Николай Алексеевич Карпов (1887–1945)... Почти наверняка имя этого писателя ничего не говорит читателю. К сожалению, как и многие российские беллетристы первой трети ХХ века, в наши дни он прочно забыт. Между тем, на страницах столичной периодики начала прошлого века его рассказы и стихотворения публиковались регулярно. Он был знаком с А.Куприным, А.Аверченко, Н.Гумилевым, а с Александром Грином и Демьяном Бедным даже дружил. Забвение всегда несправедливо. Особенно по отношению к писателю. Тем более что его фантастический роман «Лучи смерти» (1924) – важная веха в истории советской научной фантастики, прямой предшественник (возможно, и вдохновитель) знаменитого «Гиперболоида инженера Гарина» А.Н.Толстого, а сатирические рассказы 1920-х гг. вполне могут составить конкуренцию историям М.Зощенко и П.Романова. Для Мордовии оно несправедливо вдвойне: Н.Карпов – уроженец наших мест, он родом из села Высокое Наровчатского уезда Пензенской губернии (Ковылкинский район современной Мордовии). Чем, как не памятью о собственном прошлом, измеряется любовь к родине? Разумеется, эту «лакуну» необходимо заполнить. Да и «корни» писателя в этой земле: его отец, Алексей Иванович Карпов, из мещан города Краснослободска (судя по всему, он принадлежал к небогатому купеческому роду); мать, Любовь Михайловна, – из крестьян недальнего от Краснослободска села Покровское (ныне с.Покровск Ковылкинского района). Хотя «малую родину» писатель покинул подростком (в возрасте двенадцати лет он уехал учиться в Пензу), а его литературная деятельность была, главным образом, связана со столицами (в 1907–1917 гг. жил в Петербурге, с 1924-го в Москве), но в революционные годы он жил в Мордовии (с 1917 по 1923 г.). Да не просто «жил», а деятельно участвовал, как тогда говорилось, «в укреплении советской власти на местах». Впрочем, предоставим слово самому Карпову. Это строки из его собственной автобиографии: «Первую [февральскую] революцию я встретил в Петрограде, но вскоре уехал в Пензенскую губернию, где проживали мои родственники. Когда власть в провинции окончательно перешла к Советам, я поступил участковым начальником в милицию в городе Инсаре Пензенской губернии». Однажды ему даже «удалось единолично вырвать из рук антисоветски настроенной толпы прибывших на митинг кулаков и местных мещан военного комиссара [уезда], которого толпа собиралась убить. Из уездной милиции в 1919 году... я перешел начальником участка в железнодорожную милицию и организовал участок с управлением при станции Красный Узел». Таким образом, Карпов, по сути, стал «отцом-основателем» современной линейной милиции в Республике Мордовия (увы, об этом факте никто из ее сотрудников, конечно, не знает). Но продолжим. «В конце 1919 года был назначен заведующим Пензенским губернским отделом железнодорожной милиции, а после ликвидации отдела – начальником четвертого района той же милиции с управлением в городе Саранске. После расформирования железнодорожной. милиции работал народным следователем в Саранске, одновременно редактировал и выпускал уездную газету “Красное Знамя”». Добавим, что Карпов состоял еще и в Рабоче-крестьянской инспекции (видимо, как «местный» и сотрудник «органов»), – в 1920-е годы учреждение с очень серьезными полномочиями и функциями государственного контроля. Осенью 1923 года он прервал (по собственной инициативе или нет – неизвестно), вроде бы, успешную карьеру и обратился к прежнему занятию – писательству, в 1924 году переехал в Москву, где продолжал заниматься писательством.
К сожалению, пространство журнала не располагает к встрече читателя с научно-фантастическим романом «Лучи смерти» (который, кстати, начат был, скорее всего, в Саранске в 1923 году). Но у «Странника» есть возможность познакомить друзей журнала с малой прозой Карпова – двумя дореволюционными (фантастическими) и двумя послереволюционными (сатирическими) рассказами писателя.
Николай Карпов
Волшебное зеркало
Когда приказчик открыл дверь в дом, на Рязанцева пахнуло тем особенным сырым запахом, который бывает в нежилых помещениях, и он, невольно вздрогнув, шагнул в темный, узкий коридор, а оттуда прошел в столовую и осмотрелся.
Посредине столовой стоял длинный стол, покрытый чистой белой скатертью, у стен были расставлены дубовые стулья с резными спинками, сквозь стеклянную дверь дубового шкафа тускло блестела чайная посуда.
Рязанцев прошел в гостиную, удивляясь строгому порядку, царившему в доме, хозяин которого умер два месяца тому назад. На голубой плюшевой мебели белели чехлы, на круглом столе перед диваном были аккуратно разложены альбомы в желтых и коричневых сафьяновых переплетах, со стен из позолоченных рам старых портретов смотрели старики в военных мундирах с лентами через плечо и дамы в голубых платьях.
Пятна солнца сияли на паркете у широкой стеклянной двери, выходившей на балкон, столбики которого были перевиты цепким зеленым плющом и диким виноградом. В спальне на широкой кровати белели горы подушек, на ночном столике стояли графин с водой, стакан и свеча в сереб-
ряном подсвечнике.
В библиотеке Рязанцев нашел много книг, наваленных беспорядочными грудами на полках четырех шкафов со стеклянными дверцами, в углу – кучу пожелтевших от времени газет. В кабинете на зеленом сукне письменного стола были разложены бумаги, блокноты и стоял серебряный письменный прибор. На одной из стен висели несколько охотничьих ружей разных систем, оленьи рога и патронташ.
Рязанцев снял шинель, фуражку, отстегнул шашку, бросил всё на кожаный диван у стены и осмотрелся. Заметив завешанную темной портьерой дверь, он спросил:
– А что это за дверь?
Следивший за ним приказчик замялся.
– Не могу знать, ваше благородие, – ответил он, наконец, – покойный барин, ваш дядюшка, никогда не открывал. Надо полагать, комната там какая-нибудь.
Рязанцев сел в кресло у письменного стола и закурил папироску. После двух суток езды в вагоне и трехчасовой тряски в экипаже он чувствовал себя разбитым, но новизна положения и обстановки взвинчивали нepвы и спать ему не хотелось.
– Вот что, голубчик, пришли мне молока да хлеба. А завтра мы с вами осмотрим постройки и съездим в поле, – сказал он неподвижно стоявшему перед ним приказчику.
– Слушаю, ваше благородие... А вы не забоитесь здесь одни? Может, прислать вам кого?
– Нет, не надо, – нетерпеливо ответил Рязанцев, – можете идти!
– Счастливо оставаться! – поклонился приказчик и вышел, стуча толстыми подошвами смазных сапог.
Это неожиданное наследство от старого чудака-дяди выбило Рязанцева из колеи и заставило на неопределенное время распрощаться с прелестями городской жизни.
Товарищи по полку были уверены, что он выйдет в запас. Еще бы! Около тысячи десятин земли*, хорошая усадьба; есть где похозяйничать.
Продавать землю Рязанцев не хотел: подъезжая к усадьбе, он уже успел окинуть хозяйским взглядом цепь каменных амбаров, просторный скотный двор, старый фруктовый сад, крытый зеленым железом дом с высоким балконом, светлую гладь пруда с посеревшей от дождей купальней, – и в нем проснулся инстинкт собственника.
Неожиданно ему припомнилось толстое, сонное лицо приказчика с маленькими плутоватыми глазами, и он усмехнулся.
«Этого гуся лапчатого прогоню к черту. Спит, вероятно, каналья, двенадцать часов в сутки и воровать мастер. Посмотрим завтра, как он здесь хозяйничал. Найду знающего управляющего, тот хотя и будет воровать, да будет дело делать. А сам в полк. Буду получать доход с именья, что даст хорошую прибавку к жалованью, и дело с концом. А здесь можно умереть со скуки. Надоест служба, тогда посмотрим».
Размышления Рязанцева были прерваны приходом женщины в синей кофте и красной юбке, поставившей прямо на сукно письменного стола черный узкий горшок с молоком, стакан и тарелку с несколькими ломтями черного хлеба.
– Ничего еще не нужно, барин? – спросила она.
– Ничего. Можете идти.
Рязанцев выпил залпом стакан молока, съел ломоть хлеба и закурил папиросу.
Наступили сумерки. Стерлись острые углы мебели и потонули в темноте два старых портрета, висевших рядом на стене. Рязанцев сидел неподвижно и курил папиросу за папиросой. В его воображении встал образ его дяди, высокого седобородого старика с пергаментным лицом и зеленоватыми глазами. Рязанцев видел его всего один раз, когда был юнкеpoм. Дядюшка зашел к нему в училище, вызвал Рязанцева, посидел с ним несколько минут в приемной, стуча своими синими зубами, и, пристально всматриваясь в лицо племянника, пробормотал: «Вот ты какой! Молодец, молодец!» – и... подарил ему на прощанье сторублевую бумажку и удалился шаркающей походкой.
Рязанцев слышал, что дядя много путешествовал по Востоку, но ни одна вещь в доме не напоминала об экзотических странах. По дороге ямщик сообщил ему, что дядюшка в последнее время был «малость не в себе». Рязанцев вздрогнул, вспомнив быстрый взгляд зеленоватых глаз старика и его пергаментное лицо, зажег обе свечи на письменном столе и заходил по комнате, прислушиваясь к звуку собственных шагов и мягкому позвякиванию шпор. Затем он подошел к письменному столу и стал выдвигать ящики. Там лежали пачки пожелтевших писем, аккуратно перевязанные голубыми лентами, металлические пуговицы, револьверные патроны, несколько старинных серебряных монет, небольшой кинжал с костяной рукояткой в красных сафьяновых ножнах и большая связка ключей.
Рязанцев вспомнил о таинственной двери, откинул портьеру и нажал медную ручку, но дверь не открывалась. Он вставлял в замочную скважину один ключ за другим, но безуспешно. Рязанцев уже решил утром позвать слесаря, но один из ключей повернулся в замке и дверь со скрипом отворилась. В темноте нельзя было рассмотреть ничего, таинственная комната оказалась пустой. Рязанцев взял свечу и вошел. Пламя свечи задрожало на пороге, узкая полоса света легла от двери до противоположной стены, и в тусклом свете Рязанцев увидел круглый стол посредине комнаты, подвешенную к потолку лампу, удобное кожаное кресло у стола, небольшой шкаф у стены и большое круглое зеркало в золоченой раме, висевшее против стола. Рязанцев качнул лампу и, услышав бульканье керосина, зажег ее. Комната осветилась ярким беловатым светом, и на фоне темно-синих обоев выпукло выступили предметы.
Стол в комнате был черный, лакированный; на нем стояла толстая пустая бутылка из-под шампанского. Кресло было обито коричневой кожей, из двери шкафа торчал ключ. Стекла единственного окна были матовые, и снаружи нельзя было видеть внутренность комнаты.
Рязанцев был разочарован: он ожидал найти здесь массу интересных предметов, особенно роскошную мебель или оружие, и ничего не нашел. Эта почти пустая комната с особенным запахом, похожим на пряный запах жасмина, была, вероятно, просто лишней.
Рязанцев подошел к шкафу, открыл дверцу и заглянул в него. На трех полках были разложены горки желтоватых сигареток и восковых спичек. Он взял несколько сигареток, уселся поудобнее в кресло и стал курить. Сигаретки бы-
ли крепки, и у Рязанцева слегка закружилась голова. Он скользнул рассеянным взглядом по странной комнате и, взглянув в зеркало, замер от удивления: в зеркальной дали отражалась совершенно другая комната, с бледно-голубыми обоями, с туалетным столиком, на котором были расставлены хрустальные граненые флаконы, с пухлыми пуфами, кушеткой и с высокими вазами, полными алых и белых роз. Пол комнаты был устлан коврами с затейливыми рисунками, в стене была заметна дверь, полузакрытая портьерой.
«Галлюцинация!» – решил Рязанцев и, бросив сигаретку, ущипнул себя за руку.
Почувствовав боль от щипка, он открыл глаза и, взглянув в зеркало, снова увидел голубую комнату.
Портьеры были откинуты, в комнате была видна дама, вероятно, только что вошедшая. Она была в малиновой
широкополой шляпе с белыми перьями, в черной бархатной кофточке и черной узкой юбке. Медленным жестом незнакомка подняла руки, вынула из шляпы булавку, бросила шляпу на круглый столик, сняла кофточку и опустилась в низенькое кресло, прямо против Рязанцева, не отводившего взгляда от бледного лица, на котором блестели черные лукавые глаза, от ее высокой светлой прически и гибкой фигуры, обтянутой узким черным платьем.
Взгляд незнакомки рассеянно скользнул по комнате и остановился на Рязанцеве. Под этим взглядом сладко замерло его сердце, он не мог шевельнуться, словно застигнутый врасплох. Незнакомка улыбнулась, блеснув жемчугом зубов, и протянула руку, как бы приглашая его подойти ближе. Он с усилием поднялся, шатаясь, сделал несколько шагов вперед, но видение исчезло, и в зеркале отразилась комната с темно-синими обоями. Когда Рязанцев сел в кресло, в зеркале снова появилась голубая комната. Незнакомка с укором посмотрела на Рязанцева, откинулась на спинку кресла и задумалась.
Рязанцев дрожащими руками закурил сигаретку. Когда он взглянул в зеркало, голубая комната подернулась туманом, в котором потонула фигура незнакомки, и видение исчезло.
Рязанцев осмотрелся. От света зари розовели матовыми стеклами окна, в лампе выгорел керосин, и она чадила. Рязанцев погасил огонь и подошел к зеркалу, постучал пальцами по его скользкой поверхности, по дереву рамы и заглянул в промежуток между стеной.
Там он увидел только лоскутья паутины и серый налет пыли. Шатаясь, побрел он в спальню, лег в постель, но еще долго не мог заснуть. Незнакомка встала в его воображении, как живая, ее черные глаза жгли его упорным взглядом, и ему казалось, что он сходит с ума.
Он заснул, когда стало уже совсем светло.
Проснулся Рязанцев поздно. Он чувствовал тупую головную боль и неприятный вкус во рту. Сбросив дремоту, он закурил папироску и припомнил события прошедшей ночи. Он был уверен, что виденное им не было сном или галлюцинацией, – слишком ярко вырисовались в его воображении голубая комната и стройная фигура незнакомки с бледным лицом и гипнотизирующим взглядом.
Рязанцев встал и вышел в столовую, где на столе стоял потухший самовар и блестела чайная посуда. Кипяток в самоваре остыл, но Рязанцев с наслаждением выпил два стакана теплого чая и съел пару яиц. Вошедшей женщине он велел налить керосина в лампу, висевшую в таинственной комнате, и направился туда.
Тускло блеснула холодная поверхность зеркала, отражавшая комнату с темными обоями и пожелтевшее лицо Рязанцева. Он долго стоял перед зеркалом, потом зажег лампу, беловатый свет которой сбился с ровным светом, проникавшим сквозь матовые стекла окна, сел в кресло и взглянул в зеркало, но там по-прежнему отражалась комната с матовыми обоями. Рязанцев ужаснулся при мысли, что видение не повторится и он никогда не увидит прекрасного лица незнакомки. Он вспомнил, что курил вчера сигаретки, взятые из шкафа. Может быть, под влиянием наркоза видел он вчера голубую комнату?
Он вскочил, открыл шкаф, торопливо закурил и с надеждой стал смотреть в зеркало, но там по-прежнему отражалась комната с темными обоями. Не из желания проникнуть в сущность таинственного явления, а побуждаемый лишь дикой жаждой видеть незнакомку, видеть во что бы то ни стало, Рязанцев курил сигаретку за сигареткой, курил до тошноты, но видение не повторялось.
Странная тоска охватила всё его существо, он бесцельно слонялся по комнатам, лежал на диване. Пробовал он было пойти в сад, но скоро его потянуло назад, в таинственную комнату. Приказчику он приказал его не беспокоить, лег на диван и лежал неподвижно.
Когда же сумерки прильнули к окнам, затихли голоса рабочих в усадьбе и в тишине послышалась частая дробь колотушки ночного сторожа, Рязанцев вошел в таинственную комнату, зажег лампу, сел в кресло, закурил сигаретку и взглянул в зеркало.
Сердце его замерло от счастья, когда он увидел голубую комнату и незнакомку. Она была в том же черном платье, только к ее корсажу была приколота алая роза. Незнакомка сидела, откинувшись на спинку кушетки, и по временам ее взгляд обжигал неподвижно сидевшего Рязанцева. Иногда она вставала и расхаживала по комнате, перебирая на столиках флаконы. Рязанцеву казалось, что он слышит шорох ее платья и тихие вздохи. На рассвете видение исчезло, и Рязанцев, измученный бессонной ночью, но счастливый, потушил лампу и лег в постель.
Уже несколько дней жил Рязанцев странной жизнью. День ему казался бесконечно долгим, хозяйством он не интересовался и с нетерпением ждал ночной темноты, чтобы испытать счастье снова видеть незнакомку. Он стоял как бы на грани между явью и чудесным, не пытался объяснить себе странное явление, которое его уже не поражало. В нем выросла странная уверенность, что настанет час, когда он обнимет незнакомку, будет осязать ее тело, слышать ее голос и смех.
Все его желания и стремления замкнулись в стенах таинственной комнаты. Теперь он не пытался уже подходить ближе к зеркалу, зная, что при его приближении видение исчезает, а сидел неподвижно и не сводил взгляда с лица незнакомки.
Однажды он заснул после обеда и проснулся поздно ночью, дрожа от мысли, что потерял несколько драгоценных часов. Поспешно направился он в таинственную комнату, сел в кресло и взглянул в зеркало. По коврам в голубой комнате в волнении расхаживала незнакомка, на этот раз не обращая внимания на неподвижно сидевшего Рязанцева. Ее бледные щеки временами вспыхивали нежным румянцем, черные глаза блестели ярче обыкновения, в руках она нервно комкала белый клочок бумаги.
Неподвижно завешанная портьерой дверь открылась, и Рязанцев вздрогнул от удивления. В голубую комнату вошел человек в черном плаще, в черной широкополой шляпе с пером и встал у двери.
С тревогой смотрел Рязанцев на его смуглое худое лицо с лихо закрученными усами, остриженной бородкой и горящими мрачным огнем глазами. Вошедший не сводил горящего взгляда с лица незнакомки, в ужасе отшатнувшейся от него. Рязанцев увидел, как незнакомка, словно зачарованная мрачным взглядом человека в плаще, нервными шагами подошла к нему. Торжествующая улыбка мелькнула на тонких губах вошедшего, его руки властно легли на талию незнакомки, и она, словно покоренная его взглядом, прильнула губами к его губам. В бешенстве Рязанцев вскочил, схватил тяжелую бутылку, стоявшую на столе, и швырнул в зеркало. Послышался звон разбитого стекла, на полу заблестели осколки, и вместо зеркала Рязанцев увидел дерево рамы с кое-где прилипшими кусочками стекла. Сознание непоправимого несчастья заставило его бессильно опуститься в кресло.
Долго сидел он неподвижно, и ему казалось, что он в эту ночь вместе с зеркалом разбил свое счастье. Когда же лучи солнца позолотили матовые стекла окна и на полу заблестели осколки зеркала, он встал, движением автомата взял шинель, фуражку, пристегнул шашку, вышел на крыльцо и приказал проходившему мимо рабочему позвать приказчика.
Подошедший приказчик с удивлением посмотрел на его бледное лицо и снял шапку, но Рязанцев стоял молча и продолжал смотреть куда-то вдаль, поверх соломенной крыши конюшен. Приказчик спросил:
– Изволили звать, ваше благородие?
Рязанцев вздрогнул, быстро взглянул на него и сказал отрывисто:
– Сейчас же заложить мне тройку! Я уезжаю.
– Надолго, ваше благородие? – робко спросил приказчик, вертя в руках шапку.
– Не знаю... Я потом напишу, – устало ответил Рязанцев, продолжая смотреть куда-то.
Тройка, громыхая, подкатила к крыльцу. Рязанцев быстро вскочил в коляску и крикнул:
– Пошел!
Лошади рванули вперед, застучали бревна деревянного мостика. Рязанцев сидел, закрыв глаза, по временам толкал кулаком ямщика в спину и отрывисто говорил:
– Пошел!.. Пошел!.. Пошел!..
1914
Корабль-призрак
Французский миноносец медленно продвигался вперед. Его командир, капитан Риэль, стоял на мостике и внимательно всматривался вдаль, где в предрассветных сумерках свинцовая вода сливалась с сумрачными, темными облаками осеннего неба. Легкое восклицание матроса на носовой части судна заставило капитана оторвать глаза от бинокля.
– Что такое, Пьер? – тревожно спросил он, оглядывая фигуру стоявшего у руля матроса.
– Там... там... – бормотал тот, показывая рукой куда-то направо, и в его голосе слышался дикий ужас.
Капитан снова приложил к глазам бинокль и взглянул по указанному направлению. Сначала он ничего не мог различить, но скоро в поле зрения бинокля оформились смутные очертания странного судна, быстро двигавшегося наперерез французам. Конструкцией оно напоминало трехтрубный миноносец, но капитана сразу поразило странное обстоятельство: хотя судно шло полным ходом, но из его труб не вылетало даже слабой струйки дыма, казалось, оно скользило по воздуху. Несмотря на близкое расстояние, контуры его слабо вырисовывались над водой, на палубе не было видно ни одного матроса...
– Боцман! – стряхивая внезапную накатившую жуть, крикнул командир.
– Есть, капитан! – отозвался тот дрожащим голосом.
– Свистать всех наверх! Канонирам – к орудиям! Минеры – к аппаратам! – приказал Риэль.
– Осмелюсь доложить... – отделяясь от кучки неподвижно застывших в страхе матросов, возразил боцман, – это... это – корабль-призрак, капитан...
– Хотя бы это был корабль сатаны, я его обстреляю! – бешено вскричал капитан. – Боцман, вы слышали мой приказ?
Резкая трель свистка боцмана нарушила жуткую тишину, и вскоре, покорные железной морской дисциплине, матро-
сы заняли свои места.
Миноносец медленно развернулся правым бортом к проходившему мимо мрачному кораблю, на котором по-прежнему не было видно ни одной живой души.
– Первое... Пли! – скомандовал капитан.
Грянул выстрел, и снаряд упал перед самым носом призрачного корабля.
– Эй, вы там, у орудия! Цельтесь вернее! – сердито крикнул капитан, недовольный результатом выстрела. Он уже собирался скомандовать сновa, но, к великому удивлению французских моряков, на призрачном корабле взвился английский флаг.
– Что за чертовщина? – повернулся капитан к трем остальным офицерам миноносца. – На судне – ни души. Кто поднял флаг?
«Это прусское судно, в этом не может быть сомнения, пруссаки прикрываются чужим флагом, – подумал капитан. – Но почему это судно, действительно, напоминает призрачный корабль?»
– Смотрите, они спускают шлюпку!
Действительно, от остановившегося призрачного корабля отделилась маленькая, словно игрушечная шлюпка, управляемая невидимыми руками; только на носу виднелась фигура одиноко сидящего человека.
Скоро на палубу миноносца по трапу взобрался высокий, плотный человек с гладко выбритым энергичным лицом, одетый в высокие сапоги, кожаную крутку и морскую фуражку.
Подойдя к капитану, он вежливо приложил руку к козырьку и спросил по-французски:
– Я имею честь говорить с командиром этого судна?
– Я капитан Риэль! – отвечал француз и, уловив английский акцент незнакомца, с улыбкой прибавил: – Вам нужно было бы несколько раньше показать свой флаг...
– Это не входило в мои расчеты, – спокойно ответил незнакомец и, бросив выразительный взгляд на стоящих на мостике офицеров, прибавил: – Я хотел бы поговорить с вами, капитан.
– Я к вашим услугам. Пожалуйте в мою каюту.
Незнакомец последовал за Риэлем и, усевшись за стол маленькой каютки, сказал:
– Я понимаю, капитан, ваше удивление и постараюсь вам объяснить те странности, которые вы заметили в моем судне. Это – не военное английское судно, оно принадлежит мне лично. Лет за шесть до начала войны с Германией мне удалось изобрести такой состав, который обесцвечивает все предметы, придает им призрачный вид. Я решил предложить этот состав английскому адмиралтейству, но там отнеслись ко мне не с тем доверием, какого я ожидал. Тогда я решил сам построить миноносец, предвидя близкое столк-
новение моей родины, Англии, с Германией. Судно было построено на одном необитаемом островке Индийского океана, куда я привез с большими предосторожностями необходимые материалы, механиков, мастеров и рабочих. Когда началась война, мое судно было готово; я установил на нем собственного изобретения электрические двигатели и поэтому не нуждаюсь ни в угле, ни в другом горючем материале. Сначала я имел в виду использовать то обстоятельство, которое мне дает возможность почти вплотную подходить к врагу, а именно, мою относительную «невидимость». Но скоро мне помогло нечто другое. Видите ли, немецкие матросы страшно суеверны и среди них распространена легенда о корабле-призраке. Именно за него они и принимают мое судно. Когда я появляюсь перед ними, они – от юнги до капитана – застывают от ужаса и опускают руки... Это дает мне возможность топить их наверняка своими минами...
– Но, однако, мои орудия едва не потопили ваше судно, – возразил француз.
– Вы – первый моряк, решившийся обстрелять корабль-призрак! – с любезной улыбкой сказал англичанин. – Я, видите ли, сомневался в национальных цветах вашего флага и слишком поздно угадал в вашем судне французское... Итак, я вас покину. Желаю вам успеха!
– Еще один вопрос! – Жестом остановил его капитан. – Почему вы не передадите ваших изобретений английскому правительству?
– Я уже вам говорил, – английское адмиралтейство обидело меня... – спокойно ответил незнакомец. – А затем, я хочу сам, понимаете – сам – топить немецкие корабли!
Он спустился по трапу в шлюпку и скоро взошел на палубу призрачного корабля.
Вскоре корабль-призрак растаял вдали, но французские моряки долго еще смотрели ему вслед, и им чудились над волнами его призрачные контуры.
1916
Купальщики
На песчаном откосе сидел бритый толстяк в серой толстовке и, обхватив загорелыми руками колени, мечтательно щурился на светлую гладь. Завидев в кустах Бляхина, он вскочил и весело закричал:
– Пожалте! Вода – роскошь!
– Уже искупались? – приподнял шляпу Бляхин.
– Только еще собираюсь, – добродушно проговорил толстяк и вдруг подмигнул: – Я, уважаемый гражданин, соло не купаюсь. Исключительно в компании – это мое правило. Мало ли тут в кустах шныряет всяких химиков... Вот я и ждал солидного компаньона, хе, хе, хе! Давайте по очереди. Идет?
– Идет! – весело отозвался, опускаясь на песок, Бляхин.
Толстяк быстро разделся, медленно вошел в воду, с фырканьем окунулся с головой и, отдуваясь, полез на берег.
– Раз, два – и готово! – проговорил он, натягивая брюки. – Замечательно освежает это купание! Валяйте, уважаемый!
Уже успевший раздеться, Бляхин намочил голову, бросился в воду и, фыркая, поплыл к другому берегу. Опустившись на ноги у камышей, он оглянулся и похолодел: в кустах мелькнула серая толстовка, а вещи его исчезли. Бляхин быстро переплыл реку, побежал по кустам к пустырю, но, наткнувшись на компанию дачниц, метнулся назад к реке и почувствовал себя беспомощнее грудного ребенка.
– Батюшки! Что я теперь буду делать? Как же я теперь? – забормотал он в волнении, вышагивая по берегу.
Солнце медленно скрылось за кустами, от которых по песку поползли длинные тени, и с реки потянуло влажной прохладой. Бляхин со стоном упал на песок и замер.
– Лунные ванны принимаете? – услыхал он веселый голос и вскочил. В кустах стоял молодой парень в синем костюме и иронически улыбался.
– Меня обокрали... Платье и бумажник... Три червонца и документы... – несвязанно забормотал, выбивая зубами дробь, Бляхин. – Прошу вас... Умоляю...
– Чем же я могу вам помочь? – удивленно поднял брови незнакомец.
– Я тут на даче у Перепелкиной комнату снимаю, – продолжал бормотать купальщик. – Милый... Дорогой... Тут два шага... Сходите, принесите что-нибудь... Пальтишко... Брюки какие-нибудь...
– К сожалению, не могу... Тороплюсь, – сухо проговорил незнакомец и отвернулся.
– Дорогой! Войдите в положение! По гроб не забуду! – застонал Бляхин.
– Ну ладно... Что с вами поделаешь? Действительно, положение аховое... – вздохнул незнакомец. – Где вы живете?
– У Перепелкиной, вторая дача направо от переезда, – обрадовался Бляхин, – желтая, с верандой. Бумажки клочок и карандаш у вас найдется?
Незнакомец вырвал листок из блокнота и достал карандаш. Бляхин расправил бумажку на левой ладони и нацарапал:
«Уважаемая Анна Яковлевна! Податель записки – мой друг, проводите его в мою комнату, он соберет и захватит кое-какие мои вещи.
Ваш жилец Бляхин».
Незнакомец спрятал записку и быстро зашагал по кустам. С реки потянуло острым холодком. В воде заплясала медная луна, в камышах плескалась крупная рыба. С ближайшей дачи доносились веселые частушки и всхлипывание гармошки.
– Поют, дьяволы, а тут человек погибает! – злобно пробормотал Бляхин. – И чего этот хлюст запропастился? Кажись, пора бы вернуться... Может, эта дура хозяйка не поверила записке?
При этой мысли ему стало еще холоднее. Стуча зубами, он стал пробираться сквозь кусты к пустырю, прислуши-
ваясь к каждому шороху. Наконец, прождав еще полчаса, бегом бросился через пустырь к заборам, не обращая внимания на шарахающиеся от него с визгом парочки, пробежал вдоль огородов и подлетел к даче.
Перескочив через изгородь палисадника, он выглянул из кустов сирени. На веранде сидели за столом толстая хозяйка с дочерью и пили чай.
– Анна Яковлевна! – жалобно крикнул из-за кустов Бляхин.
– Осподи! Кто это? – пугливо отшатнулась к двери хозяйка.
– Это я, Бляхин. Ваш жилец, – простонал купальщик.
– Да ведь ваш приятель сказал, что вы в город уехали? – удивилась хозяйка.
– Мой приятель? Какой приятель?
– А тот, которого вы с запиской прислали. Уж часа два тому назад забрал в чемодан все ваши вещи. Да чего вы там прячетесь?
– Старая дура! Галоша! Черт! – взревел Бляхин, выскакивая из-за кустов. – Ограбили! Начисто!
– Ай, батюшки! – дико взвизгнула хозяйка. – Голый! Липа, отвернись! Что за безобразие!?
Бляхин одним прыжком вскочил на веранду, проскользнул миом застывших в ужасе женщин и бросился в свою комнату.
– Начисто! Вконец! До последней рубахи, – донесся до хозяйки его отчаянный крик.
– Липа, он с ума спятил! – завизжала хозяйка. – Ох, страсти какие! Беги за милицией! Ну и жилец!
1928
Крысоловы
Ровно в двенадцать часов, по обыкновению, начканц нажал кнопку звонка и сказал вошедшей курьерше:
– Будьте добры, товарищ Букашкина, стаканчик чаю покрепче... И парочку бутербродов... Но только без крысиных надкусов.
– Да их теперь нет, крысов-то! – широко улыбнулась
курьерша.
– Что-о? – привскочил на стуле начканц. – Нет? Как же это – нет?
– Так и нет. Все разбежались. А коих она загрызла...
– Куда разбежались? Кто загрыз?
– Да кошка же... Кошку я завела. Ну, она их тово... Крысы-то и разбежались. А куда – нам неизвестно... Ни одной теперь не видать...
Начканц вскочил и несколько секунд стоял молча, ловя раскрытым ртом воздух, как выброшенная на берег рыба.
– Вы... завели... кошку? – с отчаяньем простонал он.
– Ну, да... Ведь вы сами говорили, что крысы эти самые одолевают. Ничего положить невозможно. Даже бумаги жрут. А против крысов только кошка и соответствует.
– Но кто же вам позволил? – неестественно тонким голосом взвизгнул начканц. – Как вы осмелились? Да знаете ли вы, что мы вчера с восьми часов вечера до четырех утра заседали по вопросу о борьбе с крысами?
Он помолчал и, наклонившись к курьерше, свистящим шепотом продолжал:
– Известно ли вам, несчастная, что сам товарищ заведующий делал доклад о крысах и к этому докладу готовился две недели? Брема изучил и поэта товарища Жуковского, и о съеденном крысами бывшем епископе Гаттоне* наизусть выучил? Известно ли вам, что постановлено единогласно командировать в срочном порядке товарища замзава за границу для изучения методов борьбы с крысами, а на месте образовать постоянную комиссию с соответствующей нагрузкой? А она – кошку! Это – сознательный срыв налаженной работы! Это... это – черт знает, что такое!
Курьерша с ужасом отшатнулась от него и растерянно забормотала:
– Да вы сами говорили – житья от них нет. Ну, я и думала...
Начканц схватился за голову и простонал:
– Думала! Она – думала! Да имели ли вы право так думать? Работа налаживалась, заседали, выбрали комиссию, постановили командировать, а она – кошку! Сметой кошка предусмотрена? В штате она значится? Прежде всего, если бы вы пожелали в этом вопросе помочь учреждению и внести конкретное предложение, вы были бы обязаны сначала увязать и согласовать с соответствующим начальством. А вы – трах, и готово! Тут вырабатываются серьезные мероприятия, она – изволите ли видеть – кошку! Вы бы еще льва Атласских гор завели или какого-нибудь бенгальского тигра! У нас, товарищ дорогой, учреждение, а не зоосад! Хороши мы были бы, если бы вдруг к нам явился представитель РКИ* и увидел бы эту кошку! В учреждении – и вдруг кошка! Лопнуть можно от смеха!
– Да ведь кошку-то, ежели так, можно увольнить... – робко пробормотала курьерша.
Начканц с выражением крайнего отчаянья упал на стул и со вздохом вскричал:
– Не понимает! Ни черта не понимает! Хоть кол ей на голове теши! Ну, ладно, эту злосчастную кошку, как вы выражаетесь, вы увольните. Допустим. Ну, а крысы-то где? Где крысы, я вас спрашиваю?
Курьерша молчала и растерянно теребила кончик передника.
1928
Вступительное слово и публикация
А.Танасейчука
