ВОСПОМИНАНИЯ  АРХИТЕКТОРА[1]

Легендарные земляки

В Голуни работал воспитанник семьи Лениных димыч (дмитрий) Барамзин. Отец димыча был в ссылке вместе с Лениным, там заболел туберкулезом и перед смертью просил Владимира Ильича позаботиться о своем сыне. Во время революции семья Ленина послала своего воспитанника на юг Тульской губернии, в село Голунь в совхоз «Госсемкультура» в расчете, что здесь сытнее, чем в Москве. Он у нас был пионервожатым, когда только создавалась пионерская организация в начале 20-х годов. После гражданской войны трудился секретарем укома комсомола, затем уехал в Москву в ЦК ВЛКСМ и погиб в начале Великой Отечественной на оборонительных сооружениях под Москвой.

Знаменитый маршал Василевский работал в соседней школе в Подъяковлеве. Во время революции многие интеллигенты занимались просветительством — собирали кружки. Народ был неграмотный, только два-три человека на селе умели читать. Молодежь училась, а взрослое население было совершенно безграмотное. Василевский вместе с сестрами Наумовыми субботними вечерами приходил к нам в Голунскую школу, где собиралась местная интеллигенция: пели, танцевали, ставили водевили, пили чай с морковными конфетами.

другой маршал — Чуйков — в молодости сватался за сестру матери, тетю Анюту. Они были очень дружны, однако что-то помешало им сойтись. Одно время власти придирались к моей бабушке, зачем она берется лечить крестьян, не имея медицинского образования. Однако многократные комиссии приходили к выводу, что она лечит грамотно, как опытный врач, знающий латынь, но придирки тем не менее не прекращались. И только по просьбе тети вмешательство Чуйкова прекратило бесконечные проверки. А умение лечить объяснялось очень просто: отец бабушки, мой прадед, был военным лекарем еще в Крымскую войну и с детства обучал ее многим медицинским премудростям. Во время второй мировой войны моя тетя овдовела, стала монахиней и работала в госпитале. Взяла на воспитание мальчишку-сироту и по ее просьбе Чуйков устроил его после войны в суворовское училище. В Серебряных Прудах, где я родился, с Чуйковым связана одна интересная криминальная история.

Это произошло в 20-е годы. Сам маршал был из многодетной семьи, у него была младшая сестра-красавица. Она выходила замуж, и вот по этому-то случаю Василий Иванович приехал из Китая. За праздничным столом после венчания в церкви разместились все родные и близкие. Жених настоял на том, чтобы невеста села не в красный угол под образами, как было принято, а под окном у форточки, чтобы не было душно: стояло лето. Во время гуляния выстрелом из форточки невесту убили. Василий Иванович тут же вскочил и, указывая на жениха, крикнул: «Это ты убийца! Это ты настоял на том, чтобы она села под окном!»

А суть дела была вот в чем. В Серебряных Прудах после гражданской войны обстановка была очень опасной — село большое, близко от Москвы, железнодорожный узел, приволье для уголовников. Боялись простого шороха. Село считалось бандитским. Часто случались пожары. Не просто так. Говорили: очередной поджог. В селе действовала бандитская группа, которая по ночам входила в облюбованный дом, вырезала всех членов семьи, а имущество грабила. Главарем, как потом оказалось, был очень красивый, интеллигентный по виду молодой человек по фамилии Татаринов, который ни у кого не вызывал подозрения и которому в любое время суток открывали дверь. Так вот, именно он и посватался за сестру Чуйкова. Перед свадьбой один из подельников спросил у него, как он дальше собирается работать в банде, ведь молодая жена будет помехой и наверняка узнает обо всем рано или поздно. А в это время в соседней комнате, на свою беду, оказалась невеста. Сомнений в том, что она все слышала, не оставалось. И они решили ее убрать, что и сделали во время свадьбы. Во время суда Василий Иванович заявил, что, если убийц не приговорят к расстрелу, то он самолично уничтожит их... Негодяев расстреляли.

Жил в Голуни очень интересный человек — Василий Васильевич давыдов. Внешне похож на героя Юрия Соломина из «Адъютанта его Превосходительства». Он у нас столовался. дружил с отцом. Был страстным охотником. Однажды я даже ходил с ним на вальдшнепов. Сам родом из Иванова. В школе до 1914 года преподавал литературу и русский язык. Потом ушел на фронт. Оттуда вернулся офицером с тремя Георгиевскими крестами и с именным оружием — двумя кортиками из слоновой кости и двумя наганами, полученными за храбрость. Помню, когда он фехтовал на своих кортиках, получался один сплошной блестящий круг. Месяца два проработал опять в школе, но потом грянула Октябрьская революция, он вступил в партию и ушел на фронт уже гражданской войны. Оставил свои вещи: велосипед, ружье в Новосиль кому-то отвез, а нам отдал плетеную корзиночку с двумя петлями и двумя замочками. «Буду жив — заберу. Нет — заберут мои родственники из Иванова», — сказал на прощание. И вот в его отсутствие к нам пришли из ЧК: «У вас тут остановился царский офицер». А какой царский, если он уже вступил в партию и Красную Армию! Мы показали им эту корзинку, отдали ключи, они посмотрели, но ничего не нашли. Когда же давыдов вернулся, то достал оттуда два в промасленных тряпках нагана и два кортика — как чекисты их не нашли?! А если б нашли?!.

Вернулся давыдов с четырьмя ранениями (три пулевых и один след от «белой» шашки), награжденный орденом Боевого Красного Знамени с бантом. Привез подарки. Прожив у нас четыре месяца, уехал опять. Он очень многое рассказывал о войне, как получал ранения — одно из них сабельное, по голове. Рассказывал, как, попав раненым в плен, был направлен в штаб белых, но по дороге освобожден красной конницей. Говорил, что задержался в Грозном, где являлся ректором военной академии. Но последняя длительная задержка, возможно, была объяснена не совсем откровенно.

В 1932 году отец в Воронеже заходил по делу в обллито. При разговоре с секретарями на пороге кабинета начальника возник Давыдов. Он узнал голос отца. Встреча была очень теплой. К сожалению, о том, что было написано в газете «Правда» позднее, отец не знал. Уже здесь, в Саранске, я прочитал в «Правде» от 6 февраля 1969 года статью под названием «Расстреляйте меня на рассвете!» В ней описывалась история уничтожения белогвардейского казачьего генерала-атамана дутова, который с территории Китая организовывал в начале 20-х годов набеги на Семиречье крупными военными силами и свирепствовал на советской территории. Руководил операцией по уничтожению дутова Василий Васильевич давыдов. Поймать атамана никак не удавалось. Тогда был предпринят рискованный шаг. Из пограничной крепости джаркента был инсценирован побег захваченного доверенного человека атамана дутова, которого «освободил» комендант крепости, сотрудник ЧК Ченышев, чтобы вместе бежать в Китай. С целью войти в доверие к бандитам и убить дутова. Все это держалось в строгой тайне, и когда произошел побег, приехала комиссия разбираться, мол, все случилось с вашего ведома. давыдова арестовали. Но он стоял на своем — сотрудник сделает свое дело и вернется. На что ему ответили: если сегодня до полуночи, как было условлено, сотрудник не вернется, то вас расстреляют на рассвете. Но чекист вернулся вовремя и давыдова освободили. Ченышев с блеском выполнил свою миссию: проехал в лагерь белоказаков, куда не пускали даже представителей китайских властей, а так как прошел с доверенным лицом, то проник туда достаточно легко, убил главаря банды, сел на лошадь и ускакал. Тот ли это был давыдов?

Когда я учился на четвертом курсе педагогического техникума (1928 год), то мы, студенты, прочитали книгу «Союз молодых» о Колыме, Индигирке, о жизни юкагиров и первых поселенцев. Нас так захватила эта книга, что мы тут же захотели туда ехать и написали заявление: «Просим всем выпуском направить на работу на Колыму и Индигирку». И направили Надежде Константиновне Крупской, с которой держали прямую связь. Мой друг Женя Кутузов через димыча Барамзина останавливался у нее. Она не сама ответила. Нам написали, что туда учителей не посылают, там нет школ, а есть только поселения. К тому же надо знать язык местных жителей и при желании связаться с наркоматом по национальностям. У нас желание сразу отпало.

Потом произошли известные события на КВЖд. Загорелись поехать туда. Написали Ворошилову. Через некоторое время нас пригласили в военкомат и сказали: в пограничные войска добровольцев не принимают. А учителей тогда в армию не брали. Но в порядке исключения некоторых моих товарищей по окончании техникума взяли. Я уехал учиться в Ленинград, а они поступили в Москву на Высшие курсы востоковедения при ЦК (так раньше называлась школа дипломатических работников). С одним из них — Гавриилом Исаевичем Кавериным — мы встретились через 25 с лишним лет на 50-летии комсомольской организации в Новосиле. Он написал письмо в школу из-за границы. Обратный адрес был следующий: Индия, Мадрас, Генеральное консульство СССР. Он служил генеральным консулом. Я на Новый год послал ему поздравление: мол, если вы тот самый Каверин, который работал в Голуни, прошу отозваться. Проходит месяц-другой, вдруг получаю из Москвы конверт: «Сережа, как ты меня нашел?» Он, оказывается, до Индии долгое время работал в Канаде советником посла, а во время отсутствия последнего выполнял его обязанности. А послом, к слову, там был не кто иной, как идеолог развала Советского Союза А.Н.Яковлев.

Гавриил Исаевич Каверин в бытность свою в Индии многократно встречался с Индирой Ганди. Об этом свидетельствовали две изумительные индийские вазы с ее дарственной надписью.

К слову, много статей в Большой Советской Энциклопедии написано именно Кавериным. А для меня он был последней ниточкой связи с далеким прошлым. К сожалению, два года назад его не стало.

Уместно сказать, что в то посещение Новосиля я прочитал на обелиске имена погибших на войне моего брата Бориса и Сергея Тюленина — героя Краснодона. Они оказались земляками.

Второй мой друг, Тихон Соколов, работал в шести обкомах первым секретарем (в том числе Новгороде, Николаеве, Орле и др.). Был заместителем председателя Госплана СССР Байбакова. Однажды он мне рассказал, как вызвал его Брежнев к себе и говорит: «Тихон Иванович, нам с тобой пора уходить на пенсию». Тихон ответил: «Пора так пора, что я могу сказать». А генсек только что выгнал Подгорного (Председателя Президиума Верховного Совета): «Мы тебя, Тихон Иванович, обеспечим всем — будет тебе пенсия, дача, машина по вызову, кремлевская больница». Его уволил, а сам не ушел.

Третий друг, Андросов, работал в Минпросвещения, семь лет был секретарем парткома советского посольства в Китае во времена культурной революции.

Саранская элита

С Председателем Совмина Мордовии Иваном Павловичем Астайкиным мы часто встречались, у нас были прекрасные теплые отношения, он меня всегда поддерживал. Я с ним познакомился еще тогда, когда он работал первым секретарем обкома комсомола. В то время возникла идея: сквер, где ныне находится Аллея славы, превратить в комсомольский. Я составил план. А он шефствовал над работой. Мы с комсомольцами выезжали в лес, набирали саженцы — клен, лещину, жимолость.

Иван Павлович очень ценил специалистов. Его тянуло к культуре. Постоянным его посетителем был Иван Дмитриевич Воронин. Свободный доступ к нему имели скульптор Нефедов (племянник Эрьзи), художники, поэты, артисты, сотрудники музея и научно-исследовательского института. Но в то же время был требовательный, резкий и даже жесткий человек. За глаза его называли Иваном Грозным и побаивались. Он не терпел неграмотности, пустых разговоров, иногда обрывал человека, порой незаслуженно, но потом старался сгладить конфликт. Но внимательно слушал, когда говорил кто-то знающий, компетентный — он уважал таких людей. В свое время он мне рассказывал, как побывал на Брюссельской международной выставке (1958 г.). Говорил о чистоте, о том, что асфальт там каждый домохозяин или владелец магазина моет с мылом. Однако неприятно, когда едешь по дороге, а вокруг колючая проволока, как на зоне. Пойма или лес — все частная собственность. Как бы у нас так не получилось — за грибами не сходишь.

Когда он вышел на пенсию, то любил ходить пешком по городу и делал большой круг по проспекту Ленина, улицам Пролетарской, Советской, Васенко, чтобы поддерживать больное сердце. Очень много читал, писал мемуары, хотел написать историю комсомола Мордовии, но не успел. Наша дружба длилась до последнего дня его жизни. Его лечащий врач-терапевт Владимир Михайлович Зайцев буквально два раза вытаскивал Астайкина с того света, а в третий раз не смог. Среди его поздравительных открыток у меня сохранилась одна новогодняя, которую Иван Павлович отправил за несколько дней до своей смерти. Жесткий на вид, но душевный, отзывчивый, очень мудрый и умный человек — жаль, что такие так рано уходят из жизни. Он очень много сделал для Мордовии.

Дружил я и с Иваном Дмитриевичем Ворониным. Я познакомился с ним вскоре, как приехал в Саранск, году в 1945 или 46. Это был очень общительный человек, часто бывавший на разных выставках, которые посещал и я. Тогда было принято все архитектурные проекты выставлять на всеобщий обзор, а местная интеллигенция судила их: нравится, не нравится, одобряла или осуждала. Он интересовался моими разработками, участием в благоустройстве парка, привлекал в общество охраны памятников. Мы вместе участвовали в планах восстановления усадьбы Н.П.Огарева. Он приглашал меня к сотрудничеству в работе над своей книгой «Саранск», но я не располагал временем. Бывал на его юбилее. У него был экспериментальный сад: он считался заядлым садоводом, сажал деревья северных широт. По его замыслу, их легче обрабатывать, и они должны быстрее плодоносить. Однако сад у него получился неказистый, и я посоветовал его выкорчевать. Если у Астайкина было прозвище Иван Грозный, то у Ивана Дмитриевича — Иван Толковый. Потому что у него была поговорка такая: «толково». Человек очень увлекающийся, в разговоре зачастую уходил в сторону от основной темы.

Мы были дружны с Виктором Дмитриевичем Хрымовым — председателем Союза художников Мордовии в послевоенное время. Он закончил Ленинградскую академию художеств. Ходил всегда в тельняшке, и зимой, и летом — без головного убора. Великолепный организатор, добрый человек. С ним всегда считалось руководство. В творческих коллективах часто разгорались страсти и конфликты из-за заказов, царила групповщина. А он единственный умел гасить эти склоки. И до него, и после не нашлось такого руководителя, который мог так ладить с людьми. У Виктора Дмитриевича была самая лучшая работа «Арест Сталина в Батуме». Очень яркая, высокопрофессиональная картина. Он работал со «сталинской» тематикой. На Коммунистической улице (возле старых кладбищ) у него были квартира и там же мастерская. Я бывал там. Помню, трудился он над картиной «Приезд М.И.Калинина в Рузаевку». После смерти Сталина у него начался творческий застой. Сталинская тема ушла, стала невостребованной, и это его выбило из колеи. Он мне признавался: «Знаете, меня подкосило разоблачение культа личности. Как художник Грымов был очень одаренный.

Знал я и певца Иллариона Яушева. Помню, он дружил с управделами Совмина Михалевичем. Они собирались в забегаловке на углу Володарского и Советской и спорили: кто кого перепьет. Яушев отличался богатырским здоровьем и огромным природным талантом — отменным голосом, который он, к сожалению, совсем не берег. даже на сцене не всегда блистал, иногда был «не в форме».

Мы очень дружили с Михаилом Ивановичем Нефедовым — племянником Эрьзи. Он приезжал в Саранск после войны. Инвалид, фронтовик, был контужен. Будучи в Саранске, он останавливался у меня, я — у него в Москве. Очень увлеченный человек. Спал в своей мастерской, там же обедал. Работал до самозабвения. В свое время в Алатыре у Эрьзи находилась мастерская, и Михаил Иванович был его учеником. Потом поступил на медфак или Московского, или Казанского университета, но проучился до первой препарации трупов — у него начались головокружение и рвота. Профессор закричал: «Уходи! Чтобы я тебя здесь больше не видел!» Но как скульптору ему многие анатомические знания затем пригодились. Потом он закончил скульптурную студию, работал в Москве, у него там была мастерская в Художественном фонде. По натуре человек очень вспыльчивый, как и все Нефедовы. Однажды он работал на первом этаже старого дома печати (Советская, 55), где ему дали мастерскую, пришел к нему тогдашний председатель Союза художников Солдатов и говорит: «Опять ты приехал сюда халтурить!» Нефедов сначала ему сдержанно сказал: «Уйди отсюда». Тот не унимался, продолжал зудеть. Тогда Михаил Иванович запустил в него кувалдой. Тот едва дверь успел за собой прикрыть.

В другой раз Нефедов пришел на прием к зампредсовмина Ивану Михайловичу дорофееву. Стал просить у него хороший медицинский гипс: «Сами пригласили меня, а сырье не выделили». Иван Михайлович: «Приходи в другой раз». — «Нет, давай сейчас. — «Отстань!» А Нефедов все время ходил с клюшкой и настолько распалился, что затряс ей: «Я уйду, но что ты здесь делаешь?! дорофеев обиделся: «Не кричи на меня, тут у меня люди в приемной». А того уже остановить было нельзя. Он открыл своей палкой дверь настежь и закричал: «Ах, так! Пусть знают, как тебя пробирают и какой ты человек!» Но когда Нефедов вышел из кабинета, в приемной уже никого не увидел: все разбежались.

В конце 50-ых или в начале 60-ых в Москве проходило всесоюзное совещание работников культуры. Вел совещание сам Хрущев. А получалось так, что Михаил Иванович обижался, что ему и многим другим хорошим скульпторам давали мало заказов и что все заказы перехватывали те, кто имел связи в руководстве Худфонда. Нефедов попросил слова и пожаловался: «Нас зажимают, заказов не дают, я инвалид войны, а мне мастерскую до сих пор не выделили. Заказы дают одним и тем же, — и перечислил имена. Раздались реплики против. Нефедов повернулся к кричащим и заявил: «Я бы на вашем месте, Никита Сергеевич, взял и всех крикунов коленкой под зад отсюда!» Шум поднялся невероятный: «Убрать его! Хулиган!» А Хрущев расхохотался и весело так пальчиком показывает; «Ладно вам». Но на следующий день к Нефедову пришли корреспонденты и сотрудники Худфонда: «Вы вчера выступали, что, мол, вас обделяют заказами и мастерской у вас нет». И тут же через два-три дня и мастерскую выделили, и заказы поступили.

Как-то раз, приехав в Саранск, Нефедов показал мне фотографии, присланные ему из Аргентины советским послом Сергеевым. Это были фотографии работ Эрьзи — «Моисей», «Муки глухого музыканта» («Бетховен»), «Лев Толстой». Так я впервые узнал об Эрьзе. И когда Эрьзя приехал, то его переманивали к себе Саранск и Чебоксары. А вот в Москву звали неохотно. Его работы долгое время лежали в Одесском порту, и все-таки Саранск перетащил эти работы к себе — свое искусство Степан Эрьзя завещал Мордовии. Лично с Эрьзей я никогда не встречался. Сделать это было несложно — Эрьзя долгое время жил в семье Нефедовых, у кого мы обычно останавливались. Просто никак в это время не мог выбраться в Москву.

С Михаилом Ивановичем Нефедовым мы дружили семьями. У меня сохранилась многочисленная переписка. Много и плодотворно вместе работали: это — оформление зрительного зала и фасада кинотеатра «Октябрь», интерьера зала старого театра, зала дома Советов, памятники Пожарскому в Алатыре, декабристу Веденяпину в селе Селищи и др. Было много неосуществленных проектов. Михаил Иванович был талантливым скульптором, учеником Эрьзи и Мотовилова...

В начале 60-х годов я отдыхал на курорте в Карловых Варах, где располагался огромный советский санаторий «Империал», в котором я лечился. Там я встретился с Константином Симоновым. Он отдыхал вместе со своим другом — поэтом Сергеем Васильевым. Они обычно сидели за отдельным столиком, и только изредка к ним кто-нибудь подсаживался. Симонов был одет очень просто, в какую-то стеганку. Это даже казалось неприличным, слишком простая какая-то одежда для такого человека. Он был замкнутый, больше находился один, если выходил посидеть на скамеечку. А вот Васильев, напротив, тот был заядлый шахматист и бильярдист, очень общительный. В этом корпусе находился клуб, где можно было поиграть в шахматы, сходить в читальный зал, сыграть в домино, на бильярде. Вот в бильярдную часто и ходил Васильев.

Однажды Симонов приходит в клуб и зовет Васильева: «Пойдем. Нас уже ждут в обществе чехословацко-советской дружбы». А тот заигрался: «Подожди минуточку, партию закончу». — «Нам некогда, нас ждут». Тот выругался в сердцах: «А, ну ладно...» И ушел. А потом через некоторое время приходят оттуда и ворчат. Они попали на заседание этого самого общества, там их угостили, подали кофе или чай с облатками (круглые вафли по-чешски), а на обед в санатории они опоздали: «Разве мы бы их так встретили...»

Года два Главным художником Совета Министров Мордовии работал некто Годлевский — поляк из Западной Белоруссии. С ним произошла очень неприятная история. На поверку он оказался членом молодежной профашистской организации. Попал он к нам так. Когда все республики готовили подарки к дню рождения Сталина, то в Совмине собрали всех художников, в том числе Мухина, Илюхина и др. Был приглашен и я. думали, какой подарок преподнести вождю от имени Мордовии. Я предложил: «давайте сделаем хлеб-соль — самый обычный. Блюдо, на нем каравай, все это на столике со столешницей, украшенной мордовским орнаментом». Так и решили. Через некоторое время вызывает меня к себе в кабинет зампредсовмина по культуре Белобородов. Захожу, а там сидят два роскошных человека — женщина и мужчина. Он — в сером элегантном костюме, она с украшениями. Зампред говорит: «Вот, Сергей Онисимович, познакомьтесь: это мастера, которые будут выполнять наш заказ. Это высококвалифицированная вышивальщица, а это художник-резчик. Они оба из дубравлага.

Стали работать. И сделали этот подарок отлично. На выставку юбилейных подарков вождю в Москву поехал именно Годлевский. И это была ошибка. Возникли серьезные неприятности, поднялся скандал, кое-кто пострадал. Его забрали отсюда. Кстати говоря, этот художник оформлял вместе с Нефедовым фасад краеведческого музея. дизайнер он был отличный.

А вышивальщица осталась в Саранске. Она была наша, русская, говорили, что жена какого-то репрессированного генерала. Ее звали Зоя Иосифовна Говорова. В дубравлаге она вышла замуж за сотрудника МВД. Жила и работала здесь в Саранске, стала основоположницей мордовской вышивальной школы. Я хорошо был с ней знаком, встречался на выставках прикладного искусства, где демонстрировались ее работы.

Главный архитектор

Мне пришлось работать со всеми республиканскими руководителями. Когда первым секретарем обкома стал Василий Иванович Закурдаев, он хотел встретиться с архитекторами. Я пришел к нему на встречу вместе с Михаилом Павловичем Бардиным, также архитектором, но тогда первым секретарем горкома партии. Закурдаев сказал: «Я был вторым секретарем Белоруссии. И первый секретарь ЦК Пономаренко сам лично занимался восстановлением послевоенного Минска. Я хочу последовать его примеру, поэтому введите меня в курс дела, что у вас проектируется и какие планы». С тех пор мне приходилось знакомить его со всеми проектами. Например, с проектом дома Союзов, школой руководящих колхозных кадров (ныне университетский ДК). Интересная история произошла со зданием с аркой возле республиканской больницы. Проект этого дома нам пришел из-под Ленинграда, где здание стояло на участке с другим уклоном. Я при привязке к местности перенес башню на угол, как требовалось по композиции. Закурдаев находился в это время в Москве на съезде, а местное руководство воспротивилось, потому что я срезал одни угловой этаж — из-за этого шесть квартир автоматически терялись. Если бы я этого не сделал, то пострадал бы облик города, и здание имело бы безобразный архитектурный вид. Позвонили в Москву. Закурдаев поддержал их. Но когда он приехал, мне удалось убедить его в своей правоте. Это был очень умный и внимательный человек, прислушивавшийся к доводам собеседника. Корректный, тихий, никогда ни на кого не повышал голоса.

В 1953 году, после смерти Сталина, с приходом к власти Хрущева, вышло Постановление «О ликвидации излишеств в строительстве и архитектуре». Запретили всякое индивидуальное строительство, предложили строить по типовым проектам, сделав весь упор на жилой фонд. В принципе, идея была правильная: люди жили в бараках и землянках. Основной целью этого постановления было создать минимальные жилищные условия людям, ликвидировать коммуналки и вселять по принципу «каждой семье — отдельную квартиру». Со всеми бедами минимального благоустройства. Строили очень скромные, одинаковые «коробочки», в результате чего получилась очень скучная, ущербная архитектура. В это время строили дом Союзов, и мне очень сильно досаждали корреспонденты: а что такое капители, карнизная тяга, полуколонна, и не излишества ли это? И вот Закурдаев спросил однажды: «На вас не слишком сильно нажимают журналисты?» Я ответил как есть. На что он мне сказал: «Вы с ними не спорьте, отвечайте как надо, но не давайте повода для лишних разговоров. А в случае чего — звоните мне. Я вас поддержу». И надо отдать ему должное: в наших газетах не появилось ни одной статьи об излишествах в архитектуре, по крайней мере касающихся проекта дома Союзов.

В 50-х годах я занимался реконструкцией кинотеатра «Октябрь» (кстати, вместе с Михаилом Ивановичем Нефедовым). Вначале решил не проверять акустику, потому что кинотеатр был построен еще до войны, и я думал, что проблем с этим не будет. Объемы же остались те же. А когда его опять пустили, то оказалось, что в акустическом отношении он далеко не удовлетворительный. В зале получилась излишняя реверберация, то есть излишнее звучание, и при просмотре фильма стоял шум и речь была неразборчивой. Пришлось делать акустический расчет. Снесли «барабаны», которые стояли по бокам сцены. А избыточное звучание нужно было поглотить стенами и потолком. для этого сделали специальные маты и решетки. Я проектировал, а Михаил Иванович Нефедов лепил орнаменты стеновых решеток. Помогали нам, кстати, дочь и сын Ивана Дмитриевича Воронина.

Было время, когда распространилось строительство высотных зданий и башенных надстроек, и однажды мне предложили сделать такую надстройку над домом Советов. Я сделал несколько вариантов, но сразу оговорился, что это не мой проект и я не имею морального права в него вмешиваться, надо запросить Ленинград. Послали запрос. Один из моих вариантов был вполне приемлем, но он так или иначе менял образ здания, хотя надстройка была в том же стиле. Из Ленинграда пришел ответ, что автор проекта погиб при обороне Ленинграда, но институт сохраняет за собой авторские права, поэтому никакие переделки без их ведома недопустимы. Вопрос был снят.

Закурдаева сменил на посту первого секретаря обкома партии Георгий Иванович Осипов. Однажды он, поддержав Евгения Онисимовича Веселовского, тогдашнего предсовнархоза, загорелся идеей разместить в центре города Опытный завод (который сейчас находится в районе Юго-Запада): выделить под этот завод целый квартал между улицами Коммунистической и Богдана Хмельницкого по улице Большевистской напротив нынешнего ДК Профсоюзов.

С этим заводом связана целая эпопея. Санитарная инспекция и архитекторы были категорически против этого проекта. В это время меня назначили уже главным архитектором республики и я руководил градостроительным советом. И вот когда к нам пришел с заявкой директор НИИ Даниэлян, мы ему отказали. дело дошло до второго секретаря обкома Андрея Петровича Ивашкина (который ранее заведовал в обкоме промышленностью). С ним у меня были хорошие отношения. И вот Ивашкин звонит мне: «Вы отказали в размещении этого корпуса». — «да, отказал». — «Почему?» — «Потому что ни по каким нормам этого делать нельзя». — «Но это же будет не промышленный, а инженерный корпус». — «Этот инженерный корпус полупромышленный, он потянет за собой слишком много всего». На что Ивашкин твердо заявил: «Рассмотрите этот вопрос еще раз, причем положительно. В противном случае вся ответственность за срыв этого объекта ляжет на вас». Я ответил в том же тоне: «Я  обещаю вернуться к рассмотрению этого вопроса повторно, но будем решать его так, как подсказывают нам наши знания и профессиональная гордость — на сделку со своей совестью я не пойду». Он — хоп! — бросил трубку.

Через несколько дней приглашают меня, санитарного инспектора Малкина, городского архитектора Сурина, директора этого НИИ даниэляна и председателя совнархоза Веселовского. Сначала выступил директор. Потом я высказал свои возражения: что размещение лабораторно-инженерного корпуса с опытным производством гораздо вреднее, чем обычное рабочее производство. Это же «опыт», подтянут промышленную канализацию, газ, трубы, это будет целый завод в центре города. Очень долго спорили. Малкин меня поддержал, директор возражал, Ивашкин давал мне возможность говорить. Веселовский молчал и взял слово уже после всех: «Разрешите! В решении этого вопроса прав архитектор и санитарный инспектор. Не прав директор этого института. Речь шла только об инженерном корпусе, поэтому и будем строить только инженерный корпус». На что Малкин сказал: «Если так, я снимаю свои возражения». Я настаивал на своем: «Какой бы ни был корпус, он в любом случае потянет за собой опытное производство. Это неверное решение».

Выходим с Суриным с заседания и думаем: какие действия предпринять, чтобы не допустить реализации этого проекта? Я говорю Сурину: «Есть одна зацепка. Они просили четыре гектара, а мы выделим полгектара, только для инженерного корпуса». Так и поступили. Три дня на заводе молчали. Потом пришел директор и сказал: «Дайте нам другую площадку». другую площадку им выделили на Юго-Западе, в районе колхоза «Гигант».

Однажды Осипову пришла идея застроить район возле «Резинотехники» жилыми домами. Я возражал: «Здесь по нормам могут быть только складские и транспортные помещения». Осипов, держа в памяти историю с Опытным заводом, проворчал: «Я всегда знал, что Левков тормозит нам строительство в городе». На что я ответил: «да, торможу, и правильно делаю. Потому что дай волю совнархозу, он снесет город по частям». — «Что вы предлагаете?» — «Я предлагаю Богу Богово, а кесарю кесарево. Жилье должно быть там, где вы хотели разместить опытное производство». Он: «Мы все равно застроим! — «Тогда я поеду в Госстрой за консультацией». Его это никак не устраивало. Я боролся за дело. И оно восторжествовало.

С Осиповым мы спорили по очень многим вопросам. Последнее столкновение дошло до скандала. Тогда я проектировал стадион «Труд» (ныне «Электровыпрямитель»). Мы ездили в Казань посмотреть на тамошний стадион, и я запроектировал довольно скромную арену. Но там, где она размещалась, место было сырое, и я запроектировал дренажи, чтобы не наносился ил. Началось строительство. И вот решили проверить, как идет дело. Приехали на место, а там жижа, все разворочено, практически ничего не сделано. Я говорю: «Строители все разрыли, а дренаж не сделали. А надо было начинать именно с дренажа». Осипов: «Это не строители, это все архитекторы, это все архитектурные выкрутасы». Меня такой выпад возмутил, и я сорвался: «Георгий Иванович, если разговор двух ученых- врачей подслушает посторонний человек, он подумает, что они разговаривают на каком-то каббалистическом языке при помощи заклинаний, а между тем их разговор имеет высокопрофессиональный смысл, недоступный невежественному человеку». Он резко повернулся: «Поехали отсюда». И все-таки он мне многое прощал. Когда мне потребовалась характеристика от обкома на мое доцентство, он заявил: «Лично против Левкова я ничего не имею, но подписывать характеристику не буду. Пусть подписывает второй секретарь». Хотя вполне мог «зарубить». Тот, конечно, подписал. Позднее я об этом рассказал Тихону Соколову. Тот стал меня убеждать: «Что ты, Георгий Иванович очень порядочный человек».

Памятники

Памятники нашего города — это отдельная тема, требующая особого разговора.

В начале 60-х решили поставить памятник стратонавтам. Место выбирала комиссия, было несколько вариантов, и в конце концов остановились на привокзальной площади. Из Москвы приехал Алексей Николаевич душкин — профессор, академик архитектуры, очень известный мастер, он проектировал сочинский и другие вокзалы, станции метро. В Саранск привез проект, разработанный молодым скульптором Письменным. В архитектурной части проекта мы отметили существенные недостатки. Например, колонна, на которой должен был стоять памятник (а скульптура сама по себе была отличная), опиралась на большой стилобат (гранитная платформа со ступенями высотой метра два под колонной). В результате, если смотреть с земли, колонна закрывалась стилобатом, пропорции искажались. Издали можно было еще смотреть, а вот близко... Надо было сделать развертку фасадов площади, чтобы определить масштабность относительно зданий, посмотреть, как вписывается памятник в окружающую местность. Профессор согласился: «Хорошо, переделаем». Переделали. И когда пошли в Совмин, душкин сказал: «Знаете, я никак не ожидал у вас здесь такого квалифицированного суждения». Кстати говоря, первоначально этот памятник хотели поставить на Васенко, посреди улицы. Но место перед вокзалом все-таки лучше — надо только деревья подстригать. В последнее время, правда, это дело немного подзапустили.

При Осипове существовал проект памятника Ленину. Архитектором тоже был профессор душкин, а скульптором — знаменитый Николай Васильевич Томский. Будучи в Москве, наше руководство ходило в скульптурную мастерскую и одобрило этот проект. А в Совмине помощником Астайкина работал Иван Федорович Соловьев (изумительный человек, корректный, умный, интеллигентный). Он мне и говорит: «Сергей Онисимович, пришли чертежи на строительство пьедестала». И отдал их мне. У меня появилось много возражений. Я так и сказал Соловьеву: «Иван Федорович, так строить нельзя, очень много серьезных замечаний». Пришлось решать вопрос на самом «верху». И вот приглашают меня, душкина, других специалистов к Осипову. Осипов спросил: «Какие у вас есть замечания?» Отвечаю: «У меня семь замечаний. Первое: памятник стоит не на площади, а должен стоять в центре, по оси дома Советов и по оси улицы, и должен быть значительно выше. В таком ракурсе он просто не смотрится. Второе: по форме своей это полупарковая архитектура, а поставят его на площади, где проходят демонстрации и праздники. Третье: эта скульптура скорее даже не Ленина, а или Маяковского, или Горького — фигура-то должна быть узнаваемой. На что министр культуры Кокарев ответил: «А мы поставим дощечку — памятник В.И.Ленину». Все дружно рассмеялись, а я продолжил: «Четвертое: Ленин у вас отвернулся от проходящей демонстрации…» Другие замечания я сейчас уже и не помню. Стали спорить. Г.И.Осипов спросил: «А почему нельзя поставить памятник в центре?» Отвечаю: «для этого нужна другая скульптура, значительно выше, хотя бы метра на два» — «Если переделать?» — «На это нужно время». Но оказалось, что в Мытищах уже отлиты формы. Осипов резюмировал: «Коли так, давайте закроем этот вопрос. дело в том, что мне в ЦК дали деньги на памятник с реализацией в этом году. К дню Октябрьской революции мы должны поставить памятник, иначе у нас эти деньги отберут». душкин потом жалел: «Вы знаете: ваши архитекторы правы. Если бы мне сказали все эти замечания хоть на месяц раньше, я бы все переделал...» Поэтому памятник стоит такой, какой он есть.

Вообще с памятниками в городе дела обстояли неважно. У нас был ужасный памятник Полежаеву напротив гостиницы «Центральная» (где сейчас Вечный огонь) — без знания анатомии, архитектуры. Был у нас такой Абрамов, я не знаю, как его назвать — лепщик он или кто. Потом его Пушкин стоял в парке культуры, это тоже было ужасно. Затем бюст Кирова «на тумбочке» (слева у входа в парк у школы) — это была практически одна голова. А скульптура Сталина стояла за решеткой бывшей церкви (потом хлебозавода). Сталин за решеткой — дико. И наконец, у здания партшколы находился памятник Ленину — совершенно уродливый. Был у нас такой лепщик Иван Савельич докторов. Я его потом спрашивал: «Это вы ставили?» — «Я». — «Как же получилось, что он такой уродливый?» — «да это из Москвы привезли». — «да не может быть, чтобы из Художественного фонда такой скверный памятник привезли». Оказалось, дело было в том, что памятник состоял из нескольких бетонных блоков, но один из них был разбит, в торсе треснул, развалился. Лепщик трещину-то залепил, разбитый блок выбросил, в результате чего у памятника руки опустились чуть ли не ниже колен.

Тогда я пошел к Закурдаеву и сказал: «Я к вам относительно памятников, которые стоят в нашем городе. Это невыносимое зрелище. Памятник должен быть образцом культуры, прививать прекрасное и вызывать уважение к тому, кому он поставлен. А у нас аляповатый Полежаев, уродливый Пушкин, Сталин за решеткой, на памятник Ленину вообще смотреть невозможно». Создали комиссию. Единственно, возникла сложность с памятником Ленину. Закурдаев говорит: «Я не могу просто так убрать памятник Ленину. Мы должны поставить вместо него новый». И вот только при следующем первом секретаре, Осипове, поставили новый памятник. А старый ночью снесли.

Возле университета в центре хотели поставить памятник Евсевьеву, но потом после организации университета установили памятник Огареву. Мы с Нефедовым проектировали один из вариантов. Но, к сожалению, прошел другой. На мой взгляд, наш вариант был лучше. А тот, что стоит — скульптора Шелова — очень неудачный. Но стоит именно он.

Р.S. В мой 90-летний юбилей меня спрашивали: чему я обязан своим относительным долголетием и здоровьем? Отвечаю: своему здоровому образу жизни, творческой увлеченности, сознанию того, что я еще нужен людям, и в первую очередь своей семье, а еще тому, что меня всегда окружали и поддерживали замечательные люди. А также физическому труду с детства на природе, увлеченности многими видами спорта, движению. И очень важно — жизненной активности. Ведь известно: жизнь — это движение!

Материал подготовил  Александр Бажанов