Владимир Курмышкин

«О, страдание, стань совершенным!..»

* * *

     Как ребенок после наказанья

Забирается зареванный в кровать,

Выхожу я с лесом на свиданье,

Пану нелюдимому под стать.

     Я надоесть успел врагам и близким,

И они мне, аж до тошноты,

Но стоит зеленым обелиском

Колыбель мальчишеской мечты.

     Как много было связано с тобою:

И любовь в ореховых кустах,

И загулы юного разбоя,

И молитвы с солью на устах.

     Как много было сказок и героев!

Как много было книг, идей, чудес!

Где это все? – остались мы с тобою.

Остались – я и ты, любимый лес.

* * *

  Образ мира сего проходит.

Он уходит в ночи, как вор.

Лишь в больном, колченогом уроде

Узнаю я себя до сих пор.

  Образ мира сего проходит,

Разлетается в пух и прах,

Я не знаю, что нынче в моде,

Я запутался б нынче в деньгах.

                Я в руках медяки и купюры

Не держал уже слишком давно.

И почем на вокзале дуры?

И почем в магазине вино?

                Я не знаю. Зеленые стены

И рябина внизу под окном.

Пусть страданьем наполнятся вены.

О, страдание, стань совершенным!

Я хочу совершенства во всем.

* * *

     Обузу сбросив из ненужных дел,

Что чем бессмысленней, тем вяжут крепче,

Я, кажется, немного похудел,

В том смысле, что я стал немного легче.

     Определенно: стал я легче на подъем,

Хотя полгода не встаю с кровати.

Мне нужно – мы с луной летим вдвоем,

Восточным ветром вея на тетради.

     Картофель ты собрал уже, мой друг?

Теперь какое же на очереди дело?

А мне до дел все как-то недосуг

С тех пор, как в ссоре я с неверным телом.

     Один мудрец или подлец сказал

(Ах, я не знаю, кто же он на самом деле.

Недавно вот в газете прочитал:

Ослеп он в заключенье. Неужели?!)...

     Так вот, один подлец или мудрец

Советует читать, как заклинанье:

«Своею радостью (он, право, молодец!),

Своею радостью я сделаю страданья».

     Так пусть же в плоть и кровь твою войдет

Дыхание великой этой фразы.

И станет бег ужасных дней – полет!

И обернется боль твоя – экстазом!

Валера

  В больничной палате лежал он рядом со мной.

Он вырос в деревне. И был он совсем еще юн.

Он был... очень нервный. Вот именно, нервный – не злой.

Во всем, что рэпа сложней, неотесанный гунн.

  Когда я смотрел на его обнаженную грудь,

Казалось, врывался в какой-то эллинский миф.

К таким аполлонам всегда будут девушки льнуть,

Скажу как поэт, Валера был очень красив.

  Нелепо подвешен за ногу к жерди стальной,

Я звал его «окорок», он, молодой инвалид,

Мне сразу стал близок. Я тоже был молодой

И знал, как и он, ежесуточный «уточный» стыд.

  Увы, в кабаках я не нажил себе друзей

(Порой лишь под вечер являлся пьяный кузен).

Но вместе с Валерой мы встретили столько смертей,

Мы знали друг друга до пятен родимых, до вен.

  Однажды, в апреле, кто-то открыл окно.

Солнечный ветер щипал молодую траву.

Каков рейтинг Путина, было нам все равно;

Был Путин, как сон, но апрель – тот был наяву.

  Два гордых титана – чем испугаешь нас?

Мы презирали боль. Операции стали спортом.

Но этот апрель! Этого неба экстаз!

Зачем он явился? Зачем? Какого же черта?

  И губы кусая, к окну потянулся сосед,

И, выгнув со стоном свой голый оливковый стан,

Сказал: «Ты представь: дотянуться – и больше нас нет.

Давай же дотянемся, только вдвоем, Вован».

  «Окорок», это ведь только второй этаж,

Умеешь считать – раз, два и «здравствуй, асфальт», –

Тогда зарыдал он, и как неуместная блажь

С кассеты глумился над нами какой-то Паскаль.

  Когда-нибудь вспомню этот великий год;

Но вспомню не ночи без женщин, не промедол,

Не призрак протеза, не врача перекошенный рот

И не залитый кровью холодный стол.

  И вспомнится мне не измученной кости шрапнель,

Бьющая в стекла хирурга с визжащим сверлом,

Но я не забуду, как в двадцать восьмой апрель

Мы, за руки взявшись, с Валерой летим вдвоем.

* * *

  Больничное утро. Уже был обход.

Вымыли пол. В морг унесли прокурора.

Меня еще нет здесь, но день, наверно, уже идет.

Так бывает всегда: вечер, ночь, утро, день. Скоро

  В мою распухшую вену, щуря глаза,

Иглу воткнет медсестра молодая.

Стих напишу, такой же больной, как сам;

Пусть как и я, ритмика в нем хромает.

  Бледно-желтый день постепенно войдет в мою кровь,

И капля за каплей, дойдет до костного мозга.

Обрастал я рутиной здоровым – теперь все новь.

Так здравствуй же, жизнь без масок, глянца и лоска!

  Мои любимые книги в тумбочке замерли.

Они-то знают: приходят дни,

Когда поздно читать, нужно сдавать экзамены.

Только б не срезаться. Господи, сохрани!

  Так когда-то в лесу, читая цветам,

Всю ночь напролет (благодарные слушатели),

Под утро цветком становился я сам

И стихов в тишине было не нужно...

* * *

        Туман ползет. Парит в лесах окрестных

Березовая злать.

Как больно жить, но как же интересно

Существовать.

        Матерьялистов мне скучны шарады –

Как на погост попасть, все зубы сохранив.

В иных загадках нахожу усладу;

Из года в год играя свой мотив

        Один и тот же, этот лес осенний

Какими чарами пленяет нас?

И золото берез и кленов рденье

Я снова вижу будто в первый раз.

        А я смогу писать лет через двадцать

Так, как сейчас, когда так больно жить?

Тогда смогу ли я не повторяться

И вместе с тем самим собою быть?

Боль

  Что кандалы и что темницы;

Страшнейшая из всех неволь,

Как в зеркало, в меня глядится

Бессонная тигрица – боль.

  И узнает себя, наверно,

Во мне, ведь сам я болью стал.

И движется по телу мерно.

За валом вал. За валом вал.

  Уж в сотый раз меняю позу,

Но не сомкнуть усталых глаз.

И катятся смолою слезы,

Хоть не до плача мне сейчас.

            И чудится в ночи поэту,

Что вся Вселенная больна

И приглушенно стонет ветром,

И звездами дрожит она.

            И мечется в окне рябина,

Ей тоже нынче не до сна.

Намажьте стену гепарином!

О, как болит моя стена!

            В такую ночь похожи лица

У ангела и подлеца.

Как хорошо, что мать не видит

Во мраке моего лица.