Константин Смородин
* * *
Вторая половина ноября,
но солнце вышло на простор,
и радостно мне, честно говоря, –
и песня складывается, и ликует взор.
А то, что холодно и снег лежит картинно?..
Так ноября ж вторая половина!
Пусть на стерне уже блестит снежок,
зато как чисто и светло, дружок!..
Немного архаично? Пасторально?
Как небеса в сиянии хрустальном!..
Как лес сосновый – видишь? – на холме
в зелёной неизменной бахроме!..
А кто-то скажет, что идёт война.
Я помню, и душа моя больна,
и часто на душе моей тревога,
но солнце вышло, как подарок Бога,
после недели самых серых дней!..
И солнце – солнечней, и синева – синей!..
* * *
Кто-то опять в подъезде курит.
Ночь сырая на все глаза.
Тени во дворе копошатся, как куры.
Фонарь – печальная стрекоза.
Холодно. Тихо. В дорожке ковровой
узнаешь крону вчерашней берёзы.
Памятник Мухиной. Серп багровый
в свете событий. И слёзы, слёзы.
Время рассыпалось на фрагменты –
чтобы сложиться во что-то снова.
Были ль вы счастливы? Нет ответа.
Были львы счастливы? Безусловно.
Звёзды падают в ночь искрами,
мгла отсвечивает седой моросью.
Я сегодня весёлый и искренний,
и спешу к вам с небесной скоростью.
* * *
Не хочется ни снега, ни дождя,
зимы совсем не хочется... Однако
скажу вам с прямотой гвоздя:
брюзжу, как дождь под сенью девушек из мрака.
Бледнею, словно волк в степи,
где хан Батый читает «Одиссею»,
и время фарами меня слепит,
выруливая в тёмную аллею.
И вот опять, объехав середину,
я заблудился в сумрачном лесу,
и гвоздь кривой, пробивший шину,
дал новый импульс колесу.
Мы движемся батыевой лавиной
по бездорожью. Собственно – куда?
И смотрит дулом пулемётным в спину
прошедшее: эх, горе – не беда!
Утро на Рождество
Ночь медленно движется к утру.
На стекле слюдяной излом
наливается перламутром
и сизая синева проникает в дом, –
проклёвывается день в панцире ледяном.
Солнце золотом чернит серебристое стекло,
искрится на снежных узорах – и становится светло.
Вместе с ночью плохое всё останется на потом.
Синичка тенькает где-то: и я – о том! и я – о том!
Сказочное время – с детством некое тождество.
Золото на серебре. Синий бархат утра. Радостное Рождество.
* * *
Ты пропускаешь жизнь – не через себя, а мимо.
Твой поезд ушёл, когда ты садился в последний вагон.
Ты плачешь внутри, хоть и улыбаешься мило,
и даже, наверно, в кого-то, как прежде, влюблён.
Ты вправду живёшь? Или это тебе показалось?
Помстилось, мелькнуло знакомой фигурой в толпе?
Выходит толпа из дверей театрального зала,
забыв про артистов на сцене... А пьеса была о тебе.
А впрочем, о всех тоже есть сочинённые пьесы.
И зритель уйдёт, заботы свои предпочтя.
Мир цифр победил, моделируя нам интересы.
Здесь плач разрешается только во время дождя.
* * *
Проезжал сегодня: на месте школы – пустырь.
Я вспоминаю окна нашей школы,
и мы – «иных времен татары и монголы» –
летим на перемену в коридор.
Я вспоминаю школьные обиды,
они живут во мне теперь, как виды
первых эмоций, впечатлений, ссор,
они летят, как в космосе болиды,
с моей пересекаются орбитой,
доносят неоконченный там спор.
Я вспоминаю первую влюблённость,
она бредет тропою потаённой
и светится игрушечной звездой,
она живёт восторгом новогодним,
сверкает снежным пологом сегодня,
когда меня одолевает зной.
Чего тогда для счастья было надо?
Победа в драке? Поцелуй в награду?
Цветная водолазка? Брюки-клёш?
Чернила ночи капают на крыши.
– Ты слышишь шёпот детства?
– Слышу, слышу!
Там столько было горького, и всё ж
счастливым вновь по улице идёшь.
*
А школа-то моя не уцелела.
Недолог оказался школьный век.
Она внезапно обветшала, обмелела,
осыпалась... И детский смех
исчез в широких гулких коридорах.
Закрыли. Обнесли глухим забором.
И вот – снесли. Недавно проезжал –
руины... вместо старой школы.
И мы – «иных времен татары и монголы» –
летим в тартарары!.. Не скрою – жаль.
* * *
Никогда не возвращайся
в прежние места...
Г. Шпаликов
Я уже наполовину в прошлом?
Слишком дорогим оно мне было.
В переулках, пеплом припорошенных,
прошлое само себя забыло.
Новое, конечно же, прекрасно.
Для других, – добавлю я печально, –
потому что время в нас увязло,
продолжая жить в прошедшем тайно.
И встречая вроде бы знакомых,
вглядываешься пристальнее в лица, –
чувство возникает: ты в оковах
прошлого – действительность двоится.
Что же разглядишь ты в настоящем,
перевёрнутым тобою кверху днищем?
Нет, себя здесь точно не обрящешь,
и напрасно ты себя здесь ищешь.
Да, не внемлем мы чужим советам,
вот бреду по улицам уныло,
на вопросы не найдя ответов
или же ответ принять не в силах.
В переулках, ветром разворошенных,
бывшее твоим теперь – чужое.
Прошлое опять уходит в прошлое,
покрываясь пепла новым слоем.
* * *
Из этого мира изгнали меня,
где старый мосток по-над чёрной водою
в пруду отражается, словно дразня, –
играя серебряной рябью-слюдою.
По воле своей я в прошлом увяз.
Бреду по аллее давно опустевшей.
– Ты кто? – надо мною склоняется вяз.
– Твой брат, – отвечаю. – Заблудший и грешный.
И сердцу вдруг стало в груди горячо.
Сквозь слёзы померкли осенние краски.
А вяз положил тихо ветвь на плечо,
и обнял меня совершенно по-братски.
02.10.24
* * *
Бог даёт по силам?
Всё, я глух и нем.
Я погряз в трясине
собственных проблем.
Солнце в небе синем
вечно светит всем.
Я погряз в трясине
собственных проблем
Только ногу выну –
сразу ближе дно.
Перейти трясину
мне не суждено?
Если же я сгину,
тяжек, как металл,
знайте: я трясину
сам себе создал.
А вокруг – болото,
булькает, смердит,
по макушку кто-то
тонет впереди.
На высокой ноте
всё кричит кулик, –
и в его болоте
гаснет солнца лик.
Да, мою личину
Бог сорвал давно –
я нашёл причину,
чтоб идти на дно.
Вижу: посох длинный
рядом – вот, держи!
Выйдешь из трясины,
но в другую жизнь.
Там леса и степи,
там простор за тыном,
но мешают цепи
собственной трясины.
* * *
Каждый из нас мечтает о духовной пище.
Мы живём в чаще, нас уже тыщи.
Кто играет на гуслях, кто на лютне, кто на арфе.
Каждый из нас метит в Марии и не желает участи Марфы.
И только брат их кроткий, отчего-то на нас гневный, –
грозит нам огненной геенной – Лазарь Четырехдневный.
За каждый фальшивый звук, за каждую украденную ноту –
ответите! – говорит. – Не сомневайтесь ни на йоту!..
* * *
Ноет осой чайник на плитке.
Время висит на оборванной нитке.
Чаю налью, хлеб вареньем намажу.
Жить, несмотря ни на что, если даже...
даже война... мел и сажа – в окне,
рухнет стена и разверзнется крыша,
вспыхнет огонь, говоря о войне.
Ты ж не сбежишь с корабля, словно крыса?
Жить, потому что иначе нельзя.
Жить, и вложить в землю новое семя.
Помнить, что всё происходит не зря.
Жить и ценить тебе данное время.
* * *
Жёлтые люди заползают в страну.
Синие люди покидают сцену.
Красные люди разжигают войну.
А золотые – определяют цену.
Чёрные люди выходят из мрака.
Зелёные люди приникли к прицелам.
Серо-буро-малиновые – стоят у бараков.
А золотые – определяют цену.
Коричневые люди купоны стригут.
Бесцветные люди двигаются к центру.
Белые люди вязнут в снегу.
А золотые – определяют цену.
* * *
Если я сюда не приехал,
это не значит, что здесь меня нет, –
я присутствую в качестве эха,
вместе с вами встречая рассвет,
слышу грохот далёких орудий,
вижу всполохи близких ракет,
и в груди моей, словно на блюде,
в сердце раненом прячется свет, –
свет страдания, горя, печали,
свет сочувствия, жалости свет, –
и во мне он горит изначально,
и меня без него уже нет.
Я иду по Донецкой аллее,
среди разных, но близких людей, –
пусть пуста она, только алеет
моё сердце рассветом над ней.
18.06.2024
* * *
Я хотел бы быть выше крыши,
и писать бы хотел, как бог,
а на деле я – тише мыши,
и мой стих неслышен как вздох.
Я хотел бы в мирской метели
быть заметнее фонаря,
а на деле-то, а на деле
я посеян, быть может, зря.
Я хотел бы совсем немного,
что любой – захотел и смог! –
чтоб не стыдно было пред Богом,
когда Он подведёт итог.
Моё дело стало ничтожным:
россыпь слов – дешевле стекла,
но я видел сиянье Божье
сквозь небесные купола.
