Наталья Рузанкина

 

Свет был янтарным, желтым, пшеничным, он лился с высоких небес, густой и сладкий, словно липовый мед. Маленький домик с кружевным крыльцом и голубой верандой стоял в потоке этого света, и по-летнему сладко и свободно было на сердце. Семилетний мальчик с синей лейкой, белокурый, босоногий, ходил за женщиной, достающей из колодца воду и поливающей пышные зеленые грядки. Время от времени маленькая лейка его со звонким, прозрачным бульканьем опускалась в ведро, и, сосредоточенно сопя, мальчик поливал буйную огородную зелень, а ведра звенели и играли на солнце, переливаясь алмазной водой.

– Бабушка Аня, а люди летают?

– Летали, Сереженька, – улыбалась старая женщина, на минуту отставив тяжелые ведра и приглаживая его вихрастую макушку. – Летали раньше, до грехов своих, потому что души крылатыми были, так предания говорят. А потом осквернили себя, и потеряли свои крылья.

– Бабушка, а что такое «осквернили»?

– В грязи извалялись, родной. А раньше по облакам могли ходить, к радуге прикасаться...

– Я тоже! – закричал мальчик и выпустил из рук лейку, которая осталась плавать на поверхности режущего глаза серебряным светом цинкового ведра. – Я тоже хочу летать и прикоснуться к радуге. Я знаю: у меня получится... Ой, да вот же она!

И потрясенный ребенок указал за плечо старухи.

– Нет там радуги, дорогой, – покачала головой старуха, выуживая из ведра синюю лейку и протягивая ее внуку. – Радуга только в небе бывает, и после дождя.

– Нет, есть, посмотри! Она в цветах прячется, и – до самого неба!

Старуха оглядела мокрый от полива цветник, гордость ее сердца – веселые анютины глазки и маргаритки, звездчатые влажные астры и тяжелые георгины.

– Показалось тебе, родной. Пошли-ка в дом, полдничать пора, – и, оставив на меже звонкие ведра, она скрылась за дверью веранды.

Изумленный мальчик застыл у края изумрудной грядки с укропом, во все глаза разглядывая сверкающий и благоухаю-
щий цветник. Радуга! Она была совсем рядом, она дрожала и переливалась струями разноцветного света, она взлетала, как многоцветная лента, над морем сиреневых и розовых астр. Она пролетала над гудящим пчелами духмяным шиповником и устремлялась в голубую глубину неба, сказочной аркой выгибаясь над деревней, лугом, рекой. Вот она, совсем близко, рукой можно дотронуться до Чуда, и пахнет она цветами и земляникой, и, вбежав в нее, можно ощутить на лице радужные капли! А если он дотронется до нее, – может быть, он научится летать, как те, ушедшие люди. Он хотел бы, чтобы у него выросли белые-белые крылья...

Мальчик, осторожно ступая, зашел внутрь цветника, в гущу горящих полуденным огнем астр. Все замерло в нем в предчувствии Чуда, вот он, радужный огонь, только руку протяни! Он протянул ледяную и влажную от колодезной воды ладонь. Чудо дрогнуло и разбилось на мириады самоцветных брызг, радуга исчезла, словно ее и не было. Словно опаленный небесным огнем, мальчик застыл среди мокрых цветов и тихо заплакал о невозвратимом.

 

* * *

Сарай был духмяным, стрекочущим, воробьиным. Воробьи, поселившиеся под стрехами, подняли оглушительный писк, когда он лез по старой ободранной лестнице на чердак. Внизу посверкивали тазы и ведра, блестел белый кафель, ржавели древние велосипеды и алели развешанные по стенам пучки сухой прошлогодней калины. Наверху было разбросано сено, которое стрекотало кузнечиками, сладко пахло медовым клевером, жило своей неведомой жизнью. Пыльный золотой свет струился из чердачного окна, и в лучах его дрожали крапинки роящихся мошек,
обещавших медленные, долгие и жаркие дни. Воробьи, умолкнув на мгновение, снова подняли противный писк, а мальчик вошел в луч чердачного света, и замер, глядя из окна на раскинувшийся двор, широкую сонную деревенскую улицу и луг за ней. Сарай был высоким, а чердачное окно – неожиданно большим, по пояс ему, а внизу, тоже стрекоча и посверкивая огоньками клевера и курослепа, в ленивом мареве дремал большой свежий стог. А радуги не было. Она не пришла в гости. Вчера она была совсем рядом – легкая, певучая, разноцветная, и манила, и обещала неведомую радость. Бабушка сказала, что радуга бывает только после дождя, и что когда-то люди, которые умели летать, могли прикоснуться к радуге. Но вчера дождя не было, и радуга расцвела прямо в астрах, и он едва не прикоснулся к ней, и странно, что бабушка не увидела ее...

«Летали раньше, до грехов своих», – вспомнил он вчерашнее, бабушкино, и поежился, глядя вниз. Высоко, просторно, страшно и красиво. Так красиво, что замирает дух. А если попробовать полететь, то, может, радуга вернется и даст себя погладить? Бабушка сказала, что люди утратили свои крылья, но вдруг не насовсем, вдруг вот сейчас, в одну минуту, они вернутся, гордо прорастут из плеч ломкими легкими костями и белыми сияющими перьями. Бабушка говорила: люди по облакам ходили, те, которые не боялись, не были трусами... И он не побоится. Он полетит, и вернет себе крылья, и прикоснется к радуге.

Глоток жаркого ветра, царапающая боль в ноге, ощущение трепета в животе, мгновенная пустота под ногами, и душистый мир скошенной травы, принявшей его в свои объятия...

 

* * *

– Матвеевна, Матвеевна, ты гляди, чего он удумал! Ой, лишенько мое!

Бабка Шлянчиха, поймавшая его внизу духмяного стога, с которого он скатился с охапкой сена, разглядела его ободранную чердачной щепкой щиколотку и с воплем поволокла к выходящей с огорода бабе Ане. Баба Аня, в длинном черном сарафане, синем переднике и крапчатой косынке, с неудовольствием смотрела на Любку Шлянцеву. Мальчик, пойманный за ухо, вспомнил: баба Аня не любила Шлянчиху, называя ее сплетницей и спекулянткой.

– Из окна сарая сиганул, Матвеевна, вот те крест! – и Любка принялась размашисто креститься. – Вон, смотри, что с ногой! Ободрал всю, хорошо не сломал!

Сережка вывернулся, впился зубами в палец Шлянчихи и резво отпрыгнул, спрятавшись за бабу Аню. Полное мучнистое лицо Любки Шлянцевой стало багровым.

– Ах, ты ж...

– Отстань от ребенка, Люб, – тихо сказала баба Аня и привычно ласково положила ладонь на Сережкину макушку. – Спрыгнул. Поцарапался – с кем не бывает! Себя-то вспомни!

– Сатаненка, сатаненка растишь, чтоб его...

– Дитя рощу, как угодно Богу, так и рощу. А ты не проклинай, проклятия возвращаются.

Крепко взяв Сережку за руку, прямая, как свеча, баба Аня устремилась в дом. Шлянчиха что-то еще пыхтела, возмущенно верещала вслед, наконец утихла и, утирая пунцовое лицо, направилась прочь.

 

* * *

В крохотном зальчике, на продавленном дерматиновом диване было прохладно и больно от йода, но Сережка, стиснув зубы, разглядывал зеленые узорчатые обои, старые фотографии по стенам, глиняные статуэтки в серванте, фикусы по углам и полосатого кота на окне.

– Ну и зачем ты спрыгнул? – спросила баба Аня, обрабатывая рану на щиколотке и накладывая повязку. – Ноги переломать захотел?

– Радуга, – стыдливо пробормотал Сережка, отводя глаза от внимательного и строгого бабушкиного взора. – Радугу хотел увидеть и полетать. Думал, крылья вырастут. Ты сказала: люди крылатыми были, ну я и...

– Дурачок, – ласково усмехнулась баба Аня. – Давным-давно это было, не вырастут крылья, Сереженька, как бы ты ни старался. Проклят род людской. А радуга только после дождя бывает, и нельзя нам к ней прикоснуться, теперь она –
просто самоцветные капли в воздухе.

– Она была! – отчаянно закричал Сережка. – Вчера, в цветах, поверь мне, пожалуйста! Она в гости ко мне приходила! Я крылатым хочу стать, по облакам ходить, вдруг они вернутся, крылья.

– Фантазер ты, – вздохнула бабушка. – И плохо то, родной, и хорошо. Хорошо потому, что иногда фантазии помогают от великой тоски и неправды спастись, дома небесные строят, в которых Добро пребывает и побеждает. А плохо то, что никакие фантазии не защитят при встрече с настоящим Злом. Тут уже Воином надо быть, а не фантазером....

– Воином, – Сережка вцепился в ее желтые, натруженные пальцы. – Воином, как святой Георгий? – и он кивнул на икону в углу, любимую икону бабы Ани.

– Как святой Георгий, – кивнула баба Аня. – Только вои-
ны побеждают драконов. А мысль о крыльях выбрось из своей головы. Не взлететь нам никогда, то Господне наказание за грехи наши. И чтоб больше я тебя у сарая не видела! И про чердак забудь. Полетать ему, глупому, захотелось.

– Бабушка, – спросил мальчик, не отрывая взгляда от темного, пергаментного лица. – Бабушка, когда бабка Шлянчиха кричала, ты ничего за ее спиной не видела?

– Не видела, – удивилась бабушка. – А что там могло быть?

– Там Черный Человек стоял, – тревожно выдохнул Сережка и оглянулся испуганно. – Такой весь черный, и сверху будто в пыли серой, с крыльями, стоял и улыбался. Ты не видела?

– Выдумщик! – и баба Аня ласково растрепала ему волосы, улыбаясь чему-то своему. – То радугу видишь, то Черного Человека... Поменьше сказок читай!

И они вышли во двор, и день обрушился на них, звонкий июльский день, высокий, до самых небес, наполненный голубым светом и медовым солнцем, травами и цветами. Крепко сжимая бабушкину руку, Сережка подумал: а может, и правда померещился ему страшный черный гость? И еще он подумал: ну и что, что не получилось взлететь! Он попробует, он непременно попробует еще раз, и в конце концов непременно вырастит в полете крылья, пройдет по облакам и коснется радуги. Если надо, он потратит на это целую жизнь...

 

* * *

Шлянчиха умерла через день в собственном огороде, охнула, осела на прополотую грядку, забилась и затихла, вперив блеклые серые глаза в раздольное и чистое июльское небо. Золотые очи взглянули ей в лицо, страшные очи неведомого гостя, черная рука легла на хрипящую грудь, вырвав последний негромкий крик, и приняла ее в себя и поглотила голубая бездна....

Поминки были по-деревенски голосистыми, плачущими, время от времени от скорби переходящими к безудержному веселью. Пугливо оглядываясь на крыльцо, Сережка сидел возле бабы Ани, дергая ту за руку.

– Ну чего тебе, неслух? – обернулась к нему заплаканная бабушка.

– Он не ушел, – взволнованно зашептал мальчик. – Он сидит, сидит и улыбается.

Баба Аня перекрестилась размашисто, погладила Сережку по плечу.

– Все-то тебе кажется, выдумщик!

– Я не выдумщик! – возмутился Сережка, холодея от взгляда Черного – серого Человека. – Он ее убил, и еще кого-нибудь убьет!

– Так, иди играй! – бабушка решительно отодвинула в сторону его тарелку с остатками кутьи. – Нечего тут взрослые разговоры слушать. Мерещится шут знает что!

Сережка и пошел, но не играть, а к крыльцу, на котором сидел черный неведомый гость, сложив страшные серые крылья.

– Уходи отсюда! – Сережка взял игрушечную лопатку и замахнулся на Черного Человека. – Я знаю, ты убил бабу Любу! Уходи!

– Куда же я уйду, если служу в этом мире? – развеселился Гость. – И не убил, а проводил. Время ее пришло. Пришло время и твоей бабушки.

– Бабушку не отдам! – закричал Сережка и попытался стукнуть лопаткой Гостя. Лопатка прошла сквозь Черного Человека, стукнувшись о ступени, а неведомый Гость уже стоял у калитки и, прищурясь, расправляя серые матовые крылья, глядел на небо.

– Не сегодня, – он покачал головой. – И не завтра. Но я заберу ее.

Расправил крылья и сгинул, будто бы не было его. Мальчик с ревом бросился в дом.

 

* * *

Страшный Гость приснился той же ночью, он смеялся, он стоял в цветах возле радуги и гладил ее тяжелыми намокшими крыльями. Лицо его было черным, а глаза – золотыми, и великая печаль была в его запредельном взоре, и гордыня, и презрение, и Знание. Он знал все об этих людях, этой земле, Вселенной, Боге, и в глазах его не было пощады.

– Летать хочешь? – горделиво улыбался он, и золотой взор его тек, обжигая, как полуденный мед. – К радуге прикоснуться? А ты знаешь, что значит прикоснуться к радуге? Это значит умереть...

Зеленая лава молодой листвы обрушилась, хлынула в тяжкий сон, разрывая его сумерки, и где-то высоко и рассветно запели колокола. Запели, зарыдали, выплескивая из себя всю боль земную, и мальчик проснулся с мокрым от слез лицом, оглушенный их звоном. Молочное утро на цыпочках стояло у окон, смущенно перебирало ногами в спелой росе, трогало легкие кружевные занавески. Под мягкое мурлыканье ходиков мальчик пробежал по дорожкам, цветущим, как рай, к высокой бабушкиной кровати, ткнулся в
теплое плечо, свернулся под боком.

– Никому тебя не отдам! – пробормотал он, слыша, как утро шуршит травой, звенит ведрами, пробираясь на цыпочках вокруг дома. – Никому и никогда!

 

* * *

Бабушка умерла в зените лета, в начале спелого, пышного августа, вечером. Просто упала и не поднялась, и звезды горели над ней, и астры качались в изголовье. Неземными красками переливался любимый цветник, а она лежала и умиротворенно улыбалась земле, небу, цветам и звездам – всему, что так любила. Он долго звал ее, держал за остываю-
щую руку, пока не почуял спиной надмирный холод и не услышал страшные, мягкие шаги.

Черно-пепельный гость был совсем рядом, и там, где стоял он, замерзла трава.

– Ну вот, сейчас я заберу ее на радугу, – кивнул он мальчику, как старому знакомому, и вдруг усмехнулся. – Только так теперь можно взлететь, малыш. Только так можно прикоснуться к радуге.

Мир кончился для мальчика, и абсолютная, невыносимая и невыразимая тишина постигла его. Замерли ручьи и реки, песни и смех, пески и лавины, планеты остановили свой ход, ветер упал к ногам деревьев и уснул там, само время остановилось и взирало на минувшее и будущее лукавым кошачьим взглядом.

– Я убью тебя! – закричал мальчик, сжимая крохотные кулачки, и невыразимая тишина дрогнула и разбилась, как серебряный елочный шар накануне новогодней сказки. – Убью! – и бросился на страшного гостя.

 

* * *

Потолок белый, в крапинку, как любимый бабушкин платок, и окно белое, узкое, с кусочком голубого неба, с островком облака, с легким туманом тюля и пылающей геранью на подоконнике. Голос, уютный, как мурлыканье ходиков, стучится в сознание, переполненное лекарствами, и запах лекарств повсюду, хрустящий и свежий, как больничный халат. «Это и есть больница», – понял мальчик, и еще понял, что оставил бабушку, лежащую в цветах, там, вместе со страшным гостем. Страшный гость пообещал забрать ее на радугу, он сказал, что радуга – это смерть, но он солгал, мальчик теперь точно знал, что он солгал, потому что радуга – это радость, это рай и свет, это любовь, к которой можно прикоснуться и которую можно потрогать руками.

Он бросился на страшного гостя, на силу, что сильнее всего на свете, и ударил его, но рука, как и прежде, прошла сквозь дрожащий воздух, а черные пальцы гостя коснулись его плеча, и он потерял сознание. Уютный мягкий голос снова коснулся слуха и разорвал неумолимое кольцо тишины.

– Вы же понимаете, ребенок испытал жесточайший стресс, на его глазах умерла близкая родственница, бабушка, которая и воспитывала его. Мать и отец мальчика, к сожалению, ведут антиобщественный образ жизни и лишены родительских прав. Бабушка была единственным близким ему человеком. Помимо тяжелого нервного потрясения ребенок получил травму плеча непонятного происхождения, похожую на ожог. Кожа на плече как будто сожжена, пятно имеет форму человеческой ладони. Ребенок три дня не приходил в себя, но это – не кома, организм таким образом защищался от стресса. Мальчику необходимо провести еще хоть неделю под наблюдением. На оформление документов в дом-интернат, как я понял, понадобится время?

– Да, около месяца, – уютный мягкий голос умолк, завял в дрожащем воздухе, ему на смену пришел высокий, визгливый. – Но мы, Владислав Иванович, могли бы забрать его и сегодня.

– Повторяю: ребенок останется под наблюдением еще неделю, – в уютном мурлычущем голосе холодно сверкнула сталь.

– Ну да, ну да, мы не возражаем, – заторопился высокий, визгливый, женский. – Мы приедем за ним через неделю, когда формальности будут улажены.

 

* * *

Неделя, пахнущая крахмалом, ветром, больницей, хлоркой, тянулась медленно, лениво, а мальчику хотелось, чтобы она не кончалась никогда. Само время было медленным, ленивым, оно словно хотело остаться в августе, замереть, как мошка в янтаре, в его густом, медово-золотом свете. Золото было и в солнечных лучах, и в стыдливых головках подсолнечника под окном, и в гудящем, сладком полете отяжелевшей пчелы под потолком. Золото было разлито и в самом воздухе, оно было поздним счастьем и предчувствием близкой осени, но мальчик помнил другое золото – беспощадное золото глаз страшного гостя, что забрал у него самое дорогое.

Он знал, что бабушку похоронили, что дом ретивые дальние родственники собираются продавать, знал из больничных разговоров, которые слушал видимо спокойно, не подавая вида, как болит и плачет маленькое осиротевшее сердце. Он мгновенно засыпал после уколов снотворного, проваливаясь, как в обморок, в мягкую беззвездную тьму, и путешествовал по этой тьме, счастливый, беспамятный, но жестокая память возвращалась, и перед глазами вставала радуга, и – бабушка на радуге. Бабушка стояла в свете невыразимой красоты и касалась руками облаков. Она печально улыбалась и говорила: «Прикоснуться к радуге, Сереженька, значит умереть», и глаза ее были золотыми, как у того, кто принес смерть.

Сон выпускал его из душных, крахмальных объятий, сгорал в рассветном пламени, свертывался легким пеплом на пороге утра, и он, глотая ненавистные таблетки, все помнил живую сверкающую радугу и мертвую бабушку
на ней. Из оцепенения за всю неделю его вывели двое: курчавый большеголовый мальчик без ног, ездивший по больничным коридорам на специальной инвалидной коляске, и высокая беловолосая библиотекарша, что ходила по палатам, раздавая книги и рассказывая сказки и фантастические истории. Библиотекарша, Елена Вячеславовна, стояла у окна, а смуглый кудрявый 14-летний Володя, подъехав к ней в коляске, с жаром размахивал руками и говорил, запинаясь: «А чего, чего С-сенин хвастает, что его д-девчонка навещает? У меня, в Андреевке, тоже д-девчонка есть!»

– Я верю, Володя, верю, мой хороший, – библиотекарша осторожно гладила жесткие, как проволока, вьющиеся волосы.

– Вы сегодня п-придете к нам в палату? – с надеждой спросил мальчик, вглядываясь в красивое, с печатью смутной печали, лицо Елены Вячеславовны. – Вы журналы обещали п-принести, «За рулем», ну, там, где спорткары...

– Конечно, приду, – ласково улыбнулась Елена Вячеславовна. – Только сначала в десятую зайду, туда младших перевели, я им сказки Андерсена обещала.

– А у Борисова – п-пейджер, – обидчиво выдохнул Володя, не желая расставаться с библиотекаршей. – Крутого из с-себя строит. Мне теть Нина т-тоже обещала, и телефон у нас д-дома проводной, вот!

– Я схожу за журналами, и расскажу малышам сказку, а потом – сразу к вам, – заторопилась Елена Вячеславовна, смахивая невольные слезы. – Я принесу тебе «За рулем»...

Спустя несколько минут он увидел ее плачущую, растерянно стоящую перед хмурым зав. отделением.

– Не могу больше, не могу... Каждый день такое видеть... Его все бросили, все, а он девушку себе придумал, рассказывает о ней, кажется, сам уже в нее поверил, ждет каждый день. Ярцева из четвертой палаты мать ждет, а мать, Людмила Ивановна сказала, не просыхает, в интернат сдала и забыла. Не могу...

– Милая, – густо-успокаивающе прогудел Владислав Иванович, – только твоего рева здесь и не хватало! Знала ведь, куда шла! У нас половина – детдомовские, и каждый – со своей болезнью, со своей болью. Им сказки твои, книги, журналы – подарок Божий.

– Время, – всхлипнула библиотекарша, – ну какое же поганое время! Детей выбрасывают, родители спиваются...

– А в наших силах, уважаемая, даже самое сволочное время сделать хоть немного человечным. Человечным, слышишь? От нас это зависит, немного, но зависит. Брошенки, по интернатам забытые, они к доброте, как к лету теплому тянутся, и всю жизнь потом помнить будут, и искать ее, настоящую доброту, любовь настоящую. Не все, но найдут ее, хоть кто-то найдет! И в этом – наш долг, и мой, и твой! Я тела латаю, ты – души, и не сойти нам с дороги этой, одна она у нас...

Вечером, проходя мимо 10-й палаты, мальчик застыл, вслушиваясь в глубокий бархатистый голос Елены Вячеславовны, в огненные слова вечного Андерсена: «Бедный император! Ему казалось, что кто-то сжимает его горло. Он приоткрыл глаза и увидел, что на груди у него сидит Смерть... И вдруг за окном раздалось чудесное пение. То был маленький живой Соловей, он узнал, что император болен, и прилетел, чтобы утешить и ободрить его... Сама Смерть заслушалась Соловья и лишь тихо повторяла: Пой, Соловушка, пой еще!» В конце дивной сказки Смерть улетала, завернувшись в туман, к себе, на тихое кладбище, а император, живой и здоровый, приветствовал своих придворных. Мальчик все так же стоял, замерев и разглядывая тень листвы в свете фонаря за окном. Сказка была красивым враньем, никогда не отступал страшный Гость, и ни у кого в мире не было возможности его победить, даже у волшебного Соловья.

 

* * *

В день приезда «этих» он спрятался в бельевом ящике. Сестра-хозяйка, Аэлита Васильевна, не закрыла дверь в свою каморку, и он забрался в ящик, скорчившись на дне и набросав на себя простыни, пододеяльники и полотенца, приготовленные к стирке. Ему никто не сказал, что интернатские приехали, он просто почувствовал это, и спрятался в больничном белье, обреченно думая, что его все же найдут. Его и нашли, медбрат Федор Николаевич с сестрой-хозяйкой, и потащили в кабинет зав. отделением, пока он неистово верещал и цеплялся за ножки всех мелькающих мимо стульев и тумбочек. Рука Аэлиты Васильевны цепко держала его за шиворот, а когда отпустила, он тут же извернулся и вцепился в эту руку зубами. Сестра-хозяйка ахнула и закатила ему пощечину.

– Вот он, – радостно сообщила она Владиславу Ивановичу. – В бельевом шкафу сидел, стервец! Кусается!

Крупный, одышливый, с багровым лицом Федор Николаевич кивнул обвиняюще и застыл в дверях, словно Колосс Родосский. В кабинете заведующего, кроме Владислава Ивановича, были еще двое – рыжеволосая женщина с криво приклеенной улыбкой и тучный белоглазый человек, с глухим недовольством взирающий на Сережку. «Лиса Алиса, – вдруг, неизвестно почему, промелькнуло в памяти ребенка. – Лиса Алиса и кот Базилио. Они пришли за мной, и там, откуда они пришли, не может быть хорошо...»

– Не отдавайте меня им! – мальчик бросился к заведующему отделением, уткнулся носом в крахмальный халат. – Не отдавайте! Это разбойники!

Тучный мужчина расцвел густо малиновыми пятнами, женщина нервно дернула криво накрашенным ртом.

– Извините, – сказал, обращаясь к интернатским, Владислав Иванович и потрепал мальчика по светлой макушке: –
Ну что же ты, моряк, сдрейфил? Помнишь, говорил мне, что моряком хочешь стать? А моряки не плачут и не боятся.

– А у нас есть живой уголок, – закурлыкала криворотая, пытаясь погладить ребенка по плечу. – Морские свинки, хомячки, попугаи, а во дворе две лайки – Малыш и Жужжа. Ты любишь животных?

Казалось, приклеенная улыбка вот-вот упадет ей под ноги и под улыбкой проявится совсем другое существо.

– Ненавижу! – отчаянно выкрикнул мальчик. – Ненавижу хомячков и свинок!

– Я приеду к тебе, – большая теплая рука Владислава Ивановича погладила его по голове. – Обязательно. В гости. Веришь мне?

– У нас можно посещать воспитанников, – залебезила Лиса Алиса с кривой улыбкой. – Каждую неделю, в субботу-воскресенье, с 10 до 17. Владислав Иванович приедет к тебе, обязательно.

– Веришь мне, моряк? – зав. отделением, склонившись, заглянул в серые испуганные глаза.

– Верю, – всхлипнул Сережка, понемногу успокаиваясь. – Я буду ждать вас...

* * *

Уазик летел по сине-серой шоссейной ленте через выцветшие луга, пустеющие поля, расцветающие и умирающие деревни, а сизая щетка леса на горизонте все не приближалась. Крупный, белоглазый был за рулем, Лиса Алиса сидела рядом с ним, а мальчик прикорнул на заднем сиденье, убаюканный равномерным покачиваньем машины.

– С Коломийцевой не знают, что делать, – уловил он, сладко задремывая, обрывки разговора. – Полтора года назад взяли в приемную семью, теперь такое началось! Гены-то никуда не денешь. А ведь предупреждали их, говорили!

– Да вроде ж врачи приемные-то, должны были предугадать, – пробормотал белоглазый, не отрывая взгляда от дороги.

– Врачи, бездетные, супружеская пара, – закивала криворотая, морщась, как от зубной боли. – Как пришли, помню, сразу к Коломийцевой, ой, говорят, какая девочка! А девочке тринадцать, курит, плюет сквозь зубы и ругается хлеще многих мужиков! Да еще и любовь ее ненормальная, Марченко-то помнишь, царство небесное! Лариса Абрамовна их тогда на чай пригласила, долго беседовала, отговаривала, медицинскую карту Коломийцевой показывала, о родителях-наркоманах рассказывала. «Посмотрите, – убеждала, – других, и не подростков, а помладше, с подростками трудно». Предупреждала ведь она, предупреждала, но те уперлись – и ни в какую! Только Коломийцева! Сначала на праздники взяли, потом удочерить решили. А она дымила, как паровоз, и материлась, как боцман, неужто не видели и не слышали! Все кудахтали: «Психическая травма! Психическая травма у ребенка на почве сиротства! Как только семью обретет – все пройдет!» Обрела, прости Господи...

– А Марченко сколько уж нет? – полюбопытствовал белоглазый.

– Два года, ровно два года. Коломийцева тогда черная ходила, в подушку ревела, а днем, когда все выйдут на прогулку, шасть на задний двор, через забор и – на кладбище, благо недалеко. На цветы денег нет, так она в ближайший палисадник залезет, нарвет, и – на могилу. Лихо мое...

– Украла что-нибудь у них? – полюбопытствовал белоглазый.

– Да нет, просто дымит в доме да матом посылает. У нас хоть училась, потому как школа при интернате, а как в
семью взяли да в обычную школу перевели, так и пошло, драки чуть ли не каждый день...

Под равномерный рокот мотора и неспешный разговор Сережка задремал, и проснулся, когда машина уже въезжала во двор нарядного, как пряник, бело-розового, с коричневыми наличниками, дома в обрамлении ярких, пахучих клумб ранней осени, кустов шиповника и пунцовых от ягод рябин. Из дома раздался веселый заливистый звонок.

– На обед! – обернулась к нему Лиса Алиса. – Торопись, а после покажу тебе твою кровать в спальне и парту в классе...

Противный перловый суп и комковатая каша отбили весь аппетит, к тому же столовая была выкрашена в жуткий горчичный цвет. Вокруг были одинаковые столы и стулья, одинаковые приборы на столах, и воспитанники, казалось, были тоже одинаковыми, и не в одежде было дело, одеты как раз они были нарядно и опрятно. Дело было в лицах, вернее, в выражении лиц, сумрачном, тяжелом и опасном. Где-то вспыхивали и гасли смешки, и даже смех у этих детей был искусственным, ненатуральным: казалось, они долго учились, но так и не смогли научиться смеяться.

«Пряничный домик, – вдруг подумал мальчик, и дрожь прошла вдоль позвоночника. – Пряничный домик Ведьмы из сказки, которую я смотрел, только вместо одной колдуньи – много, – и уткнулся в тарелку. – Я – Гензель, а Гретель со мной нет, чтобы победить зло... Лиса Алиса и Кот Базилио привели меня к пряничному домику, где обрывается жизнь...»

– Коломийцева! Крис! Айда к нам! – высокий визгливый голос повис в воздухе, мальчик обернулся...

От нее словно струился свет, утренний, нет, закатный, розово-золотой, мягкий, играющий косыми лучами, будто струнами... Он закрыл глаза, не веря, что повстречал на земле что-то, схожее с небесной радугой, что-то настолько прекрасное и лучистое, что захотелось плакать от созерцания подобной небесной сути. Но она не была от неба, она была от земли, пшеничноволосая, улыбчивая, в стареньком джинсовом костюме и расшлепанных кроссовках. Улыбка была будто вымученной, нарисованной, и он подумал, что за ней – боль и безнадега, какие и не представить. Он вдруг вспомнил, что улыбался так же бессмысленно, нарисованно, когда оказался в больнице после смерти бабушки, и больничные сестры в хрустящих голубоватых халатах утешали его, приглаживая встрепанные со сна вихры и воркуя о том, что «все пройдет». На дне его тоже тогда распахнулась хищная бездна, жадной пастью впитывая его горе и слезы, и вот теперь он увидел такую же бездну в другом человеке, невыносимо гордом и невыносимо одиноком.. А она уже была у его столика, и облачно-серые, как пасмурная погода, глаза смотрели на него, смотрели так, что хотелось до конца жизни впитывать в себя их мягкий, мохнатый свет.

– Привет, – она опустилась на стул напротив. – Сережа, Лисовец?

– Да, – поежился мальчик от невесть откуда взявшегося сквозняка, ибо показалось ему, что черно-серый человек возник на миг в дверях, возник и пропал, будто и не было его. – Бабушка умерла, я и...

Нарисованная улыбка на мгновение дрогнула, хищный рот бездны оскалился со дна.

– А здесь практически все после смерти близких. Ну и после того, как от них отказались, – вздохнула лучезарная незнакомка. – Кстати, я – Крис.

«Как она держит в себе все это, – поразился мальчик, разглядывая гостью. Бездна и свет. Такого ведь не бы-
вает...»

В рассеянности он опустил ложку, облепленную кашей, и стакан с чаем.

– Пойдем, – девочка поднялась, вернув на лицо приклеенную улыбку. – Мне поручили тебе здесь все показать. Да оставь ты эту ложку, давай руку.

Мальчик торопливо проглотил негорячий, чуть сладкий чай и вложил свою ладошку в ладонь девочки. Пальцы у нее оказались сухими, горячими, и мальчик разглядел на хрупком запястье маленькую татуировку черной кошки.

– Я – сирота, – пробормотал он, стараясь поспеть за ней и разглядывая наколку.

– Я тоже, – приклеенная улыбка вдруг пропала с темных, искусанных губ. Бездна не показалась, а показалась на миг настоящая суть, живая, дрожащая, золотая, которая на мгновение затопила все вокруг.

«Она добрая, – вдруг подумал мальчик, спеша по коридору и снизу вверх разглядывая лицо Кристины. – Она
добрая, гордая и ей очень больно».

– Какие люди! – бежево-бордовый коридор, застеленный пушистыми дорожками, вильнул влево, как большая, разноцветная змея, и из-за угла вывернули двое, коренастые, косоротые, с близкопосаженными волчьими глазами, в одинаковых спортивных костюмах.

– Коломна! Чушка подобрала, опекает. Ты когда за бухло рассчитаешься?

Приклеенная улыбка спутницы упала и разбилась у ног, живая, настоящая не взошла, а все лицо заполонила бездна.

– Денег сейчас нет, Лифан, – спокойно произнесла девочка, бесстрашно созерцая и Лифана, и его спутника, который щербато лыбился, разглядывая Сережку. – У меня кроссовки почти новые.. Возьмешь?

– Такие же, как эти? – хохотнул приятель Лифана, кивнув на потрепанную обувь Крис. – Ну, Коломна, ты оборзела.

– Не эти. В комнате, в упаковке. Принести?

– А неси! – кивнул Лифан, и хитро, плавающе усмехнулся. – Чушка только оставь, мы с Адамом ему тут все покажем. Кстати, он еще посвящение пройти должен.

– Не оставлю. И ничего он тебе не должен, Алифанов. Ни тебе, ни Адамченко, – и Кристина еще крепче сжала руку мальчика.

– Чей-то ты добрая, Коломна, – широко, полубеззубо усмехнулся Лифан. – Небось, когда физруку фингал поставила, не была такой доброй.

– За дело, – недобро усмехнулась девочка, и бездна на лице ее оскалила жадный рот. – Сейчас принесу.

Интернатская девичья спальня была близко, в нескольких шагах, пустынная, со стенами персикового цвета, с аккуратными рядами кроватей, заправленных одинаковыми покрывалами. Крис, распахнув стенной шкаф, достала бело-синий пакет и вновь крепко взяла мальчика
за руку.

– От меня не отходи и не говори с ними, понял? – шепнула она, закрывая дверь девичьих покоев. – Позубоскалят и отстанут...

Они стояли на том же месте, лениво подпирая стены, их сытая тугощекость переливалась в люминесцентном свете. Лифан выхватил из рук Кристины бело-синий пакет, развернул торопливо.

– Ну вот, «Пума», – радостно заключил он, разглядывая черные, с белыми стрелами кроссовки. – А то: бабла нет, бабла нет... Родаки подарили? Вот везучая ты, Коломна, таких родаков нашла!

– А чушка все равно оставь, – щербато улыбнулся Адам. – Первый день – первое посвящение.

– Я же заплатила, – сквозь зубы прошипела Крис, крепко прижимая к себе мальчика. – И за бухло, и за него.

– Стоп-стоп, – Лифан поднял руки, смачно сплюнув на вишнево-полосатую дорожку. – Ты рассчиталась за бухло, о мелком и разговоров не было.

– Слышь, да не цепляйся ты за нее, что ты как баба, – та же непроходящая щербатая усмешка на широкоскулом монгольском лице. – Мы тебя реальным пацаном сделаем...

Рука Адамченко опустилась на плечо Сережки, мальчик извернулся и накрепко впился зубами в мокрую потную ладонь, пропахшую дешевым куревом.

Адамченко заорал, тряся прокушенной рукой и разбрызгивая мелкие красные капли.

– Да я ж тебя завалю!

Тяжелая пощечина, нанесенная здоровой рукой Адама, опрокинула мальчика на пол. Поднимаясь и держась за разламывающуюся голову, он увидел, как Крис прыгает на его обидчика и вцепляется ему в лицо.

– Прекратить! Немедленно! – высокий дребезжаще-стеклянный голос разрезал коридорный воздух. – Коломийцева, Адамченко!

В сером, мышином костюме, в черных лодочках, с красной повязкой на рукаве, к ним двинулась высокая, худая, с волосами, забранными в пучок, с тонким, злым ртом и маленькими блеклыми глазами. Она вцепилась в плечи Крис и затрясла ее. Адамченко и Лифанов застыли у стены: один – с глумливой улыбкой, другой – с расцарапанным лицом, прижимая к груди прокушенную руку.

– Это не мы, Светлана Ивановна, чесслово, – зачастил Адам, с ненавистью косясь на Сережку, – это этот, звереныш. Я его только за плечо взял, а он – во, и Адамченко затряс перед носом дежурного преподавателя прокушенной рукой. – Я его отпихнул, а тут эта шиза, да еще и матерится...

– Коломийцева, – прошипела русоволосая, с блеклыми глазами, – Коломийцева, это ты так выполняешь поручение? Я же тебе сказала познакомить новенького с интернатом и его порядками. Это ты так знакомишь?

– Он толкнул меня, – и мальчик выступил вперед, указывая на Адамченко, хотя было очень страшно и дрожали колени. – Он толкнул меня, а она заступилась. Не ругайте ее!

Острое, костистое лицо распялилось в щучьей улыбке, сухая желтоватая рука легла на макушку ребенка.

– Ты – новенький, и еще не знаешь здешних порядков. А ты, Коломийцева, пиши объяснительную по поводу
своего сегодняшнего поведения. И ты, Адамченко. Завтра с утра ваши объяснительные должны быть на столе у Ларисы Абрамовны. Кстати, Коломийцева, я поговорю с Ларисой Абрамовной о твоем пребывании в интернате по поводу и без повода. Тебя удочерили интеллигентные люди, ты живешь в прекрасных условиях, но каждый день появляешься здесь, а сегодня не выполнила поручение дежурного преподавателя и устроила драку.

– Не имеете права, – Крис сдула с лица прядь пшеничных волос, спокойно глядя на тонкогубую. – Не имеете
права.

– Имею, – почти пропела от удовольствия тонкогубая, и в глазах ее появился нездоровый блеск превосходства. – У меня намного больше прав, чем у тебя. А сейчас вы с Адамченко идете к Анне Порфирьевне, берете бумагу, ручку, и пишете, как так получилось, что я застала вас дерущимися в коридоре. Ступайте!

Первым прочь поплелся Адам, прижимая к груди прокушенную руку. За ним следом шагнула Крис, шагнула и обернулась, склонилась над малышом и звонко поцеловала его в зардевшуюся щеку.

– Не бойся, – шепнула она, – ничего не бойся, – и отправилась вслед за Адамченко по коридору. Мальчик зажмурил глаза, будто запоминая ее лицо и улыбку, печальную, светло-золотую, похожую на августовский полдень.

«Она потеряла, – рассеянно подумал он, – она потеряла самое дорогое, так же, как и я».

* * *

В спальне одинаковые воспитанники в одинаковых пижамах расселись по одинаковым кроватям. Светло-коричневая, с белыми окнами и коричневыми же шторами спальня еще больше напоминала пряничный домик.

– Привет, пацан! – рыжий, веснушчатый, в синей футболке и светлых трениках возник перед ним и протянул руку, пока остальные разглядывали его с затаенным интересом. – Я – Данила.

– Сергей, – тихо, шелестяще отозвался он, пожимая крепкие, в цыпках, пальцы.

– Посвящение назначили? – взгляд мальчишки горел любопытством, любопытными казались даже оранжевые веснушки. – Ну, Лифан с тобой говорил, или Адам?

– Нет, – Сережка покачал головой, притворяясь, что впервые слышит эти прозвища. – Кто это?

– Наши основные, – вполголоса отозвался Данила, оглядываясь вокруг. – Их лучше не бесить.

Интернатские перестали их разглядывать, кто-то зашуршал конфетными обертками, кто-то затеял битву подушками.

– Будет посвящение, как бы ни было плохо – терпи,
просто закрой глаза, и представь, что ты не здесь. Это ж не навсегда. Меня в холодной на выходные заперли, думал, что окочурюсь. С воспалением в больнице провалялся, вышел – стал реальным пацаном. И ты станешь. Главное – не бояться. Я...

– Так, амебы, кто еще команду «отбой» не понял?
Быстро по койкам! – в дверях возник высоченный Лифанов в том же тренировочном костюме, в каком и встретил его Сережка в коридоре.

– Ночной директор, – тихо выдохнул Данила, замирая рядом с мальчиком. – Ему Гюрза поручила нас укладывать, он и рад стараться.

– Кто? – изумленно пробормотал Сергей.

– Гюрза, дежурный воспитатель. Эх, и вредная! Од-
нажды...

– Вас, инфузории, не касается? – обернулся к ним Лифанов и вдруг рявкнул: – Зачем ты с ним треплешься, он еще посвящение не прошел! Правила забыл?

– И ты давай в койку, – грозно надвинулся Лифанов на Сережку. – Завтра разговор будет.

Через пять минут, растянувшись под тонким верблюжьим одеялом, Сережка глотал слезы, засыпая и вспоминая бабушку и дом – лучшее, что было в его жизни...

 

* * *

Он не знал, то сон или явь, но просыпаться он не желал. Перед ним была радуга, простертая через Космос. Не через блекло-голубое летнее небо, а через бархатную черноту, в которой то здесь, то там новогодними праздниками поблескивали созвездия. Кометы, распушив золотые хвосты, то и дело посверкивали над ним, уносясь в эту черноту. Планеты, как елочные шары, тихо покачивались на черно-бархатном фоне. Космос был живым, пульсирующим, казалось, где-то далеко, в неизмеримых глубинах, бьется его живое, вздрагивающее сердце. Самоцветы радуги горели под ногами, но сама она была прохладной, как трава после дождя, и мальчик пошел по этим самоцветам, уверенно и отважно, и отблеск их играл на лице его. А на самом краю радуги сидел подросток лет четырнадцати, в серой толстовке и рваных джинсах, и в руке он держал стаканчик с мороженым, и щурился на мальчика, словно на заходящее солнце.

«Это ее потеря, – вдруг, неизвестно почему, подумал Сережка, и холодный сквозняк будто подул из Космоса. – Вот кого она потеряла. А радуга – просто мост из мира живых в мир мертвых. А он – на самом краю, потому что плачет она и забыть не может. Это про него говорили Лиса Алиса и Кот Базилио в машине. Вадик Марченко...»

– Гуляешь? – подросток подмигнул мальчику и бросил вниз стаканчик с мороженым. Медленно кружась, тот исчез в бархатно-елочной темноте. – Смотри, осторожней, забудешься, и останешься здесь навсегда, и черный ангел не понадобится, застрянешь в царстве ушедших навсегда. Впрочем, ушедших ли? Я вот, например, не до конца ушел.

– Это она, – торопливо зачастил мальчик, поняв причину пребывания подростка на радуге. – Пока она плачет и
тоскует по тебе, тебе не уйти с этого моста. Ее любовь тебя держит. Но я попробую поговорить с ней.

– Два года уже, – покачал головой подросток. – Два года я на этом мосту. Исходил его вдоль и поперек, все созвездия выучил в этой части Космоса, все метеоры пересчитал. Я чувствую, когда она плачет, тогда и мне становится плохо, и я тоже реву. Если б не горевала она так, если б отпустила меня, я бы дальше в Космос пошел, по звездным тропам, посмотреть, какие они, другие миры. Я уж и в ногах валялся у Стража моста, черно-пепельного ангела, отпусти, говорю, что ж мне, годы здесь оставаться? А он говорит: не имею права, земная сила тебя еще держит, не мертвый ты и не живой. Все, кого на земле схоронили, в основном по звездам и галактикам путешествуют, редко кто на радуге остается, и я вот завяз... Прочитал у кого-то: если любовь не умирает, то превращается в песню. Я эту песню готов ей и днем, и ночью петь, только чтобы радовалась и улыбалась, а она грустит и плачет, и не отпускает меня.

– Я поговорю с ней, – вновь тихо отозвался мальчик, – поговорю, чтобы отпустила тебя, только... дай мне что-нибудь свое, то, что она помнит как твою вещь, фенечку, часы, цепочку, что-нибудь, что она бы помнила на тебе...

Космос лучился дальними звездами, смеялся кометами, переливался галактиками, а в маленькие ладошки мальчика опустилась серебряная цепочка с подвеской, на которой была изображена семилучевая звезда.

– Цыганка подарила, – улыбнулся Вадик. – Лет одиннадцать мне было, мы с прогулки с пацанами на рынок сбежали. А она подошла, смуглая, грязная, в цветастой юбке, улыбнулась и сказала, что у меня своя дорога, особая, и на шею ее одела. Её и отбирали у меня, и воровали – все равно ко мне возвращалась. Я эту звезду Сириусом назвал, и сказал, что обязательно на ней побываю...Только вот на радуге застрял. Кристина ее сразу узнает, меня и похоронили с ней... А Космос зовет, – подросток мечтательно прищурился в черно-серебряную глубину, закрыл на миг глаза и вдохнул всей грудью космический холод, который для него не был холодом вовсе. – Каждую галактику в нем слышу, каждую звезду. Знаешь, издали они серебряные, а вблизи, мне кажется, разноцветные, и цветов больше, много больше, чем у радуги... А любовь не умерла, она в песню превратилась, точно тебе говорю. И если Кристина медальон мой оденет,
сразу ее услышит...

– Бабушка, – прошептал мальчик. Она очень любила меня, ее любовь тоже не умерла, не могла умереть. А я и любимую бабушкину песню знаю, она все по утрам ее пела: «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина...».

– Для тебя время выходит, – обернулся к нему подросток, ласково растрепав волосы на макушке. – Здесь таким, как ты, задерживаться нельзя. Космос тебя пока не возьмет, на радуге тебе не остаться. Придет Черно-пепельный господин, и накажет тебя, накажет так, что о свободе и подумать не посмеешь.

– Черно-пепельный господин? – вздрогнул мальчик,
пугливо оглядываясь.

– Черный ангел, настоящий Хозяин радуги, Хозяин перехода, – пояснил подросток. – Проводник между земной жизнью и Космосом. Он наказать может.

– Смертью?

– Я же тебе говорю: Космос тебя сейчас не возьмет. А накажет страданием, таким, что хуже самой последней жизни, долгим страданием, огненным. А на мосту мне быть больно и тоскливо. Ты скажи ей: пусть поцелует звезду, песню услышит, и отпустит меня...

– Здесь только ты? – с интересом спросил мальчик. – Только тебя забыть не могут?

– Здесь много людей, просто ты их не видишь, – покачал головой подросток. – А если в следующий раз на мосту побываешь, не зови бабушку, не придет она из Космоса на радугу. Хотя некоторые приходят, чтобы хоть одним глазком поглядеть на любимых и родных. Только они закон космический нарушают: ушедшие должны оставаться ушедшими. И наказание тогда на их любимых и живых падает. Так что подумай: а нужно ли это тебе?

– А те, которые вместе с тобой уйти не могут, тем как быть? – пробормотал малыш.

– Каждый день кого-то забывают, отпускают, и каждый день кто-то отправляется по космическим тропам. Ты скажи ей: пусть она меня отпустит, ведь это больно, вот так, каждый день... Если очень плохо, я в бесплотное состояние перехожу, но все равно остаюсь на радуге. Вот оно, начинается, – и подросток замер, будто прислушиваясь к себе, улыбнулся тоскливо. – Я и в невидимом состоянии не могу радугу покинуть и все остаюсь на этом мосту проклятом... А ты просыпайся, нельзя, чтобы  о н  тебя увидел. Кстати, ты один пришел, без  н е г о, и это уже Чудо. Без  н е г о  никто сюда не попадает, и я даже не знаю, как тебе это удалось...

Но мальчик не знал, как проснуться. Тем временем подросток таял на глазах, по лицу его прошла дрожь, прошла и исчезла, исчезло и лицо его, и тело, и на том месте, где был он, холодно-серебряно засияла чернота бескрайнего Космоса.

Вдруг послышалось тихое мурлыканье, разноцветные полоски под ногами дрогнули и утратили прохладу, стали живыми, теплыми, радуга, чуть изогнувшись, потерлась о его колено.

Гортанное мурлыканье не прекращалось, оно стало ласковым, тягучим, умиротворенным, от тихой нежности радуги стало хорошо и спокойно на душе.

«Она ведь живая, – потрясенно подумал мальчик, – и она напоминает полосатую семицветную кошку. Мост между жизнью и смертью – разноцветная кошка, трется мне о ноги, мурлычет. Я и не знал, что...»

– Ты как здесь оказался? – послышался позади знакомый жуткий шелестящий голос. – Как посмел, без моего ведома...

Малыш в испуге обернулся. Позади стоял Черно-пепельный ангел, сжимая в руке сверкающий посох, и с неудовольствием смотрел на него.

– Урррр, – снова послышалось нежное, радостное, радуга теперь уже дотянулась и до рук мальчика, и ощущение теплоты и привязанности стало сильнее.

– Но почему? – с изумлением спросил Черный ангел, наблюдая, как мост между жизнью и смертью ластится к маленькому гостю. – Почему она... И откуда у тебя крылья?!

Мальчик в ужасе обернулся, но никаких крыльев за спиной не заметил. Тогда он в ужасе зажмурился, изо всех сил ущипнул себя за руку, и тут же открыл глаза. Вокруг затанцевали цветные вихри, закружился космический водоворот, и последнее, что почувствовал он, покидая Междумирье, – это пушистая теплота радуги у ног и ее умиротворенное мурлыканье...

 

* * *

– Подъем! – режуще-визгливый голос дежурного воспитателя повис в нагретом воздухе спальни. – Заправлять койки, одеваться, чистить зубы! На все про все 10 минут.

Сегодня дежурила Лиса Алиса, или, как называли её воспитанники, Ольга Николаевна. Всё с той же криво приклеенной улыбкой, грозно цокая каблуками, она ходила меж кроватей и будила сонных ребят.

«Приснилось? – подумал мальчик, и ощутил холод серебряной цепочки на груди под футболкой. – Нет, не приснилось, звезда Сириус у меня...»

И вновь – одинаковая столовая с одинаковыми скатертями и шторами, даже фикусы в углу казались одинаковыми. Проглотив перловку с рыбой и чуть сладкий чай, мальчик отправился в свой класс, на дверь которого ему любезно указала Лиса Алиса. Кристины не было в столовой, напрасно он высматривал ее, но как только он подошёл к двери с надписью «2 А», девочка возникла перед ним, такая же лёгкая и светлая, как и при первой встрече. Улыбка ее была живая, рассветная, солнечная, и не было в ней той бездны, которая проявилась тогда в разговоре с Лифановым и Адамченко.

– Освоился немного? – Крис пригладила его непослушные вихры, и он вздрогнул от воспоминания, эта ласка так была похожа на бабушкину.

– Мне нужно сказать тебе, – он осторожно огляделся вокруг и потянул её за руку от классной двери, – мне нужно сказать тебе что-то очень важное... Но не здесь...

Мимо пробежал Данил, дружески толкнул его плечом, и крикнув: «не дрейфь, прорвемся», скрылся в классе. Кристи-
на застыла, внимательно вглядываясь в лицо его, словно что-то почувствовала. Противно задребезжал звонок. Сереб-
ряная цепочка со звездой горела на груди под рубашкой, обжигая кожу, в неизмеримой глубине неба мурлыкала радуга. «Кошка, – с нежностью подумал он. – живая, тёплая кошка».

Он расстегнул замок цепочки, осторожно снял ее и сжал в кулаке, так, чтобы Кристина пока не видела знакомую семилучевую звезду. Полная светловолосая женщина в строгом сером костюме с красной папкой подмышкой подошла к ним, с неудовольствием глядя на Кристину.

– Звонок уже был. Быстро в класс. Коломийцева, а ты разве не должна быть дома, а не в интернате?

– Накрылся мой дом, Лидия Васильевна, – бесстрашно улыбнулась Кристина. – Родаки мои позавчера отказную написали. А его мне поручили, я шефство над ним взяла. В нашей параллели все равно первого урока нет, так что пока я свободна. И я должна ему кое-что передать от Ларисы Абрамовны. Разрешите?

Услышав имя-отчество директрисы, светловолосая нахмурилась еще сильней, с недоверием разглядывая обоих, потом, как будто решившись на что-то, произнесла резко, командным тоном:

– Даю три минуты. И, Коломийцева, когда ты, наконец, выбросишь эти джинсы и оденешь юбку, как все?

Сердитая светловолосая скрылась за дверью, коридор опустел...

– Здесь все равно никого нет, – огляделась Кристина. – говори.

– Только ты не пугайся, – прошептал мальчик. – мне ведь не только сказать тебе надо, меня и передать тебе кое-что просили. Вот, возьми, – и он бережно протянул заветную цепочку. – Он сказал, что любит тебя, – пробормотал мальчик, глядя в помертвевшее лицо спутницы, – что ему больно, до сих пор больно, и он просил отпустить его с радуги, с моста – в космос. Радуга – мост между мирами, и он застрял на нем, потому что ты каждую ночь плачешь и вспоминаешь о нем. Он сказал: ты песню услышишь...

И тут же, из немыслимой глубины, алмазно посверкивая, всплыл прозрачный голос, который запел: «звезда закрыла глаза тысячи лет назад».

– Я... – тихо сказала Крис, безумными глазами впитывая серебряный свет звезды, и, как самое дорогое, прижала медальон к груди. – Это же наша песня. Мы с Вадькой ее пели... Да я же... Я всегда...

Закрыв глаза и еще больше побледнев, продолжая сжимать в кулаке подарок мертвого друга, девочка стала оседать по стене и застыла, полусидя на ковровой дорожке, запрокинув голову.

– Помогите, – мальчик бросился в класс к Лидии Васильевне и незнакомым ребятам. – Помогите!

После прихода дежурной сестры из медпункта и укола очнувшуюся Крис, что едва переставляла ноги, отвели в девичью спальню и уложили, укрыв одеялом до подбородка и посоветовав не вставать. И она осталась там, спокойная, бледная, только веки чуть подрагивали, да сжатый кулак холодил серебряный подарок. Мальчик, смущенно постояв в дверях (ведь все случилось по его вине), покинул девичью спальню и направился в спортзал, где у его класса сейчас начиналась физкультура. Чтобы успокоиться, он начал считать шаги, но на двадцатом шаге возле тупика под лестницей его вдруг схватили за шиворот, встряхнули хорошенько и потащили в подлестничную темноту.

– Прокусил ладонь и не извинился? – послышалось свистящее с ядреным чесночным привкусом. Малыш рванулся, но пальцы Адамченко пребольно впились в шею.

«Посвящение! – со страхом подумал мальчик. – Они говорили о посвящении!»

Тупик под лестницей, как разглядел он, вовсе не был тупиком, в стене была дверь, и сейчас дверь распахнулась, и еще пара рук втащила Сережку внутрь знаменитой интернатской кладовки, по-ребячьему – «холодной», где проходило посвящение и где, как рассказывал Данила, его закрыли на все выходные.

Там, среди метел, лопат и ведер на трехногом табурете сидел Лифан, еле освященный скудным серым светом из крохотного окна под потолком, и нехорошо улыбался, глядя на мальчика. У дальней стены виднелась еще пара силуэтов. Мальчик пытался пинаться и кусаться, но прищуренные, болотного цвета глаза Лифана следили за ним.

– Ну что, – желтозубо улыбнулся Лифан, – сейчас проверим тебя на крепость. И не вздумай орать, сюда все равно никто не придет.

Тени от стены отделились и оказались бритоголовыми, похожими друг на друга, как две капли воды, нескладными подростками с сонными взглядами, в одинаковых красных футболках и черных бриджах с лампасами.

– Братья Журавлики, – кивнул в их сторону Алифанов. – Свидетелями будут. Вот твое испытание, – Алифанов подбросил в руке ключ на цепочке. – Просидишь здесь ночь, не пикнешь – нормальным человеком станешь. Сегодня уроков больше не будет, у Абраши день рождения, воспитатели и учителя празднуют, так что тебя не хватятся, не станут по спальням шарить. А ночной директор – я, я так вечером и доложу, что все на месте и нарушений никаких нет. А ты посиди, померзни. Вздумаешь орать – хуже будет, новое испытание придумаем.

Со смешками и прибаутками они прошли мимо, скрипнула тяжелая дверь, и он остался один в темноте, что постепенно заполнялась призраками из его страхов. И когда она, как черное озеро, затопила его по макушку, он, всхлипывая, болезненно вздрагивая от холода, нырнул в спасительный сон.

 

* * *

Холод перестал обнимать, мучить, обернул его вдруг невесомой, уютной пеленой и повел в даль, на дне которой сверкали звезды. Потом он и увидел перед собой эту даль, темную, бархатную, звезды из нее, казалось, можно зачерпнуть рукой. Потом отдалилось серебряное сверкание, стало сияющим песком на дне темного океана, в глаза ударил теплый, радужный свет, и разноцветный мост выгнулся под ногами.

– Мурр – послышалось снизу гортанное, стрекочущее, и пушистое, ласковое потерлось о ногу мальчика.

– Муррр – как будто большая кошка требовательно просила молока.

Разноцветная радуга изгибалась, ластилась к нему, но то было лишь несколько мгновений, а потом она снова замерла, из радужной кошки превратившись в самоцветный мост. А на краю его, свесив ноги в черную бездну, сидел Вадик Марченко, только теперь он был одет по-походному, в защитную куртку и штаны, а плечи его оттягивал большой синий рюкзак. Обернувшись, он тепло улыбнулся и протянул мальчику смуглую, в цыпках, руку.

– А я тебя ждал, попрощаться хотел, – и, приподнявшись, он взъерошил светлые Сережкины волосы. – Спасибо, малец, послушала она тебя, отпустила. Теперь и я отправлюсь в иные миры, и, может быть, встречу твою
бабушку...

– Я не сильно плакал, поэтому сразу отпустил ее, – погрустнел Сережка. – Ты, если увидишься с ней, скажи, что я все равно люблю ее.

– Скажу, – со все той же светлой улыбкой пообещал подросток. – Но разве печаль определяет меру земной любви? Нет, не определяет. Просто одни люди зависят от своей тоски, а другие – нет. Давай пять, – он протянул мальчику руку, осторожно пожимая его холодные пальцы. – Пора мне. Но вот что удивительно: она тебя признала, – и он кивнул на разноцветную радугу под ногами, которая убегала в черную глубину, подмигивая всеми полосками. – Не знаю, что это, за два года здесь никогда такого не видел, но она тебя полюбила, точно полюбила... Ты хоть понимаешь,  ч т о 
это значит? В кого может влюбиться дорога между жизнью и смертью?

– Не знаю, – испугался мальчик. – Я ничего такого не делал... для этого. Я...

– Ладно, не грузись, – подросток махнул рукой и встал у самого конца радуги, с потаенным удивлением разглядывая собеседника. – Не думаю, что это то, что я предположил, хотя... То, что ты приходишь сюда – уже чудо... Бывай!

И подросток спрыгнул с радужного моста в серебряную черноту. Он мягко поплыл в этой черноте к далеким, подмигивающим звездам, а мальчик стоял и смотрел на этот полет освобождения, не в силах вымолвить ни слова. Радуга больше не мурлыкала, как большая и теплая разноцветная кошка, сейчас она была просто дорогой под ногами, и он пошёл по этой дороге, оглядываясь вокруг.

«Бабушка, – вдруг тоскливо подумал он, и у него мелко затрепетало сердце. – Надеюсь, она не обиделась за то, что я так легко отпустил ее. Я просто не мог больше плакать там, в больнице. Я по-прежнему люблю ее... Вот странно: каждый день умирает столько людей, а радуга свободна. Но Вадик сказал, что я просто не вижу их, а вижу только тех, кто нужен мне. Я...»

У края радуги стоял человек. Знакомая полноватая фигура, хрустящий иссиня-белый хирургический халат, русые волосы с проседью, очки в тонкой позолоченной оправе. Сердце мальчика забилось еще сильнее, ноги подкосились, и он упал прямо на разноцветную радугу, ставшую на миг ласковым пушистым ковром для маленького
тельца.

– Владислав Иванович, – пробормотал мальчик, наблюдая сквозь радужный свет, как знакомое лицо склоняется над ним. – Владислав Иванович, как же ВЫ...

– Я обещал приехать к тебе, малыш, извини, – грустно улыбнулся хирург, обнимая ребенка. – Я не выполнил своего обещания, но встретился с тобою здесь, – и он обвел рукой радужный свет и чёрный, с серебряными крошками звезд, космос. – И ты – живой, я чувствую, а я... Была операция, пять часов, малец твоего возраста. Помню, спасли его, вышел из операционной, а дальше – темнота, а потом – человек, одетый в черное, с пепельными крыльями, и моя рука –
в его руке. Потом – яркий свет, будто самоцветы рассыпались, и я – здесь. Так я умер, малыш, черно-пепельный ангел вместо ребенка взял меня.

– Это неправда, – закричал мальчик. – Это неправда, вы должны быть там! Вас ждут дочка, жена! Как же так можно? Как?!

– Вот так, – беспомощно улыбнулся хирург и потрепал мальчика по макушке, как при жизни. – Но вот что удивительно: как ты здесь оказался? Этот мост соединяет миры, и очутиться на нем можно только после смерти и в сопро-
вождении ангела смерти. Как же так получается, малыш? Как ты самостоятельно путешествуешь между мирами?

– Мурр, – вновь послышалось гортанное, радуга радостно выгнулась, заурчала, потерлась о мальчишеские коленки, ее полоски стали цветным мехом, а сама она стала напоминать огромную разноцветную кошку.

– Я не знаю, как я это делаю, – смущенно отозвался мальчик. – Просто засыпаю, и оказываюсь здесь, и без всяких провожатых. Мне не нужен черно-пепельный ангел, чтобы прийти сюда.

– Никогда не думал, что мост между жизнью и смертью может быть семицветной кошкой! – воскликнул Владислав Иванович. – Посмотри, как она ластится к тебе! Но ведь с этого моста я должен попасть в другие миры, должен пройти по серебряным звездным тропам к иным галактикам, но я пока не могу...

– Они сильно тоскуют, – сказал мальчик, глядя на хирурга. – Ваши жена и дочка, слишком мало времени прошло. И пока тоскуют они, вы будете на этом мосту. Поэтому ушедших надо отпускать. Так я отпустил свою бабушку, я любил ее, но все равно отпустил. Там они все становятся иными. И страшно это, и хорошо. Страшно, потому что никто не знает, ЧТО там, хорошо потому, что земная боль их больше не коснется.

Чернота космоса вдруг дрогнула, и Владислав Иванович ступил в эту темноту с радуги, застыл на миг в звездном пространстве, потом радостно обернулся к мальчику:

– Отпускают, Юля, Галя. Юля поняла, что надо отпустить.

И он поправил очки в золоченой оправе, прощаясь с мальчиком.

– Сколько я не успел, – сказал он, так же рассеянно улыбаясь и ероша русые, с сединой, волосы. Сколько не успел в своей жизни! Но впереди, там – другое...

И он кивнул в серебряно вспыхивающую темноту космоса.

– Там – больше, чем Жизнь, больше, чем Любовь. Я не знаю, ЧТО, но я чувствую. Прощай!

И тихо поплыл его силуэт в серебряную бездну. И черная пропасть космоса дрогнула, поглотив его. Мальчик запоздало помахал ему вслед и обернулся на чуть слышный звук позади.

Перед ним, тяжело расправив пепельные крылья, встал черный ангел, с неудовольствием глядя на него.

– Опять ты! – поморщился ангел. – И к тому же во сне. Не знаю, как это у тебя получается. И самое странное, – он вздохнул и указал рукой на радугу, теряющуюся в косми-ческой дали, – она тебя выбрала, потому и ласкается к тебе. И я тоже не знаю, как ей это удалось.

– Я ничего не делал, – испугался мальчик, глядя на грозного гостя. – Я не знаю, как так получается, но я прихожу, и она мурлычет. Я ничего специально для этого не делаю.

– Да уж верю, что не делаешь, – вздохнул черно-пепельный ангел. – Последний раз такое случилось лет триста назад. Стражи меняются, и она сама выбирает их. Триста лет назад в графском доме был тихий праздник, праздновали помолвку дочери хозяина, но без музыки и танцев. Тихим праздник был потому, что в глубине дома, в самой дальней комнате, метался на простынях, умирая от дуэльной раны, графский сын, гвардейский лейтенант. У его кровати не было никого, кроме старой няньки, да и она заснула, замученная долгой ночью, во время которой умирающий то просил в бреду вина, то рвался кого-то спасать. Отец и мать с вымученными улыбками сидели за столом, скрывая скорбь и ужас, и вели светский разговор с родителями будущего зятя. Сам будущий зять с невестой прогуливались в саду в преддверии дождя, и невеста в сотый раз рассказывала, как ее неразумный брат и князь С. поссорились из-за заезжей певички, и ссора завершилась дуэлью. В это время жарко пылающее солнце закрыли облака, и полился дождь, щедрый, алмазно-сияющий, от которого они укрылись в беседке. После щедрого и краткого дождя, полыхнув на полнеба, над землей встала радуга, и умирающий очнулся на постели, пропитанной смертным потом, и, повинуясь непонятному порыву, приник к окну, и распахнул его в сад, трепещущий и бликующий после дождя. Самоцветные лучи легли на подоконник, превратившись в солнечно-сияющую, радужную кошачью лапу, и тихим мурлыканьем наполнились мир, комната и душа восставшего со смертного одра. Туманная тень, выйдя из зеркала, прорезала пространство комнаты, и чёрно-пепельный ангел, раскрыв чудовищные крылья, встал рядом с воскресшим. А радуга, мурлыча, тёрлась тем временем о руки юноши, протянутые к ней, и гладила лицо его в каплях пота. «Выбрала, – удивленно сказал тогда чёрный ангел, и, сложив пепельные крылья, внимательно взглянул на ожившего дуэлянта. – Она тебя выбрала. Кончилось мое время. Сдаю пост...» И он сдал пост. Тот, кто был проводником предыдущие триста лет, сдал свой пост. Мне.

И дрогнуло совершенное, вне времени и вечности, лицо ангела, и на миг показалось другое, юношеское, улыбчивое, в радостной россыпи веснушек, с глазами, как молодая трава. Миг – и снова человеческий лик стал ангельским.

– Это был ты? – обмирая от страха, спросил мальчик. – Она тебя выбрала?

– Да. А сейчас она выбрала тебя.

Радуга замерла, не мурлыкая больше, не выгибаясь
ласково, широко разлилась семицветной рекой через космос. А в немыслимой глубине алмазно светились звезды красными, жёлтыми, голубыми огнями, прочерчивали вечность метеоры, дрожа. Как серебряные паутинки, мерцали в пространстве галактики.

– Я буду один такой? – боязливо спросил мальчик, оглядываясь вокруг. – Один такой, как ты?

– Нас много, – улыбнулся чёрно-пепельный ангел. – И нас выбирает радуга. Раз в триста лет. Есть ангелы смерти не только у людей, но и у животных, у всякой живой твари. Других ты не видишь так же, как и людей, приведенных на радужный мост. Ты видишь только то, что относится к тебе. Своих знакомых, людей, которым ты можешь помочь. Так ты увидел этого мальчика из интерната. И ты должен был увидеть врача, который лечил тебя и к которому ты прикипел сердцем, ты должен был знать, что он не нарушил слова, не приехав к тебе, а отправился в свой прощальный путь к звёздам.

– А что там? – спросил мальчик у прежнего страшного гостя, глядя в его неземной красоты лицо и человеческие, полные мудрости глаза. – Что там, за звездами?

– Не знаю, – просто ответил ангел. – И никто не знает.
Но говорят, что там – больше, чем Жизнь, больше, чем Любовь. И ещё говорят: ушедшие туда навек становятся
иными.

– Он тоже сказал так, – пробормотал мальчик. – Он сказал: его ждет больше, чем Жизнь, больше, чем Любовь. Он откуда-то знал это. А...

– Мне пора, – тихо сказал чёрно-пепельный ангел, и могучие крылья за его спиной затрепетали и подняли ледяной ветер. – Я передаю пост тебе. Служи достойно. Смотри.

И откуда-то в его руках оказалось удивительное зеркало, восьмиугольное, не с серебряной глубиной, а с золотой. Одну руку он положил на плечо мальчика, который согнулся от страшной тяжести, другой – поднес к его лицу странное зеркало.

– Стекло преображения, – мягко, будто успокаивая, произнес он. – Смотри в него, и ты станешь подобен мне. Смотри в него, не бойся, ничего отныне не бойся, ты – Проводник.

Солнечная глубина дрогнула, из нее брызнули золотые лучи, и мальчик вмиг преобразился, он стал выше, намного выше и стройнее. Плавно взметнулись за спиной, затмевая алмазно-серебряные миры, мощные крылья. Лицо приобрело взрослую, законченную, совершенную красоту, которая невозможна на земле. Глаза из голубых, цвета летнего неба, стали чёрными, как провалы между сияющими островами звезд.

– Я... – сказал мальчик, который стал чёрно-пепельным ангелом, теряя последние искры человеческого облика и разума. – Я должен повидаться. С ней...

– Последняя земная привязанность? – усмехнулся рыжеволосый веснушчатый юноша в синем гвардейском мундире, лаковых ботфортах, со шпагой на боку, в которого превратился прежний ангел Смерти, вернув себе человеческую суть. – Ты приснишься ей во сне и наконец завершишь свои земные дела. И спасибо, что пришёл и сменил меня.

– Лет через триста она, – и он кивнул в сторону радуги, – снова выберет Проводника, и тогда придёт тот, кто сменит тебя.

– Куда ты? – спросил юный ангел смерти, глядя, как прежний, осторожно ступая ботфортами по длинным лучам звезд, идёт в чёрную бездну, переливающуюся огнями и туманностями. Юноша обернулся, взмахнул рукой:

– Туда, где больше, чем Жизнь, больше, чем Любовь. Столько народу я провёл по радужному мосту, надо же, наконец, узнать, ЧТО там.

И он засмеялся весело, беспечно, совсем по-человечески, и рыжие кудри искристо задрожали над плечами, и вскоре силуэт его, затянутый в гвардейский мундир, затерялся средь мерцающих созвездий.

Юный ангел смерти в последний раз взглянул в золотое восьмиугольное зеркало, на дне которого растаял, как сон, его прежний детский облик, и спрятал его в тяжелых складках античной хламиды.

– Муррр, – послышалось снизу мягкое, ласковое, и радуга, выгнув кошачью спину, потёрлась о руку нового Повелителя.

– Вот тебе и мурр, – засмеялся новый Проводник, и погладил её, как большую домашнюю кошку. Из невыносимой алмазно-серебряной бездны вдруг протянулись лучи, они шли оттуда, где было то, что ценнее Жизни и выше Любви, лучи превратились в струны, и он тронул их ледяными пальцами, и они зазвучали. Запредельная музыка разлилась вокруг, и он закрыл нечеловеческие глаза, растворяясь душой в новом бытии, которое уготовила ему радуга.

 

* * *

Крис спала тревожно, вздрагивала во сне, на щеках блестели подсыхающие дорожки слёз. Она снова заплакала сквозь сон, когда вдруг увидела прекрасного чёрного ангела, ангела, стоящего на сияющей радуге. Он подошёл совсем
близко, шелестя хламидой и пепельными крыльями, и в лице его была печать страшной неземной красоты. Миг – и изменилось это лицо, и бездонные очи на мгновение стали детскими голубыми глазами, и Крис узнала эти глаза.

– Серёжа, – прошептала она, с замиранием сердца разглядывая того, в кого превратился её маленький друг. – Серёжка, ты...

Чёрно-пепельный ангел с изменившимися на миг детскими глазами склонился над ней и запечатлел невесомый, как дыхание ветра, поцелуй на щеке, ласково взъерошил волосы, обернулся и медленно и величественно пошёл по радуге, что ласкалась к ногам его.

– Муррр! – блаженно-умиротворённо звучало в сверкающей темноте космоса.