Иван КАПИТОНОВ

«Дневник»

Мало ли бывает в голове мыслей, которые кажутся весьма замечательными; а как рассмотришь, выйдет пустошь; иные же точно дельные – вот для этого-то и нужен дневник. По дневнику весьма удобно судить о самом себе.

Лев Толстой, «Дневник»,

запись от 14 июля 1850 г.

Все же главная книга Льва Николаевича – не «Война и мир», не «Анна Каренина», не что-то еще, а «Дневник». Он писал его всю жизнь, его ведение для писателя было сродни ежедневным гигиеническим процедурам.

«Дневник» можно считать высшей формой литературы, где четко обозначены:

– главный герой – «Я»;

– второстепенные персонажи – мое видение мира, моя оценка происходящего и не случившегося, мой полет мысли куда угодно, но, что самое интересное, без руля и ветрил.

Конечно, все зависит от предпочтений. Для кого-то высшей формой является поэзия, для другого – философия, для третьего высокая или не очень трагедия. Для многих высшей формой литературы является полное ее отсутствие в собственной жизни (вот где настоящая трагедия).

И все правы (за исключением последних). Поскольку своя точка зрения, независимо от того, приближается ли она к истине или бежит от нее, как от своры голодных собак, – это всегда истина в последней инстанции. Ведь что нам дарует душевную гармонию? Обретение истины? Да как же ее обретешь, где ума столько взять?! Основа душевной гармонии – иллюзии, идущие от недостатка информации, и самообман, когда информации достаточно, но она «печальна» и есть потребность чем-то утешиться.

Любой автор ничем так сильно не «подставляется» для строгого суда, как своим «Дневником». При условии, что это настоящий дневник, откровенно отражающий чаяния и труды человека, а не продолжение его литературных опусов. Как это было с Толстым? Думается, всё, что писал Лев Николаевич чуть ли не с младых ногтей, писалось для вечности. Возможно, он и подгонял текст своего «Дневника» под «аплодисменты», но этим увлекался не сильно. Он старался быть во всем искренним. Наверное, именно отсюда и неожиданное для пока еще невесты Сони прочтение его дневниковых записей. Ничего не утаивал – ни от близких, ни от современников, ни от истории. Насколько это было действительно так, не знал и сам Лев Николаевич. Но ощущение или иллюзия этого есть.

Не ищет молодой Лев Толстой истину. Он идет по жизни, смотрит по сторонам и, с присущей молодости жадностью, собирает некий гербарий – не умерших от его руки листочков и травинок – а характеров, ситуаций, эмоций, таких деталей повседневности, что и делают будни достойными описания.

Я остановился здесь только на одной стороне его дневниковых записей – «философской». Или, как говорил его современник Чаадаев – «философической». Но ведь есть много других – отношение к творчеству, размышления о литературном труде, о людях и такой замечательной их разновидности, как женщины. Даже и последняя тема далеко не закрыта.

Почти философский анекдот из современной жизни.

Сидит на обочине дороги бомж: пьяненький, одетый кое-как, один башмак на две ноги. Он сидит и счастливо улыбается.

Мимо идет моралист; правильный, умный, при деньгах и собственном мнении. И начинает «воспитывать» бомжа:

– Ну как можно вести такой образ жизни в нашей замечательной стране. С утра уже поддатый... ботинок вон один уже потерял ...

Бомж возмущенно:

– Потерял?!

И подняв высоко палец, счастливо добавил:

– Нашел!..

Мы все что-то находим в этой жизни, что-то теряем. Но читающий Толстого и хоть немного понимающий, о чем хотел сказать великий писатель, всегда обретает больше, чем теряет.

Дени Дидро когда-то учил пишущих и что-то ищущих в творчестве: «Первое, не требовать от искусства невозможного для него; второе, высказываться с чрезвычайной осмотрительностью о каждом явлении, где все согласованно, гармонично».

В жизни и творчестве Толстого далеко не все было «согласовано» с реалиями жизни. Наверное, именно этим Лев Николаевич всегда будет интересен человечеству. Особенно той его части, что называется одним из самых красивых слов на свете – читатели...

Четыре эпохи развития

Писал мало, зато окончательно обдумал «Отрочество», «Юность», «Молодость», которые надеюсь кончить.

Лев Толстой, «Дневник»,
запись от 22–27 мая 1853 г.

Жаль, что Лев Николаевич не написал о своей «молодости» – думается, там было бы что почитать. Если он, судя по «Юности», в описываемые годы, говоря современным языком, «бухал по-черному», то в молодости к зелью прибавились еще и карты. Причем им проигрывались такие суммы, что «мама не горюй». И вдруг все изменилось. В более позднее время его можно было отнести к числу людей, пьющих весьма умеренно, а то и вовсе – символически. Да и карты, слава Богу, ушли далеко в сторону от его жизненных интересов и увлечений.

Чтобы разобраться в деталях, надо читать не только Толстого, но и о Толстом. Для полноты восприятия.

Взял в Пушкинской библиотеке книгу Николая Гусева «Летопись жизни и творчества Льва Николаевича Толстого». Очень интересная работа, особенно для тех, кто знает о Толстом либо поверхностное, либо – легенды. Это как раз мой случай. Николай Гусев в предисловии сетует на своеобразие трудностей исследователя творчества Толстого: «Если есть писатели, биографические сведения о которых за целые периоды их жизни недостаточны и недостоверны, то в продолжительной жизни Толстого такие «темные» годы и месяцы составляют (и то только в первый период) лишь редкое исключение».

То есть о Толстом написано столько, что это скорее мешает, чем «способствует». Но согласитесь, это трудности из числа тех, с которыми быстро примиряешься. Становится даже интересно, появляется азарт, сродни охотничьему: а смогу ли я в уже существующий рассказ о Толстом добавить хоть одну внятную букву?! Или хотя бы – видную издалека запятую...

Николай Гусев делает анализ содержания Полного собрания сочинений Льва Николаевича: «...сорок пять томов (более 450 названий) произведений, тринадцать томов Дневников, тридцать один том (более 9000) писем и один том дополнительный».

Собрание сочинений из 90 томов: есть ли еще что-то подобное хоть в одной стране мира? Сомневаюсь, хотя и не занимался изучением этого вопроса в достаточной мере.

Книга Гусева, в соответствии с названием, следует «летописным» канонам: указывается дата или событие в жизни писателя и дается небольшой авторский комментарий. Комментарий что-то поясняющий, а не навязывающий свое эмоциональное мнение. Это очень хорошо. Из периода детства и юности Льва Толстого меня заинтересовали несколько моментов. Первая же запись: «1828. 28 августа. Рождение Льва Николаевича Толстого в Ясной Поляне, Тульской губернии Крапивенского уезда».

Здесь же указана дата рождения по новому исчислению – 9 сентября. Мы с Львом Николаевичем родились в один и тот же день, правда, с разницей в сто тридцать один год. Не знаю, как Льву Николаевичу или читающей публике, а мне, не скрою, приятно.

Запись, носящая трагический характер: «1830. 4 августа. Смерть матери Т. Марии Николаевны Толстой».

Ребенку нет еще двух лет. Конечно, это трагедия. Отсутствие именно материнского тепла формирует иное восприятие мира и, как следствие, иную судьбу.

Мальчику Леве не было еще и девяти лет, когда скончался его отец Николай Иванович. В столь юном возрасте остаться сиротой, пусть даже на попечении близких родственников –
этого не пожелаешь никому. В душе, надо думать, кипело многое. И это многое требовало выхода. Один из очевидных каналов – творчество.

И снова «Летопись...» Николая Гусева, запись, помеченная датой – 12 января 1840 г.:  «Первое сохранившееся стихотворение Т. «Милой тетеньке», написанное ко дню именин Т.А. Ергольской».

Чуть ниже выдержка из письма гувернера детей Толстых Сен-Тома по поводу этого стихотворения. Письмо написано из Москвы в Ясную Поляну:

«Дорогой Лева, оказывается, вы не отказались от поэзии, и я вас с этим поздравляю. Я поздравляю вас в особенности вследствие благородных чувств, которыми внушены ваши стихи, прочитанные мне вашей тетушкой по возвращении ее из Ясной; они мне так понравились, что я их прочитал княгине Горчаковой; вся семья пожелала их также прочесть, и все были от них в восхищении. Не думайте, однако, что больше всего хвалили искусство, с каким они написаны; в них имеются недостатки, проистекающие от вашего слабого знакомства с канонами стихосложения; вас хвалили подобно мне, за мысли, которые прекрасны, и все надеются, что вы на этом не остановитесь; это было бы действительно жаль».

Тут бросаются в глаза слова о том, что учитель радуется, что его ученик не забросил поэзию в свои одиннадцать лет. Значит, Лева творил и в более юные годы, хотя, казалось бы, куда уж раньше. Известно также, что юный Толстой писал стихи еще и своей бабушке «в день ее именин».

Едва ли стихотворением «Милой тетеньке» Лев Толстой оставил заметный след в мировой поэзии, а вот его прозаические произведения для русской и мировой литературы –
тут уже не след, а говоря современным языком – «трасса федерального значения». А может, и не федерального, а общемирового.

К появившейся в печати трилогии должна была добавиться еще и четвертая часть повествования, уже упоминавшаяся нами «Молодость». А все вместе они должны были составить довольно большой по объему роман с очень красивым для моего слуха названием – «Четыре эпохи развития». Не получилось. Почему? Слишком много причин и все очень уважительные.

Вместо потенциально возможной «Молодости» появились не планировавшиеся «Севастопольские рассказы». Это та же молодость, только под другим углом зрения. Что называется, «в армейских сапогах». Дописывая «Юность», Толстой уже вовсю трудился над «Севастопольскими рассказами». Вот к ним мы плавно и переходим.

«Севастопольские рассказы»: рассказ первый

Не может быть, чтобы при мысли, что и вы в Севастополе, не проникли в душу вашу чувства какого-то мужества, гордости и чтобы кровь не стала быстрее обращаться в ваших жилах...

Лев Толстой, «Севастополь в декабре месяце»

В начале ноября 2018 года я снова, как и годом ранее, прилетел в Севастополь, на научно-практическую конференцию, посвященную адмиралу Федору Ушакову.

Год назад я уже выступал с докладом о Федоре Ушакове, отдельных сторонах его биографии, прежде всего связанной с его жизнью в Мордовии. Как год назад, так и сейчас моей главной целью было – сказать «спасибо» всем севастопольцам за «Крымскую весну», за события 2014 года, которые, надеюсь, навсегда вернули Крым и Севастополь в родную гавань – Россию.

Об этом событии я могу рассуждать долго и думаю, что в этой главе обязательно вернусь к этому вопросу, а пока...

Незадолго до отъезда на конференцию стал размышлять, о чем же сказать на этот раз. Решил, что найду подсказку в «Севастопольских рассказах» Льва Толстого, в прошедшей жизни так мной и не прочитанных. Вот, появился повод.

Открываю второй том собрания сочинений Льва Николаевича, начинаю читать. Уже в первом из рассказов «Севастополь в декабре месяце» на третьей странице с удивлением читаю:

«Но вглядитесь ближе в лица этих людей, движущихся вокруг нас, и вы поймете совсем другое. Посмотрите хоть на этого фурштадского солдатика, который ведет поить какую-то гнедую тройку и так спокойно мурлыкает себе что-то под нос, что очевидно, он не заблудится в этой разнородной толпе, которой для него не существует, но что он исполняет свое дело, какое бы оно не было – поить лошадей или таскать орудия, – так же спокойно и самоуверенно, и равнодушно, как бы все это происходило где-нибудь в Туле или в Саранске».

Тула – понятное дело, его родной губернский город, в шестнадцати верстах от Ясной Поляны, но почему он упомянул здесь Саранск, городок, где он до этого ни разу не был? Неужели Саранск был тогда таким же символом провинциаль-
ности, как ныне Урюпинск?

То есть «Севастопольские рассказы» практически начинаются с упоминания нашего родного Саранска, города, в котором я прожил всю свою сознательную жизнь, не считая первых четырех лет, проведенных в селе Мурань, а также двух лет срочной службы.

Не поленился, взял этот том с собой в Севастополь, процитировал с «высокой» трибуны это место в рассказе, затем показал слайды с видами улицы Севастопольской в нашем городе, панорамой крупного торгового центра «Севастополь», расположенного на этой же улице. Скромно потупив глаза, добавлю: выступление получилось. Об этом могу судить потому, что, вернувшись к своему «посадочному месту» за столом, удостоился рукопожатия от бывшего командующего Черноморским флотом, очень уважаемого севастопольцами адмирала.

Юность и молодость Льва Николаевича производят довольно сложное, а то и вовсе странное впечатление. Непросто складывались отношения с Казанским университетом, из которого он был отчислен. Попытка получить звание кандидата права в Петербургском университете прекращена по своей инициативе. Периодические проигрыши в карты очень серьезных денежных сумм... Словом, ни студент, ни шулер, самому непонятно кто... Льву Толстому двадцать два года, и куда его несет рок событий – никто не знает. Будет ли это высокое служение или типичное для определенной части дворянства прожигание жизни с известными «копеечными» удовольствиями. Для счастливой карьеры нет пока никаких предпосылок, нет и серьезных оснований для надежд, что она сложится. Пока Толстой пишет «Юность». Несколько причин для этого:

– чтобы не пить от безысходности и тоски, как это практикуют его боевые товарищи по Кавказу;

– чтобы, если повезет, разжиться некоторой суммой денег, которые ему нужны всегда;

– да и что не писать, если хочется. Вдруг этот непонятный многим досуг станет тем, что зовется красивым словом «самореализация». Или еще красивее – «призвание».

Что получится из этого «ведения дневника» – никто не знает, как, собственно, и тот, кто водил пером. Именно так Толстой называл работу над повестью – в том же дневнике и в переписке.

И все же единственная сфера, где Толстой мог сделать бледное подобие карьеры – это военная служба. На Кавказе с карьерой получилось не очень, была сделана еще одна попытка «перезапустить» военную карьеру. В этой попытке много составляющих, рассказ о них уведет наше повествование далеко в сторону. Поэтому давайте скажем короче: в ноябре 1854 года Толстой оказался в Севастополе.

Первый из «Севастопольских рассказов», напомним, называется «Севастополь в декабре месяце». Для рельефности картины добавим, что добирался он сюда, что называется, «с пересадками», довольно кружным путем. Почти телеграфно, из той же «Летописи жизни и творчества Льва Николаевича Толстого» Николая Гусева:

 – «за отличие в делах против горцев» Толстой произведен в прапорщики (январь
1854 г.);

– 3 марта того же года отбыл в Дунайскую армию (через Курск, Полтаву, Кишинев);

– 13 апреля назначен офицером по особым поручениям при управлении начальника артиллерийских войск в Бухаресте;

– 6 сентября Толстой произведен в подпоручики».

Толстой прибыл непосредственно в Севастополь еще 7 ноября 1854 года, где был прикомандирован к 3-й легкой батарее 14-й артиллерийской бригады.

Итак, очерк «Севастополь в декабре месяце». Отмечено многими исследователями, что у Толстого все «говорит»: окрестный пейзаж, любой второстепенный персонаж – не проходные детали, а яркая характеристика повествования.

Для меня до сих пор загадка (а для современников это вообще было потрясением): как могла великая Россия проиграть войну на своей территории? Ладно
Англия, Франция, Турция и иже с ними смогли обеспечить себе техническое превосходство. Будем искренни: когда ружья, пушки, корабельные орудия врагов стреляют много даль-
ше – это серьезное военное преимущество. И оно у противника было. Но почему мы не могли обеспечить себе численное превосходство, это совершенно не понятно. Понятно, что воюют не числом, а умением, но и «число» в боевых действиях – дело не последнее. Ведь Крымская война шла не три дня и не три месяца. Самая большая по численности населения империя Европы могла бы подтянуть такие людские ресурсы, что с ними через сорок лет после победы над Наполеоном вполне можно было еще раз добраться до Парижа. Но нет, нападавших было больше, чем обороняющихся.

«Большая зала Собрания», в ней что-то вроде госпиталя для тяжелораненых. Толстой, или автор, от имени которого ведется повествование, беседует с артиллеристом, у которого ядром оторвало ногу до колена. Идет разговор о том, как это произошло, дошел черед и до обобщений. Артиллерист, давно уже находящийся в армии и только что лишившийся ноги, пришел к следующему выводу:

«– Оно первое дело, ваше благородие, не думать много: как не думаешь, оно тебе и ничего. Все больше оттого, что думает человек».

Мысль очень правильная; в армии лучше много не думать. Потому что если будешь думать, то еще больше ничего не поймешь, и от этого еще больше расстроишься. Сужу об этом и по своему армейскому опыту. У меня ведь тоже есть свои «Севастопольские рассказы». Книгу о своих армейских буднях я назвал «Ностальгия по ремню». По «ремню» имеется в виду – солдатскому, потом – сержантскому. А реальная ностальгия, конечно, не по нему, а по замечательным армейским друзьям.

Лев Толстой в своем «Дневнике» много размышлял о бестолковости и пустоте армейского бытия. Хоть на Кавказе, хоть в Севастополе. В этом очерке много интересных характерных деталей, портретов, штрихов военного быта. Ближе к завершению очерка Толстой пишет:

«Итак, вы видели защитников Севастополя на самом месте защиты и идете назад, почему-то не обращая никакого внимания на ядра и пули, продолжающие свистать по всей дороге до разрушенного театра, – идете со спокойным, возвысившимся духом. Главное, отрадное убеждение, которое вы вынесли, – это убеждение в невозможности взять Севастополь, и не только взять Севастополь, но поколебать где бы то ни было силу русского народа, – и эту невозможность видели в этом множестве траверсов, брустверов, хитросплетенных траншей, мин и орудий, одних на других, из которых вы ничего не поняли, но видели ее в глазах, речах, приемах, в том, что называется духом защитников Севастополя».

Героизм русского воина – это, можно сказать, визитная карточка нашего народа. И Лев Толстой тоже показал себя настоящим патриотом Отчизны, который, «не щадя живота своего»...

Но у этой визитной карточки есть и ее оборотная сторона – заметное отставание в вооружении. Оно к этому моменту стало играть важную роль в конечном успехе той или иной военной компании, в Крымской войне оно впервые так отчетливо бросилось в глаза. Почему немцы были столь успешными в первые месяцы Великой Отечественной войны? Да потому, что они были более мобильными, перемещались по нашим просторам на танках, машинах, мотоциклах, а мы... пешком. У них был богатый военный опыт, лучшее вооружение, а мы... шли пешком. Все они, или почти все, были вооружены автоматами «шмайсер», а у нас и винтовка была-то далеко не у каждого. Зато мы шли по своей стране, а опыт, как известно, дело наживное. Мы его нажили...

Николай Гусев, его «Летопись...»: «Толстого беспокоит отсталость вооружения русской армии по сравнению с вооружением противника, и он предлагает ряд мероприятий для устранения этого недостатка. Толстой обращает внимание на то, что легкая артиллерия, которой была вооружена русская армия, с появлением нарезных (штуцерных) ружей утратила свою эффективность. Нарезные ружья действуют на расстоянии 500 сажен, тогда как легкая артиллерия действует только на расстоянии 350-500 сажен. Таким образом, прежде чем орудия легкой артиллерии успевают причинить ущерб неприятелю, артиллеристов с дальних дистанций уничтожали стрелки, вооруженные штуцерами. Толстой подробно цифровыми данными обосновывает свое мнение и предлагает ряд практических мероприятий, имеющих целью уменьшить в армии число орудий легкой артиллерии и увеличить снабжение нарезными ружьями».

Умный человек для армии – существо подозрительное во все времена. Отсюда и судьба умников не дает, как правило, повода для зависти. Самое лучшее, что он может придумать для себя – прикинуться таким «как все». В советской армии популярной была шутка: «Чем больше в армии дубов, тем крепче наша оборона». Была еще одна, общеизвестная: «Простые солдаты таскают «люминий», а умные – «чугуний». Примерно тоже самое случилось и с благородными порывами офицера Льва Толстого.

Н. Гусев, «Летопись...»,
20 февраля 1855 года: «Отрицательный отзыв придворного генерала А.И. Философова о представленном Толстым проекте переформирования батарей, остановивший дальнейшее продвижение проекта».

Обратите внимание, генерал-то при «дворе», а не в севастопольских траншеях. Оттуда, из Петербурга, гораздо «лучше» видно, что нужно действующей армии. Генерал с очень звучной фамилией «Философов» и подписал поди свой отрицательный отзыв не глядя, между двумя балами. Торопился очень...

Кстати, есть еще одна интересная деталь. Среди награжденных за реальные подвиги почему-то всегда оказывается достаточное число штабных работников, которые окопы и в глаза никогда не видели. Да просто приказы о награждении готовятся в тех самых штабах, где различные «писари-герои» так успешно трудятся. Отчего и не вписать пару-другую фамилий...

В апреле 1855 года в «Дневнике» Льва Толстого появились такие записи.

12 апреля. «Какой славный дух у матросов! Как много выше они наших солдат! Солдатики мои тоже милы, и мне весело с ними».

13-го, на следующий день: «Тот же четвертый бастион, который мне очень начинает нравиться, я пишу довольно много... Постоянная прелесть опасности, наблюдения над солдатами, с которыми живу, моряками и самим образом
войны так приятны, что мне не хочется уходить отсюда...»

Приятная «прелесть опасности»: оказывается, на войне бывает и такая. Тем более удивительно, что случается она на том самом «четвертом бастионе», который слыл за самое страшное место на той войне.

«Когда кто говорит: «Я иду на четвертый бастион», – непременно заметны в нем маленькое волнение или слишком большое равнодушие; когда кто-нибудь говорит, что он был на четвертом бастионе, он говорит слишком большое равнодушие; когда хотят подшутить над кем-нибудь, говорят: «Тебя бы поставить на четвертый бастион»; когда встречают носилки и спрашивают: «Откуда?» – большей частью отвечают: «С четвертого бастиона». Вообще же существуют два совершенно различные мнения про этот страшный бастион: тех, которые никогда на нем не были, и которые убеждены, что четвертый бастион есть верная могила для каждого, кто пойдет на него, и тех, которые живут на нем, как белобрысый мичман, и которые, говоря про четвертый бастион, скажут вам, сухо или грязно там, тепло или холодно в землянке и т.д.».

В этой дневниковой записи поражает... удивительное спокойствие, с которым пишутся эти строки. Это строки – по-настоящему смелого человека. Всей своей дальнейшей жизнью и своим творчеством Толстой только подтверждал это.