* * *

Я страстно бьюсь в силках,

я – пойманная птица.

Я – у него в руках,

но не хочу смириться...

То мучаюсь тоской,

то гнев одолевает!

А тот, кто мне чужой,

силки не проверяет.

Я вырваться стремлюсь

иль разорвусь на части!

Без неба я боюсь,

без воли нет мне счастья.

Так что ж я не лечу?

Разорваны силки!

О Боже! Я хочу

клевать с его руки...

* * *

Два Ангела,

Чёрный и Белый,

Всегда у меня за спиной...

Живу я, то робко, то смело,

бываю и доброй, и злой,

бываю печальной и кроткой,

надменной бываю и сильной...

Мой Ангел спускается в лодке,

Крылатой, небесной и синей!

Он бледен и страстен... Сияет

и смотрит сурово и нежно...

Мой Ангел меня охраняет

от призраков, призраков прежних!

Невнятны мои оправданья,

и смутны, и сбивчивы речи,

и светлы – надежды, страданья,

трагичны – разлуки и встречи.

Мой Ангел, Вы страшные вести

шепнули – и я им внимаю:

мы были с ним вместе, мы вместе –

до боли в висках вспоминаю:

мы вместе на странном пейзаже,

на выцветшем, как гобелен...

и тут – Ангел чёрный, как сажа,

пугающий больше, чем тлен,

над грязным асфальтом дымится,

а я спотыкаюсь и слепну...

Над Ангелом Белым глумится,

бросает в Него серым пеплом...

Ангел Белый мне руку свою подаёт

и уводит, Хранитель мой кроткий...

Мы плывём день и ночь,

день и ночь напролёт

через шлюзы времён

в синей лодке!

* * *

Я допивала из бокала,

неся под ним своё лицо!

Сквозь киноварь мне просияло

со дна хрустальное кольцо.

Напиток драгоценный детства,

что мне налили мать с отцом,

и, словно тайное наследство,

на дно подбросили кольцо.

Чужие и случайные давно

в бокал мой льют лишь мутное вино!

Но в странных снах мне прозвучал намёк,

и этой вести сознаю я цену;

бокал последний наливает Бог,

и я кольцо достану и надену!

* * *

Как фейерверк, вдруг замерший в полёте,

о, нежная ливанская сирень!

Как облако, она почти без плоти,

не аромат, лишь аромата тень.

Коснуться беззащитного блаженства

нельзя руками – можно лишь перстами...

Из пены и эфира совершенство

целую не губами я, устами.

Поэзия всегда уступит прозе,

и не поймёшь – кто в этом виноват...

Сирени на декабрьском морозе

всё горше, обречённей аромат.

* * *

Из детства всплыло самое святое –

вот бабушка склонилась надо мною,

крестит меня и бережно, и нежно,

лепечет кротко: «Спи же, моя Крошка!...»

А свет кружит фатою белоснежной

за стёклами хрустальными окошка.

Вот – мама... Как её мне не хватает!

Но голос твой из дали окликает,

во сне касаешься меня рукой:

«...поберегись, мой Ангел, отдохни!»

На душу опускается покой,

не столь трагичны и безумны дни.

Мой папа, хоть на час тебя вернуть!

Обнять и на лицо твоё взглянуть!

Вот ты присел на край моей постели:

«...Какой же Дон-Кихот – чудак, мой друг!»

И вот страницы вновь зашелестели,

и мир преображается вокруг.