Евгения Малахова,

Ставропольский край

Письма домой...

Дорогие друзья! Предлагаю вашему вниманию несколько выдержек из подборки «Письма домой» – о беженцах, или так называемых «вынужденных переселенцах», которых в России очень много, и жизнь этих людей весьма непростая. Трудно отказаться от привычек, приобретенных в течение всей предыдущей жизни в другой республике, которая стала вдруг чужой страной, где ты не нужен больше просто из-за факта своей ненавистной там национальности. Трудно понять и привыкнуть к тому, что обнаруживается в отношениях между людьми и в писаных или неписаных законах жизни на исторической родине, откуда давным-давно по воле судьбы уехал. И где, по большому счету, никому не нужен пришлый человек.

Письмо 1

И вот мы едем. Возвращаемся домой.

Или убегаем из дома?

Водитель изредка поглядывает на меня, качает головой. Как он ругнулся в сердцах: «Да что ж вы сердце рвете себе, зачем же уезжаете, если так?..»

Конечно, прощание получилось тяжелым. Я держалась, держалась, и вся эта кутерьма с упаковыванием, оформле-
нием необходимых бумаг, за-
грузкой – помогала, отвлекала, во всяком случае.

Последний день получился самым суматошным, я с ужасом наблюдала, как мужчины выносят разобранную мебель, забитые гвоздями ящики, а вы, подруги мои, давно ставшие для меня чем-то гораздо большим, нежели подруги, стали вытаскивать из своих сумок укутанные полотенцами кастрюльки, тарелки, вилки, хлеб.

– Обедать будем на дорожку, мы все принесли – ты ведь наверняка не знаешь теперь, где и что у тебя находится, верно?

Помнишь, вы еще подшучивали надо мною, полностью растерявшейся.

Именно тогда я вдруг страшно испугалась. Неужели видимся в последний раз?!

...Ты знаешь, сегодня я видела во сне наш город, мы гуляли с тобой в сквере перед филармонией, ожидая концерта и, как обычно, встретившись пораньше, чтобы пообщаться. Повсюду лежали листья, опавшие с деревьев, и они грустно шуршали под нашими ногами. Это во сне-то! Ты планировала завтрашний день, как мы поведем наших детей в лес, и что встречаемся возле электрички, а я слушала и плакала, потому что понимала, что это сон...

...Когда меня впихнули в кабину и я увидела всех вас, оставшихся на тротуаре, тут и поняла окончательно, что это – все. Что по-настоящему уезжаем, и навсегда, и больше не остается никаких надежд.

Вы стояли молча. Кто-то попытался помахать рукой на прощание, но замер неловко и ладони к груди прижал, кто-то хмурился, зябко поводил плечами. Я все еще старалась улыбаться, но сцена так смахивала на прощание с родственником, которого провожают в последний путь... Во всяком случае, у меня было такое чувство, как будто меня живьем закапывают в землю.

Слезы хлынули как-то сразу, словно плотину прорвало, и я уже не пыталась скрывать своего горя. И все плакали. Даже Гриша, невозмутимый, ироничный Гриша, сдержанности которого еще со школьных лет удивлялся мой муж, и тот стоял, поеживаясь, криво закусив губу.

...Водитель представился Егорычем. Он сразу предупредил, что в дороге много разговаривает и любит словоохотливых пассажиров.

– Во-первых, тогда быстрее дорога бежит, во-вторых, от дремоты отвлекаешься, – объяснил он.

Сначала Егорыч, хмуро поглядывая на мой хлюпающий нос, подробно рассказал о себе, о своих предках, давным-давно поселившихся в этих краях.

– Здесь, на этой земле, могилы моих дедов, родственниками давно оброс, как все это бросить? А ваши родители где? – обратился он к моему мужу.

– Да почти всю свою жизнь тоже здесь прожили, еще после войны фронтовой друг отца пригласил его сожженный фашистами колхоз восстанавливать, приехали, так в нем и проработали всю жизнь. А недавно колхоз ликвидировали, стали землю делить, а в поселке только мои старики и оказались русскими. Раньше это никого не волновало, никому не мешало, и даже не задумывались о национальности друг друга, а теперь сразу чужаками стали, оккупантами, которым ни земли, ни жилья не положено, ни пенсии. Об этом – во всех газетах, по телевидению. Соседи перестали здороваться. И старики не выдержали. Две недели назад отвез я их в Россию, под Смоленск. Они оттуда родом.

– А мы уж останемся, как-нибудь будем приспосабливаться. Жена не работает, я шоферю столько лет, скоро пенсия, может быть, оформят как-нибудь – Егорыч вздохнул и добавил: – Переезд – это очень тяжело, не каждый решится.

– Мама, а скоро граница? А нас там обыскивать по-настоящему будут? – значит, Олик уже пришел в себя, раз начал задавать свои бесконечные вопросы.

Почему-то дети спрашивают всегда именно о том, о чем совсем не хочется говорить. О границе я даже думать не решаюсь. Многие знакомые перед нашим отъездом советовали не рисковать, а лучше продать все и на новом месте купить новое, потому что на таможне, пугали они, потрошат контейнеры, многое не разрешается вывозить, все равно придется выгружать и оставлять.

«Но как же, – думала я, – если за бесценок продадим свой не новый холодильник, то сможем ли на вырученные гроши хоть что-нибудь купить?»

Почему-то запомнилось, как чиновник в таможенном департаменте долго рассматривал список вывозимых нами вещей, качал головой и молчал. Перечисляя на государственном языке (русский язык все чиновники как-то сразу перестали понимать) табуретки, кастрюли, постельное белье, я кое-где добавила, не удержавшись: «сломанное кресло», «диван с потертой обивкой», «штопаное одеяло».

Когда таможенник наконец посмотрел на меня, в глазах у него мелькнуло что-то, очень напоминающее смущение. Или мне это показалось? Как говорит мой муж: «Вечно ты ищешь в человеке какие-то сложные чувства, а жизнь и люди гораздо проще, чем ты думаешь».

Печать на моем списке была поставлена молча, так же безмолвно я направилась к выходу.

– Постойте, – вдруг услышала я за спиной. – Мне очень жаль.

Лучше бы он ничего не говорил...

Стемнело. Дорога стала хуже, машину трясло на ухабах.

– Скоро Россия, – вздохнул Егорыч. – Только бы надолго не задержали на таможне, а то прошлый раз всю ночь стояли, маялись, разгружали, загружали.

Я вспомнила разговор в университете с русским эмигрантом, вернее, потомком эмигрантов. Фил, рассказывая о своих предках, уходивших из революционной России пешком через китайскую границу, поведал удивительную историю. Дед его и вся семья были верующими людьми, за это преследовались властями и вынуждены были в конце концов эмигрировать. У самой границы группа нелегальных беженцев остановилась. Впереди – самый опасный участок: если пограничники их увидят, то тюрьма неизбежна. И тогда стали молиться, просить Бога провести их незаметно. И чудо произошло. Словно став невидимыми, они шли, шепча слова псалмов и молитв, а пограничники смотрели, казалось, сквозь них, никак не реагируя. «Воистину, ничего нет невозможного для того, кто с Господом», – сказал тогда Фил, сияя глазами.

Завидев огни таможенного пункта, я начала молиться, и сразу стало спокойно на душе. Егорыч мог бы и не останавливаться, у меня была такая крепкая уверенность, что никто и не заметит нашу машину. Но он остановился, уже приученный к нервотрепке долгой проверки документов, обшаривания машины, бесполезного убивания времени.

Пограничник скользнул взглядом по водительскому удостоверению, посмотрел на взъерошенного Олика и, ничего не сказав, махнул рукой – проезжайте, мол.

Водитель даже не сразу среагировал, минуту недоуменно смотрел в спину таможенника, потом резко завел машину и долго еще хмыкал недоверчиво.

Письмо 2

Маленькие домики российских деревень, которые мы проезжали, напоминали нахохлившихся от холода воробьев. Безлюдные, засыпанные снегом улицы, разбитые дороги.

Опытные путешественники утверждают, что первую половину пути думаешь об оставленном позади, но зато всю вторую – о том, что тебя ждет, о том, куда едешь. Мои же мысли не могли оторваться от дома и вас, наших друзей, которые оставались все дальше и дальше. К тому же я не знала, что будет впереди, не имела о том ни малейшего представления: дом, в который мы ехали, муж покупал без меня. Поэтому очень удивился водитель, когда на его вопрос: «А где же вы теперь будете жить?» я только пожала плечами.

Выбирая место, куда переедем, просто наугад ткнули пальцем в карту, прочитали название городка, которое ни о чем не говорило. На жилье в большом городе у нас все равно не было средств.

– Ну, вот и наш город, – сказал Стас, и я посмотрела на него с любопытством, почувствовав неуверенность в его бодром голосе.

Мимо проплывали одноэтажные деревянные домики, неотличимые друг от друга. Все было как в черно-белом фильме: серые дома, голые скрюченные ветки деревьев, черная ворона, брезгливо расклевывающая какую-то бумажку на краю тротуара среди грязного снега.

Вскоре машина останавливается перед небольшим низеньким домишкой в три крохотных оконца на уровне моих колен. Такие избенки я видела в кино о дремучей России века примерно пятнадцатого. Домик обшит досками, когда-то крашенными в синий цвет, пустые оконца глядят сумрачно и недоброжелательно. Надо же, до этого никогда не замечала, что занавески делают окна добрее.

Возле покосившейся набок калитки снег щедро усыпан следами кошачьих лап. Стас энергично протаптывает тропинку от машины и пытается распахнуть калитку, которая тут же облегченно падает. Олик хохочет:

– Ведь никакого забора все равно нет, заходи где хочешь.

И мчится во двор. Том, осторожно ступая и недоверчиво оглядываясь, идет за младшим братом.

Когда я подхожу к входной двери, муж возится с большущим замком, который повесил, купив участок. Из длинного темного коридора пахнет холодной сыростью. Слева сквозь прогнившие доски стены видна внутренность захламленного сарая, а дальше за этим просматриваются сугробы на огороде. Направо – дверь в жилую половину. Весь дом – это две небольшие комнаты, каждая из которых перегорожена надвое печками.

Олику весело, оттого что можно бегать и, подпрыгивая, легко доставать потолок рукой. Вдруг нога его проваливается, в этом месте доски пола настолько прогнили, что превратились в труху. Том удивленно оглядывается, даже забывает принять свое любимое выражение лица – равнодушно-скучающее.

– Сейчас принесу газовую плиту и баллон, и ты приготовь, пожалуйста, что-то жидкое и очень горячее на ужин, ладно? – говорит Стас.

Киваю, улыбнувшись. Легко сказать. Не представляю себе, где искать кастрюлю, лук и лавровый лист, хотя и старалась упаковывать так, чтобы самое необходимое кухонное было поближе. «Ничего, – думаю я, разыскивая бумажный мешок с надписью «первый ужин», – с Божьей помощью разберемся во всем и устроимся. Надо радоваться, что добрались благополучно и что есть крыша над головой».

И вот уже закипает на плите вода, которую Том притащил в ведре из колонки, а за перегородкой Стас устанавливает печку-буржуйку, чтобы обогреть комнату, в которой нам придется ночевать.

Перетаскивать вещи из машины в дом нам помогают добровольно вызвавшиеся помощники, случайно проходившие мимо дед с внуком. Деду на вид – под семьдесят, но он энергичный, суетливый и услужливый. Его внук такой же худощавый и жилистый и явно сам собою любуется, через слово некстати вспоминая армейские истории, которые ему кажутся смешными. Он, видимо, только что демобилизовался.

Замерзшими руками очень неудобно чистить картошку, и я время от времени отогреваю их, обняв теплый чайник. В буржуйке наконец-то разгораются дрова, и их потрескивание действует успокаивающе.

Мои робкие попытки упорядочить складирование мешков и ящиков по степени их срочного и не очень востребования пресекаются на корню. Нашим помощникам абсолютно все равно, смогу ли я разобраться в куче притащенного в дом. И они, конечно, правы, потому что главное сейчас – успеть разгрузить машину до наступления полной темноты.

Холод, безраздельно царивший в домике всю зиму, не хочет легко сдаваться: леденяще дует из окон, стекла которых треснули и кое-как заклеены изолентой, тянет замогильным холодом из щелей пола.

Когда заносят последний ящик и победно ставят его на пол (при этом что-то тоненько и обреченно звякает внутри), я приглашаю всех поужинать. На деньги, которые Стас дал нашим помощникам, они уже успели раздобыть водку и теперь оживленно рассаживаются вокруг стола. Пытаюсь поставить перед каждым тарелки, но они возмущенно машут руками:

– Что же мы, для этого, что ли, сели?

И дед откровенно хихикает над моей глупостью.

Они ничего не едят, только нюхают хлеб, крякнув после стопочки. Недоверчиво пробуют копченую ветчину, которую мы покупали в дорогу, ковыряют маринованный салат, но водку свою пьют с удовольствием и даже благоговейно.

Пытаюсь оставаться любезной хозяйкой, но они меня просто не замечают, малейший интерес к моей персоне пропал сразу же, как только я отказалась выпить. Подозреваю, что это было воспринято как наглая демонстрация пренебрежения к ним.

Дети уже спят, прикорнув на диванчике, умаявшись окончательно. На то, чтобы вымыть посуду, у меня нет сил, и я даже облегченно вздыхаю при виде пустого ведра, ведь на колонку идти далеко и темно. На умывание экономно используем воду из чайника.

Одеяла разыскиваю на удивление быстро. Как хорошо, что многие мешки и ящики мы подписали: «одежда для дома», «постельное белье» и т.д. Укры-
ваю детей потеплее. Дрова в печке прогорели, но в доме не стало намного теплее. Что же будет утром?

Письмо 3

А утром была минусовая температура. Сквозняки жадно выдули все тепло, только под одеялом более или менее уютно.

Стас очень энергично приседал, наклонялся, и от него шел пар, так он разогрелся. Для меня он уже приготовил валенки огромного размера, неуклюжие на вид, но на удивление легкие. Чайник я оставила вечером на подоконнике, теперь обнаружила, что вода, оставшаяся на донышке, замерзла. Решила не строить из себя неженку и умылась водой, только что принесенной из колонки, обжигающей холодом. Надо мыть посуду, готовить завтрак и придумывать обед. Надо устраиваться, обживаться, теперь это наш дом.

Я попыталась по-хозяйски обойти заваленные ящиками, мешками, тюками и мебельными запчастями комнатенки, но домовладелицей себя не ощутила.

Последующие несколько дней мы осваивали свое новое жилище. Стас, намучившись с печкой, которая нещадно дымила и чихала черной сажей на все вокруг, установил возле нее буржуйку, вывел трубу в дымоход, и огонь целыми днями аппетитно пожирал дрова, в которых пока не было недостатка, большая поленница стояла во дворе.

В детской комнате печка была получше, даже я смогла с нею справляться, только нужно было побольше нащипать лучинок, то есть топориком или ножом откалывать тоненькие щепки, которые бы легко разгорались. Для мальчишек поставили диван, в разобранном виде упиравшийся в противоположную стену, письменный стол рядом, и с трудом втиснули шкаф. Несколько мешков с детскими вещами мы смогли распотрошить и разложить по полкам.

Вторая комната – побольше, из нее решили сделать спальню, гостиную, столовую в одном лице. На одном диване сложили запасные одеяла в несколько слоев. Том, заговорщически улыбнувшись, предложил брату под самое нижнее одеяло положить пару горошин.

– Ага, хитрый ты, – рассердился Олик, – чтобы мама не уснула всю ночь.

И они стали бегать друг за другом, толкаясь и задевая всех и вся.

На окна не нашлось ни одной шторы, подходящей по размеру, резать готовые не хотелось, но потом, сообразив, ширину сделала длиной. Одна штора, боком висящая, с запасом растянулась на два окна, своей шириной вполне закрывая все пространство от низкого потолка до пола.

Немного устроившись, отправились осматривать город. В хлебном магазине сразу попали впросак – попросила булочку хлеба, и продавец недовольно переспросила:

– Так что именно вам надо – булку или хлеб?

Мы долго потом путали, что булкой нельзя называть черный хлеб, булка – это батон белого.

Самой большой достопримечательностью города оказался железнодорожный вокзал, огромный и пустой. Неподалеку от него мы обнаружили неказистую баню с грязными окнами, куда и отправились под вечер, соскучившись по горячей воде.

В женское отделение была очередь. Стас усадил меня на скамейку, вручил тазик, который мы принесли с собой, уложил в него пакет с моими вещами и ушел париться, подталкивая оробевших мальчишек.

Женщины, не таясь, несколько минут рассматривали меня, потом продолжили свои разговоры.

– У Аньки муж ушел к Таиске, так она и там побила все окна, во бедовая баба! А Сашка, Валькин сын, уже начал дом строить, мало ему отцовского двора, деньги некуда девать, наворовали гады.

И через слово – мат, причем произносили его без особых эмоций, легко и свободно, не стесняясь сидящих рядом детишек. Матерные слова – как комки грязи, и слушая их, ощущаешь себя замешанной в нечистом, подлом действе, одним своим присутствием как будто становишься причастным к чему-то гадкому. Даже воздух вокруг сквернословящих становится тяжелым и зловонным. Мне захотелось уйти из бани. Но тут подошла очередь болтливых тетушек, и они ушли в предбанник. На скамейке ожидающих осталось всего трое: старушка, пригорюнившаяся над своим узелком, молодая женщина, которая все время прятала лицо и этим еще больше обращала на себя внимание, и я со своим красным пластмассовым тазиком. Наконец, освобождая места, вышла толпа женщин, разгоряченных, пахнущих мылом и березовым веником.

В раздевалке стояло много шкафчиков, несколько деревянных скамеек и висело поцарапанное, запотевшее зеркало. В углу на слизистой табуретке возвышался бачок с водой и к ручке его была привязана засаленной веревкой алюминиевая кружка.

Рядом со мной стала раздеваться грустная старушка, она складывала свои вещи на полочку в шкафчике, кофту повесила на гвоздик. Я такое сделать не решилась, потому что стенки шкафчика были мокрые и скользкие даже на вид. Пришлось запихнуть все в пакет и уж его осторожно повесить. Я надела резиновые шлепанцы, взяла целлофановый пакет с шампунем, мылом и мочалкой, тазик, который мне порядком поднадоел и... опешила, взглянув случайно на соседку-старушку. Она оказалась удивительно стройной женщиной с матовой нежной кожей, длинными волнистыми волосами. Заметив мое удивление, она слегка улыбнулась. А я, смущенно, – ей в ответ.

У двери в банный зал я столкнулась со второй женщиной из очереди и поняла, почему она пряталась: левый глаз ее чернел огромным синяком, фиолетовые кровоподтеки были на руках и на бедрах. Она встретила свою знакомую и оправдывалась, что муж опять в запое и гоняет всех.

– Ничего, – равнодушно утешала ее подруга, – бьет – значит любит.

В самой бане было тепло и мокро, сквозь обильный пар просматривались фигуры женщин, гулко раздавались голоса, хныкал чей-то ребенок. По полу расплывались лужи мыльной воды. Тщетно я искала взглядом душевые кабины, заметила лишь краны, возле которых толпились с жестяными тазиками женщины. Найдя свободную скамью, я обдала ее кипятком пару раз, набрала воды и стала побыстрее намыливать мочалку, и скоро все мое тело скрылось в хлопьях пены. Голый человек – очень незащищенное создание, хотя, возможно, это всего лишь дело привычки. Если бы меня с детства водили в общую баню, то я, наверное, не ощущала бы себя в ней полной сиротой под прицелом любопытных глаз.

Ко мне подошла «старушка», оказавшаяся скрытой красавицей, разместилась рядом и заговорила со мной так, словно мы были знакомы. Она мало спрашивала, а больше рассказывала о себе, как это иногда делают очень одинокие люди.

В зале быстро пустело, нашему разговору, а точнее, монологу Катерины, как она представилась, никто не мешал. Она родилась в семье учителей, потомков сосланных в эти края еще в прошлом веке революционеров. Росла среди книг, родительской порядочности и щепетильности во всем, а потому всегда страдала от насмешек и дразнилок сверстников, не прощавших ей ее воспитанности. Совсем юной осталась сиротой в домике, за которым рос большой сад, выращенный отцом.

За то, что не могла равнодушно пройти мимо бродячей собаки или полудикого от голода и скитаний кота, не накормив чем-нибудь, специально приготовленным в сумке, стали называть ее кошатницей, а мальчишки улюлюкали вслед, сначала робко, но, одобряемые усмешками взрослых, осмелели и почти не таились. Регулярно грабили сад, жестоко ломая ветки яблонь и слив, сбивая незрелые плоды. Катерина пыталась поговорить об этом с родителями сорванцов, но те только пожимали плечами или откровенно смеялись в лицо.

Когда стал ухаживать за нею парень, заметивший ее в библиотеке, где она работала, Катерина расцвела, чем испортила настроение соседушек, и они однажды остановили парня, проводившего Катерину до дома. Что они ему рассказывали, девушка не слышала, только видела из окна, как он напряженно стоял и затравленно оглядывался. Больше он не пришел. Соседки успокоились. А в библиотеку с тех пор не заглядывали парни с такими ясными и доверчивыми глазами, какие все помнились Катерине. Так она и старилась среди книг, одна в ветхом домике, подкармливая несколько столовавшихся у нее во дворе бродячих котов. Волосы научилась прятать под платком, фигуру – в бесформенных длинных кофтах. Покорно превратилась в серую незаметную мышку.

В предбаннике, куда мы вышли, вдоволь наполоскавшись горячей водой, моя новая знакомая снова на глазах преображалась, туго затягивая в узел волосы, натягивая чистенькую старушечью блузку, длинную сатиновую юбку на резинке, повязываясь белым платочком. Ее дед когда-то противостоял властям, непокоренным и гордым умер в глуши, а она не смогла справиться с праздными и завистливыми соседками.

Меня, конечно, уже ждали мои мужчины, отмытые до блеска. Муж напарился от души, капельки пота блестели на лбу, глаза щурились от блаженства.

– Ну как? – спросил он. – С легким паром? Хорошо помылась?

– Не знаю, как-то не поняла, – честно призналась я.

Ощущения легкости и умиротворения, какие всегда бывают после ванны, не было. Казалось, я так и не смыла липких следов, оставленных откровенными рассматриваниями и обсуждениями любопытных бабулек в бане. И не подозревала даже, что окажусь такой незащищенной.

Пока шли домой, я отчаянно замерзла, и долго потом не могла согреться под несколькими одеялами, сушила волосы феном, а мальчишки растапливали обе печки. Им это еще нравится, настоящее мужское занятие, в кои-то веки дозволено спичками пользоваться. Дерутся за право поджигать бумагу в щепках. Ненадолго успокаиваются, когда предлагаю им это сделать одновременно в двух печках.

Письмо 4

Детей оформляем в школу, и во время разговора с директрисой она задает много вопросов, совсем не связанных со школой, одобрительно отзывается о моем правильном произношении и, узнав об университетском образовании, предлагает работу преподавателя. Правда, всего лишь несколько уроков в восьмых классах.

– Попробуете, присмотритесь к нам, а мы – к вам, – говорит она.

Конечно, деньги нам нужны, к тому же мальчишки будут рядом, поэтому соглашаюсь.

В восьмых классах, как я скоро поняла, никто не хотел работать, хотя учителей русского языка и литературы в школе хватало. В одном из этих классов собрались очень высокомерные девочки из состоятельных семей и они, интриганки, уже «съели» трех учительниц. В другом царило непробиваемое равнодушие, в третьем на последней парте сидел Витя Клямзин. Все это я узнала еще до занятий, причем из отдельных реплик, недомолвок, намеков. В учительской приняли меня настороженно, холодно. Разумеется, все уже знали, что мы только что приехали, и в моем присутствии дружно заводили разговоры о проклятых беженцах, которые начали стекаться в Россию, привозя с собой всякие безобразия и создавая для всех нормальных людей массу неудобств: дома дорожают, колбасу сложнее купить, на рынке не протолкнуться. Пытаюсь оставаться невозмутимой и вежливой, с волнением жду начала занятий. 

Расписание оказалось удивительно неудобным, так называемые «окна», то есть перерывы между уроками – по два-три часа. Впрочем, почему бы вдруг ко мне кто-то стал приспосабливаться?

Первый урок – в «равнодушном» классе. Дети уже сидят, когда я вхожу. Скользнув по моей фигуре взглядами, они усаживаются поудобнее, как в предвкушении спектакля. Молча подхожу к столу и спокойно на всех по очереди смотрю. Постепенно они перестают разговаривать и с любопытством поглядывают на меня. Молчу и жду. Они не выдерживают и начинают вставать один за другим. Дожидаюсь полной тишины и говорю с улыбкой:

– Добрый день. Садитесь, пожалуйста.

Я всегда полагала, что нового учителя с детьми знакомит директор, представляет, по крайней мере. А мне пришлось самой себя называть. Они еще надеются похихикать, ожидая, что я начну читать их фамилии по журналу и обязательно ошибусь, произнося какую-нибудь заковыристую, но я предлагаю им самим о себе говорить и стараюсь запоминать имена.

Мне повезло – предстоит читать с детьми гоголевские «Мертвые души». Для начала зачитываю свои любимые странички, все хохочут, и с радостью отмечаю, что в глазах у некоторых мальчишек и девочек появляется любопытство.

В другом восьмом меня встречают с преувеличенным вниманием: девицы холодными цепкими взглядами ощупывают мой пиджак, туфли, прическу. Видимо, это не совпадает с их представлениями о гардеробе учительницы, потому что я замечаю недоумение на их безвкусно накрашенных мордашках.

«Клямзинский» класс держится именно на этом мальчике, и это видно сразу по тому, как на него беспрестанно оглядываются и ловят его реакцию на происходящее. Он, небольшого роста, грузный, с одутловатым лицом, маленькими мутными глазами, повелевает всеми, иногда даже позволяет вести урок, но чаще срывает его, упиваясь безнаказанностью. Позже я узнала, что еще в первом классе он свободно расхаживал между партами, отбирая карандаши, а на замечания учителя падал на пол, дергался в конвульсиях, кричал диким голосом. Мать заявила, что мальчик он добрый и воспитанный, а учителям надо пересмотреть свое поведение, научиться не ранить нежную душу ребенка, не доводить его до нервных срывов. Немедленно зачастили комиссии с проверками из районного отдела образования, начались пристрастные посещения уроков. Бедная первая учительница Вити растерялась от потока жалоб на нее, Клямзин-старший оказался очень дружен с городским начальством, которое снизошло до звонка в школу с вопросом: «А соответствует ли занимаемой должности учительница такая-то, и насколько профессионален директор, доверивший детские души такому педагогу?»

Одним словом, все поняли, что Витю лучше не трогать, не злить его вместе с его родителями. К некоторым учителям Витя по каким-то, одному ему известным причинам, относился снисходительно, сидел почти спокойно, рисуя что-нибудь в тетради или в учебнике. За это имел тройку от благодарного преподавателя. Так и «проучился» восемь лет.

На меня он смотрит пристально, но как-то неопределенно, словно еще не решил, как он со мною поступит. Но я незаметно для себя забываю о нем, потому что увлекаюсь, рассказывая о загадочной судьбе Гоголя, об удивительных приключениях персонажей романа.

Завуч меня предупредила заранее, что в этих классах никто и никогда не читал дома ни одного из программных произведений, поэтому следует строить уроки литературы так, чтобы дети получили хотя бы элементарное представление о том, что изучается по программе.

Причина того, что они не читают, оказалась простой и грустной: они едва складывали слоги, медленно и тягостно «узнавая» слова. Я даже растерялась, когда обнаружила это, предложив почитать несколько выразительных диалогов по ролям. Они просто-напросто читать не умели!

Чуть позже меня ожидал еще один сюрприз. Те немногие, кто любил книги, старательно скрывали это, стеснялись отвечать на вопросы, потому что боялись обнаружить при всех то, что дома они читают. Показывать свои знания нельзя – могут задразнить. Нельзя выделяться из общей массы, массы мощной, плотной, не сомневающейся в собственной правоте.

Во всех трех классах я храбро решила предложить детям продумать «сценарий» по роману «Мертвые души» для
постановки фильма, который можно было бы снять, но – строго по произведению, ни в чем не нарушая замысла автора. Предложила выбрать деятельность по интересам: костюмер «оденет» героев, тщательно разобравшись в описаниях костюмов, гример подготовит лица, изучив портретные характеристики. Художник опишет декорации. Распределяем роли, обсуждаем отдельные сцены под руководством «режиссера», «ассистентов», «литературных и исторических консультантов».

Сам процесс подготовки настолько всех увлек, что я даже не ожидала этого. Девчонки-модницы из «высокомерного» класса искали описания костюмов, выписывали различные детали, рисовали эскизы. Я просила все время помнить о главном – не нарушать замысла автора и показать характер персонажа, ведь человека характеризует и о нем рассказывает все: форма ушей, прическа, цвет и размер оборок на платье.

Именно на один из таких уроков, когда мы спорили о характере Коробочки, зашла директор, тихо села на последней парте. Дети сначала смутились, но потом о ней забыли, азартно искали в тексте, какого цвета было платье и какая мебель в комнате, и кто-то из девочек описывал пышные формы Коробочки, чересчур обтянутые линялым атласом.

– Но это же совершенно в ее стиле, помещица ведь экономная, одинокая, еще не старая. Вот, смотрите, здесь написано...

Зачитали другую цитату, за-
спорили.

Директор спросила меня после звонка, когда все вышли из класса:

– Какая цель вашего урока?

И посмотрела при этом внимательно, пристально.

– Чтобы читали, думали, имели свою точку зрения и умели ее корректно отстоять. Главное, конечно, чтобы книги полюбили. А еще – чтобы научились внимательно присматриваться к людям, для начала – на примере литературных персонажей, научились бы разбираться в характерах, в человеческой психологии.

Директор продолжает молча меня рассматривать с неопределенным выражением лица, и я добавляю, улыбнувшись:

– Можно, конечно, перечислить и требуемые по программе цели.

– Не надо. Вы всегда так ведете уроки?

– Нет, все зависит от конкретного произведения, от уровня подготовленности класса, от темы урока и даже от настроения детей.

Эту фразу я произношу не очень бойко.

Директриса уходит, оставляя меня в недоумении: могла бы и не быть настолько бесстрастной, а поделиться впечатлениями или хотя бы высказать замечания.

Письмо 5

Снег в апреле таял медленно, неохотно, не обращая внимания на робкое солнце, нерешительно выглядывавшее из-за облаков. Но однажды хлынул дождь, разбил последние серые сугробы и принес с собою весеннее тепло.

Обработка огорода на нашем участке началась тяжело и шла медленно. Земля запущенная, давным-давно никто на ней не хозяйничал, кроме сорняков, разросшихся пышно и беспрепятственно. Приходится буквально рубить многолетние сплетения корней, потом их извлекать и уничтожать, чтобы не проросли снова. Один раз копнешь и разбиваешь ком, собирая в ведро жирные и толстые, похожие на отъевшихся червей корни. А самый верхний слой земли по всему огороду покрыт болотной травкой, мелкой, но густой, она стоит низенькой, но сплошной стеной и называется дерном. Это сообщила соседка, с интересом наблюдающая через забор за моими стараниями. Я спросила у нее, почему уровень земли на нашем огороде намного ниже, чем у всех вокруг?

– Мы привозили много машин земли, милая, – деловито объяснила старушка, – чтобы поднять.

– А для чего?

– Увидишь, – неопределенно усмехнувшись, ответила она.

Во всех углах огорода я обнаружила целые залежи мусора из осколков стекла, обрывков бумаги, рваных целлофановых пакетов и прочего хлама. Много лет участок был удобным местом, куда соседи вы-
брасывали все ненужное.

Прокопав одну грядку, я сразу посадила редиску, предварительно замочив семена, потом петрушку, укроп, фасоль вдоль забора.

Через весь огород была проложена ржавая труба летнего водопровода, которому я несказанно обрадовалась, не подозревая, сколько бед принесет она мне. Но пока я этого не знаю и надеюсь, что хоть летом не будет бесконечных походов на колонку: уже всем надоели ведра с водой на кухне, которые почему-то моментально пустеют, зато с еще большей скоростью наполняется ведро под раковиной, и его приходится частенько выносить.

Очень скоро возникает проблема со стиркой. Мелочь кое-как я простирываю в тазике, но что делать с крупными вещами, постельным бельем? Позже я узнаю, что женщины в округе устраивают первую в году большую стирку с наступлением теплых дней, а до этого всю зиму собирают большие узлы. Кипятить белье – роскошь непозволительная, так как газовый баллон пустеет и без того ненормально быстро.

Стас активно занимается проведением газа. Нам повезло, мы въехали в дом как раз тогда, когда шел опрос всех, кто желал и был в состоянии провести газ в свои дома, и мы удачно попали в эти списки. Потом надолго все затихло, и муж ходил в конторы теребить, расшевеливать нужные инстанции. И вот объявили, что нужно срочно копать траншеи. Именно тогда, когда начались грядки. Потом нужно было заготовить трубы и прочее. После прихода комиссии, долго бродившей по комнатам и во все глаза рассматривавшей, как мы устроились, опять все заглохло. И все же мы дожидаемся того дня, поистине праздничного, когда газ, наконец, пускают. Одна из проблем неустроенного быта решена.

– Ничего, не расстраивайся, потом я отопление сделаю, а сейчас будем водопровод пробивать, – сказал муж. Однако, обойдя соседей, он вернулся возмущенный и недоумевающий:

– Представляешь, многие не хотят водопровода, опасаются, не сгниет ли дом от водопроводных труб!

У мужа были такие круглые глаза, когда он это рассказывал, что я рассмеялась.

– Один мужичок, он через три дома от нас живет, утешил меня, он сказал, что надо подождать, пока народ сначала газ переварит. Хотя многие старики отказались и от газа: а вдруг, мол, взорвет?

Стас продолжает искать работу и все больше мрачнеет от неудачных попыток. Мы потихоньку проедаем деньги, вырученные за продажу дачи. Моей зарплаты за несколько уроков хватает на один поход в магазин. Приходится экономить. Пока еще выручают привезенные с собой запасы.

Когда Стас стал собираться за машиной, которую мы не взяли сразу, потому что она требовала ремонта, я потеряла покой, потому что поездка обещала быть долгой, ведь машину сначала надо было отремонтировать, потом оформить документы, а потом еще и перегонять одному в такую даль. Я спрашивала, сколько времени, хотя бы приблизительно, может занять его поездка, но муж осторожно отвечал, боясь меня расстроить, что слишком многое зависит не от него, но он постарается, будет спешить.

В один прекрасный день, вернее, грустной темной ночью он ушел на вокзал.

Письмо 6

– Можно ли мне завтра прийти на работу чуть позже? – попросила я зав. кадрами Инну Ивановну. – К восьми утра загляну в школу.

– А что? – оживилась Инна Ивановна. – Уже натворили что-нибудь сыновья?

– Нет, – удивилась я, – просто так, с учительницей поговорить, узнать, как успехи детей.

– Да кто же туда просто так ходит? – тоже удивилась Инна Ивановна. – Ну, ладно, идите, я буду иметь в виду, что вы опоздаете.

Утром следующего дня мы с Томом пошли в школу вместе. У входа в двухэтажное здание на пьедестале возвышался бюст усатого героя гражданской войны, имя которого носила школа. Фамилию его не смог мне назвать ни Том, ни его одноклассники, которые стояли у входа и выразительно, подмигиваниями, закатыванием глаз, сочувствовали бедному Тому, не сумевшему отвязаться от назойливой мамаши.

В коридоре – не протолкнуться, девчонки жались к стенам, старшеклассники важно прогуливались, соблюдая двустороннее движение, у них под ногами носилась малышня. Все подсобные помещения, даже подвальные каморки приспособлены под классные кабинеты. Том подвел меня к учительской и быстро ушел к одноклассникам. Классный руководитель, учительница химии Тамара Сергеевна, пожилая измученная женщина с выкрашенными в слишком черный для ее возраста цвет волосами, что делает ее еще старше, удивилась при виде меня и спросила:

– Что-нибудь случилось?

– Нет, я просто зашла узнать, как дела у моих мальчишек.

– Странно, – сказала Тамара Сергеевна (Том по секрету сообщил, что дети называют ее за глаза Тамса химическая) и объяснила: – Я такого еще не встречала, чтобы родителей не вызывали, а они сами, добровольно и без настойчивого вызова – пришли. В принципе, как дела у вашего сына по учебе, вы узнаете на родительском собрании, как раз в эту пятницу, обязательно быть!

Она строго, испытующе посмотрела на меня и добавила:

– А то родители недисциплинированные, а от детей дисциплину требуют. Я считаю, на собрании должны быть все, как один, потом и к детям отношение у меня складывается соответствующее, если я вижу, что родители ответственные и серьезные.

– О, если бы это всегда совпадало: дисциплинированность родителей и детей... – попробовала улыбнуться я, но Тамара Сергеевна меня перебила:

– Желательно, чтобы совпадало. А по поводу вашего сына, то он учится ничего, но какой-то слишком сам в себе, вы побеседуйте с ним, чтобы был как все, ему самому легче будет. А то какие-то странные вопросы задает, не по программе, не по теме проходящего урока. Зачем показывать свою эрудицию, у нас у всех есть эрудиция, что ж, ею козырять теперь, что ли?

Я недоуменно смотрела на нее, потом сказала первое, что пришло в голову:

– Том читает много...

– Это и заметно!

Непонятно, чего больше было в ее голосе: раздражения, обиды или осуждения.

– Я, к вашему сведению, заслуженный учитель, и, конечно, стараюсь просматривать дополнительную литературу, чтобы разноображивать учебный материал, и понимаю о пользе популярной литературы, и не возражаю, что это развивает, но все-таки!

Она замолчала, а я растерянно спросила:

– Он задает много вопросов?

– Да, – с вызовом сказала учительница. – И много лишних, не по учебнику. Научите его сдержанности. В моем классе много способных учеников, не шелупонь какая-нибудь собралась, и вообще идет налаженная мною такая хорошая воспитательная среда, и я всегда готова и в состоянии подсказать о том, что тебя интересует, но лучше быть посдержаннее. Ведь сидят же все, слушают... В общем, побольше бы ему дисциплины, а в остальном он достаточно не очень плохой мальчик. И даже воспитанный, хочу отметить, вперед себя всегда пропустит, это даже как бы необычно. Все, у меня урок, а вам – обязательно быть на родительском собрании. Поговорите вот с завучем, она в моем классе иностранный преподает.

– Здравствуйте, – улыбнулась мне стройная молодая женщина с тщательно подкрашенным лицом, в дорогом нарядном платье. – Так это вы – мама Тома? Я Вероника Игоревна. Ну что же, достаточно неплохой мальчик, вы, мамочка, напрасно беспокоитесь...

– Меня зовут Лидия Владимировна.

Она высоко вскинула выщипанные брови, при этом умудрилась сощурить глаза (я потом долго, но тщетно пыталась проделать подобное перед зеркалом), и лицо ее стало по-королевски холодным и неприступным.

– Да, конечно. Воистину, чтобы разобраться в ребенке, посмотри на его родителей. Такой же принципиальный, как вы, ваш мальчик, ему палец в рот не клади, все права знает, требует уважения к своей персоне. Господи! – закатила она глаза. – Никому слова не скажи, каждый о себе мнит, одни личности кругом наплодились. А как набезобразничать – это мы – пожалуйста. Вот в данном случае, что конкретно ваш натворил? Почему Тамара Сергеевна вас вызвала в школу?

– Меня никто не вызывал, зашла поинтересоваться успехами сына.

Завуч пожала плечами, поправила прическу:

– Переводчиком при правительстве ваш сын не будет, конечно, а так что же – он учится. То, что он в классе Тамары Сергеевны – ему повезло, это один из лучших учителей, она возглавляет классом уже несколько лет, с пятого класса дети к ней привязались, я сколько раз с завистью наблюдала, что малыши, только ее завидев, бегут к ней, чтобы дотронуться до ее руки, которая нежно погладит их по голове, спросит, как дела.

Зазвенел звонок на урок, резко, раздражающе громко, как многократно усиленная трель свистка рассерженного милиционера, и я облегченно вздохнула, распрощавшись с завучем. Коридор очень быстро опустел, а я еще немного постояла, прислонившись к стене. Надо бы запомнить эти бесподобные обороты речи: «дисциплину требуют», «разноображивать учебный материал», «понимаю о пользе», «подсказать о том», «одни личности наплодились», «она возглавляет классом», а «рука и нежно погладит, и спросит...»

«Не пойду на родительское собрание, – трусливо подумала я, – не выдержу...»