – Елизавету и Алексея; скончался 21 ноября 1882 г. и погребен на Ваганьковском кладбище.[27]

Если же судьба распорядится, и некто, ведомый знанием или Божьим промыслом документально подтвердит мое предположение о том, что в масленицу 1831 года с Пушкиными веселился не Петр Андреевич Кикин, а старший его брат и лермонтовский «ненавистник» Алексей Андреевич, то в словарь Черейского придется ввести статью и об этом человеке.

А коль скоро так, то справка о танцоре, который не танцевал, любителе санных катаний, который не участвовал в резвой гоньбе русских троек по праздничной Москве, должна из книги уважаемого пушкиноведа быть изъята, потому что обсуждение племянником и дядей Пушкиными «Ноэля» князя Горчакова ли, князя Вяземского ли не есть свидетельство личного знакомства А.С. Пушкина и П.А. Кикина.

Не подтянешь к знакомству этих людей друг с другом и тот факт, что в «Истории Пугачева», помещая в примечаниях к «главе осъмой» список жертв пугачевщины в Алатыре и уезде, в числе растерзанных злодеями людей помянуты и «секунд-майора Андрея Кикина староста Федор Гаврилов да десятский Федор Агафонов».

 

* * *

 

Мне грустно, что такая колоритная, но пребывающая словно в «нетях» фигура интереснейшей эпохи русской жизни, как П.А. Кикин, который «получил бытие в городе Алатыре Симбирской губернии», уходит с горизонта личного знакомства с А.С. Пушкиным.

Что делать, но это так, как бы безапелляционно не заявляла о Петре Андреевиче писательница Нина Молева, будто «для Пушкина он добрый знакомец».[28]

И все же на сердце легко. Герой моей работы не замешан ни в каких неблаговидных поступках по отношению к нашему национальному гению, как, например, его брат, по-стариковски непримиримо и неосмотрительно ворчавший на Лермонтова.

Сознание, что тобой оттерты нечистые пятна в биографии человека достойного, окрыляет. Душа пасхально ликует, радуется и поет.

Случайно войдя в хорошо знакомое помещение не через парадную дверь, а с черного хода, вдруг оказываешься защитником чести и памяти как-то походя оговоренной исторической личности, которая уже никоим образом ни протестовать, ни оправдать себя не может.

Ради одного этого, полагаю, стоило порыться «в хронологической пыли».

 

Алатырь. Июнь-ноябрь 1996 г. май 1998 г.

 

 

В поисках утраченного имени

(Вместо эпилога)

 

 

Опубликовав первый вариант этого очерка в сдвоенном 5-6 номере журнала «Волга» за 1997 год, а «выжимку» из него под названием «Пушкин, Лермонтов и братья Кикины» – в «Дворянском вестнике» (1997, №№ 7– 10), я тем не менее не мог успокоиться и чувствовать себя вполне удовлетворенным.

Причина беспокойства была очевидной. Она сорванным заусенцем саднила не палец, а душу. Покоя не давало отсутствие имени-отчества автора разобранных мною памятных заметок «В старом, радушном дворянском гнезде на Арбате». Одна фамилия – Марина – устроить меня никак не могла. Почему? Да потому что любая неясность действует на меня раздражительно. Отсутствие пресловутой точки над «i» форменным образом ввергает меня в утомительную, изнуряющую хворь. Желание нанести последний штрих, положить последний мазок в исследование о недоразумении с Петром Андреевичем Кикиным стало навязчивой идеей. Смешно, но, как сказано поэтом, «во всем мне хочется дойти до самой сути», и с этим ничего не поделать.

Согласитесь, что человек, оставивший после себя несколько, пусть самых немудрящих листков воспоминаний, которые рисуют не только неповторимые картины навсегда исчезнувшей жизни, несут в себе яркие черты ушедшего быта дворянской Москвы, но и заключают в своем содержании факты биографии А.С.Пушкина, – такой человек имеет право на собственное и бессрочно абонированное место в истории. Для этого он должен исполнить одно крохотное условие: предъявить потомкам свою визитную карточку. Но карточка пропала, и найти ее нелегко.

Короче говоря, вывести на свет из сумерек почти столетней давности корреспондентку «Русской старины» и вернуть ее потерянное имя – стало для меня важной «околокикинской» задачей. На решение этой головоломки ушло четыре года.

Где я только не искал госпожу Марину! И не один, а подключив к поискам вице-предводителя Российского Дворянского Собрания Сергея Алексеевича Сапожникова, который тоже не на шутку увлекся «вычислением» этой полузабытой персоны.

 

* * *

 

Первым делом я обратился за справкой в РГАЛИ, где в фонде № 637 находятся Материалы к «Обзору жизни и сочинений русских писателей и писательниц», издаваемому когда-то Д. Д. Языковым и продолженному ныне «Российским Архивом» студии «ТРИТЭ» Н.С. Михалкова. Ни в Материалах, ни в Картотеке имен ко всему «Обзору» Языкова сведений о Мариной не оказалось.

 

* * *

 

Ничего об этой родственнице Кикиных не смог сообщить С.А. Сапожникову и праправнук участника войны 1812–1814 гг., генерала, историографа и стихотворца Аполлона Никифоровича Марина (1789–1873) – кандидат химических наук Сергей Александрович Шипилов.

 

* * *

 

Следы Мариной не обнаружились и в «Русской родословной книге» кн. А.Б. Лобанова-Ростовского, хотя род Мариных расписан в ней более или менее подробно.

 

* * *

 

Не высветилось имя воспоминательницы и в выпущенном Государственным Литературным музеем в 1948 г. под редакцией Н.Арнольда полном собрании сочинений поэта-сатирика Сергея Никифоровича Марина (1776–1813),полковника лейб-гвардии Преображенского полка и флигель-адъютанта, в 1812 г. исполнявшего должность дежурного генерала во Второй Западной армии кн. П.И.Багратиона. Помещенная в книге поколенная роспись рода Мариных, составленная на основании труда кн. Лобанова-Ростовского и дополненная по актам и документам Воронежского и Рязанского областных архивов, завесы над загадочной «внучкой» П.Е. и М.Р. Кикиных не приподняла.

 

* * *

 

Не один десяток раз пролистал я безыскусное повествование Мариной о жизненном укладе арбатского особняка и людях, его посещавших. Читал и вдоль, и поперек, и по диагонали, читал, едва ли на свет не рассматривая журнальные страницы. Интуиция подсказывала, что секрет происхождения Мариной скрыт в перечислении ею «завсегдатаев бабушкиных интимных обедов по четвергам в маленькой столовой и по воскресеньям более парадных – в зале».

Кто же трапезничает по этим дням у Марии Робертовны (или на русский лад – Романовны) Кикиной – дочери сэра Роберта Кер-Портера, министра-резидента в Венесуэле, и жены его Марии Федоровны, рожденной княжны Щербатовой?

В числе прочих Марина называет некоторых своих родственниц, с которыми была особенно дружна «бабушка Мария Романовна».

Вот они:

—вдова князя-декабриста Федора Петровича Шаховского, княгиня Наталья Дмитриевна, урожденная княжна Щербатова;

—ее сестра, княжна Елизавета Дмитриевна Щербатова;

—«энергичная и величественная» красавица Екатерина Александровна Свербеева, жена составителя пространных «Записок» Дмитрия Николаевича Свербеева, до замужества тоже княжна Щербатова.

Поминая кн. Наталью Дмитриевну Шаховскую, Марина называет ее одной из теток своей матери.

Не надо сильно морщинить лоб, чтобы догадаться поискать интересующее лицо среди князей Шаховских и Щербатовых. Озадачиваю этой проблемой С.А.Сапожникова, и началась долгая переписка, похожая на детскую игру, когда спрятанную вещь ищут по подсказке – холодно, тепло, горячо.

 

* * *

 

Анализ родословных схем Шаховских и Щербатовых, а заодно и Глебовых-Стрешневых мало что дал, хотя порой и казалось, что удача близка, удача рядом. Но – нет! Госпожа Марина из седьмых вод на киселе на поверхность не всплывала. Тогда Сергей Алексеевич предложил мне сформулировать задачу так, чтобы в ней были отмечены все известные на данный момент родственные связи Мариной. «Давайте обратимся за помощью к программе «Российская генеалогия», которую делает фирма «Нафтим», – пишет он мне. – Может, машина что-то и выдаст».

Все это я, конечно, выполнил, но для себя решил: если дело сорвется, заглянуть в знаменитую Картотеку Б.Л. Модзалевского, хранящуюся в Пушкинском Доме, в которой так любил копаться Ираклий Андроников. А коли и здесь меня ждет неудача, искать архив «Русской старины», предоставившей в 1909 г. свои страницы коротеньким воспоминаниям Мариной.

 

* * *

 

Пока суд да дело, еще раз перечитал меморию. И вот что обнаружил. Вернее, не обнаружил, а задержал внимание. Рассказывая о встрече в 1879 г. с Петром Андреевичем Каратыгиным (нашествие людей, именуемых Петрами Андреевичами, право же, становится в моих уездных изысканиях подозрительным!), Марина в подстрочной выноске называет своего дядю, генерал-адъютанта Слепцова. В его петербургском доме она и видела прославленного комического артиста. Вспомнил, что когда-то Сергей Алексеевич Сапожников что-то уже сообщал мне о каком-то Слепцове. Видимо, о нем я Сапожникова спрашивал. Нашел его скорее записочку, нежели письмо. Под ней число – 13 сентября 1996 г. Господи, как летит время! Читаю: «Генерал-адъютант Павел Николаевич Слепцов упоминается в делах моего двоюродного прадеда Михаила Ильича Кази, севастопольского городского головы в 1875–77 гг.» Фигура М. И. Кази, впоследствии директора Балтийского судостроительного завода и председателя Императорского русского технического общества, мне хорошо известна по книге академика А.Н. Крылова «Мои воспоминания», но дядя ли Мариной именно этот генерал-адъютант П.Н.Слепцов – факт пока темный.

 

* * *

 

Зная, что Е.А.Свербеева по линии Щербатовых близкая родственница «русского Брута и Периклеса» – Петра Яковлевича Чаадаева, открыл изданный в 1991 г. «Наукой» двухтомник полного собрания сочинений и избранных писем философа. И что же? Во втором томе нахожу фрагмент родословной высочайше объявленного сумасшедшим мыслителя. В примечаниях к схеме значится, что одна из сестер декабриста Ф.П.Шаховского, Екатерина Петровна, была замркем за поручиком лейб-гвардии Гусарского полка, масоном Н.Слепцовым. В именном указателе, составленным В.В.Саповым, Слепцов назван полным именем – Николай Сергеевич. Крайние даты его жизни – 1798–1831. Чин выше, чем в примечаниях к родословной схеме Чаадаева – штаб-ротмистр. Сказано также, что Н.С.Слепцов умер от ран, полученных в боях под Варшавой во время Польского восстания.

Естественно, что эти сведения породили вопросы. Лейб-гусар Николай Сергеевич Слепцов не отец ли генерал-адъютанта Павла Николаевича Слепцова? Не его ли дочерью является и мать Мариной?

Сведя воедино фамильные переплетения Шаховских, Щербатовых и Слепцовых, я получил следующий расклад:

– дочь генерал-поручика князя Федора Федоровича Щербатова (ум.1762) от брака с княжной Анной Григорьевной Мещерской – княжна Анна Федоровна (ум. 1824) за князем Петром Ивановичем Шаховским (1771–1827), псковским губернатором;

– вторая их дочь, княжна Мария Федоровна, за Робертом Кер-Портером;

– сын, князь Александр Федорович (1778–1817), шталмейстер, женат на княжне Варваре Петровне Оболенской (1774–1843).

Далее:

– внук князя Федора Федоровича и княгини Анны Григорьевны Щербатовых – приговоренный к 20 годам ссылки в Сибирь, князь Федор Петрович Шаховской (1796–1829), женат на княжне Наталье Дмитриевне Щербатовой (1795-1884);

– внучка Щербатовых, сестра декабриста, княжна Екатерина Петровна, за Николаем Сергеевичем Слепцовым;

—их другая внучка, Мария Романовна Кер-Портер (ум. 1884) за Петром Евграфовичем Кикиным (ум. 1885);

– следующая внучка, княжна Екатерина Александровна Щербатова (1808–1892), за Дмитрием Николаевичем Свербеевым (1799–1874).

Отсюда следует: М. Р. Кикина, равно как и Е.А.Свербеева, состоят в двоюродном родстве и между собой, и с одним из учредителей Союза Спасения и Союза Благоденствия князем Ф.П.Шаховским и сестрой его Е.П. Слепцовой.

При верности моей догадки, М. Р. Кикина (ее брак с П.Е. Кикиным был бездетен), которую Марина называет просто бабушкой, приходится мемуаристке бабушкой двоюродной; княгиня Н.Д. Шаховская по мужу-декабристу действительно тетка матери Мариной, а генерал-адъютант Слепцов, ежели он сын Н.С. Слепцова, – родной ее дядя. Фамилия же свидетельницы жизни, протекавшей некогда в арбатском доме Кикиных, вполне может быть девичьей или фамилией мужа.

Чтобы укрепиться во мнении, что мать Мариной урожденная Слепцова, необходимо проверить родословную Слепцовых.

 

* * *

 

На мое письмо по этому поводу С.А.Сапожникову в самом скором времени получаю от него ответ: «Ваша незнакомка практически перестала быть таковой! Определилось все благодаря папиным записям. Так что очень прошу Вас в ближайшее воскресенье посетить храм и помянуть моего отца – раба Божия Алексия (Алексея Львовича Сапожникова).

Шесть с лишком лет я не прикасался к папиной картотеке (А.Л. Сапожников оставил после себя коллекцию негативов из 36000 кадров на 1100 фотопленках с описанием каждой. – Е.К.). Папин архив я отвез в Собрание. Папки с делами разместил в шкафу своего кабинета, а на коробки с негативами и картотекой места не хватило, и их до поры взгромоздили под потолок в одном из стенных шкафов. Конечно же, места с тех пор не прибавилось, времени свободного – тоже, и картотека благополучно пылилась на высокой полке.

Но вот, получив от Вас письмо, я, закусив удила, взобрался на стремянку и спустил на грешную землю нужную часть картотеки...

Ну, не мистика ли?! Картотечный ящик выдвигался с трудом – какие-то карточки выскочили из общей стопки и заклинили ящик. Пришлось приложить усилия, поджимать, разжимать... Наконец ящик выдвинулся, и... три карточки, упали на пол мне под ноги. Поднимаю их, смотрю – СЛЕПЦОВЫ. Пробегаю глазами и замираю: «Ротмистр Лейб-Гвардии Гусарского Полка Николай Сергеевич Слепцов (1799 г.). Скончался от 17 сабельных ран, полученных во встречной кавалерийской атаке у Праги 26 августа 1831 г. Жена – кнж. Екатерина Петровна Шаховская (ум.18.01.1882). У них дети: сын Павел Николаевич (р. 1825), окончил Пажеский Корпус, Генерал-Адъютант; дочь София Николаевна, замужем за Михаилом Ивановичем Бардаковым, Действительным Статским Советником, чиновником Министерства Государственных Имуществ (ум. 1884 ). У последних дети: Мария (р. 1853), в замужестве Марина; Дмитрий (р. 1859) и А.М.».

Итак, Ваша таинственная незнакомка наконец-то обрела имя: Мария Михайловна Марина, урожденная Бардакова. 18 декабря 1999 г. Москва».

 

* * *

 

Вот так закончились поиски утраченного имени женщины, чей очерк, неправильно прочитанный специалистами, поставил Петра Андреевича Кикина в ряд враждебно настроенных к Пушкину лиц.

Отныне, сдается, мое реабилитационное исследование можно считать завершенным. Микроскопическая в масштабах большой истории справедливость – но справедливость же! – восстановлена не только в отношении П.А. Кикина, но и в том, что нечаянно запутавшая пушкинистов некто Марина стала теперь личностью вполне определенной, и у нее есть имя и богатое, незаурядное родство.

 

Алатырь. Июнь 2000 г.