Арутюнов Сергей

 

* * *

Когда не даётся зимы воссозданье

Творцу, что изрядно устал и продрог,

Сухая листва собирается в стаи,

Бежит вдоль промёрзших дорог:

 

– Живём, пацаны! Ни отцов-командиров,

Ни штрафов, ни пени, ни прочих долгов!

Теперь оторвёмся, нескоро утихнув,

Гуляй-веселись – распорядок таков.

 

Да что вы, рехнулись? Какое там празднуй,

Какая свобода, от всех и от вся?

Декабрьское небо, забывшее прах свой,

Своими путями несущееся.

 

* * *

Ново-московского гестапо

Окраинную чехарду,

Матвеевское помню слабо,

Но сценок больше, чем одну –

Какой же запах расстелился

И ноздри бледные боднул,

Когда отец нам из Тифлиса

Фруктовый приволок баул,

 

И в кухне прозвучал, как выстрел,

Упрёком стуже вековой,

И меру бытия превысил

Инжиром тем и той айвой,

И ни больших, ни малых чисел,

И ни оценочных тех шкал,

Чтоб увидать, как мыл и чистил,

Как в пальцах трепетно держал.

 

Экзотика... слегка побиты

Огнём январской полыньи,

Их цвет, и вкус, и габариты

Расцвечивали полу-дни...

Наш дед сидел. Румын-священник,

Любя и хлипких, и верзил,

Наслышанный об истощеньях,

Посылки помощи возил.

 

Так, может, выжить удалось им,

И мы, в Тифлисе, под Москвой,

Доныне по земле елозим,

Эдем приманивая свой.

И так, прикрыв меня собою,

Не отдавая никому,

Отец мечтал, что я запомню

Ту вяжущую рот хурму.

 

 

 «ТРЕЩИТ ЗЕМЛЯ, КАК ПУСТОЙ ОРЕХ...»

Они нам с детства о парусах,

Соблазнах больших дорог,

А мы им – нищенских пару саг,

А мы им нищенских пару саг

О том, что их мир продрог.

 

Они – про счастье, восторг, экстаз,

Веселье и комильфо,

А мы им тихо – уйдите с глаз,

А мы им твёрдо – уйдите с глаз,

Не застите нам его.

Не смейте юным копать могил

Вербовкой на край земли,

Когда её по щелчку ИГИЛ,

Когда её по щелчку ИГИЛ

Кордонами рассекли.

 

В дыму пожарищ, среди руин

Нас били за ваш покой,

Пока нам с башни горел рубин,

Пока нам с башни горел рубин

И насмерть вставал шугой.

 

Метели кости нам заметут

Под слякотный вой эклог –

Зачем вам космос, когда вы тут,

Зачем вам космос, когда вы тут

На воздух ввели налог?

 

За грёзы ваших счастливых снов

Нас гибнуть созвал Вожак.

Не трожьте ж мёртвых, чей мёрзлый вой,

Не трожьте ж мёртвых, чем мёрзлый вой

Не молкнет у нас в ушах.

 

 

* * *

Смахнув ошмётки утепления

С фасадов, от обстрелов тёплых,

Что не добила артиллерия,

Беззвучно мучилось в потёмках.

Слегка подрагивая гузками,

Поскольку ощущали: бездна,

Входили мы вратами узкими

В густую черноту подъезда.

 

К поддетому взывая свитеру,

В рожки впиваясь, точно в рожки,

Хрустели по стеклу разбитому

Шуршали по бетонной крошке.

Не знаю, что тогда прослабило,

Обычный корпус, если с тыла...

Вон там, допустим, лёжка снайпера,

Давнишняя: тряпьё застыло.

Да там и взять, по сути, нечего,

Ну, шифоньер, ну, радиолка...

Сто лет жильё расчеловечено,

А подорваться – ради Бога.

И сквозь покинутые комнаты,

Шепча под нос «дас ист фантастиш»,

Идёшь и видишь, как прихлопнуты

Те Двери, что в квартирах настежь.

 

* * *

Так и витал бы во мгле угандошенной,

В двери и окна собой молотил,

Бился об стены иссохшей горошиной,

Если б не выход безумный один:

Пищу и кров не деля с эмпедоклами,

Как повелось у столичных зануд,

Русские люди, простые и добрые,

Издали машут, приехать зовут.

 

Я же, не властный над собственной вотчиной,

Стойко боясь попаданья впросак,

Так и провижу и дух этот водочный,

И полупьяных застолий размах.

Душно с людьми, как в покинутой хижине.

Выбегу в ночь от накрытых столов –

Там с фотографий глядятся погибшие,

Души всеведуши, облик суров.

 

Всех разговоров – что выволочь деспота,

Чтобы потом замирились бы все –

Ну, а о чём говорить, если честно-то,

Как не правительстве или попсе?

Общее место хрущёвок и сталинок,

Небо ли, море, тайга ли вокруг,

Полные банки окурков раздавленных,

Вой сквозняка из чумазых фрамуг.

 

* * *

Мы думали, будем все вместе,

И нас убеждали – пора

Примкнуть ко всемирной сиесте,

Торжественной, в духе Петра.

...Плясала всю ночь ассамблея.

Ограблены, тускло глядим

На ветхие наши селенья

И весь этот нищий интим,

 

И только свирелью пастушьей

Звучит в искалеченных лбах –

То пенье – ты только послушай! –

Петрушкин сулило колпак.

 

Отвержена, не толерантна,

Треща по заплаточным швам,

Россия как рваная рана

Болит и срастается в шрам.

 

 

 

* * *

Откроешь глаза едва,

И прежняя жизнь мертва,

И прежний порядок сер

В круженье небесных сфер:

 

Намыливая удила,

С востока приходит мгла,

И, выделен ей из квот,

Нескорый грядёт восход.

 

А годы мои просты,

А годы мои – пласты

Вращенья в глухом нытье,

Не сбывшегося нигде.

 

Но жаждой своей сплотив

Бессмысленность перспектив,

Орды растопчу ярлык

И выпрошу дней иных,

 

И так себя развлеку,

Что выкричусь на снегу,

И, криком себя творя,

Избавлюсь от января.

* * *

Бояться, кажется, с чего там,

Но – смилуйся и оттяни! –

Предощущением щекотным

Пройдут навылет эти дни,

Где ты не больше, чем преддверье

Чего-то большего, чем сам,

И разве что чуть-чуть прямее

Секунд, отпущенных часам,

 

Но ты уже не сможешь с ними,

Поскольку жизнь изнемогла,

И только заморозки, сини,

С тобой пройдутся до угла.

И что теперь о личных свойствах –

При чём здесь ты, как суть и факт,

Когда твой путь и мокр, и скользок,

И вечности великоват?

 

Кто полномочий не превысил,

За штатный ствол приняв пугач,

Решившись на последний выстрел

Как сумму спусков и отдач?

Но даже тут гордиться нечем –

Горел фонарь, ан, глядь! – угас,

И утро смотрится конечным,

Как смолкший вдруг веселья глас.

 

 

* * *

В чёрном-чёрном городе,

Чёрном-чёрном доме,

Чёрной-чёрной комнате

Покажи пятно мне

 

Снежное, манящее

В дали, что не громки,

В чёрном-чёрном ящике

Чёрной-чёрной горки.

 

Опасаясь жахнуться,

Отшатнись от Чаши:

Отскобли, пожалуйста,

Отскобли сейчас же.

И с улыбкой эллина,

Глупым рад затеям,

Отскоблю немедленно

Лезвием смертельным,

 

Чтобы в чёрном городе,

В моровом экстазе

Выли все от копоти

И никто не спасся.

 

* * *

Терпимой становится дня долгота,

Но тут, как в кошмаре,

Какие-то странные прут холода,

Которых не ждали,

И ты уж не бойся, держись наравне

С чертой, что запретна,

Предчувствуя то, что на той стороне

Продолжится эта.

 

И сам уж решай, модерново, старо ль,

Удался ль набросок –

Тропа будет зимней, раскисшей, сырой,

В осиновых розгах.

По-моему, просека: лунки следов,

И только поодаль

Бескрайнего сумрака абрис, лилов,

Играет с пехотой.

 

Давай торопись, и, в затылок дыша,

Отметишь передних –

Эстонца не выпилить от латыша

Парить в эмпиреях.

И этот исход я ни с чем не сравню,

Не зная средь гуда,

Кого в этом славном и страшном строю

Считать и откуда.

 

* * *

Мечтал я долго, но отныне

Мертва мечтания страна,

Свежо февральское унынье

И запах ночи из окна.

Я помню плоти содроганье

При соприкосновенье с ней,

От века славной сороками,

В душе затмившей Енисей.

 

Туманный смысл придав разметкам,

Серела наледь, как роса,

Москву забрасывало снегом,

Ненастье билось в корпуса,

И будто ветру на съеденье

Оставив облачный ветряк,

Вороны тихие сидели

На обмороженных ветвях,

 

Свербела мгла от перьев мокрых,

Но, мглу от света отделив,

Тот город был – обман и морок,

И мелочен, и горделив.

И я, с ничтожным интеллектом,

Спелёнутый, как бандероль,

Всем существом оледенелым

Не принял родины второй.

 

* * *

Дожидаться, пока изорвётся в труху

Смутный день, что над всеми затеял правёж,

Но зачем же стоять на трамвайном кругу?

Ты его не надломишь, его не прорвёшь.

 

Будет утро, и, давку метро обходя,

Ожидая, пока я дыханье уйму,

Опрокинется неба рябая кутья,

И хулы, и хвалы вознесутся к нему.

 

Будет утро, и, душным потоком несом,

Я увижу лишь грязь, что летит с ободов, –

Человеческий сон, человеческий сонм,

Прерываемый тем, что прерваться готов.