Юрий САМАРИН

«ХРИСТИАНИН ВОЗМОЖЕН…»

(к 120-летию со дня смерти Ф.М. Достоевского)

Приоткрыв сокровенную завесу

Это небольшое исследование посвящено зрелому Достоевскому и базируется на письмах с 1878 г. по январь 1881 г. и последнем его романе «Братья Карамазовы».

Конечно, любой период жизни такой личности как Федор Михайлович любопытен и поучителен. И все же зрелые годы – особенно.

«Я есмь Путь, Истина и Жизнь», – сказал Господь, и всякий человек, трудящийся духовно, стремится следовать этим путем и именно зрелость обнаруживает те плоды, которые возделываются на его протяжении. Народная пословица утверждает, что призывается на суд Божий человек не молодой и не старый, а поспелый.

Вся жизнь Федора Михайловича связана со словом и отражена в нем, и внутренняя и внешняя, причем не только в собственном его, авторском, слове, но и в свидетельствах современников. А значит, и мы имеем возможность, приоткрыв сокровенную завесу, конечно, не с праздным любопытством, а с жаждою поучиться, заглянуть в возделанный сад его души, ровно настолько, насколько сами способны вместить гения.

Говорить о Достоевском трудно. Хотя тем для докладов, работ, крошечных и многотомных исследований творчество великого писателя и его автобиография дают множество. О нем и его бессмертных произведениях написаны бессчетные тома, но по-прежнему Достоевский остается неисчерпаемым.

В то же время приближение к такой личности не проходит безнаказанно. Его художественный гений словно рентгеном высвечивает уровень самого исследователя или вспоминателя-мемуариста. До Достоевского трудно дорасти, достигнуть, взглянуть его глазами, пройти по его стопам. Не только в творчестве, но и в жизни человек этот был обжигающе-непостижим для многих своих современников.

«Бедный больной…»

Показателен эпизод с Чернышевским. Федор Михайлович посетил его однажды после пожаров в Москве, организованных – по слухам – студенческой молодежью, и в словах «коротких, простых и прямых» просил Николая Гавриловича повлиять на умы и настроение студентов. Чернышевский принимает его как безумца: «Умственное расстройство бедного больного имеет характер, при котором медики воспрещают всяческий спор с несчастным». Сделав для себя такой вывод, Чернышевский и ведет себя соответственно – с несколько брезгливым, снисходительным сочувствием и при первой возможности отвлекает Федора Михайловича от темы пожаров.

Но ведь Достоевский неслучайно пришел к нему и как человек проницательный, конечно, понимал, что может выставить себя в смешном свете. Однако дело, ради которого он пришел, казалось ему, безусловно, важнее всех второстепенных соображений. Могли пострадать студенты, искалечились бы молодые судьбы, может быть, бездумно вовлекшиеся в преступную деятельность. Слишком хорошо понимал это сам писатель, прошедший сквозь «дело петрашевцев». И недаром он возлагал ответственность не на бесчинствующую молодежь, а на тех, кто владел умами и сознательно расшатывал социальное устройство. Именно поэтому, оставив в стороне все мелкие соображения, Достоевский прямо и просто, и горячо – по свидетельству самого мемуариста – просит Чернышевского: Прошу вас, удержите их от повторения того, что сделано ими».

Но как раз эта просьба, выявляющая главное в происходящем и пренебрегающая частностями, невыносима, неподъемна человеческому типу, олицетворенному в данной ситуации Чернышевским.

О простоте

Что же касается простоты как нравственной характеристики Достоевского, хотелось бы поразмыслить о том, что такое простота вообще. Поразительна в этом плане мысль святого праведного Иоанна Кронштадтского из книги «Моя жизнь во Христе»: «Бог – Существо простое». Добавим от себя, что эта высшая Простота неразрывно связана с цельностью и полнотой Божией. Потому духовное возрастание человека движется по пути простоты, изживания многострастности, многозаботливости и суеты. Это понимали, кстати, многие литераторы, прошедшие сквозь формалистические поиски, например, Пастернак.

Характерный штрих добавляется из «Бессмертных вещаний Нила Мироточивого». О бесах святой говорит: «Вид их отвратителен, существо неисправимое» и они, среди прочих признаков, – «обладают глубиной», то есть адом, преисподней. Как часто, положительно характеризуя человека, мы употребляем именно эти эпитеты: сложный, глубокий, подтверждая в очередной раз, что мудрость человеческая есть «безумие пред Богом».

Во всяком случае неисчерпаемость личности во Христе и «человеческая сложность» порой диаметрально противоположные категории.

Между тем всякая попытка свести многообразие творчества писателя к некой метафизической концепции или – если хотите – к схеме, есть повод получить обвинение в упрощении, примитивизации. Хотя в то же время это попытка, освободившись от частностей, застилающих взор, отыскать главное, приблизиться к высокой простоте.

«Колеблясь над бездной…»

Пожалуй, неисчерпаемость Достоевского и обусловленная ею притягательность для читателей и исследователей объясняется именно тем, что это пример воцерковленного художественного дара. Мир Достоевского трактуется лишь как стремящийся ко Христу, как христоцентричный. Ключевой для понимания и жизни, и творчества Достоевского является фраза «если бы истина вдруг, каким-то образом, оказалась вне Христа, я пошел бы за Христом». Это пример ярчайшей любви, личной любви к Спасителю.

Потому в творчестве Достоевского так наглядно проявились черты «вечного» человека, при всей его острейшей социальности и интересу к текущим событиям «народной нравственности», отражением которой во многом служат судебные процессы. Как писатель, Достоевский умел прозревать в отдельных, тогда еще и на поверхностный взгляд не связанных между собой событиях – тенденции социального развития и запечетлевал их в своих произведениях уже как осуществившиеся. Для него они таковыми и были, он просто видел эти явления. И сейчас, когда они действительно совершились, мы удивляемся прозорливости Достоевского.

Его романы, «Дневник писателя», письма абсолютно актуальны. Это совершенно конкретные примеры, скажем, тема взаимоотношений с Западной Европой, размышления о демократии и либерализме, об интеллигенции и жажде реформировать. Разве не сегодня, к примеру написаны следующие строки, датированные в реальности 1878 годом: «Не будь этих двух лет войны, …при всем несомненно дурном в народе за эти годы, к нему привилось сверх того политическое сознание, точное понимание смысла и назначения России – если не вполне точное, то все больше и больше точнеющее – привилась и развилась высшая идея… И вот этот факт народного сознания наши либералы… хотят изо всей силы похоронить и – соединяются в таком случае с гонителями народа, с презирающими его, с теми, которые до сих пор наклонны считать его за податную единицу и только…» Наверняка и для нас в мировоззренческом хаосе перестройки именно война и прежде всего – на Балканах, как и тогда, в девятнадцатом веке, а следом и чеченские войны стали новой отправной точкой формирования патриотического самосознания.

«Странное дело, – пишет Достоевский, – всегда и везде во всем мире демократы бывали за народ, лишь у нас русский наш интеллигентный демократизм… против народа: они идут в народ, «чтобы сделать ему добро», и презирают все его обычаи и основы. Презрение не ведет к любви!» В том же письме Достоевский замечает: «В прогнившем обществе – ложь со всех сторон. Мы живем в мучительное время, господа!» и добавляет поразительную для нашего сегодняшнего мировосприятия фразу: «…вся Россия стоит на какой-то окончательной точке, колеблясь над бездной…»

А ведь эта мысль, высказанная больше ста лет назад, является ныне бесспорной и главной для нынешних интеллектуалов, задумывающихся о судьбах России в глобалистическом мире. Россия колеблется, и от ее выбора зависит будущее мира. Избрать судьбу трудную, путь узкий, служить собою Богу или вливаться в общемировой поток, обращаясь в общество потребления в стремлении повысить уровень комфорта, и в связи с этим сделать для себя главным не вопрос «для чего жить?», а вопрос «как жить?» Недаром американский политолог Фукуяма с началом перестройки, когда Россия устами реформаторов заявила о выборе либерального пути, написал о конце истории. Эту же мысль подробно развивает диакон Андрей Кураев: история завершается, когда исчезает свобода выбора, «створки истории схлопываются».

А гений эту мысль высказал более века назад. Очевидно, что «вечный» человек – позаимствуем это определение у Честертона – современник всем.

Триада любви

Итак, последние годы жизни Достоевского посвящены работе над романом «Братья Карамазовы». Опираясь на текст романа и многочисленные письма, начиная с 1878 года, попытаемся определить основные художественно-нравственные достижения, которые были обретены писателем и утверждены с максимальной полнотой в завершающий период.

Постоянно помня о том, что мир Достоевского христоцентричен, можно выделить основную триаду любви, освещенную этим Неугасимым Солнцем Правды: любовь к отеческой земле, любовь к народу и – дополнительная и в то же время неотъемлемая часть триады – любовь к детям.

В поучениях старца Зосимы есть следующее: «Люби повергаться на землю и лобызать ее. Землю целуй и неустанно, ненасытимо люби, всех люби, все люби, ищи восторга и исступления сего. Омочи землю слезами радости твоея и люби сии слезы твои…»

Позже, после смерти старца Зосимы, пережив часы тяжелейшего духовного смущения, Алеша Карамазов претворит это поучения в реальность, но, разумеется, не намеренно, а как бы по наитию, и духовный переворот, преодоление соблазна совершаются в нем. «Алеша стоял и смотрел и вдруг как подкошенный повергся на землю. Он не знал, для чего обнимал ее, он не давал себе отчета, почему ему так неудержимо хотелось целовать ее, целовать всю, но он целовал ее плача, рыдая и обливая своими слезами, и исступленно клялся любить ее, любить во веки веков. О чем плакал он? О, он плакал в восторге своем даже и об этих звездах, которые ему сияли из бездны, и «не стыдился исступления сего». Как будто нити ото всех этих бесчисленных миров Божиих сошлись разом в душе его, и она вся трепетала «соприкасаясь мирам иным». Простить ему хотелось всех и за все, и просить прощения, о! не себе, а за всех, за всех и за вся… Но с каждым мгновением он чувствовал явно и как бы осязательно, как что-то твердое и незыблемое, как этот свод небесный, сходило в душу его. Какая-то как бы идея воцарялась в уме его – и уже на всю жизнь и на веки веков. Пал он на землю слабым юношей, а встал твердым на всю жизнь бойцом и сознал и почувствовал это  вдруг, в ту же минуту своего восторга. И никогда, никогда не мог забыть Алеша во всю жизнь свою потом этой минуты. «Кто-то посетил мою душу в тот час», – говорил он потом с твердою верой в слова свои…»

Глава, завершающаяся этим эпизодом, носит название «Канна Галилейская»: вода, претворяющаяся в вино, слабый юноша – в воина Христова, земля, окруженная с древности ореолом языческого поклонения – в землю как место пребывания православного народа, как второй удел Богоматери, в землю как мистический оплот, ибо она есть – прах твоего народа, из которого восстанет в Светлый день всеобщего воскресения. Без любви к своей земле – нет православного. Мысль эта сопровождала писателя на протяжении всей его жизни, созревая и полнясь любовью, и достигая апофеоза в «Братьях Карамазовых».

«Бог те прости…»

Нет православного и без любви к своему народу. Есть в романе весьма важный персонаж, хоть, вроде, и не из главных – Коля Красоткин, умненький мальчик, уже слегка отравленный социалистическими идеями. Мальчик этот, чрезвычайно высоко оценивая свой ум, любит вступать в перепалку с прохожими, повергая их в растерянность и бесплодные догадки неожиданными репликами. Неслучайно же Федор Михайлович подкидывает коле Красоткину напоследок «умного» мужика и вот какой происходит диалог:

«– …Я люблю расшевелить дураков во всех слоях общества. Вот и еще стоит олух, вот этот мужик. Ну не писано ль у этого на лице, что он дурак, вот у этого мужика, а?

– Оставь его, Коля, пройдем мимо.

– Ни за что не оставлю, я теперь поехал. Эй! Здравствуй, мужик!

Дюжий мужик, медленно проходивший мимо и уже, должно быть, выпивший, с круглым простоватым лицом и с бородой с проседью, поднял голову и посмотрел на парнишку.

– Ну, здравствуй, коли не шутишь, – неторопливо проговорил он в ответ.

– А коль шучу? – засмеялся Коля.

– А шутишь, так и шути, Бог с тобой. Ничего, это можно. Это всегда возможно, чтоб пошутить.

– Виноват, брат, пошутил.

– Ну и Бог те прости.

– Ты-то прощаешь ли?

– Оченно прощаю. Ступай.

– Вишь ведь ты, да ты, пожалуй, мужик умный.

– Умней тебя, – неожиданно и по-прежнему важно ответил мужик.

– Вряд ли, – опешил несколько Коля.

– Верно говорю.

– А пожалуй что и так.

– То-то, брат.

– Прощай, мужик.

– Прощай.

– Мужики бывают разные, – заметил Коля Смурову после некоторого молчания. – Почем же я знал, что нарвусь на умника. Я всегда готов признать ум в народе».

Именно «умный» мужик, а соборно – народ – способен укоротить и усмирить зарвавшегося специалиста, выступить воспитателем и проводником – по любимой мысли Достоевского – «гласа Божьего».

Не только юного отрока усмиряет «умный» народ, но весь судебный процесс над Митей Карамазовым именно «умный» народ приводит к законному и в высшем смысле праведному заключению. Несмотря на то, что подсудимый не признает свою прямую вину, несмотря на то, что атмосфера в городе и, следовательно, в зале судебных заседаний либеральна, невзирая на ухищрения известного защитника, попытавшегося расшатать  обвинение тоже в духе новейшей «гуманности», – сама идея отцеубийства, отвратительная по своей сути и ставшая логическим завершением греховной жизни, получает нелицеприятную  оценку из уст мужиков-присяжных: «да, виновен». Глава эта озаглавлена: «Мужички за себя постояли», а последние ее слова: «и покончили нашего Митеньку». Но в том-то все и дело, что страдание, принимаемое Митей, единственное способно выдернуть его из прежнего болота, переродить их «ветхого» состояния в новое.

«Ангельчики»

Дети, конечно, часть народа, и все же любовь писателя к детям, олицетворению невинности, вырастает в отдельную художественную тему. Чрезвычайное внимание к детям всегда отличало Достоевского, он просит своих корреспондентов присылать ему сведения о детях, упоминает, что сам «изучаю и всю жизнь изучал их, и люблю, и сам их имею». В другом письме, от 1879 года, сказано следующее: «Детки – мука, но необходимы. Без них нет цели жизни… Я знаю великолепных душой людей, женатых, но детей не имеющих, – и что же, при таком уме, при такой душе – все чего-то им недостает и – ей-Богу, правда – в высших задачах и вопросах жизни они как бы хромают». Вообще замечание это поразительно само по себе. Своих же собственных детей в письмах к жене, например, иначе чем «ангельчики» и не называет. В письме к своей корреспондентке дает конкретные советы по воспитанию: «Вашему ребенку 8 лет: знакомьте его с Евангелием, учите его веровать в Бога строго по закону. Это непременное условие, иначе не будет хорошего человека, а выйдет в лучшем случае страдалец, а в дурном так и равнодушный, жирный человек, да и еще того хуже. Лучше Христа ничего не выдумаете, поверьте этому…»

Подробнейшим образом писатель отвечает на письма молодежи, в частности студентов, невзирая на страшнейшую свою загруженность в это время и нездоровье.

Любопытно провести параллель в современность и поискать «детскую» тему в текущей русской литературе. Редчайший даже из серьезных современных писателей выводит на сцену героев-детей, и как правило, в характеристиках сквозит авторский страх перед «племенем младым, незнакомым», а вот преображающий свет любви и любованье детьми отыскать в произведениях наших современников весьма проблематично.

Что же касается романа «Братья Карамазовы» – любовь к детям становится одной из стрежневых нравственных линий. Один из острейших вопросов, поставленных в романе, – вопрос о детском страдании и «слезинке ребенка». Всем романом Достоевский отвечает на тезисы Ивана Карамазова, и в частности, книгой «Мальчики», построенной вокруг трогательнейшего эпизода смерти Илюшечки. Да и весь роман в целом завершает сцена у могилы мальчика клятвой детей и Алеши – быть чистыми, стыдливыми, совестливыми перед лицом детской смерти, детского страданья. Каждый взрослый виновен своими грехами перед детьми и своим злом усугубляет их страданья. Потому и Митино искупление предварено символическим сном про «дитя». «И чувствует он еще, что подымается в сердце его какое-то никогда еще небывалое в нем умиление, что плакать ему хочется, что хочет он всем сделать что-то такое, чтобы не плакало дите…» К этому выводу и подводит Достоевский своего героя – понесешь невинно часть общего страданья, одну слезинку детскую, может быть, тем самым и оботрешь.

Значение «детской» темы видно и из того, что и весь «Братья Карамазовы» писатель рассматривал как первую часть дилогии, вторую планировал озаглавить «Дети».

«По плодам узнаете…»

Итак «земля – народ – дети» – главнейшая триада любви христоцентричного мира Достоевского.

Как уже было сказано выше, писатель к этому зрелому периоду обладал как личность простотой и духовным зрением, сердце его полнилось любовью ко Христу и к людям. Он прошел каторгу, всю жизнь боролся с тяжелейшим недугом, работал неутомимо, со страшными перегрузками, отдавал долги брата по журналу и помогал его семье – почти до смерти, сам нуждался. Называл себя не иначе как «писатель-пролетарий». Имел в высшей степени гражданское сознание, сумел победить в себе тяжелейшую страсть игрока. Он, человек, трудно шедший к устроенной семейной жизни, проживя с Анной Григорьевной 14 лет, сделал ей на смертном одре признание: «За 14 лет я не изменял тебе ни разу, даже мысленно», Она же, в свою очередь, писала, что «пользовалась с ним необыкновенным счастьем». Будучи столь известным и авторитетным писателем, отказывался от роли «учителя», чему имеются многочисленные свидетельства в письмах: «Не сочтите меня за какого-то учителя и проповедника свысока…» К церкви относился трогательно, есть об этом в воспоминаниях современников – как стоял Литургию – «за колоночкой, на коленках, обливаясь слезами».

В письме 1879 года он пишет о романе «Братья Карамазовы» следующее: «заставляю сознаться, что чистый, идеальный христианин – дело не отвлеченное, а образно реальное, возможное, воочию предстоящее, и что христианство есть единственное убежище Русской земли ото всех ее зол…» Особенно важно и показательно это высказывание в связи с романом «Идиот» и образом князя Мышкина – тогдашней попытки «чистого христианина», путь которого начинался в швейцарской клинике и завершался там же. А вот Достоевский последнего периода жизни, базируясь не только на своих художественных прозрениях, но и на своем духовном опыте, заявляет: «Христианин возможен», – и вся неисчерпаемость его воцерковленной, художественно-одаренной личности подтверждает это. Личности, которая продолжает служить собою Богу и людям и после завершения своего земного пути.

22 ноября 2000 г.