Анна Козырева

Повесть о Николае-воине

I

Впервые Николку к дядьке Игнату привозили очень-очень давно, и помнить тот приезд по малости возраста он, конечно же, не мог, потому-то сейчас десятилетнему мальчику было внове не только всё вокруг, но и сам хозяин незнакомого жилища вызывал особый интерес.

Во-первых, требовалось понять, что это такое уже само определение места, где обитал Игнат в полном одиночестве – лесной кордон. Вот стоит на поляне огороженный по периметру длинными пряслами из жердей со всех четырех сторон бревенчатый ладный дом со всеми, как положено по надобности и сельскому быту, хозяйственными, плетенными из ивняка постройками. Во дворе колодец с цинковым ведром на железной цепи, накрепко прибитой гвоздями к скрипучему вороту, а вокруг – плотной стеной нависает лес. Лес пугает и манит – это второе, что требовалось Николке осмыслить.
Лесу тому Игнат хозяин. Он – лесник, и с ним мальчику предстояло за короткое время месячного обитания тут сойтись.
Это было – в-третьих, и, возможно, самое главное.

За живность на кордоне, как успел доложить дядька дорогой, когда вез дорогих гостей от железнодорожной станции, у него числятся лохматый пёс Трезор – беспородный, но характера нравного, охотничьего и свободолюбивого, да старый жеребец по незамысловатой кличке Серко.

– Ни пернатых у меня... ни бодатых... А зачем? Я больше охотой живу... – объяснил он своему давнему другу-однополчанину, то есть Николкиному папе, и тут же поспешил успокоил: – Не переживай: найдется твоему мальцу и яйко свежее, и молочко парненькое, и куренок на варево... Голодным не останется...

– А я, дядька Игнаша, и не переживаю! – засмеялся на то Николкин отец.

– Ты, Никола, Трезорку не бойся... – Как только они въехали во двор и попрыгали с телеги, предупредил мальчика хозяин, успев потрепать благодушно-приветливо за мохнатую холку большого пса, радостно тыкавшегося мокрым носом во всех троих поочередно: – Он пёс понятливый... добродушный... Подружитесь, небось, скоро...

Дядька стал выпрягать из телеги понурого от долгой и тряской, в сухих колдобинах, дороги жеребца. Отец, подхватив фибровый чемодан с вещичками сынишки, быстро исчез в доме, но скоро вернулся назад и зорко с крыльца наблюдал за сыном, а тот осторожными шажками потянулся следом за Игнатом, за которым невольно с любопытством подсматривал весь длинный путь от станции и который точно нравился ему.

– Поможешь? – предложил Игнат, по-доброму улыбнувшись юному гостю, когда тот остановился в сторонке.

Мальчик согласно кивнул головой. Подошел ближе. Принял в руки скатанные в мягкое кольцо вожжи.

– Серко не шибко большой охотник телегу таскать, – пояснил Игнат видимую понурость лошади. – Ишь... недовольный какой стоит...

Скоро Николка и сам убедится в том утверждении, не раз наблюдая, как, когда коня подводили к оглоблям, упиравшимся в землю, тот, проявляя недовольство, сердито взбрыкивал, упрямо пятился назад и, высоко вверх вскидываясь головой, отворачивался от хомута. Зато любил Серко, когда на широкую спину его укладывалось с подпругой и стременами седло. Тогда конь легко подставлял морду под ременную узду, без сопротивления принимал в рот железные удила, – и в скором ожидании седака возбужденно, вздрагивая гривой и ершиком топорща щетину на холке, начинал нетерпеливо пританцовывать.

И уже вечером первого дня Николка переживет восхищение от совершенно неожиданного для него зрелища, когда, стоя посреди широкого двора, будет с восторгом и замиранием трепетного сердца наблюдать, как легко и ловко вскочит отец в седло и как, вмиг отозвавшись на невесомое колыхание поводьев, вихревым потоком вылетит Серко со двора и унесет по-мальчишески взбудораженного отца вон из глубин лесных на дальний луговой простор. Это будет ещё то зрелище, не передаваемое никакими словами... и это будет вечером – а пока они с Игнатом всю конскую упряжь дружно снесли в конюшню. Следом отвели туда Серко, и тот, привычно расположившись в деннике, сразу же уткнулся тяжелой головой в духмяное свежее сено.

– Отдыхай! – ласково бросил Игнат лошади, чутко навострившей слегка прянувшие уши и как будто точно отозвавшейся на голос лесника легким кивком головы.

И Николка с хозяином кордона направились к крыльцу, на котором одиноко стоял его отец.

– А Серко, смотрю, еще в силах... – сказал он Игнату, когда те подошли поближе. – И не хромает, кажется...

– В силах! Силах! И, слава Богу, не хромает! – согласно уточнил лесник. – Сам должен понимать: мне без лошади никак! Участок во-он какой огромный! Пехом за день не обежишь.

– Так ты его что, и под седло ставишь?! – с нескрываемым удивлением спросил Николкин отец.

– А то! Еще как бежит! Летит, как жеребчик молоденький! – удовольствия своего старик не скрывал. – Оклемался на воле... оклемался мой боевой товарищ на свежем сытном корму...

Николка верно понял, о чем тут идет разговор. Отец не раз рассказывал про Игната, с которым знаком был со времен Гражданской войны, когда почти мальчишкой подался на фронт, где и провёл долгое боевое лихолетье бок о бок с вернувшимся из двухгодичного австрийского плена фронтовиком, чутко, по-родственному, оберегавшим его по старшинству и опытности.

И про Серко Николка тоже всё понял верно: раненую лошадь должны были пристрелить, но Игнат не дал – так и демобилизовался в паре с немощным конем.

– Вернулся в деревню, откуда забрали на Империалистическую, а там давно никто и ждать не ждет. Мать-отец померли. Братьев-сестер как ветром повыдуло по разным сторонам-весям... Поразбежался люд деревенский кто куда. Была когда-то и жинка – и та сгинула: ни слуху ни духу... А всё мечтал-надеялся, что, как вернется, детишков заведёт... Да так и остался бобылем на всю жизнь... – напомнил домашним свой же давний рассказ про Игната отец, когда, получив очередное из редких писем с кордона, задумал отвезти сынишку к былому сотоварищу. – Игнат – мужик добрый... Рядом с ним мальцу нашему урок хороший будет: много чему дядька толковому научит... Да и тому всё повеселее будет...

И вот они здесь.

– Ну что, гости дорогие, пожалте в избу! С дороги и отдохнуть бы – не грех, да и хлебосольно постоловаться, чем хозяин богат...

А богат оказался хозяин несказанно!

Тому разнообразию удивился и мальчик, особого внимания еде никогда не придававший. Да и было чему удивиться. Тут тебе и грибные разнообразные кушанья-разносолы, тут и душистая ягода с молочком да сливками вволюшку, и дичина лесная да рыбица речная – и всё сходу слюнку вышибает, дыхание до немоты перехватывает...

За столом, как показалось Николке, сидели очень долго. Отец с Игнатом всё говорили и говорили. Наговориться не могли. Точнее, больше говорил отец, а лесник, дотошно требуя уточнений до мельчайших подробностей, всё расспрашивал и расспрашивал про жизнь младшего друга в Орле, где тот, освоив мудреное, по оценке Игната, дело, работал машинистом паровоза.

– Ну, молодец-молодец! Я всегда говорил, что ты – малый смышленый! – это было последнее, что долетело до слуха Николки, когда он, в конце концов, не выдержав затянувшегося застолья, вышел на улицу, где солнце, окончательно повернув на запад, затаилось по-за лесом и на широкую поляну с рубленным домом лесника уже не заглядывало.

Как только мальчик показался на крыльце, к нему подскочил Трезорка и, приветливо размахивая мохнатым хвостом, снова, как и при первой встрече, тычась носом, стал жадно его обнюхивать и верно ждать достойной реакции, – и Николка смело потрепал пса за мохнатую холку и даже сунул в пасть умышленно прихваченный кусочек душистого хлебушка. А потом они бегали взапуски, перегоняя один другого. Вначале бегали по двору, но скоро мальчик, преодолев осторожную боязливость, выскочил из ворот вовне и припустил по грунтовой дороге, прямой просекой убегающей от кордона к дальнему окраю леса, где начинались широкие покосные луга. Трезорка с заливистым лаем бросился за ним, однако, обогнав маленького гостя, с угрожающим лаем устремился вперёд, и вскоре Николка увидел, что по дороге навстречу им тянется лошадиная повозка с большой водовозной бочкой на телеге и солдатиком на облучке за возчика.

– Трезорка, утихни! Свои! – благоразумно притормозив лошадь, крикнул издалека солдат.

И пёс точно утих. Подбежал к остановившейся телеге, обнюхал и, получив нечто вкусное и ранее заготовленное в раскрытую пасть, как бы давая разрешение на дальнейшее продвижение, побежал к Николке, застывшему в некотором изумлении в отдалении.

Увидел его и солдат, выкрикнувший отчего-то радостно:

– Эй, паря, а ты кто? Я тебя раньше не видел никогда...

– Мы сегодня с папаней приехали... – ответил мальчик и медленно подошел к телеге, которая снова замерла на дороге.

– К Игнату? – поинтересовался возчик, и Николка согласно кивнул в ответ. – Садись довезу... я за водой еду...

Вмиг пристроился мальчик соседом солдатику на облучке.

– Откуда ты? – продолжил тот расспросы.

– Из Орла мы... – доложил Николка, и возчик радостно сообщил:

– И мы оттуда! Наша часть там стоит...

А вот этому мальчик явно поверить не мог. Он точно знал, где расположена в Орле воинская часть, и поверить в то, что солдат приехал за водой оттуда, никак не мог: не дурачок же он, чтобы верить в такие небылицы, – и даже приготовился уличить вруна в выгоревшей военной форме, как тот, словно прочитав его мысли, пояснил:

– Мы тут летним лагерем стоим... у нас учения тут...

А лошадь уже втянула телегу с пузатой бочкой во двор и привычно подтащила к колодцу.

Отец и дед Игнат мирно сидели на завалинке подле крыльца. Оба веселенькие и довольные собой.

– Николка! – позвал отец сынишку, когда тот спрыгнул с водовозной телеги. – Подойди! – а когда тот подбежал к нему, поинтересовался: – Тебе нравится тут?

– Даже очень! – быстро ответив, Николка снова заспешил к колодцу, чтобы проследить, как Федор – так звали солдатика – будет наполнять огромную бочку колодезной водой.

– А это кто? Откуда вдруг? – в свою очередь полюбопытствовал у Игната гость, со стороны наблюдая шумный процесс наливания воды.

– У меня второй год под боком соседи обитают...
Военные лагерем стоят... – ответил лесник. – Воду у меня берут... Когда, случается, и мне что полезное подбросят, а то помогут...

– Здешние, что ль?

– Не-е... из Орла... – уточнил Игнат.

– Кажется, знаю, кто... – догадливо произнес гость. – Артиллеристы, да?

– Ну да... они... стреляют всё... из пушек разных стре-
ляют... Сила – я тебе скажу! Силища! Вот-вот: учиться и им надо... – продолжил Игнат. – По ночам всё больше стре-
ляют... днем почему-то редко...

– Учатся ночным стрельбам, выходит... – предположил отец.

– Видимо... – согласился лесник. – Командирам виднее, когда и что делать... когда и чему учить...

Скоро пузатая бочка была полна, и армейская пегенькая лошадка нехотя потянула тяжелый возок вон со двора.

Николка, которого Федор снова подсадил рядом с собой на облучок, проехав немного, быстро вернулся назад в сопровождении возбужденного Трезора. Намереваясь изначально проехать намного дальше, мальчик случайно оглянулся и увидел, что во дворе появился Серко, что лесник несет к нему сбрую и, что особенно насторожило его, – возле коня стоит его отец и треплет того за гриву.

И как же тут было не вернуться?!

А когда отец стремительно вскочил в седло и Серко молнией вылетел на простор, сердце мальчика, готового броситься следом, билось-колотилось так, что чуткий Игнат, приобняв за дрогнувшие плечики, поспешил успокоить его:

– Подожди малёк – и ты у меня научишься верхом ездить! Не хуже папки будешь летать...

Отца не было долго. Очень долго. Хотя, может быть, это Николке только показалось: известно же, когда ждешь, то время тянется медленно-медленно... очень-очень медленно...

Скоро сумерки голубой мутью затопили затихшую округу. Лес потемнел и посуровел, а отца всё не было, – и хотя обнадеженно-успокоенное сердце перестало гулко и трепетно биться в груди, легкая тревога не оставляла мальчика, и он в ожидании притих, машинально лишь поглаживая пса, чуткой охраной присмиревшего у его ног.

И вот, наконец, в широко распахнутых воротах возник Серко и медленной уставшей иноходью шагнул во двор.

Николка, подхватившись вмиг, бросился навстречу отцу, спрыгнувшему на землю, а тот, передавая поводья хозяину, счастливым тихим голос промолвил:

– Хорошо-то как... Поначалу как ветер летел, а потом сдавать стал... Дал ему отдохнуть: шагом прошлись...

– А что же ты хочешь? – отозвался Игнат. – Возраст... Давно уж мы с ним не соколики молоденькие... – и тут же добавил: – Ничё-ничё... а вот Николаю будет в самый раз...

– Посадишь в седло? – спросил отец и так же, как недавно лесник, приобнял сына за вновь дрогнувшие плечики.

– Пусть покатается... всё польза будет... – ответил лесник, а сердце у мальчика, спасительно прижавшегося к отцу, застучало так, что, кажется, перебило своим стуком весь разносившийся по округе птичий гомон.

– Тебе виднее... – произнес отец и, помогая Игнату распрягать заметно уставшую лошадь, сообщил: – Видел я твоих соседей. Техники у них там тьма-тьмущая... издалека заметил...

– Ну да! Много! Скоро начнут бабахать... – со знанием дела доложил лесник.

– Любая учеба есть учёба нелегкая... Везде свой навык нужен и сноровка... – отозвался на то отец и увел лошадь в конюшню.

– Так-то оно так... без этого никак... для того и полигоны подальше от городов создаются... – согласившись с гостем, Игнат с седлом в руках и сбруей направился вслед.

Быстро за ними зашагал и Николка, мысленно уже видя себя верхом на Серко, летящего быстрее ветра по полям-лугам, где даль бескрайняя, где простор и где воля вольная...

А еще он с нетерпением стал ждать, когда же начнут бабахать, то есть стрелять из пушек.

Только тем вечером округу не потревожили грохот и мощь разрывов.

Вечер был тих-тих.

Тихо было и ночью, а было ночью совсем иное, встревожившее не столько воображение, сколько лишившее, кажется, окончательно и легкого сна, поначалу вроде как подкарауливавшего переполненное впечатлениями прошедшего дня сознание.

Спать улеглись пораньше: отцу по ранней-ранней зорьке предстояло самостоятельно отравиться в обратный путь.

Поужинали при слабом свете чадно коптящей керосинки, и по первой, упавшей тяжелым пологом темноте устрои-
лись спать. Гостям Игнат постелил на широкой кровати в горнице, а себе – рядом на деревянной скамейке. И когда, задув керосинку, хозяин устроился со скрипом на своем лежаке, неожиданно начались воспоминания.

Начались вроде как со случайной фразы, и скоро нескончаемым потоком полилось и полилось, перемежаясь чужими именами, чужими судьбами, прежнее, общее – и не длинными незнакомыми словесами, а яркими живыми картинами давних боев-схваток...

Меж тем на улице в ночном небе на свидание к мерцаю-
щим далеким звездам выплыла полная луна и, залив нижний мир синь-водой, всё пыталась любопытная заглянуть в окна дома, где, затаив дыхание, с замирающим сердцем лежал обок отца ребёнок, пытавшийся до конца осознать всё то, что, чутко улавливая напряженным слухом, звучит сейчас в темноте необжитого им пока жилища.

И вот уже это он сам скачет верхом и размахивает шашкой... это он строчит из пулемёта... он стреляет из ружья... целится и стреляет... целится так, чтобы не промазать... чтобы попасть в цель... а навстречу лавиной напирают и напирают те, кого зовут врагами...

Утром следующего дня Николка проснулся поздно. Солнце подбиралось к зениту и давно нетерпеливым зорким лучиком металось по потолку и стенам горницы, – и, наконец, не выдержав, дотянулось до лица безмятежно спящего ребенка, проведшего боевую ночь в напряженных победных атаках.

Широко распахнул Николка глаза и, тут же вспомнив, где он, подхватился и поспешил на улицу – а там, на крыльце, вольно распластавшись грузным мохнатым телом, терпеливо ждал его сторожко дремлющий Трезорка.

И понеслись летние дни-денечки один за другим, когда Игнатова наука вбиралась незаметно чужими навыками, скорыми подсказками, радостными открытиями. Нет, ничему конкретному старый человек не учил специально и назидательно. Просто мальчик проживал дни постоянно рядом с ним в лесу ли, в лугах ли, во дворе ли...

Скоро Игнат посадил Николку на лошадь, и тот легко освоил верховую науку. Он ни разу не испугался, ни разу, по неопытности, не свалился под ноги коня, да и понятливый Серко, верно чуя маленького наездника, осторожной и бережной иноходью плыл по луговым просторам, упорно не поддаваясь ни на нетерпеливые команды хлесткой уздечки, ни на настойчиво звучащие уговоры:

– Серко! Ну, Серко! Быстрей-быстрей!..

 

Тайной мечтой, однако, было у Николки – попасть на полигон, где продолжали стрелять всё так же чаще всего по ночам, и до сонного слуха мальчика, умаявшегося за прожитый на эмоциях день, редко что доносилось.

Случалось: были стрельбы и днём. Тогда, вовсю напрягаясь, Николка на расстоянии пытался догадаться, из чего стреляют и как далеко пролетает снаряд. Он давно был накоротке с Федором-возчиком, и пока Николка, сидючи провожатым на облучке, допекал водовоза дотошными расспросами, тот, посвящая его в допустимые тайны артиллерии, в подробностях рассказывал про характеристики пушек на полигоне и их возможности. Так что теоретически мальчик был, можно сказать, почти подкован. Оставалось только одно – увидеть сам объект упорного интереса и познания воочию.

И вот однажды случилось невероятное. Игнат, когда они возвращались из лесу с полной корзиной грибов – да всё ядрёных, всё на ножках бочоночками боровиков, предложил, как бы вскользь:

– А может, нам с тобой на полигон завернуть? Давненько я обещался с грибочками к командиру в гости наведаться... Мы ж с тобой, вроде как, досыта уже наелись... – И он, взглянув на гостя с хитрецой в прищуренных глазах, спросил: – Или, может, Николай, лучше тебе аппетитную жареху с яйком нажарим?

И он еще спрашивает?! – мальчик чуть было не задох-
нулся от негодования, но, по-мужски вовремя справившись с собой, боязливо спросил лишь:

– А пушки увидим?

– Пушки, говоришь? – протянул лесник вроде как бес-
цветным голосом, хотя продолжил вполне оживлённо: – Будут тебе пушки... будут... уговорю, чтобы показали... – и он благодушно потрепал любопытного гостя за белесый вихор.

Игнат свернул с дороги, по которой шли в направлении территории, огороженной по периметру колючей проволокой и маячившим армейским патрулем у ворот, и вновь увлёк мальчика в лесную чащу...

Сердце у Николки оборвалось: ничего-то он вовсе и не увидит! Промолчал, однако, и, насупившись, послушно двигался за лесником, устремившегося, как казалось, всё дальше и дальше вглубь леса.

Только это именно показалось потому, как скоро они внезапно вышли на большую поляну с длинными прямыми рядами армейских палаток.

– Ба! Игнат! – выкрикнул высокий мужчина, отделившийся от группы красноармейцев.

Он быстро подошел к ним и, протянув леснику руку для приветствия, сообщил своим товарищам:

– Обещанного, говорят, три года ждут, а тут и прошло всего ничего: а он уже с грибами! А это кто ж у нас тут будет? – и военный дружелюбно хлопнул Николку по плечу.

– Привел вот Анику-воина для обучения... – Игнат улыбнулся и подтолкнул вперед себя мальчика.

– А не мал ли ещё для нашей науки? – так же с улыбкой на тонких губах полюбопытствовал собеседник у Игната.

– Кто ж его знает: мал – не мал? Только по ночам знаешь
как кричит: «В атаку!» – что я, старый пень, подпрыгиваю и, подорвавшись, сам готов бежать вперед и кричать: «Ура!» –
Лесник говорил вроде серьезно, а люди, окружившие их кольцом, отозвались дружным смехом.

Николке тут бы и провалиться сквозь землю или дать такого стрекоча, чтобы никто, пустись кто за ним вслед, и догнать бы не смог, но ноги предательски онемели: ни шелохнуть ими, ни сдвинуть с места, а кто-то уже настойчиво спросил:

– Зовут-то, вояка, тебя как?

Мальчик в ответ промолчал. Язык тоже онемел. Присох к нёбу.

– А покраснел-то... покраснел... – продолжил тот же насмешливый голос, но военный, который первым подошел к ним, как прикажет вдруг командирским голосом:

– Оставить мальца в покое! Ишь, набросились!.. – и, легко приобняв Николку за плечи и склонившись над ним, однако полюбопытствовал сам: – Так всё же, как зовут тебя, герой?

– Коля... – прошептал юный экскурсант и затаился в себе, а тот миролюбиво продолжил расспрашивать:

– Ты, Коля-Николай, точно хочешь наши пушки посмот-
реть или дед твой Игнат придумал всё?

– Точно... – выдохнул из себя счастливый мальчик, еле-еле дыша.

– Так пойдем, покажем тебе самую новую из самых новейших наших пушек, – предложил командир, как верно догадался Николка, шагнувший за ним несмело следом.

– Пошустрей давай! – скомандовал майор, как мысленно подсказал себе мальчик, разглядевший, наконец, по два эмалевых прямоугольника в петлицах на форме защитного цвета.

И Николка, поспешая след в след, без уговоров устремился за высоким военным, быстро удалявшимся широким размашистым шагом. Пошел за ними и Игнат, которому не менее любопытно было осмотреть мощную огнедышащую и громыхающую боевую технику, выставленную в длинный ряд по ранжиру в отдалении – на поле для стрельбищ...

Неуверенность в поведении мальчика, как только они оказались около первого же орудия, моментально улетучилась, и он, вспомнив всё или почти всё, в чём успел просветить его Федор-водовоз, со знанием дела вполне серьезно поинтересовался:

– А это прицел? – верно указав на прицельное приспособление.

– Точно: прицел! – согласился с мальчиком командир и, снимая с прибора защитный чехол, уточнил: – Это есть у нашей пушки глаза, чтобы видеть цель... – однако договорить не успел:

– Знаю: не промазать чтобы! – перебил его Николка.

– Само собой, чтобы не промазать, – военный вновь был согласен с ним.

Меж тем осмелевший мальчик крепко ухватился за одну из двух ручек круглого маховика. Поднял глаза на майора, который определенно нравился ему всё больше и больше:

– А это колесико для чего?

– Это маховик, чтобы ствол орудия двигать и точно на цель направлять. Вот этой ручкой влево-вправо, а этой – вверх-вниз... – терпеливо пояснил военный.

– А покрутить можно?.. – и Николка умоляюще посмот-
рел снизу вверх на высокого мужчину.

– Что ж: можно и покрутить... – майор подхватил невеликого росточком мальчика под мышки и легко поставил на станину, чтобы тот мог дотянуться до прицела. – Смотри в прицел, а рукой крути...

Николка, впившись глазами в стекло окуляра, свободной рукой, не глядя ухватившей первую ж ручку, быстро-быстро стал накручивать ее: узкая панорама перед глазами растянулась по горизонту, а длинный ствол орудия, сдвинувшись в сторону, чуть было не ткнулся полым краем вниз.

– А вот мы сейчас это исправим... – подсказал военный, внимательно следивший за мальчиком и, перекинув его руку на другую ручку, вместе с ним крутанул маховик: ствол поднялся от земли и вытянулся зорко вперед.

– Здорово! – восхищенно выдохнул Николка, когда перекрестье, обозначенное штрихами в центре окуляра, легло на далекую цель, замаячившую в глубине кучно перепаханного снарядами обширного поля.

– Командуй: цель вижу! – предложил майор, успевший перед тем характерным жестом срочно отдать приказание, чтобы приготовили снаряд.

И воодушевленный прозвучавшим разрешением мальчик гаркнул что было мочи:

– Цель вижу!

– Во дает! Голос-то какой у нас прорезался – настоящий, командирский! – первым отозвался на короткую команду юного командира Игнат, проявляя не меньший интерес, как и Николка, к увиденному на полигоне и медленно обходя одно грозное орудие за другим.

– Отлично! – майор быстро поставил мальчика на землю, а затем, строго приказав ему и деду: – А сейчас дальше отойдите! – резко взмахнул рукой команду «на готовность» боевому расчету, заранее выстроившемуся у орудия, к демонстрации неожиданно возникшим из леса и оторопевшим от увиденного гостям выстрела.

Неотрывным взглядом следил со стороны за происходящим Николка: вот один боец отправил в ствол узкий снаряд, а другой приготовился дернуть длинный шнур, – и тут раздалось резкое и зычное:

– Орудие! – и только тогда дернул солдат запальный шнур, и тут же вмиг, тяжело вздрогнув железным громоздким корпусом, тяжелая пушка отозвалась на команду – выстрелила.

Со свистящим звуком снаряд, черной стрелой прорезав душный летний день, пронизанный насквозь солнечным светом, улетел точно к далекой цели и, слёту коснувшись острым носом земли, вспыхнул огневым жарким всполохом и грязным фонтаном поднял вверх комья векового чернозёма.

– Вот это да! Здорово-то как! – вырвалось у мальчика, завороженного огненно-грохочущим зрелищем.

Меж тем вполне довольный произведенным впечатле-
нием командир, не скрывая своего любопытства, спросил:

– Ну, что, товарищ Николай, артиллеристом не хочешь ли стать? Наводчиком, например? Или заряжающим?

– Хочу... – несмело выдохнул притихший юнец. И тут же поспешил твердо уточнить: – Наводчиком хочу...

– Вот и хорошо! Выходит, что военное дело ты себе выбрал, и теперь одно лишь осталось – вырасти! – весело
подытожил добродушно-приветливый майор.

 

Посещение полигона продолжилось у впечатлительного мальчика и дома – ночью. Трудно сказать, что именно снилось ему, но по тем коротким командам, которые улавливались в тишине напряженным слухом по-доброму ухмыляющегося деда Игната, можно было догадаться, что малец точно продолжает своё обучение военному мастерству и во сне.

На следующий день, окончательно провалившись в безмятежный сон только под раннее-раннее утро, широко раскрыть глаза Николка сумел лишь к полудню, и сразу же уловил с тоской начальную мысль, пульсирующую в его голове, о горьком сожалении: на полигон они уже верно больше не пойдут, ибо вот-вот, пройдет ещё день-другой и за ним должен приехать отец.

И вовсе не хотелось вставать, подниматься и бежать на улицу, хотя вон Трезорка давно в окно заглядывает – зовёт любимого друга-дружка.

Вошел в избу дядька Игнат:

– Проснулся, вояка?!

Гремит посудой – сейчас за стол позовёт, а Николке кушать совсем и не хочется: зарылся бы с головой под легкое одеялко и, нырнув как в теплую ласковую воду, уплыл бы вновь в те сны-картины, что продолжают будоражить воображение мальчика, однако знает, что надо вставать, надо вы-
бираться на свет Божий, как любит выражаться хозяин
кордона...

Дожевывая последний кус душистого хлеба и запивая всё сытным молоком, Николка с интересом всматривался в фотографии, выставленные нижним рядом под портретом моложавого мужчины в рамке, на стене. Мальчик знал, что на портрете сам Игнат, но его сейчас больше интересовало густо порыжевшее маленькое фото, запечатлевшее троих человек в длинных шинелях. Этот снимок он видел и раньше, только интереса ни разу не возникало, а тут вдруг спросил:

– А эти кто?

– Эти-то? – переспросил Игнат, перехватив прямой взгляд Николки. Пояснил: – Это как раз мы с нашими деревенскими мужиками перед отправкой на фронт... на Империалистическую... в пятнадцатом годе...

– Ты тут есть? – мальчику в тёмно-желтых лицах людей в шапках, глубоко надвинутых на лоб, выделить знакомое никак не удавалось. – Который?

– Вот крайний... слева и стою... – уточнил Игнат.

– Маленький такой?.. – голос Николки заметно вздрогнул от недоумения и неверия.

– Точно: маленький! Самый маленький! – весело засмеял-
ся Игнат. – Плохо, знать, тятька с мамкой за уши тянули, что росточку не добрал!.. Только не подумай, что раз Игнашка росточком не удался, то трусил в бою...

– Я так и не думаю вовсе... – тихо промолвил в некоторой растерянности Николка, рисуя себе в воображении
военных всегда непременно сильными и рослыми... как, например, тот высокий майор – командир с полигона...

– Люди ведь как говорят: мал золотник, да дорог... – лесник, словно оправдываясь, изинительно прошептал себе под нос негромко. Предложил: – Пойдём-ка: покажу тебе
кое-то что...

И Игнат заинтересованно увлек мальчика из-за стола за собой.

Прошли в горницу, где, повозившись в большом сундуке, запертом до того на круглый замочек, Игнат бережно извлёк нечто, тщательно завернутое в плотную тряпицу. Неспешно и аккуратно развернул и протянул к мальчику руку, в которой на ладони лежал Георгиевский крест:

– Вот она – боевая награда деревенскому мужику Игнатию... Вовсе не хвалюсь, но спину мою враг-супостат ни разу не увидел... Сколько раз, случалось, в штыковую ходили, а назад ни разу не бежал... Немец нас, Николай, и бомбами с неба забрасывал, и газами травил... а это, скажу тебе, жуть из жутей будет... – вздохнул тяжко. – И чего только не придумают, чтобы человека насмерть угробить... Но всё выдержал русский солдат: пусть и мал часто бывал, да удал... И выдержит! Всегда выдержит! – твердо заключил Игнат.

Осторожно взял в руку мальчик необычный его взору солдатский орден на полосатой ленте. Несмело провел по лаковой серебряной поверхности креста:

– А цифры зачем?

– По ним-то как раз и известно, что он только мой... только мне дан... Кому другому если вручили, то у того и цифирь другая... Понятно?

– Да... – мальчик очень бережно протянул боевую награду Игнату, и тот так же бережно вновь укутал Георгиевский крест в плотную тряпицу и поспешил упрятать в сундук, который тут же замкнул.

В доме стало тихо-тихо, и только настенные ходики с яркой картинкой в цветочек на резной жести ритмичным стуком размером в краткую секунду, как гвоздочками, пробивали ужавшееся в тиши пространство. Николка, хотя и поглядывал растерянным взглядом в окна, бежать, однако, на улицу не решался, да и Игнат, присев на замкнутый им сундук, не спешил произнести вслух ни слова.

И вдруг мальчик, нарушив затянувшуюся тишину, несмело спросил:

– Дядь, а на войне страшно?..

Игнат, пребывая мыслями в нахлынувших волной воспоминаниях, вздрогнул от прозвучавшего вопроса и, не успев утаить потаённых слёз, непонимающе вскинул на Николку влажно потемневшие глаза.

– На войне страшно?.. – повторил еле слышно прежний вопрос мальчик.

Лесник ответил не сразу. Поднялся с сундука, где сидел молча, и неспешно подошел к окну, в которое продолжало сыпать золотую россыпь летнее солнце. Постоял какое-то время раздумчиво и только затем, обернувшись к Николке, медленно заговорил:

– В лесу порой и на зверя идти страшно... – Помолчал, однако тут же продолжил: – А уж на войне, как не страшно? Конечно, страшно... Бывалоча, всё внутрях дрожмя дрожит... А вокруг гвалт... грохот... дым... вой... – вроде как умолк снова, но, вздохнув глубоко, продолжил отвердевшим голосом: –
Только ведь как? Перекрестишься... Молвишь: «Господи, не оставь!» – и вперед. Ни о чем-то уже и не думаешь... Одно только в голове, что враг перед тобой... а там и страх куда-то девается... Да и как, скажи, землю родную со страхом защищать? Это ж не дело! Прав я? Как ты думаешь?

И Николка понимающе отозвался:

– Ну да: прав!..

– Вот и тебе, Николай, говорю, чтоб не боялся, когда Родину нашу защищать придется... – и, вздохнув тяжко, добавил уточняющее: – А оно-то, верно, придется: враг всё вокруг нас ходит... всё ходит... всё ему, отчего, русский мужик не по нутру...

 

К вечеру появился отец, и уже утром следующего дня, по ранней зорьке отвез Игнат гостей на железнодорожную станцию.

Прощаясь с добрым лесником, Николкин отец искренне пообещался ему, что непременно привезёт сына на кордон следующим летом, да и сам Николка, потрепав за мохнатую холку погрустневшего на привязи Трезорку, которого Игнат оставлял за верного стража, уверенным голосом доложил:

– Ты, Трезорка, жди меня! Обязательно жди!..

И самое последнее, что прозвучало из уст Игната на станции при прощании и что запомнилось, было:

– Ты, Николай, отучись своим наукам в школе год, а там летось я тебе пулемёт сварганю...

– Какой пулемёт?! – мальчик чуть было не свалился с вагонной подножки. Оглянулся на лесника, а тот улыбается и говорит:

– Так самый обнаковенный и сколочу из деревяшек... колесики из березовых чурок выпилю...

II

– Коля! Ты где? – не дожидаясь ответа, мать плотно притворила входную дверь, повесила ушастый замок и повернула в скважине ключ с резной бородкой.

– Тут я! – отозвался с улицы Николка, сквозь широкие щели в заборе наблюдая, как мать спрятала ключ от дома под короткой половицей на крыльце, как, проверив на всякий случай, дернула тяжелый замок и быстро направилась к калитке.

– Не выпачкался? – нестрого спросила она и бегло
осмотрела мальчика, одетого по-праздничному в белую рубашку. Потом осторожно извлекла из черной сумочки крестик на нитяном гайтане и со словами: – Дай одену! – бережно накинула на шейку крестик, который тут же, застегнув верхнюю пуговичку, тщательно упрятала на его груди. Только затем уверенно шагнула вперед. – Припозднились мы с тобой, Коленька... Не опоздать бы!

Сызмала знал мальчик, что путь от Заводской стороны, где живут они, до центра города предстоит не ближний, потому-то, вышагивая за спешащей мамой легко и споро, втайне надеялся, что часть пути, если повезёт, проедут
на трамвае. И они, удачно втиснувшись в переполненный трамвай, проехали до самого железнодорожного вокзала, где в дальние неведомые края тянут по стальным рельсам зеленые вагоны с пассажирами гудкастые, выдыхающие густой дым из широких труб паровозы, и машинистом на одном из таких огромных чудищ – его отец.

Только цель их – вовсе не вокзал и тем более не паровозы. Сегодня они едут в храм Николы Рыбного.

В самую красивую церковь в Орле мама водит сынишку дважды в год – в мае и декабре. И всякий раз говорит:

– А как же, сынок? Надо! Не просто же так имя человеку при рождении дается. Вот и святой Угодничек Божий на всю жизнь верный защитник тебе – ты всегда помни его...

И сегодня, когда вынимала белую рубашку из сундука, ранним утром повторила то же самое.

Мальчик помнил, что в храме, куда они собираются, есть большая икона, с которой смотрит на всех святой Николай. Смотрит внимательно и строго, а глаза всё равно добрые-добрые.

– А Рыбный почему? Почему так? – отважился однажды спросить у матери. Та ответила, но не сразу. Лишь помолчав какой-то миг, сказала:

– Так там же Рыбные ряды... Раньше-то, сказывают, огромную площадь занимали... Там и сейчас рыбой тор-
гуют... Потому, верно, и зовут храм Никола Рыбный...

На подъезде мальчик обнаружил из окна трамвая, что кресты, как ожидалось, ни на трех луковичках белого храма, ни на куполе колокольни не искрились, хотя майское солнце вовсю ярко лучилось в чистом небе. Нет крестов, а в выси, где бы им быть, черными штрихами беспорядочно чертило простор горластое вороньё.

– А кресты где? – простодушно спросил мальчик у мамы, которая и сама, не скрывая недоумения, смотрела в ту сторону, куда подвозил пассажиров дребезжащий трамвай.

Сообразить, что к чему, ещё не успелось, как увиделось и вовсе другое – напугавшее. Высоченный забор из свежего грязного горбыля глухим окружьем опоясал красивый храм, укрыл от людей, беспокойной недоумевающей толпой суетливо передвигавшихся вокруг.

Долго толкались в непонятном недоумении пришедшие на праздничную службу орловцы, среди коих больше было разновозрастных женщин в белых головных платочках.

– За ночь ишь каку ужасть понабили... ни горбыля... ни гвоздей не пожалели... Щедрые! – с нескрываемым негодованием в голосе негромко прозвучало рядом, когда Николка с мамой попытались протиснуться к плотно сбитому забору, охраняемому живым солдатским кольцом.

– Кресты скинули... уже и колокола вяжут... скоро наземь скинут... – в несколько голосов отозвалась толпа на горько-ироничное «щедрые».

Из солдат кто-то молчал, грустно взглядывая исподлобья, а кто-то, наоборот, жестоко и упрямо гнал людей, прорывающихся к забору:

– Нельзя сюда! Нельзя!

И над всеми, взрывая неистово напряжённый воздух, с натугой прорывался лихорадочный крик-приказ:

– Уходите! Уходите все!

– Ты-то, тетка, куда лезешь? – Высокий жилистый военный схватил мать за рукав и грубо оттолкнул: – Она ещё и парня за собой притащила!..

Николка вздрогнул – ему показалось, что в том человеке узнал командира с полигона, однако, вглядевшись повнимательнее, мальчик облегченно выдохнул: ошибся!

Последние слова, яростно брошенные в лицо грубым военным, напугали женщину так, что она поспешила
увести сына от греха подальше.

В битком набитый трамвай на этот раз влезть им не удалось, да и следующий ждать – надежд было мало: домой понуро побрели пешком. Всю дорогу, вовсе не замечая весеннего пышного цветения и тем более никак не отзываясь на тот цветочный разгул, мать время от времени смахивала пальцем редкие слезы и всё молчала. Затих и Николка. Только на подходе к дому мать порывисто произнесла:

– Совсем люди без совести стали жить... ровно и сердце в груди у них не бьётся... и страха Божия нет... – и окончательно умолкла.

Обломился синий день и, казалось, не начавшись, обернулся скорыми вечерними сумерками.

Мать, когда прятала в сундук белую рубашку и крестик, твердо и наставительно произнесла:

– Ты, сынок, всё равно всегда помни про Угодничка Божия... Не забывай святого Николу... Как будет тяжко – зови его... Святой откликнется... придет на помощь... Никола он такой – всегда отзывается... Помни про то, сынок...

 

Совсем скоро пришла долгожданная пора школьных каникул, и Николка, долгими зимними днями-вечерами часто вспоминая прошлогоднее лето, лелеял в себе надежду на возможно скорую поездку к дядьке Игнату.

Мальчик иногда писал леснику короткие письма, и тот, отвечая, всякий раз подчеркивал, что они – а это он сам, Трезорка-пёс и, разумеется, Серко – живут ожиданием его появления у них. В одном из последних писем дядька Игнат сообщил, что обещанный пулемёт стоит наизготовке в ожидании хозяина, то есть Николая-воина.

Как же после тех слов, подгоняя еле-еле тянувшиеся дни за днями, было не рваться на дальний кордон!

– Отвезу! Отвезу! Подожди чуток... – обещал отец, когда сынишка осторожно напоминал о поездке. Только тут же и напоминал, что сейчас: – На тебя вся надежда, сынок! Ты, Коля, теперь главный помощник у мамки.

Из-за напряженной работы на железной дороге отцу приходилось надолго отлучаться из дому. Потому-то давно вся мужская работа: воду носить, дрова рубить – была на старшем сыне. Хотя и жила Колина семья в черте города, но вполне сельским бытом – с печкой-кормилицей, со студёной водой из колодца, с садом-огородом, с живностью во дворе, –
и ложилось то хозяйство каждодневным грузом на плечи мамы-домохозяйки, которой без помощника было бы тяжело справиться с хозяйством и маленькими детьми.

Лето, однако, есть лето. Жаркое. Вольное. Гулевое. Однажды июльским днём Николка с друзьми-товарищами веселой мальчишеской ватагой возвращались из-за города с реки, куда ходили купаться, и уже на подходе к окраине ребятам пришлось задержаться.

Мальчишки, уступив дорогу длинной колонне из машин с пушками на прицепе и с солдатами в кузовах, колготно толпились на обочине, в громком возбуждении и неуемном азарте выкрикивая приветствия и восторженно размахивая руками. Николка, пристально пытаясь высмотреть в мелькаю-
щих чужих лицах знакомые черты то ли Федора-водовоза, то ли доброго майора, так же громко кричал и приветственно размахивал руками. Когда же, наконец, немеряно растянувшаяся по пыльной дороге колонна прошла, то со знанием
дела сообщил:

– А я знаю, куда они! Они на полигон едут! Там стрелять будут из пушек!

– И я знаю! – откликнулся на его слова Санёк – одноклассник и сосед по улице. – Это они в летний лагерь... на учения отправились... В полку наш квартирант служит... он командиром там... почти главным! – хвастливо и напористо уточнил друг-товарищ.

– И вовсе не главный! – Николка был более чем категоричен: он того квартиранта вчера видел, успев точно отметить его знаки отличия на петлицах, и сейчас уверенно сказал: – Простой лейтенант только!

– Ну и что, что простой лейтенант?! Он всё равно солдатами командует! – Санёк не уступал.

Коля, однако, доказывать ничего не стал, лишь глубоко вздохнул, представляя себе далекий полигон и пушки, выставленные длинным рядом по краю поля, кучно перепаханного снарядами.

Как-то после ужина, кликнув сына и усадив его рядом, отец вольно расположился во дворе и, критически со стороны оглядывая хозяйство, поинтересовался:

– И как у нас тут, хозяин, дела? Всё в порядке?

Коля, растерявшись от неожиданности прозвучавшего вопроса, пунцово вспыхнул, на что отец, приобняв его за дрогнувшие плечи, отреагировал миролюбиво:

– Вижу-вижу... справляешься! Молодец! – и крепче обнял сына. Спросил заговорщицким тоном: – Ну, ты как, не передумал ещё дядьку Игната навестить?

Мальчик, верно поняв отца по интонациям, мгновенно вскинулся радостно на него, а тот сообщил:

– Скоро мне отпуск дать обещали – вот и свезу тебя!

Только не сложилось Коле больше побывать у Игната: дорога на лесной кордон, куда рвалось сердце мальчика, была заказана – и тем летом, и вообще навсегда.

Однажды вечером к их дому подошел военный и спросил отца, который был в поездке, о чем мальчик и сообщил. Тогда незнакомец, протянув ему небольшой сверток, сказал:

– Просили передать... – и быстро ушел.

Как что ёкнуло в сердце мальчика, и неясная тревога, переполнившая его через край, не оказалась пустой: когда отец появился дома и когда развернул тот маленький сверток, обнаружилось, что это были награды Игната.

Умер старый лесник внезапно: не сдюжило надорванное сердце – но не умерла память о старом солдате...

 

Детство у Николая закончилось рано.

После пятого класса он, как, впрочем, и многие из его поколения, пошел работать.

– Маме надо помогать... – обстоятельно заявил мальчик, устраиваясь на старейший, с дореволюционной историей, завод в Орле «Текмаш».

И это никого не удивляло. «Маме помочь...» – какой ещё надо искать аргумент, когда всё так ясно и понятно. Дети в те годы взрослели быстро. Становились, несмотря на возраст, самостоятельными и ответственными. Рано мужали. Крепли физически и нравственно.

На работу Николай пошел с осени, а лето, словно прощаясь с беспечным детством, успел провести с друзьями-товарищами в привычных и беззаботных играх-забавах «в войнушку».

Только-только вышел на экраны фильм «Чапаев», и большинство мальчишек самого разного возраста в стране не просто были очарованы и возбуждены разыгранным талантливыми актёрами кинозрелищем, а, подражая его полюбившимся героям, в самозабвенном азарте играли «в Чапая».

Не могло то увлечение пройти и мимо Коли, который, сидя в темном зале и кадр за кадром эмоционально переживая разворачивающиеся на экране события, невольно пытался увидеть там и дядьку Игната. Перевоплощаясь в киногероев, ребята шумными ватагами носились, размахивая самодельным оружием в виде деревянных ружей и шашек, по городским улицам и закоулкам. Нередко случалось вольным «отрядам» в поисках врагов погулять и на окраинных просторах.

Однажды Коля, память которого бережно берегла боевой образ старого лесника, вспомнил вдруг про пулемёт. Несколько дней не появлялся он на улице. Затаившись во дворе, мальчик в одиночку мастерил почти настоящий пулемёт, причем, словно реально вслушиваясь в наставительный голос лесника, старательно выпилил даже колесики из березовой чурки. Появление грозного станкового орудия на улице встречено было всеобщими восторгами, и, вроде как затухаю-
щая было, неуёмная битва-игра вспыхнула по новой, и долго еще летними вечерами раздавалось по округе: та-та-та...
та-та-та...

Незаметно пришла осень. Почерневший и потерявший колеса пулемёт перешел в наследство к осчастливленным тем подарком мальчишкам помладше, а Николаю пришло время повзрослеть.

На «Текмаше» проработает Коля простым рабочим более пяти лет – до октября 1940 года, когда наступит срок идти в Красную Армию.

 

Призывной пункт был в клубе родного завода. Ребят взвешивали. Обмеряли. Смотрели медики.

Не особенно подтянулся ввысь за предармейские годы Коля, да и веса большого не набрал, однако при небольшом росте в 164 см худощавый юноша был крепок, жилист и сноровист.

С раннего утра ребята были на призывном, и всё это время в отдалении была его мама, которую страшил выпавший её мальчику жребий воина. И ничего-то не могла поделать с собой изнуренная навалившейся на нее тоской женщина. Некуда было деть ей безутешные мысли, горьким комом подпиравшиеся близкими слезами.

И было от чего тосковать материнскому сердцу. По весне окончилась скоротечная Финская война, большого успеха стране не принесшая, разве что стали появляться на городских улицах калеки.

Не успокаивали и прошлогодние известия о победах на каком-то Халхин-Голе, затерявшемся и вовсе в неведомых дальневосточных краях.

Вот и разразившаяся война в Европе пугающе приближалась к границам страны. И пусть это было ещё где-то там, далеко, в чужой стороне, но уже смутно тревожило и пугало близкой неотвратностью... И лишь одна-единственная надежда задышливо лелеяла измученное тревогой сердце: только бы обошлось!.. только бы пронеслось мимо!..

Мать и последнюю ночь попыталась провести рядом с сыном.

На ночь призывников до утренней погрузки на поезд разместили на заводской территории в полуподвальном помещении с маленькими грязными окнами у самой земли.

С надеждой высмотреть своего Коленьку в одно из таких окон, тыкалась она то в одно, то в другое. Увидел ее кто-то из знакомых ребят. Позвал Колю. Протолкался тот ближе к окну и, вытянув голову вверх, широко улыбнулся, желая ободрить мать, затаить свой страх которой не то что не удалось, а изболевшая душа ещё резче отразилась в посуровевшем и постаревшем лице её.

– Мама, идите восвояси... тёмно уже... идите домой! – выкрикнул Коля.

В ответ мать, присев на корточки в несуразной позе перед низким окном, всё что-то беззвучно повторяла и повторяла, не тая своего растерянного вида.

И долго ещё, превозмогая боль в шее, неловко надломившись телом, печальной рябинкой кренилась к земле, – и всё смотрела, смотрела в темный провал, где был её Коленька.

И сын тоже любил свою маму. Очень любил.

Он и позднее любил её в своих воспоминаниях, а сейчас, когда ему невыразимо пекло душу, смущенно бросал ввысь, где окно:

– Мама... идите... идите домой...

Мать же, излившись в беззвучной молитве, так никуда и не ушла. Лелея слабую надежду на то, что сумеет передать сыну его крестильный крестик, она осталась у полуподвального окна до утра.

Рано-рано утро началось с шумной побудки.

С веселым гыком возбужденные ожиданием призывники горохом высыпали на площадку перед заводским клубом, где их не менее шумно пересчитали и быстро построили в длинную колонну. Неровным, сбивающимся шагом колонна выдвинулась в вокзальную сторону.

Шли с песнями. Духоподъемными и задиристыми. А уж как громко пели! Кто кого перекричит.

Пел и Коля:

 

На границе тучи ходят хмуро,

Край суровый тишиной объят.

У высоких берегов Амура

Часовые родины стоят.

Там врагу заслон поставлен прочный...

 

Весь неблизкий путь до вокзала мать, сдерживая накипные глубинные слёзы, суетливо поспешала за колонной.

И всё пыталась, пыталась изловчиться на ходу, чтобы дотронуться до сына, но ничего не получалось, лишь сбивала, путала и без того рыхлый строй, а сын, когда она оказывалась совсем-совсем близко, смущенно отворачивался и начинал петь ещё громче, перекрикивая всех, кто шел рядом, – и тогда она, запыхавшись, чтобы только не разрыдаться, прижимала к глазам никлые руки с зажатым в кулаке крестиком и сбавляла шаг.

Наконец громкогласно прозвучало неминуемое: по вагонам!

Не выдержало беспокойное, надсаженное сердце – мать жалобно и протяжно простонала: не увижу! Она ещё попыталась выловить родной силуэт в волнообразно двинувшейся к вагонам человеческой массе, однако мучившая её мысль, что сына больше не увидит, окончательно утвердилась и придавила. Всё время, пока грузились призывники в вагоны, из паровозной кабины, почти вывалившись, напряженно пытался в последний раз высмотреть машинист свое-
го сына, с которым попрощался накануне.

Вот дал надтреснутый гудок паровоз. Выпустил из широкой трубы шлейф густого дыма. Состав, вздрогнув, дернулся. Вздрогнула и женщина. Рванула за медленно двинувшимся мимо составом и упала. Упала плашмя на перрон...

Николай не видел упавшей матери. Он смотрел на проплывающую мимо привокзальную пустую и огромную площадь, где ещё не так давно стоял красавец храм.

Вспомнил тот храм. Предстал перед мысленным взором и строгий иконный лик святого Чудотворца, помнить которого всегда наказывала мать.

Будущий воин незаметно сунул руку в карман и сжал в кулаке нательный крест, который мать успела-таки сунуть ему напоследок.

 

III

Пропели ребята лихо песню про высокие берега Амур-реки, и кто-то из орловских призывников прямиком отправился в те дальневосточные края, а Николаю выпала сторона ближняя – западная.

Военную науку осваивать пришлось близи от границы –
в белорусском Полоцке, где он служил в 6-ой Стрелковой дивизии. Здесь же давал воин присягу на верность Родине. К лету 1941 года Николай уже старший сержант артиллерии и наводчик боевого орудия.

О своих успехах Коля писал домой. Пусть редко, но непременно, как и положено сыну, начинал письмо словами: «Здравствуйте, дорогие мои родители Владимир Кузьмич и Елена Корнеевна...» Сообщал родным, что жив-здоров, что военная наука осваивается им успешно.

Мать, спеша ответить, не раз и не два всё писала об одном и том же, чтобы прислал свою фотокарточку, ибо дома осталась лишь маленькая фоточка, сохранившаяся с того времени, когда Коля получал свой паспорт. «Снимись на память...» – просила мать, и сын обещал, как только отпустят в увольнение, обязательно сфотографируется и пришлет снимок.

Не обмануло в беспокойной тревоге тоскующее сердце: мать не только не увидит больше никакого фото сына, но и тот единственный снимок позднее пропадет в эвакуации.

Не успел Николай исполнить обещанного...

Ждали войну давно, что вот-вот всей накопленной
мощью обрушится враг, победным маршем шагая уже второй год по Европе, однако раннее утро 22 июня, когда полчища немецких стальных птиц-стервятников с небесной выси усеяли спящую землю огненными зернами, поразило своей внезапностью.

Коле не повезло: в первый же день во время налета вражеской авиации его ранило, и, хотя ранение было относительно легким, в госпитале ему все-таки пришлось поваляться. После недолгого лечения солдат отправился на фронт, стремительно сдвигавшийся от западных границ всё дальше и дальше вглубь страны.

Свою часть Николай нашел в селе Сокольничи, расположенном километрах пяти от городка Кричев в Белоруссии. Здесь артиллерийская батарея, в которой служил Николай, простояла две недели.

С появлением военных село ободрительно оживилось. Появилась какая-никакая, а всё надежда, что обрели защиту, потому как тревожное ожидание многих придавило неодолимым страхом перед пугающим будущим. Своим присутствием солдаты, вроде как, и обнадёжили, вернули слабую надежду, что беда, волной-цунами напирающая от западных пределов, до них не докатится.

Объявились и помощники, поспешившие искренне облегчить участь всем, кто остался без мужа-отца-сына-кормильца... После недавней мобилизации мужского населения остались на селе в большинстве немощные старики да дети мал мала меньше, а все труды-заботы по дому-хозяйству, вся ответственность за детей-стариков непомерным грузом легла на женские плечи. И как же было не обрадоваться той скорой помощи?!

Безотказным помощником был и Николай, быстро ставший для местных жителей своим. Работа, привычная для него с детства, не просто отвлекала от тревожных ожиданий, а словно возвращала в родной дом.

– Тётя Аня, у меня время есть... Помочь, может, чем? – признательно обращался он к доброй женщине, которая, открыто вздыхая о том, как же солдатик мал и худ, не раз и не два досыта поила его молоком.

И работа для него всегда находилась, причем не только в этом гостеприимном доме. Воду ли из колодца принести, картошку ли на поле окучить, выйти ли на косовицу с острой литовкой в руке, другую ли какую работать сделать, –
за всё, о чём попросят, брался старший сержант, а если и не попросят, сам увидит у кого, в чём есть нужда.

Худенький невысокий солдатик хорошо запомнится селянам. Пройдут годы и, припоминая его, многие отметят, что хотя и был невелик росточком, худенький – «совсем почти ребенок», но был тот светлый, вежливый юноша хватким до работы и сноровистым.

С благодарностью будут вспоминать и блиндаж, выкопанный Николаем собственноручно и его охотой. Построил надежное укрытие, чтобы было где, в случае чего, спрятаться, – и люди будут во время развернувшихся местных боев там кучно спасаться...

Только недолго теплилась в народе слабая надежда на благополучный исход пугающих близкой неопределенностью событий. Тревожнее и тревожнее становилось час от часу. И днём, и ночью с устрашающим рыком-рокотом, прошивая небесную твердь, одна за другой проносились тяжелые стаи стальных птиц-ястребов с опасным грузом в подбрюшье.

И слава Богу, что мимо... слава Богу, что уносят тот смертельный груз вражьи стаи в сторону далёкую, как бы и неведомую... – спешил кто-то мысленно ли, шепотом ли суеверно бросить вслед грозовой туче и украдкой осенить себя пугливым крестом.

А вокруг всё так же колосились, вздрагивая накатными волнами от вей-ветерка, хлеба на полях в белёсой позолоте; вызревали на заливных лугах-косовицах до сочной тяги высокие духмяные травы; на огородах кустилась, обещая по осени богатый урожай и облетая мелким осыпающимся цветом в бело-фиолет, бульба... – только ничто уже не приносило ни радости, ни надежды селянину-землепашцу. Да и какая радость, какие надежда и успокоение встревоженному сердцу, когда по Старо-Варшавской дороге, прорезавшейся по подолью села, день-ночь бесконечной вереницей потянулись на восток беженцы.

Убегали понурые перепуганные люди от войны, а война, след в след нагоняя, всё подстегивала и подстегивала безжалостно по огрубелым пяткам...

С некоторым нечаянным изумлением до оторопи встречены были первые беженцы, понурой толпой взбивавшие клубами серую пыль на дороге. И появилось скоро в повсе-
дневном обиходе новое слово, настораживающее не столько глубинной сутью понятийного смысла, сколько пугающее осознанием своей неминуемости и для них самих.

И всё бредут и бредут люди по пыльной дороге, на которой во множестве появились и военные. На транспорте... верхом на конях... но больше пешим ходом... нестройными колоннами... Отступает армия-защитница, и, высвобождая ей путь, глубоко вздыхают и отходят беженцы в стороны. Выстраиваются скорбной шеренгой вдоль трассы. Тяжело смотреть друг на друга и тем, кто мимо идет, и тем, кто, пересиливая страх, с недоумением в скорбных глазах провожает их. И никто из тех, кто всё спешил и спешил вперед, зазываемые участливо местными доброхотами передохнуть, не окликался задержаться и на чуть-чуть. Никто... и всё шли-спешили вперед и вперед... если только хватало сил на следующий шаг...

Длинным, душным днём, когда тягостной вереницей тянулись и тянулись люди на восток, оказался солдат невольным свидетелем немыслимо неурочной по своей сути сцены.

Молодая женщина, хотя за слоем пыли исхудавшее и измождённое лицо никакого возраста не отражало, сошла с понурого пути и с трудом поднялась на придорожный пригорок, где, обмякнув грузным телом, тяжело обвалилась на землю. Упав на спину, уперлась поседелой головой в ствол высокой сосны, звонкой вершинкой устремившейся в поднебесье. Плотно прикрыла женщина впалые глаза. Поджала маленькие суровые губы. И тихо-тихо застонала-заскулила... а рядышком притулился мальчишечка лет трех-четырех. Просто лег и испуганно прижался белобрысой головкой к вздрагивающему от подпирающей потугой боли животу.

– Мама... мамочка... – шептал ребенок, тараща круглые боязливые глаза, в которых вздрагивала небесная синь, а в непотревоженном пока рыкающими стервятниками с черными крестами на широких крыльях небе в самом зените золотым червонцем блестело красно солнышко.

Поймал растерянным взглядом ребенок солдата, ждет скорого ответа, а что тот может сказать, когда от горя у него самого всё в душе спеклось?

Только-только успели в несколько рук подхватить роженицу и отнести в ближайший дом, как крик новорожденного огласил растерявшуюся округу...

А люди всё бредут и бредут по пыльной дороге...

 

Истекли и их дни.

Зашевелились военные в Сокольничах. Массово тронулись с места. Частью пешим строем. Частью – устроившись на пушечном лафете. И ржали недовольные кони, с яростью тянувшие вместо привычных телег-саней колесные пушки-огнестрелы.

Затаилось опустевшее село, тревожно ощетинившееся черными отростками печных труб на крышах... Засинели, загустели сумерки в ожидании короткой июльской ночи.

На краю села, на бревнышке сидел в одиночестве Николай, чутко прислушиваясь к малейшим звукам-шорохам. Он только что вернулся от реки с завораживающим и много-
обещающим названием Добрость, однако топкие илистые берега, как оказалось, добрыми не были, и он с трудом нашел проход к песчаному берегу. Зато по-доброму ласковой, прогретой за день солнышком была вода. Так хотелось нырнуть в ту воду. И, взмахивая руками, вольными саженками устремиться по тихой стремнине...

Быстро-быстро натерся солдат темно-коричневым обмылком и только лишь тогда, спеша смыть грязную потную пену, окунулся раз-другой в реке. После моментального мытья-купанья Николай натянул на вымытое тело чистое исподнее бельё. Сверху накинул успевшую выгореть на солнце гимнастерку, чуть великоватую, словно с чужого плеча.

И теперь тихо сидел на бревнышке.

Напряжённо прислушавшись, уловил за спиной движение и быстро оглянулся: неровным увалистым шагом подходила малознакомая старуха, видел которую Коля только раз-другой, да и то мельком. Подошла. Тяжело, обвалившись утомившим грузом, присела рядышком.

– Сядзішь?^* – пристально глянув в лицо сощуренными напрягшими глазами, спросила.

– Сижу... – Николай смущенно откликнулся.

– А вашы ўсе пайшлі, ты чаго ж не з німі?^** – и, не скрывая старческой печали и недоумения, глаза всё суживает и суживает.

– Догоню... – стеснительно, робко оправдался. – Скоро догоню...

– Так-так... дагонішь... – а сама, ссутулившись, скривилась рассеянной неразгаданной улыбкой на лице с неизгладимой, непроходящей печалью. – І ты знікнешь... Усе знікаюць... а мы вось застаемся... застаемся у адны... – свесила к долу голову. Выдохнула: – А бацька-маці ёсць?^***

– Есть... – растерянно прошептал солдат.

– Добра, калі і мамка... і тата... Мабыць яшчэ хто ёсць?^****

– Нина и Тося... Таисия... сестры и братишка Вениамин...

– Ці мале1нькія?^*****

– Маленькие...

– А мне Божачка дачушак так і не даравай... – угольные глаза старухи горестно подернулись влагой. – Усе сынкі... Рослыя такія, моцныя як дубы маладыя... Дзесьці ваююць, любыя, альбо таксама хо1дам уцякаюць... – говорит медленно, размеренно, в голосе – тоска, и вбивает слова точно гвоздочки один за другим... – А ты, пагляжу, зусім худы нейкі... Быццам дзіця горкае... мабыць захварэў? А гэта адкуль? Няўжо ранены? – и она больно ткнула прямым корюзлым пальцем в покраснелый рубец под рубашкой. Поднял на нее недоумевающие глаза, а она, продолжая сверлить проницательным взглядом, продолжила расспросы: – Памыўся?^******

И лишь когда солдат, сморгнув белёсыми, еле обозначенными ресницами, согласно кивнул головой, старуха
объяснилась:

– Бачыла, калі на рэчцы мыўся... – и, упрятав печаль в глубине дольних морщин на старческом лице, тихо простонала: –
На тым месцы, ў роднай раке, і мае сыночкі пабарахталіся на развітанне... абмылісь перад далёкай дарогай...^*

– Так чуть-чуть осколком задело... в первый день ещё... –
стеснительно сгорбившись, негромко произнёс, наконец, солдатик.

Женщина промолчала, провожая долгим взглядом пёструю пичужку, вспорхнувшую от дерева, где только что бегала по стволу: вверх-вниз... вверх-вниз... И Николай, ди-
вуясь той сноровке, тоже следил за маленькой птичкой.

– Усё хоча жыць... і чалавек... і птаха малая, – вздохнула глубоко неожиданная собеседница. Она, покопошившись в кармане, достала хлебную корку и, переломив, большой кус подала Николаю: – Ешь! Ранішнік... Калі, падзі, яшчэ свежага хлебу паспрабуешь?.. – И солдат, улыбнувшись кротко, обрадовано принял хлеб, а старуха посмотрела ему прямо в лицо: – Напэўна Мар’ю чакаешь? Маша... яна прыгожая... – вздохнула. – Самы гулёвы час для маладых – а вам война выпала... Як на ліха... бяда... – снова глубоко-глубоко вздохнула-выдохнула. – Але ж дзяўчынам цяпер не шчасціць, бо жонкамі пабыць і не выпадае, ўдовіна хустка і іх чакае... Вось яна... – махнула рукой за спину, – за дрэвам хаваецца... Ідзі, дзеўчына... ідзі, любая...^** – и женщина, вольно ли, невольно ли напугавшая смутной догадкой, ушла.

 

Из укрытия Маша, осмотрительно оглядываясь, появилась не сразу. Коля поднялся с бревнышка и направился в сторону, где давно успел и сам боковым зрением обнаружить легкое колыхание светлого платьица девушки. И лишь тогда вышла она навстречу.

С Машей он познакомился тем же днем, когда батарея появилась в селе. Впервые увидел её Николай у колодца, куда пришел за водой для Анны Федоровны, с которой успел познакомиться. Следом – Маша... правда, имени её он ещё не знал. Зачерпнул из колодца, наполнил её ведро. Потом второе. А юница смутилась и попыталась побыстрей уйти восвояси, но неловко обо что-то запнулась и, покачнувшись резко, дернулась коромыслом, – и полные ведра соскочила наземь. Солдатик бросился помогать, а когда по новой наполнил её ведра, то сам же и отнес до дому окончательно смутившейся девушки.

Всегда Николай отличался своей неразговорчивостью, а тут вдруг разговорился. Девушка молчит, а он сам себе удивляется: всё без умолку да без умолку говорит – не остановишь! А вечером, когда старшина привел их взвод на постой к знакомому дому, то узнал имя понравившейся ему девушки и тут же как онемел. Зато осмелела Маша, и когда стали они по вечерам уходить за околицу, то без умолку всё говорила и говорила, а Коля упорно молчал.

Сейчас он готовил себя к тому, что говорить будет и непременно скажет всё то, что надумалось за эти дни, а еще точнее – за эти последние часы... часы ожидания сегодняшнего вечера...

Не сказав друг другу ни слова, они дружным медленным шагом направились к околице. Первым, не тая недовольства, заговорил Николай:

– Ходят тут всякие...

Маша поняла его:

– Цётка Сцешка па травы хадзіла... Яна бежанку, што учора разрадзілася, выгадоўвае...

И солдат понял, о чем она. Они как раз остановились под той сосной, у которой вчера лежала та измождённая женщина, вспомнились и круглые глазки ее перепуганного сынишки.

– Маці казала, што мы заўтра пойдзем... з самага ранку трэба пайсці... а зараз збіраецца... – негромко произнесла девушка, глядя на дорогу, хорошо просматриваемую с пригорка. А люди, перетирая пыль в прах, шли скорбным потоком и шли... Вздохнула тяжко: – Бабуля казала, што нікуды не пойдзе... што тут застанецца... Я з ёй хачу... Страшна неяк... страшэнна ійсці... да яшчэ куды? – резко вскинувшись головкой с плотными косицами, посмотрела в лицо солдату и шепотком спросила: – А ты чаму застаўся? Вашы ўсе пайшлі...^*

– И я уйду... лейтенанта дождусь... – Коля осторожно погладил Машину ладонь. – Лучше уйти... – хотел сказать еще что-то, да не решился: умолк.

Молчала и девушка.

Становилось темнее. Забирая в полон село, затаившееся в напряженном ожидании, густели сумерки. Проклюнулись в плотно посиневшем небе первые звезды. Замигали-замерцали...

И вдруг звезды иные, зловеще пугающие, кучно поднялись над слабо угадываемым горизонтом и с нарастающим гулом двинулись к ним...

В испуге прижалась девочка к солдату, бережно обнявшему знобко дрожащее тельце и ласково поглаживающему головку с косицами. Так, впервые обнявшись, простояли в молчании они под сосной, пока черная армада не промчалась тяжелой тучей мимо.

– Дадому трэба... пара...^** – тихо выдавила Маша.

Николай, так и не решившись ничего сказать из того, что было надумано, проводил девушку. Весь путь до дому настороженно промолчала и Маша. И уже, направившись к калитке, несмело спросила:

– У цябе фотка ёсть? – он отрицательно мотнул головой в ответ. – А у меня есть... Мы перад вайной у Крычаў ездзілі... тамсці і сфоткалісь... – запнулась. Спросила бегло: –
Хочаш: дарую?^***

Коля живо отозвался:

– Хочу...

 

Стемнело. Укрыв село, обвалилась короткая ночь.

Николай медленно расстегнул нагрудный карман гимнастерки и очень осторожно извлек крестик. Подержал в распахнутой ладони и затем перекинул через голову на шею. Бережно упрятал на груди под гимнастеркой.

Окутала призрачно-синяя ночь онемевшее в тревоге село. Серым мутным потоком стремительно неслись по небу дымные облака, плотно укрывая собой мелькнувшую было серебряным ликом луну, и лишь высокие звезды прорывались слабым мерцанием сквозь редкие прогалы суровой ряднины.

Незаметно уснул сидящий на бревне солдат. Уснул сном моментальным, крепким, но чутким, не пропустившим напряженным слухом ожидаемого появления лейтенанта из-за реки.

Ещё утром командир батареи обратился к солдатам с предложением о том, готов ли кто добровольно остаться в селе для выполнения задания, кратко раскрыв его суть. Первым, не раздумывая, отозвался Николай. Когда остались одни, лейтенант, разъяснив цель боевого задания, сказал:

– Иди – присмотрись... Выбери место... – И, вздохнув глубоко, уточнил: – Главное, чтобы мост виден был как на ладони...

Николай стоял за околицей у пустой конюшни с хлопающими на ветру настежь распахнутыми воротами. Часть лошадей, как и большое колхозное стадо коров, отогнали подальше на восток, в тыл. Часть – мобилизовали в войска. Выветрился на сквозняке тучный конский запах, но плотно забил нос липкий запах духовитой полыни, успевшей свинцовыми зарослями подняться вольно в полный рост.

Мелькнула мысль, что тут и надо ставить орудие. Отсюда хорошо просматривалась дорога на Кричев, да и единственный по округе мост через Добрость был как на ладони. Отметил и то, что пушку из-за конюшни обнаружат не сразу. Солдат представил, как при появлении первого же вражеского танка на мосту вдарит прицельно из пушки... потом ещё раз... и ещё... и готов был бежать к командиру с известием: место выбрано!

Николай не заметил, как с луговой, заросшей красными клеверами стороны тихо подошел старик, ранее на селе им ни разу не встреченный. Остановился рядом.

Солдат внутренне напрягся от неудовольствия и промелькнувшего невольно подозрения, что, однако, прошло, и он, уловивший молнией промелькнувшую мысль о том, что и добродушный взгляд строгих глаз, и оклад седой бороды на красивом лице всё-таки знакомы, быстрым кивком отозвался на прямой вопрос:

– Место выбираешь? – Старик мягко улыбнулся и, глянув ясными глазами на Николая в упор, ровным голосом продолжил: – Здесь не надо ставить... Ты вон туда сходи, – и указал на поле с колосящейся рожью. – Там гряда поднимается... на пригорке и окопаешься... и с дороги... и с моста не будет видно...

Подминая к земле со спелым колосом рожь, Николай шагнул в указанную сторону, и скоро точно нашел удачное место, с которого и часть дороги, и мост целиком про-
сматривались отлично.

Оставленный у конюшни старик, которому солдат не успел сказать «спасибо», пропал: как появился тихо-незаметно, так тихо-незаметно и ушел. «Найду потом... обязательно поблагодарю...» – сказал себе Николай, окончательно поверивший, что тот точно знаком.

Удачно выбранное место оценил и командир.

Скоро батарея, как и все остальные, должна была уйти из села, однако лейтенант и ребята из Колиного расчета успели вырыть артиллерийский окоп, перетянуть туда пушку, притащить ящики со снарядами, причем в суете и спешке вместо двух-трех ящиков, как было приказано, принесли более десятка. Воину-добровольцу осталось в одиночку вырыть нишу для тех снарядов, что и было им старательно сделано. Не поленился боец-красноармеец заранее распаковать оружейные ящики и аккуратно уложить снаряд за снарядом в приготовленное место. Позиция была готова!

Солнце, отправляя в небытие очередной июльский день, медленно сползало вниз по небосклону, и было небо, как и вся обозреваемая округа, настороженно пустынным. Через мост, как успел захватить взглядом Николай, протянулись остатки пешей колонны, мгновенно исчезнувшей в густом перелеске на противоположном берегу.

Изрядно притомившийся солдат огляделся: он остался один. Тогда-то и пришло решение – сходить на речку...

 

Разогнали верховые ветра серые дымы. Очистилось небо. Звезды дружно захороводили. Заискрились. Ходко поплыла луна, скопившая в недавнем плену свет-силу: стало прозрачно от синь-воды, щедро выплеснутой из серебряного ковша.

И не на ощупь, как бы пробираясь по темному тоннелю, а по светло освещенному полю прошли Николай с лейтенантом к спрятанному во ржи орудию, прежде, критически осмотрев со стороны, согласным дуэтом они удовлетворенно оценили надежность выбранной позиции.

Проводил командир солдата к месту. Ещё раз проверил орудие сам. Прицелился... присмотрелся...

– Два-три залпа сделаешь... ну, от силы пяток... чтобы затор возник... Ты, я знаю, парень меткий... – лейтенант, бросив оценивающий взгляд на худенького солдатика-маломерка, снова, как это было утром, тяжело вздохнул. – И сразу уходи... Там брод... вниз по течению... Увидишь: у березки вершинка сломана как раз напротив... Я нашим дам знать... они несколько залпов сделать должны... цели готовы... и сам к броду уйду... Там встретимся... Нам хотя бы часа на два их задержать... Ну, давай! – и, крепко пожав Николаю руку, ушел.

Коля проводил командира долгим взглядом. Он видел, как тот сбежал к берегу и пропал с глаз: провалился в потайное укрытие, где ветвями-косами распустилась густой кроной старая береза.

 

IV

Истекало время короткой ночи. Побелела луна. Пропали в посветлевшем поднебесье большие и малые звезды. Слабым, слабым брезгом по закрайкам неба обозначился на востоке восход. Затуманился белёсо дальний окрай в спелой желти хлебных полей, прошитых васильковой синью неистребимых сорняков. И тишь такая, ясность такая разлиты повсюду, что, сколь ни напрягай слух, всё равно не уловить ни шорохов мышек-полевок, ни птичьего пенья-гомона, стрекота неугомонных трудяг-кузнечиков и того не слыхать. Замер, затаившись, и вей-ветерок: не всколыхнет накатистой волны над полем, не прошуршит широкой листвой по узловатым ветвям деревьев...

В молитвенном безмолвии затаилась природа, лелея неисповедимую, словами не высказанную тайну, а душа напряглась струной в невольном желании разгадать хранимую тишиной тайну, да лишь наполнилась тихостью сама и замерла в немоте.

Закружила тишина голову, и липло к глазам наливающее-
ся синевой бездонное небо. И всё пристальней, пристальней устремлялся солдат взглядом в поманившую вдруг невесомым звуком, непохожим ни на один из земных, глубину: что там?!

Вспыхнуло по-за селом бруснично-алое марево. Миг-другой и выставилось огненной макушкой солнце. Зацепилось за ершистую щетинку дальнего леса, но сорвалось и золотым шаром поплыло ввысь. Поднималось всё выше и выше, где воля вольная, где даль бескрайняя, где небо просторное... Сливаясь с белыми ромашками и золотистым зверобоем, залило солнце утренним желтым светом некошеные луга, где волглая трава искрилась россыпью алмазной росы. Жаром наливаясь, озолотило щедрое светило речные берега, выбрасывая горсть за горстью бликующую зернь на засиненную небом водную гладь. И тишь вокруг... тишь...

Внезапно глухую тишину насквозь прорвал животный звук – трубный и зычный.

Вздрогнул от неожиданности солдат.

Вздрогнуло и небо: солнце нырнуло вниз, только кто с силой вытянул за тугой повод огненный шар на небосклон –
и вновь смиренно двинулось солнце в путь, проложенный по косой вверх.

Плачущий, натужный мык, как верно догадался Николай, исходил от яловой коровы-первогодка тетки Поклад, чей дом у окраины был хорошо виден. Вот и женский, ласково-уговаривающий голос долетел до слуха:

– Зирка! Зирка!..^*

Не раз, вспомнил солдат, жалобилась Анна Федоровна мимоходом, что «Зірка в огуле... бычка просіць... Дык дзе ж я яго вазьму?..»

Послышались и новые голоса, торопливо подгоняемые колесным скрипом. Николай любопытства ради, оставив сиденье из пустых ящиков, приподнялся на цыпочки, чтобы высмотреть, что же могло привлечь его слух.

Увидел: на пустынную дорогу женщина, в которой солдат узнал хозяйку дома, где две недели они были на постое, в паре со старшей дочерью натужно вытолкали гружённую скарбом тележную повозку. Следом за ней – взъерошенной стайкой дети. «Уходят... Успеют ли?..» – пронеслось тревожно, и Коля невольно дернулся: надо помочь...

Люди на дороге резко остановились. Сбились взволнованной кучкой. Замерли на краткий миг выжидательно: ветер, прорезав сухой воздух, донёс тяжёлые нарастающие звуки. Сжалось от внезапной растерянности сердце и у солдата. Забилось... помутилось в глазах от страха...

Выдохнул облегченно – вроде как отпустило: женщина, спешно развернув тележку, быстро-быстро дотащила её с Машей до ближнего сворота к селу, и скоро обе пропали с глаз.

Первыми убежали к оставленному было дому перепуганные детишки.

Разом кругом всё сдвинулось: упала зловеще-неуловимая тень на луга... поля... Потяжелел в мучительном ожидании воздух: вот-вот и навалится сила-мощь вражья... От горизонта окутанная облаками серой пыли лавиной надвигалась опасность: узкая ладонь Старо-Варшавской дороги грозно уплотнялась по-звериному урчащими танками, – и видимо-невидимо их, не охватить взором, а там, где в напряжённом ожидании замер русский солдат, вольно шуршит на
ветру золотом спеющая нива, обласканная утренним, набирающим жар солнцем.

Неведомо как, вдруг вспомнилась из детства загадка: на кургане-варгане сидит курочка с серьгами... «Только то, – поправил себя Коля, – вовсе про овёс, а тут, по бескрайнему полю, колосится наливным колосом золотая рожь... Укры-
вает высокой плотной стеной...»

Невольно устремился солдат мысленным взором в сторону восточную... в сторону, где дом родной... и, кажется... нет, не кажется вовсе – стоит в отдалении его мама... Хотя и маячит зыбкой тенью, всё ж ясно видно, что слезку за слезкой смахивает и благословляет сына воздушным крестом...

Странно медленно тянется тревожное ожидание, а грохот нарастает и нарастает: голова длинной колонны-змеи с падающим за горизонт хвостом приближает всё ближе и ближе. Вот-вот первый танк доберется до деревянного моста, перекинутого через Добрость: в легкой дымке курилась река приближающейся бедой.

«Только не проворонь, Колька!» – сторожко наблюдая за урчащим зверем, предупредил себя в полной готовности и углублённый в тревожно-томительное ожидание солдат. Знает солдат, что пока, пусть и зудят нестерпимо ладони, нельзя спешить, нельзя поддаться торопливому искушению... надо притихнуть и выждать... выждать и притихнуть...

Стремительно пронеслись по дороге несколько мотоцик-
лов и, прогромыхав по деревянному настилу моста, авангардом унеслись вперед. Следом и головной танк гигантским жуком-скарабеем, подминая гусеницами песчаный подъём, легко взобрался на пустой мост.

«Пора!» – дал себе команду Николай.

Размашисто перекрестившись, он лихорадочно, но вполне расчетливо навел прицел на танк и, отскочив метра на три, дернул длинный шнур.

С первым же выстрелом улетучился глухой страх, испод-
воль подтачивающий изнутри. Пушка прицельно выбросила к мосту первый снаряд. Развороченный снарядом танк со сползшей на бок башней, уткнувшись в невидимую преграду, огромной массой наглухо перегородил мост – и охватило солдата радостное возбуждение: нате вам, гады!.. вот получите!..

Два танка попытались стащить смертельно раненого «друга» – не успели. Из-за реки, где в нескольких километ-
рах заняла позиции наша артиллерия, ударили точным, заранее пристрелянным огнем. Танки были подбиты, и непреодолимой горящей баррикадой уткнулись рядом с первым.

Николай отлично видел, что у моста, где вот-вот поседевшее гарью и дымом небо опадет на вздыбленную землю, образовалась «пробка». Там зловеще метались и бессвязанно кричали чужие люди в мышиного цвета форме.

Вражеская колонна, разбухая транспортной плотью из танков, бронетранспортеров, грузовиков с пехотой и мотоциклов, застыла в бездвижье.

Грозная бронированная машина развернулась у моста в решительном стремлении преодолеть реку по воде. Скатилась к берегу, где и увязла намертво в береговой болотине, скрытой загрубелой убережной травой. Тяжелая машина, угрузнув в трясине, являла собой прекрасную цель, – и солдат не позволил себе замешкаться: бросился за новым снарядом, который ствол принял легко, и, наведя в прицеле перекрестье, с силой дернул шнур. Выпущенный снаряд, столбом вздымая грязные ошметки, упал рядом с застрявшим у воды бронированным чудищем. Сидящие в машине люди, выпрыгивая вон серыми мышами, бросились врассыпную, но беспомощно вязли в илистом берегу.

Николай успел перезарядить пушку, и следующий снаряд лег точно в цель: бронетранспортер полностью зарылся в трясине.

Мощной канонадой вновь отозвалась из-за реки артиллерия: взрытая снарядами дорога, с которой спешно растаски-
вали по сторонам подбитую технику, окончательно пропала в кромешном дыму.

Поставленная задача выполнена, и можно уходить, тем более, что дальняя артиллерия, отгремев, замолчала. Краем глаза Коля успел уловить фигурку убегающего вдоль реки лейтенанта: по утиной валкой походке догадался, что тот ранен.

Николай, однако, не спешил. Его цепко удерживала настырная злость, и он, совершенно не думая о том, что
рискует, всякий раз, вглядываясь в прицел, сосредоточенно думал лишь об одном – только бы не упустить цель, только бы не промазать.

И понеслось:

– Наводчик! – командирским голосом зычно выкрикивал Николай и тут же отвечал по-солдатски четко:

– Есть!

– Осколочным! – вновь резкая команда, и вновь краткий ответ:

– Есть!

– Орудие! – четко звучит, как пароль, и сразу же – верный отклик:

– Есть!

– Выстрел!

– Есть выстрел!..

Солдат бил и бил без осечки. Поначалу он упрямо считал, сколько снарядов улетело подарком к дороге, где земля, встав на дыбки, судорожно вздрагивала и тяжко опускалась, – однако скоро не только сбился со счета, но перестал подавать и голос.

С каждым выстрелом в темя ударяло тяжелым молотом-кувалдой, и, прорываясь сквозь плотно прижатые к ушным раковинам ладоши болью, било по перепонкам воющим звуком, но скоро это кончилось: свыкся, и уже не замечал ни ударов по темени, ни разрывающего в ушах свистящего звона. И, вовсе не задумываясь даже отстранённо: может, не может, – солдат, поддавшись безрассудно боевому, окончательно вытеснившему страх азарту ли, куражу ли, проживал минуту за минуту в заданном им же самим ритме: снаряд –
из ниши, снаряд – в ствол, следом, сощурившись, точно навести перекрестье прицела и, отскочив от вздрагивающей при стрельбе тяжелыми станинами пушки и с силой дернув шнур, бабахнуть в очередной раз! А пока летит снаряд, можно успеть смахнуть с лица копоть, вытереть пощипывающие от пота веки и, стянутыми, как жесть, губами прихватив короткое горлышко фляжки, глотнуть вязко-дряблой воды...

Душно, вязко и в воздухе: вокруг раскалённого трением
ствола видимой плотью вздрагивал жаром разогретый эфир...

Немцы долго не могли понять, откуда идет столь интенсивная и точная стрельба, а распаренный Николай, с угарно кружившейся головой, пересиливая надсаженное нутро и теряя остроту зрения, сражался так, как будто именно сейчас всё только от него одного зависит, – и единственно лишь четко улавливалась пульсирующая мысль: поймать в прицел и ударить... поймать и ударить...

Более двух часов держал Николай в напряжении немцев, а когда, наконец, те обнаружили место расположения русского орудия, то поначалу безуспешно пытались погасить точку мощным огнем. Колина пушка огрызалась в ответ очередным залпом, продолжая бить и бить без промаха.

 

Опрокинулся мир...

Образуя воронку за воронкой и пытаясь намертво забросать снарядами ржаное поле, обрушивался на вздрагивающую землю ураганный огонь.

Сквозь черный удушливый воздух и муть облаков дыма и гари, с порванного бедой неба прорывались солнечные зерна, и увиделся вдруг недавний добрый советчик, ободряю-
ще шепнувший:

– Не бойся...

Николай и не боялся: пусть смерть рядом, а ему бы только превозмочь себя, только бы суметь чуть-чуть выстоять
ещё на клочке родной материнской земли – и успеть... успеть ударить... ударить прицельно...

Немцы двинулись в обход. Шли лавиной. Били в упор и кричали:

– Рус, сдавайся!

А рус – карабин в руки, и, отстреливаясь, успел сделать несколько выстрелов...

Кусок свинца, отыскав жертву, долетел и пробил каску. Солдат, свесив голову с мокнущим виском, упал на землю, сплошь усыпанную осколками, и, падая, захватил-таки взглядом краешек бездонного неба с уходящим в те глубины манящим звуком. С пробоинами насквозь завалилась на бок и поверженная пушка-трудяга, не успевшая отрыгнуть навстречу врагу всего три снаряда из заготовленных шестидесяти.

И стало тихо-тихо... очень тихо...

 

V

Немцы, взяв в плотное кольцо замолчавшее орудие с единственным около неё бойцом с устремленными в синее небо глазами на запрокинутом лице, замерли в необъяснимом разумом недоумении: как?!

И неведомо было им, что, подхватив Колину душу невесомыми руками, два огненных ангела, бережно держа на весу, тихо-проворно поднимали её в горние выси, где немерк-
нущий свет и где «у Господа обителей много». И ликовала-пела, совлекая на нет всё земное, недавнее и бренное, душа солдата!..

Николай точно видел всё и сразу повсюду: широкой панорамой прошлое, настоящее и будущее развернулось перед мгновенным взором.

Увидел и маму, застывшую в безутешной печали и вопрошающе устремившуюся изумлённо-тревожным взглядом в небо... Постояла так, постояла и вновь в беспокойстве засуетилась по дому... И верно знает сын, что собирает мать нехитрый скарб в скорую дорогу – в эвакуацию... Знает, что вот-вот подъедет на полуторке к дому отец... загрузятся и поспешат на вокзал, откуда семья отправится в неведомую Мордовию, где и пропадёт единственное фото его...

Точно знает и то, что всю долгую войну отец, днюя и ночуя в задымленной угольной гарью кабине паровоза, будет водить железнодорожные составы с тяжелой боевой техникой и с военными – в сторону фронта, товарняки с грудами металлолома и санитарные поезда – в тыл... что не раз будет попадать под бомбежки, но, милостью Божией, останется жив...

Ничто, однако, не волнует его душу, в упоении вбирающую в себя светоносную ширь и глубину горнего мира, который принимает её...

Увидел оставивший землю боец и доброго своего старика-советчика, про которого знает точно, что это сам Николай Чудотворец. Встретил тот его. Улыбнулся доброй улыбкой, и, вроде как присев передохнуть на чуть-чуть, скинул с натруженных ножек протёртые до дыр старенькие сапожки и успел надеть пару новую.

Ступил на дорожку, широким солнечным лучом устремившуюся к земле, – и знает солдат, что отправился святой Угодник в новый поход, где ждут его всегда – ждут скорого помощника и защитника, где с верою и надеждой взывают к нему, нареченному в веках «русским богом».

Хорошо видит Николай и всё то, что происходит внизу...

 

...а там внизу, где в расстил лежало оставленное белое щуплое тело его: раскинутые руки крепко продолжают держать карабин... щеки впалые в легкой юношеской щетинке... кровь запеклась у виска... широко распахнутые глаза, захватив кусочек синего неба, отливают той синевой...

Плотным кольцом окружили тело убитого красноармейца немцы. Присмирели в недоумении, задаваясь втайне немыслимым вопросом: как? Юнец... почти мальчишка... мал и неказист, а страх внушает...

– Остальных что, упустили?! – недовольно бросил высокий полковник, подошедший последним к замолчавшему орудию и обзорным взором окинувший ближайшую
округу.

– Никак нет... Похоже, герр оберст, он был один... – тихо отозвался на недовольство один из присмиревших солдат.

– Как один?!

А вот это вовсе не поддалось никакому осмыслению, равно как не укладывалось в голове и то, что именно этот солдатик держал их – героев, ни разу не споткнувшихся в прямом, победоносном марше, – столь долго в напряжении, причем, как обнаружилось, держал в одиночку, что вообще противоречило любой логике и военному опыту.

Полковник резко повторил свой вопрос:

– Как один?!

Вопрос завис в воздухе...

Непонимание окончательно смутило этих с посоловевшими угрюмо и набухшими недоумением глазами чужих людей, окруживших прошитого насквозь пулями русского солдата, безусловно одержавшего над ними моральную победу.

И не понять им, что в лице этого солдатика встретила ворогов сама корневая вековечная Русь...

На подступах к мосту и вдоль дороги, где истлевала в дыму прошлая жизнь Николая, догорала немецкая техника.Около покореженных машин рядами лежали убитые немцы, причем их было так много, что скоро у обочины Старо-Варшавского шоссе, ближе к реке, вырастет в два ряда кладбище с крестами из тонких березовых хлыстов.

Во второй половине дня, когда, наконец, погасли пожары и рассеялись дымы, немцы, едва успевшие упокоить своих
мертвецов, угрожающе пройдя по дворам, под дулами автоматов согнали насмерть перепуганных селян к месту, где на солдатской плащ-палатке лежал Николай на удивление всем со светло преобразившимся лицом.

Поверженная и искореженная техника; знакомая дорога, перепаханная ямами от взрывов; ряды свежих могил с чужими прямыми крестами – всё, воочию увиденное селянами, верно подсказывало о победной роли в этом побоище лежащего красноармейца, в котором многие узнали парнишку, что ещё вчера мог безотказно прийти на помощь любому из них.

И вольно или невольно в умах большинства шевельнулась слабая уверенность в том, что есть... есть сила и на всю эту вражескую мощь, угрозливо навалившуюся и неведомо откуда взявшуюся...

Следом, затаив в себе зачаточную веру и искренне сострадая погибшему, испытали селяне и гордость за него. Только вот, чужаясь врагов и затаившись скорбной душой, ждали худшего – ждали моментального возмездия, однако произошло вдруг нечто невероятное. Людей, кучно сбившихся в напряженном ожидании, несколько немецких солдат в форме мышиного цвета, выкрикивая короткие злые команды, насильно подтолкнули к наспех выкопанной могиле у дороги, к которой небрежно подтащили и плащ-палатку с телом русского солдата.

– Ефрейтор Лямке!.. – коротко выкрикнул полковник и указал рукой на убитого.

Из нестройной шеренги выделился немолодой солдат:

– Слушаюсь, герр оберст! – и, поняв суть приказа, склонился над плащ-палаткой.

Две настырных руки обшарили у убитого все карманы, оказавшиеся пустыми. При тщательном обыске так ничего найдено и не было. Лишь под конец немец обнаружил солдатский медальон да записку с домашним адресом.

Не спеша передать найденное полковнику, ефрейтор Лямке вновь низко склонился над убитым и, заинтересованно дернув планку гимнастерки, вытянул на обозрение нитяной гайтан с нательным крестом:

– У него... герр оберст... крест на груди...

– Оставь!..

Резкая реакция полковника была мгновенно и верно понята: небрежно вернув крест на Колину грудь, немец быстро застегнул верхнюю пуговицу гимнастерки.

Худенькое цыплячье тельце быстро обернули в жесткий брезент и небрежно скинули в заготовленную яму.

– Возьми и напиши родным. Пусть мать знает, каким героем был её сын и как погиб... – сунув в дрогнувшую руку медальон и лоскут бумажки, проговорил повелительно седой полковник с боевыми орденами на запылённом кителе местной учительнице немецкого языка, обнаруженной среди встревоженных селян.

Перепуганная женщина несмело протянула руку, но медальон и записку перехватил офицер помладше и с нескрываемой ненавистью бросил в могильный зев. Взмахнув рукой, резко выкрикнул:

– Пусть закапывают!

Троих ребят-подростков выпихнули из притихшей ватаги и, без слов вручив лопаты, жестом указали, что им надо сделать. Преодолевая страх, мальчишки наскоро забросали землей могилку, а меж тем в глазах каждого вздрагивало сострадание, утаить которое было сложно, и упрямое торжество непримиримости.

Пока закапывали – стояла напряжённая гулкая тишина, которую нарушал лишь нервный перестук лопат. Успокоились, однако, вскоре душой мальчишки, и вырос искренними их стараниями над землей аккуратный могильный холмик. Около свежей могилы в явном недоумении, открыто досадуя на происходящее, шеренгой выстроились немецкие солдаты, к которым обратился полковник.

– Доблестные солдаты Вермахта, мы стоим у могилы врага... Вы спросите: почему мы стоит тут? Я отвечу! Мужество и смелость врага надо уметь уважать... Невероятно, но этот русский солдат в одиночку... – полковник запнулся. Выждав паузу, продолжил: – Именно один стоял у своего орудия и наносил по нам удар за ударом... устроил нам ад... кромешный ад... Мы похороним его с почестями... он заслужил... И если бы все солдаты фюрера имели бы такую храб-
рость... могли бы отдать, не задумываясь, свою жизнь за наше отечество... дрались бы так, как сегодня этот русский, мы завоевали бы весь мир...

Говорил он глуховатым голосом медленно, четко выговаривая слова, однако учительница немецкого языка от сковавшего нутро страха не всё понимала из того, что говорилось им, и только одно libe... liber Vaterland... Vaterland... точно осознавалось ею и вторилось мысленно «любимая Отчизна»... и вдруг захотелось уточнить выкриком: unser! – наша любимая Отчизна! Наша!..

Раздался резкий гортанный приказ, и, хотя про меж немцев волной пронеслось недовольство, над свежей могилой трижды прозвучал оружейный залп...

Деревенских быстро разогнали, и, спеша со всеми вместе побыстрей уйти, учительница, однако ж, успела уловить:

– Прошу герр оберста разрешения прояснить...

Женщина невольно оглянулась – и увидела: к полковнику подошел офицер, перехвативший из её рук солдатский медальон.

– Я отлично понимаю, дорогой Фридрих, что смутило вас... – сказал полковник. – У врага... особенно, если он – герой... а этот молодой солдат – именно герой... Фридрих, надо учиться! – замолчал. Продолжил не сразу: – В древности из черепа поверженного героя-врага делалась чаша... чаша, чтобы сила и мощь его перешла на владельца её...

– Герр оберст, это какая-то мистика...

– Согласен, дорогой Фридрих... согласен... – задумчиво проговорил полковник, а собеседник продолжил:

– Выходит, герр оберст, этому русскому кто-то помогал?

Ответил полковник не сразу, лишь помолчав задумчиво, произнес:

– Думаю: да... Фридрих... И это земля... их родная земля...

 

* * *

Через некоторое время добрейшая тетка Анна тайком установит над могилкой крест. И спустя годы часто будет она приходить к могилке. Придет – приберется... поплачет... и с тихой надеждой в голосе произнесёт:

– Может, кто-то где-то похлопочет и о могилке моего сыночка...

И всякий раз будет прилетать малая птаха – Колина благодарная душа. Присядет на вершинку безымянного креста и пропоет, что и её сын в том же небесном полку...