Тихое майское утро прекрасно. Только что рассеялся туман над рекой. Долина еще темна, но
отчетливо видна извивающаяся лента реки, отливающая тусклым серебром, переходящим в глубоко вороненую сталь. Кое-где в долину реки выбегают лощинки, покрытые лесочками или кустарниками. На них под напором все теплей и теплей пригревающих лучей майского солнца тают последние клочья тумана. По ту сторону реки широко раскинулся смешанный лес, поднимающийся как бы ступеньками к небосводу, а между ступеньками – полоски седоватой мглы. Белоствольный березнячок да ельник стелются по сырым низинам, сосняк храбро взбегает на крутолобые сухие пригорки. Темные елки красиво выскакивают из нежно-дымчатой зелени березняка. Шибко бьет в нос и веселит сердце душисто-смолистый запах молодого березового листа, который доносит ветерок из-за реки. К сожалению, все чаще к таким запахам примешивается запах гари и копоти, дыма и еще чего-то едкого и вонючего, явно произведенного руками человека.
А в уши, между тем, начинают литься разнообразные звуки «весеннего шума». «Идет, гудёт весенний шум, весенний шум, зеленый шум!» Сотни пернатых певунов (а когда-то их были тысячи) перекликаются, поют, наполняя своими голосами мягкий свежий воздух. Словно крошечный колокольчик, вызванивает желтоголовая овсяночка, неподвижно сидя на самой маковке молодой осинки. Вот еще одна флейточка влилась в общий хор. Это залилась песенкой непоседа-пеночка. Целая стайка синичек перепрыгивает, перескакивает, перелетает с веточки на веточку тоненькой березки, шевелит молодые листочки, потряхивает цветочные сережки.
«Трррр-трр-трам, трррр-трр-трам!» – раздавалось в лесу барабанной дробью. Словно общую побудку сыграл армей-
ский барабанщик. Того и гляди двинутся по мокрым луговинам шеренги пехоты. Это дятел сыграл «зорю» на своем сухо-вершинно-сосновом барабане. Старая раскидистая сосна склонилась над рекой, смотрится в свое отражение с обрывистого берега в задумчивости. Сколько весен ей пришлось уже повстречать! Громкими посвистами доносятся из леса и далеко катятся по воде отрывистые, словно короткие строфы, песни певчих дроздов.
А высоко в нежно-голубом небе трелями серебристыми льются песни жаворонков, которые замерли в необъятном просторе, и только крылышки их трепещут, трепещут, трепещут... И кажется – не птица поет, а крылья ее вызванивают в воздухе.
Над рекой степенным полетом пролетает большая черная птица с солидным «каррр, каррр»... Черный ворон. Не накаркай нам беды, вещая птица старинных русских сказок и былин. Удивительно мало стало воронов. Негде им гнездиться. Лесники придумали санитарные рубки в лесах, даже в заповедных. Уничтожают старые дуплистые деревья. А о том, где воронам вить гнезда, не подумали.
А вот за рекой раздалось «ку-ку, ку-ку, ку-ку»... Прокуковала, долгожданная. Теперь точно весна наступила. Может, и придут еще холода, но морозов уж не будет. «Откуковала их кукушка» – говорят в народе. Впрочем, сейчас все чаще не сбываются старинные русские приметы. Меняется климат. Нужны новые приметы.
Откуда ни возьмись, мелькнула в верхушках деревьев сорока-белобока, затрещала на весь лес. А тут и нас увидела, того пуще залилась. Кричит на весь лес: «Человек пришел, человек пришел, человек пришел!» Правильно, сорока. Предупреждай, остерегай лесное население. Может быть, добрый человек – да кто его знает. Лучше подальше от него. Говорят, что птицы и опытные охотники по сорочьему крику могут отличить даже, какой человек заявился в лес – вооруженный или нет. Я, к сожалению, плохо знаю сорочий язык.
А солнце все выше и выше катится золотым колесиком по небесному своду. Тени, до этого зыбкие и неяркие, становятся все четче и темнее. Наконец они становятся совершенно черными. Исчезает прохлада и наступает день.
Какая она, осень?
Издавна считают осень красавицей желтою. Первыми золотистые пряди появляются среди густой зелени листвы берез, лип, кленов. Постепенно желтизна расползается на тополя и осины. А некоторые осины осенью начинают краснеть. Порой бредешь по лесу, а под ногами лежит ярко-красный осиновый лист и рдеет смущенным румянцем.
Листья кленов горят расплавленным золотом. В садах янтарной желтизной наливаются яблоки старинного русского сорта антоновка. Не торопитесь срывать их. Они вберут в себя все тепло лучей осеннего солнца и станут еще слаще. Словом, осень и впрямь красавица желтая.
А может быть, осень черная? Ведь посмотрите на поля. Чернеют они обнаженной вспаханной почвой. Легли в нее семена озимых. Как вороново крыло темнеют убранные картофельные поля. Доволен земледелец урожаем «второго хлеба». А на черные комья зяблевой пахоты сыплются желтыми монетками листочки, сорванные шаловливым ветром с деревьев соседней лесополосы.
А может быть, осень зеленая? Скажете, трудно с этим согласиться? Но посмотрите на поля, засеянные озимыми: густой, изумрудной щеткой радуют они глаз земледельца.
Или осень красная? Ярче спелых вишен рдеют в лесу гроздья калины и рябины. Где-то на верхушке яблони алеет забытое яблоко пепина шафранного или штрифеля. В оранжево-красные шляпки одеты грибы-боровики. Не уступают им и подосиновики.
Летят в неизвестность паутинки. Они белые-белые на фоне пожухлой травы. Плывут в голубизне поблекшие облака с черными подпалинами. А в воздухе то там, то тут кувыркается желтый листочек.
Так какая же она, осень? Наверное, разноцветная, напоминающая чернобровую, черноволосую красавицу-цыганку, в пестрой шали с алыми цветами, с желтыми драгоценными монистами, с алыми губами. И осень так же переменчива и капризна: то обдаст холодом, то вдруг повеет теплом, то слезы польет, то солнышком засмеется. Ну, точно – красавица.
На осенней заре
Холодным молоком тумана залита глубокая долина реки. Только верхушки осинок да березок пойменного хилого леска показываются время от времени над медленно волнующейся поверхностью облака, спустившегося на землю и не способного подняться от земли, скованного промозглым холодом. Над далекой чертой горизонта показалось солнце. Ярко-алая его горбушка увеличивается медленно, будто солнце само боится озябнуть на холодной сырости осенней зари.
Тощими скелетами чернеют на пустыре кусты бурьяна. Когда-то без умолку трещали здесь полчища кузнечиков, басовито и уверенно гудели ярко-полосатые шмели, серыми стрелами проносились горбатые мухи-ктыри, бесшумно беззаботно порхали бабочки. А сейчас вроде бы жизнь замерла насовсем. Но вдруг что-то сверкнуло разноцветной ниткой бриллиантов! Ба! Да это же паучья ловчая сеть, унизанная капельками росы. Мелким бисером нанизались водяные капельки на тончайшие паутинки. Белым кружевом вырисовывают они паучьи тенета на лоне темной застывшей земли.
Трудна паучья жизнь в осеннюю холодную бескормицу. Кого занесет в это время в его искусно сотканную сеть? Но паук ждет. Давно пролетели серебряные паутинки «бабьего лета» в холодном стеклянистом осеннем воздухе и растаяли в белесо-голубой дымке южной стороны горизонта. Унесли с собой последние крохи тепла. Но этот паук-домосед остался. Не испугали его надвигающиеся вместе с серыми брюхастыми тучами холода. Ждет паук скудной добычи. Уж и сам еле двигается, скованный холодом и сыростью. Может быть, и ревматизм разыгрался в паучьих коленчатых ногах. Но он упорен в своем ожидании. Велика его вера в возможности ажурной своей ловушки.
Может быть, и попадет в тенета разогревшаяся на полуденном солнышке вялая муха. Будет лениво биться она в липких нитях паутины. Намертво скрутит ее паук. Но явно не радует его случайная добыча. Медленно уходит он в свое укрытие. Холодно и нерадостно пауку-домоседу. Вот-вот рванет холодный ветер-злюка. Швырнет в паутину крупный желтый лист и уничтожит великолепную ловушку, а у паука уже не хватит сил починить ее или сделать новую. Закоченеет мастер-искусник до нового тепла в своем укрытии. Весеннее солнышко вдохнет в него радость новой жизни, и снова паук примется ткать свои чудесные по красоте ловчие сети. Для искусства тоже нужно тепло и высокое просторное небо.
