Мария Бородина

 

 

В медицину я не хотела. От слова «вообще». Честно-честно. Она сама меня выбрала. Не спросила, схватила и потащила. И допёрла ведь до финиша! Я вырывалась. Правда, вырывалась! Но что-то толкало обратно. Исподволь. Наверное, эта толкучая сила зовётся судьбой. Поликлиники я не любила с детства. Белые халаты – подавно. Но сильнее всего пугали... стетоскопы! Фраза «щас кааааак послушаю тебя!» позволяла обрести надо мною абсолютный контроль. В четыре года во мне сломались первые принципы. Я налечивала бабушек у подъезда выдранной у того же подъезда травой. Говорила чем залить, как настоять. И радовалась, когда на следующий день мне сообщали о мнимом «улучшении» и благодарили. Чуть позже на медфак поступила двоюродная сестра. Приезжая в гости, я с упоением разглядывала её учебные пособия и умные книжки. И радостно правила заглавие «Гистология» на «Глистология». Ручкой.

Однажды учительница биологии попросила привести в школу маму. Прежде чем я сказала маме, прошла битая неделя. Я стрессовала от адских предчувствий, ибо не понимала, где и когда налажала. Причина была намного проще. И сложнее. Учительница решила готовить меня к олимпиадам. Мама по итогу разговора – тоже. А я? Ну а что я... Разве у тринадцатилетнего ребёнка есть право на собственное мнение? Когда в школе образовались медклассы, я без лишних вопросов туда ринулась. Это ни к чему не обязывало, зато какая мощная база для олимпиад бонусом! Но в медицину я так и не планировала. Хотелось в математику, как мама. Или в журналистику. Но судьба умеет насмехаться над нами, как никто другой. В десятом классе меня накрыла первая безответная любовь: настолько тайная, что о ней знала вся школа. Объект воздыхания учился в одиннадцатом и после школы... поступил на медфак! Я ринулась следом. Я-то мальчика разлюбила, а медицина меня – нет. Был, правда, ещё один важный фактор. Медфак брал меня без вступительных (медалька+диплом с олимпиады), а отдохнуть летом очень хотелось.

Мой первый опыт настоящей работы в медицине – замещение разъездной санитарки на практике после второго курса. Так получилось, что человек ушёл в отпуск, а замены не нашлось. То лето было очень весёлым и познавательным! Я развозила мочу, мокроту и послеоперационные гистологии в лаборатории города. И не только. После обеда я сопровождала пациентов на консультации в тубдиспансер, инфекционную больницу и онкодиспансер. Мне даже доверяли их истории болезни под грифом «секретно». Сначала на вопрос «Кем ты будешь?» я кровожадно отвечала: «Патологоанатомом!». Но после первого заформалиненного трупа из анатомички прыти во мне поубавилось. И я стала не менее кровожадно отвечать: «Психиатром!» С мечтой принципиально, но с болью рассталась после завала на экзамене по психиатрии. Ну, как завала... Четвёрки. После пятого курса я осознанно захотела в участковые терапевты. Попала на практику к весьма приятной терапевтессе. Понаблюдала за приёмом, походила по адресам. И захотелось так же. Чтобы лампово, уютно, по-доброму и на короткой руке со всеми. Жизнь дана нам, чтоб мечты сбывались. И моя мечта сбылась тоже! О том, что это была мечта идиотки, я догадалась лишь когда всё закончилось. Но я ни о чём не жалею.

Ромео и Джульетта

Что получилось бы, если б Ромео и Джульетта встретились в наши дни, будучи старше годков, эдак, на сорок?

Получились бы баба Глаша и деда Гриша из малосемейки на Лесной.

Встретились они, когда обоим было хорошо за шестьдесят. Деда Гриша своих детей уже вырастил, баба Глаша единственного сына уже похоронила. Встретились и полюбили друг друга, как подростки.

Баба Глаша Лукьянова торжественно стала Сундуковой и поселила деду Гришу у себя.

И начали они своё «долго и счастливо». Помогали друг другу в горе и радости, даже когда у бабы Глаши ослабли ноги, а деда Гриша стал подслеповат. Но даже это не мешало им смотреть друг на друга горящими глазами.

Вот как друг дружку любили!

На этом этапе я с ними и познакомилась.

Была я зелёной, неопытной. Только-только вливалась в специальность. Профессионализмом от меня и не пахло. Стабильные вызовы к сладкой парочке раз в двенадцать дней переносила спокойно. Чётко знала, что каждый раз надо брать с собой бланк рецепта для бабы Глаши, ибо клофелин она ела, как конфетки. Запоминала, в какие дни надеть обувь поудобнее и одежду полегче, дабы без труда залезть на пятый этаж.

Каждый раз всё проходило одинаково. Баба Глаша, спрятавшись за толстенными очками, вышивала или вязала; деда Гриша, подслеповато щурясь, восседал в кресле. Никакого нытья, никаких упрёков. Выпишешь клофелин, поговоришь о насущном – и лети на все четыре стороны.

Любила я их даже: разговорчивых и добросердечных. Особой, врачебной любовью.

– Ноги что-то у меня совсем ничего не чувствуют, – как-то раз пожаловалась баба Глаша. – И мёрзнут. Даже носки шерстяные не спасают.

– Что с сахарами? – немедленно отреагировала я.

– Да кто ж их знает-то, сахара эти?

– Диету соблюдаете?

– Какая диета? Тут, может, последний понедельник живёшь! А вы – диета... Всё я ем!

– Ест, ест, – подтверждал деда Гриша из своего угла. – Поругайте её, Марьсанна! Меня-то не слушает!

Баб Глашины сахара оказались запредельными. Не кровь, а густое варенье. Вот уж действительно: сладкая палочка Твикс.

Госпитализацию баба Глаша не рассматривала: кто ж за дедой Гришей присматривать будет? Право, впрочем, её; её и выбор.

В экстренном порядке на дом вызвали эндокринолога. Теперь, помимо клофелина, нужны были ещё и инсулины.

Но, как бы ни скакали сахара, диету баба Глаша не блюла всё равно.

Таков уж человек: назначили таблетки от сахаров – значит всё можно априори. Вместо силы воли поработает
таблетка, наеденные сахара «сожгутся» инсулином – о чём ещё заботиться? А гангрены всякие, полинейропатии,
комы – это мифы. Их же никто не видел, а значит, врачи запугивают...

Однажды баба Глаша стригла ногти на ногах. В процессе – поранила палец маникюрными ножницами. Ерундово поранила: царапинка неглубокая, не больше пяти миллиметров. Скарификационная проба с антигенами мыла в нетипичном месте, можно сказать.

Баба Глаша на этот счёт не запарилась: ранку обработала, палец перевязала. Всё как полагается, по законам асептики-антисептики.

Только на следующий день, несмотря на грамотные меры, палец покраснел и опух. А ещё через сутки начал болеть: да так адски, что баба Глаша всю ночь не спала.

Вызвали меня.

Я, разбинтовав палец, обнаружила, что гнойно-сукровичный экссудат идёт не из ранки, а аж с противоположной, подошвенной стороны. И поразилась масштабам воспаления при незначительной травме.

Предположив абсцесс, неопытная и пока ещё не слишком просвещённая я назначила обработку раны, перевязки и цефтриаксон внутримышечно. И хирургу вызов передала, чтобы «вскрыл гнойник».

Хирург оказался умнее и опытнее меня. Он сразу заподозрил самое страшное: гангрену. И, после скандала, экстренно госпитализировал бабу Глашу. Потом ещё и мне высказал: что, мол, сразу не отправила, тут каждая секунда на счету.

А что я? Я первый раз в жизни гангрену видела. И не думала, что бывает она такой быстрой и такой болезненной.

Через полторы недели баба Глаша из больницы убежала.

И снова вызвала меня.

К тому моменту пальцы на её стопе почернели и ссохлись, а кожа залилась серовато-синим до самой голени. И блестела от натяжения и отёка. Болело это всё, естественно, невыносимо.

– Вы зачем из больницы ушли?! – возмутилась я.

– Так там сказали, что ногу мне аж по бедро отрежут, –
ответила баба Глаша. – Сосуды какие-то там не пульси-
руют.

– Вы подумайте хорошенько, – предприняла я тщетную попытку. – Само ведь не пройдёт.

– А вдруг? Антибиотики же.

– Нет. Нужна операция, и как можно скорее.

– Так я ей говорил-говорил! – вмешался из своего угла взволнованный деда Гриша. – А она, дура этакая: «Если в гроб, то с двумя ногами!»

Что ж делать?

Выпросили мы для бабы Глаши трамадол.

Идилия Сундуковых рассыпалась на глазах.

Баба Глаша депрессовала из-за неминуемого исхода, но принципиально отказывалась от операции. Не спала ночами от боли, периодически температурила, гоняла туда-сюда жену погибшего сына.

Деда Гриша ругался на неё, кричал, уговаривал ехать в больницу и угрожал самоликвидацией. В самом плохом и непотребном смысле...

Гангрене было пофигу на их тёрки и баб Глашины принципы. Гангрена ползла всё выше. Вот уже до колена поднялась, голень стёрла почти до кости.

Баба Глаша жива – и слава Богу. Но, даже видя, что происходит, и испытывая мучительные боли, не соглашается на операцию. Принципиальная она, волевая.

В квартире царит специфический запах. Каждая ночь – бессонная. Каждый день – как на иголках.

Мольбы деды Гриши и снохи улетают в пустоту. Не слушает их баба Глаша. «Умру с двумя ногами», – говорит.

Однажды деда Гриша так возмутился этим принци-
пиальным игнором, что взял и напился уксусной кислоты...

Долго боролись за него реаниматологи, но увы.

Баба Глаша не смогла даже побывать на его похоронах. Только в окошко видела, как деду Гришу к подъезду подвезли...

Прожила баба Глаша ещё месяц или два. Она так и не согласилась на операцию...

Впрочем, эта история не о том, как трагична бывает любовь.

Не о том, что даже самые прочные узы можно разрушить.

И даже не о пределе нормального человеческого терпения...

Она – о том, как важно вовремя обследоваться и контролировать хронические заболевания.

Только мы решаем, будет ли у нашей истории плохой конец, открытый финал или хэппи энд!

 

ЧЕЛОВЕЙНИКИ

Меня с детства притягивают старые – и не очень – многоквартирные дома. Трущобы-развалюхи с прогнившим полом, «сталинки» с квартирами-хоромами и потолками в три метра, новостройки, украшенные рогами «меркушек» и похожие на сгорбленных великанов.

Я легко представляю, как дома спланированы внутри, как располагаются комнаты в квартирах... Сколько комнат в каждой, сколько квартир на этаже, как они расположены... Сочетание конструктивизма и неуёмного воображения – бешеная штука.

За волшебством далеко ходить не надо. Человейник – настоящий перекрёсток миров, где за каждым окошком спрятана маленькая Вселенная. Любую интересно исследовать даже касанием взгляда. Ржавая кастрюля, коротающая век на чужом подоконнике, способна вызвать во мне ощущение экстаза.

Да каких только чудес не разглядишь в окнах: нужно лишь присмотреться! Постап за вуалью ветхих занавесок, с замызганными кухонными шкафчиками и ретро-раковинами, соседствует со скай-фаем с его показным минимализмом и геометрическими канделябрами под потолком.

Наверное, в одной из прошлых жизней я была архитехтуром и рисовала проекты многоквартирных домов. А может быть, и бандитом – придумывала способы квартирных налётов и грабежей.

К счастью, в этой жизни налетать и грабить не пришлось. Работа предоставила уникальную возможность посмотреть на волшебство изнутри.

Не поверите, но в любом городе есть временные порталы. Скрываются они обычно в сталинских двухэтажках, отданных под общаги или готовящихся к расселению. Открываешь дверь – переносишься в Советский Союз. Идёшь по дощатому полу – продавить боишься. А кругом – луковые гирлянды в капроновых чулках, картошка в ящиках и массивные старомодные шкафы. Из этих шкафов можно баррикады строить – не развалятся.

Вокруг нас есть и космические чёрные дыры. Они едят аварийные дома, опустошая их. Возможно, вы видели одинокие огоньки в домах, первые этажи которых заколочены? Там живут люди, до которых чёрные псевдоподии ещё не дотянулись.

У каждого человейника есть душа. И – как и у людей – уникальный характер, приблуды и погремушки.

ЖК «Стодвадцатка» – непостоянная капризная барышня. Таксисты «Стодвадцатку» кличут «пьяным домом».
Метров триста суммарной длины, пять изломов под тупыми и острыми углами, три смены этажности...

Стодвадцатка – моя неземная любовь с той поры, когда я, проезжая мимо на автобусе с мамой, по слогам читала лозунг на крыше: «Граждане! Соблюдайте правила пожарной безопасности!».

Знала б я тогда, что спустя двадцать лет мне вверят «Стодвадцатку» как участковому терапевту.

Поначалу я боялась, что «Стодвадцатка» меня проглотит. Ибо никакой логики я в ней не находила. В одном подъез-
де – классика жанра, четыре квартиры на площадке. В другом – «распашонка»: два длиннющих коридора по обе стороны, в которых в хаотичном порядке рассеяны квартиры вперемешку с кладовками и подсобными помещениями. Рукава «распашонки» могут прерваться на любом уровне ещё одной, «общей» дверью. Словно видишь не самый приятный сон. Бежишь по помещению с кучей коридоров, лестниц и дверных проёмов, открывая которые, попадаешь в новый коридор с кучей дверей, и так до бесконечности...

Если вы адовый перфекционист и хотите взбодриться – вам стоит ехать на Пионерскую 6. И если «Стодвадцатка» –
капризная выпивающая дама не совсем правильного телосложения, то Пионерская 6 – бабуля с глубокой деменцией. Ибо нумерация квартир в этом доме упорота донельзя. Чтобы её постичь, не хватит ни здоровой логики, ни психоактивных веществ.

В доме два изолированных крыла, в которых прячутся сто шестьдесят квартир. По шестнадцать на этаже, или около того.

Ищешь ты, допустим, сто пятидесятую. Просчитав всё по законам здоровой логики, приходишь на последний этаж. А там номера квартир рассеяны не пойми как. Максимальный – сто тридцать восемь.

Ошизев, стучишься в сто тридцать восьмую и спрашиваешь: а куда же, собственно, пропала сто пятидесятая? А тебе отвечают: никуда, мол, не пропала. Она просто двумя этажами ниже!

Двумя! Этажами! Ниже!

Есть в Саранске и более странные дома. Например, на Гагарина 30а. Этот дом существует по законам четвёртого измерения, неподвластного простым человеческим существам.

Поступает, допустим, вызов в пятьдесят шестую квартиру. А квартир в доме всего пятьдесят четыре! Представляете?!

Помнится, получив такой вызов впервые, я подумала, что подвинулась головой.

Аж три раза позвонила в регистратуру. Нет, не перепутали.

Ладно, думаю: пойду-ка пройдусь по подъезду, постучусь по соседям. Нам не впервой. Авось знают, где бабуля с такой-то фамилией живёт...

В подъезде меня ждала конкретная жесть!

На первом этаже – четыре двери. На первой номера: 34-35, на второй – 33, на третьей – 23, на четвёртой – 24.

Второй этаж. Уже три двери. Первая – 25-30, вторая – 48, третья, кажется, 46.

Ну и третий. Снова три двери: 52-54, 36 и ещё какая-то. Квартира 56 оказалась за дверью, помеченной числами 52-54.

Как я поняла со слов пациентки, этот дом в прошлом был общагой. Позже часть комнат объединили в квартиры, другую часть – в коммуналки с общей кухней. Типа перепланировка. Отсюда – путаница с номерами и документами.

А ещё человейники и человейнички – безграничный источник вдохновения!

Не верите?

Посмотрите на любое окно в человейнике. И ответьте на вопрос: кто там живёт? Какой он – этот кто-то? Чем живёт? Уверяю, воображение расскажет интереснейшую сагу с прологом, эпилогом и интерлюдиями!

 

ЮРИК ДВУЛИКИЙ

Что бы вы испытали, если бы в полутёмном, загаженном подъезде к вам прицепился мужик? Да весь пьяный-помятый?

Да с фингалом, сияющим аки закатное солнце в спальном районе?

Да с замшелой металлоломной трубищей больше самого мужика?!

Вот и я не растерялась и приготовилась драпать, роняя разношенные участковые сапоги.

Однако мужик весело сказал, шмыгая носом:

– Здрасьте. А я вас знаю! Вы ведь врач?

Было в его простоте что-то подкупающее.

– Прошу вас, – учтиво пропустил меня, когда лифт разверз перед нами пасть, провонявшую плесенью.

Я перепугалась напрочь. Несмотря на то, что на тот момент имела завидную комплекцию в сто двенадцать килограммов живого веса, и теоретически могла бы задавить мужика массой. Но убегать было как-то неприлично.

На всякий случай нащупала в кармане связку ключей.

Пока лифт полз на седьмой этаж, мужик расспрашивал про участок. К кому еду. Не нагрянул ли грипп. Много ли вызовов. Тяжко ли работается. Я, глядя на зловещий остов трубищи и офигевая от странности ситуации, старалась отвечать.

Попрощался мужик дружелюбно и по-доброму. Выполз со мной на этаже и попёр свою трубищу выше.

Чуть позже я узнала, что соседи, то ли любя, то ли не принимая всерьез, ласково кличут мужика Юриком.

Юрик существовал в двух ипостасях: трезвой и запойной.

Запойный Юрик, грязный и общипанный, с взъерошенными кудряшками и подбитыми подглазьями, таскал с ближайших свалок металлолом. Тем и жил. Временами, подбухнув, беззастенчиво посапывал в кустиках, временами – сидел с бабушками на лавочке, полоща прохожих пустым одуревшим взглядом.

Протрезвев и отойдя от запоя, Юрик превращался в импозантного джентельмена при джинсах и пиджаке: чистенького, смешливого и вежливого. Устраивался в ближайший ЖЭК дворником. И регулярно приветствовал меня, опасно размахивая дворнической лопатой:

– Куда сегодня идёт моя королева?

Юрик походил на трёхглавого дракона, первая голова которого разрыгивает пламя, вторая – нюхает цветочки, а
третью вообще отрубили.

Оттого прозвала я Юрика Двуликим.

Поговаривали, что в девяностых у Юрика был бизнес и жил он припеваючи. Но – то ли по простоте душевной, то ли по глупости – связался с дурной компанией. Разорился, сидел в тюрьме. Вышел с характерным букетом и зависи-
мостями. Так и барахтался, аки поплавок: то ко дну пойдет, то рыпаться начинает, пытаясь выплыть.

Человек сам несёт ответственность за то, что с ним происходит. Но Двуликого, в отличие от остальных алкашей, отчего-то было жаль. Может, потому, что он так неистово барахтался, пытаясь, вопреки болезням и зависимостям, вернуться к нормальной жизни. Как живчик, а не как тело, пропившее душу.

Однажды Юрикову маму от весёлой сыновьей жизни шарахнул инсульт.

Придя на адрес впервые, я застала разорённую квартиру, грязную бабулю на голом матрасе и бухого, раздражённого Юрика.

– Что вот мне с ней делать?! – бесился Юрик, чуть ли не слезами заливаясь.

– Госпитализировать, – мрачно проговорила я.

– Вот ещё! У меня денег нет, чтоб врачам взятки давать!

– А вы что, сами сможете ухаживать за ней? Лечить её?

Юрик только носом шмыгнул.

Взяла я отказ от госпитализации. Назначила консультацию невролога и препараты, не имеющие доказанной эффективности. Сложно дружить с доказательной медициной, когда ты – участковый терапевт.

Через пару недель вызов к бабуле поступил снова.
По 03.

Шла со страхом и долей брезгливости. Ожидала застать бухого Юрика на полу, или что похуже.

Однако квартира была чисто вымыта. Всё, что раньше валялось – поставили на место, всё, что было открыто – закрылось. Металлолом был сдан, бабушка – умыта и накормлена. А Юрик – отрезвлён реалиями жизни.

– Вот я таблетки ей какие даю, – Юрик гордо показал таблетницу и перечислил все языкодробительные названия. Правильно, надо сказать, перечислил. – Днём уже выпили, осталось вечером. И вообще: не задерживайте вы нас. Я её ещё искупать сегодня должен.

Или придёт, бывало, Юрик на приём опосля очередного помутнения с целой пачкой документов на трудоустройство. А анализы – жуть жуткая!

– Ты иди, пролечись, – наставляли мы с Татьяной Арсеньевной. – Потом подпишем.

– Да как вы не поймёте?! – бушевал тот. – Мне вотпрямщас надо начинать работать, а то кого-нибудь другого примут! А денег на ваши лекарства у меня нет!

– Так Грохотова тоже с такими анализами не подпишет. Ещё и нам по шапке надаёт.

– Я скажу, что это я попросил! Только подпишите!

– Мы ведь и не отказываем. Только пролечись и анализы пересдай!

– Окочуришься тут прежде, чем на работу устроишься! – негодовал Юрик. – Или с голоду околеешь.

Потом он шёл по остальным терапевтам в надежде, что хоть кто-нибудь да сжалится.

– Он ведь неплохой мужик по сути, – говаривала Татьяна Арсеньевна, чуткая к чужим порокам и недостаткам. – Простой, не злобный. Просто так в жизни получилось.

Но как Юрик ни старался, тёмная часть его немного, но перевешивала. Перед каждым новым рывком он оказывался чуть ближе ко дну.

Минули годы. Мама Юрика умерла. Накопились долги за ЖКХ. И вот, Юрик поменял просторную двушку в ЖК «Стодвадцатка» на однушку в соседней пятиэтажке.

Потерял Юрик былой лоск и уверенность. Злые языки говаривали, что ноги у него чуть ли не гнить начали. Мол, инвалидность продажные врачи не дают. Да вот только не обращался к нам Юрик. Вообще не обращался. Никто же не поведёт взрослого мужика за ручку сдавать анализы, оформлять инвалидность, правильно?

Но... Недуги прогрессировали, а Юрик успешно дворничал. Усердно махал лопатой в окрестностях участка. И каждый раз распахивал передо мной двери подъезда и улыбчиво приветствовал:

– К кому это моя королева пошла?

Сгубили Юрика, между тем, не недуги.

Когда тёмная сторона в очередной раз потянула его ко дну, он просто уснул и не проснулся. Высшие силы пожалели Юрика, послав лёгкую смерть.

И – знаете – отчего-то печально.

Может, оттого, что я верю в добро и всегда болела за Юрикову светлую сторону. А может, потому, что никто теперь не назовёт своей королевой.

 

ЗАКОН БУТЕРБРОДА

Самое предновогоднее блюдо участкового терапевта – бутерброд.

С маслом, ибо на икру не заработали.

Падающий им самым вниз. Повезёт – на рабочий стол, не очень – на замызганный пациентский палас.

Закон подлости как он есть. Самый что ни на есть предновогодний!

Тридцать первого декабря творятся неординарные и непредсказуемые вещи. Вещи, требующие не только врачебного и начальственного вмешательства, но и... времени!

Пока все нормальные люди режут салаты и смотрят «Иронию судьбы», участковые терапевты решают чужие проблемы.

Мои тридцать первые бывали всякими.

Начинались они и с оказания неотложной помощи, и с выписки справок о смерти внезапно «удружившим», и с начальственных прозвездонов а-ля «даёшь пятилетку за год».

Заканчивались, порою, невыданным расчётом за декабрь, пустым кошельком и единственным бюджетным салатом на не слишком праздничном столе.

Но самый запоминающийся «наступающий» случился в 2013-м...

Это был мой первый Новый год после декрета.

После двух справок о смерти, диагнозы которых пришлось долго и муторно согласовывать с начальством (статистика, мать её за ногу), я закрыла несколько больничных и забрала в регистратуре карту вызовов. Наплевав на мою формальную свободу, мне подсунули аж два чужих адреса: с участка напарницы и с пустого, что в километре поодаль.

Километр по частному сектору – не расстояние. Даже когда снег валит хлопьями, мороз грызёт уши, а рыхлые сугробы достают до колен. Сильнее расстраивал повод вызова, переданного БСМП:

«После инфаркта с открытым больничным», – смеялись письменные буквы, танцуя новогодний канкан.

Сердце обрушилось в район пятой точки.

Больничный наверняка придётся продлять через ВК. Дополнительный гемор, дополнительные телодвижения.

Фактор немодифицируемый – ничего не попишешь.

Я сделала превентивный звонок зам. главного врача по КЭР Грохотовой и, собрав в кулак волюшку богатырскую, грейдером поползла на адреса сквозь снег.

Сугробов навалило по самое не хочу. Расчищенные с утра тропки частного сектора превратились в узкие желобки. Деревянные домики засыпало по самые окна.

Набрав полные сапоги снега, я доползла до нужного дома. Позвонила-постучала. Попыталась открыть калитку. Почесала уши, окаменевшие от мороза.

Не открывали.

Постучала окостеневшей рукой в окошко.

Тишина.

Позвонила на домашний.

Длинные гудки...

Рассвирепела, как туча, нависшая над городом. Любит же БСМП вызовы передавать с самого утра! Кто знает, в котором часу его выпишут?! Ответственность-то, как ни крути, теперь на мне!

А тут ещё и телефон зазвонил проклятущий:

– Маша, ты скоро? – волновалась свекровь, что сидела с мелкой. – Давай, поторопись! Я ведь ещё дома ничего не сварила!

Ха! А я, можно подумать, сварила!

Решила я, дабы время занять, на пустой участок сходить. Бабку навестить, что второй вызов оформила. Вернусь –
может, и инфарктник злосчастный подъедет.

Пробежалась по сугробам – сожгла калорий на целый новогодний стол. Бабка меня не ждала, но по закону жанра пришлось послушать всю бабкину семью.

Через час я вернулась к домику инфарктника. Моя морда сияла багрянцем и лоснилась, как у Dead-а Moroes-а, а окоченевшая душонка негодовала. Новогоднее настроение давно испарилось вместе с бодростью и желанием творить добро.

Звонок от Грохотовой вмял в сугроб окончательно:

– Мария Александровна, как там ваш пациент с инфарктом? Долго ждать вас? Сегодня короткий день!

– Да знаю я, что он короткий! Не подъехал ещё па-
циент!

– А вы где?

– Перед его домом стою, мёрзну!

– Ну подождите уж ещё немного. Мы же не можем его бросить с открытым больничным!

Пациент приехал на такси через пятнадцать минут.

Тощий, измождённый. С каплями пота на лбу, одышкой и цианозом носогубного треугольника.

– Давайте скорее ваш больничный лист и выписку, – выдала я, едва оказавшись в комнате.

– Нет у меня больничного листа, – отозвался пациент.

– То есть? Вы не работаете?

– Работаю. В МВД!

Я мысленно отматерилась на все буквы алфавита.

Даже на твёрдый знак!

Вот так жопа-новый-год.

Сотрудники МВД обслуживаются строго в ведомственных поликлиниках. У них даже полисов нет. Мы не имеем
права ни оказывать им помощь, ни продлять больничные листы!

– Вы, наверное, уже оповестили своего терапевта?.. – промямлила я, осторожно подбирая слова.

– А нужно? – как кирпичом по башке.

– Скажите номер вашей регистратуры, я передам
вызов.

– Я не знаю. Сроду не обращался.

Ладно. Гугл нам в помощь. Набираю номер.

– Наши терапевты уже не принимают вызовы, – проворчали на том конце. – Вечно вы телитесь! Надо было до одиннадцати звонить!

– Понимаете, мы не можем обслужить сотрудника
МВД! – возмутилась я. – Пациент тяжёлый! Больничный лист по сегодняшнее число, открытый!

– Пусть второго числа вызывает дежурного врача!

– Второго будет нарушение режима!

– Ничем помочь не можем! Решайте сами этот вопрос.

Короткие гудки красноречиво оповестили о том, что все нормальные люди уже готовятся праздновать.

От отчаяния набрала Грохотовой:

– Юлия Алексеевна, как нам быть?

– Приезжайте, – выдохнула Грохотова в трубку. – Что-нибудь придумаем.

Так, в четыре часа дня, я оказалась в пустой поликлинике с вспухшими от холодовой крапивницы губами, хлюпающими сапогами и документами пациента под мышкой.

Юлия Алексеевна долго звонила. То в Минздрав, то в ФСС, то на личные номера тётенек, что чуть ближе к рулю... Везде активно готовились к празднику.

И никто, нигде, никак не мог ответить, как поступить в такой ситуации.

В конце концов мы на свой страх и риск решили выписать пациенту справку ВК по второе января. И вызвать ему врача из ведомственной поликлиники на второе число.

Забегая вперёд: решение оказалось верным!

Тридцать первое декабря две тысячи тринадцатого. Семнадцать тридцать.

Я в состоянии нестояния ползла по заснеженному городу с чувством выполненного долга.

Морозный воздух наполнял гомон и хруст шагов. Вокруг суетились люди. Докупали что-то, обнимались, горланили песни подвыпившими голосами...

А у меня получалось думать только о том, что завтра не нужно выходить на работу.

Как ни странно, мысль грела и успокаивала.

 

ВЫТАЩИ МЕНЯ!

Все ли вызовы на дом обоснованы?

Ха. Ха. И ещё раз: ха!

Если б вызывали только по потребности, терапевты бы так не упахивались. В самые суровые ковидные часы – даже находили бы время выпить чаю и подкрепиться.

Вызов врача на дом – увы, сервис. Участковый терапевт – обслуживающий персонал. Как курьер по доставке пиццы или продуктов из супермаркета.

На каждом участке, как в часах, есть своя кукушка, что напоминает о себе если не ежечасно, то ежедневно.

Устойчивый ряд фамилий передаётся из уст в уста, от опытных терапевтов к молодым. Чтоб знали: будет вызывать, как в магазин ходить. Независимо от самочувствия. Потому, что приспичило поговорить, разогнать паническую атаку, померить давление или вовсе рецепт на клофелин отоварить...

Козееву знали все.

Некогда интеллигентная женщина болела тяжело и мучительно: неврологическое заболевание почти полностью её обездвижило. Выдавались, правда, «хорошие часы», когда она могла перемещаться в пределах комнаты. Но чаще-таки были «плохие», когда ни повернуться, ни встать, ни подвинуться, ни на ведро присесть.

Усугублялось всё тем, что Козеева была не только больной, но и одинокой. Из родни – седьмая вода на киселе, из друзей – только соседи, да и те работают. Соцработники, правда, посещали Козееву ежедневно, но не останутся же они на ночь?

Козееву было бы бесконечно жаль, если б не скандальность и патологическое желание насолить во что бы то ни стало. Подвинуться на кровати она не могла, но до телефона дотягивалась исправно. И начиналась её бурная деятельность...

Не пришёл на актив по 03? На тебе жалобу!

Говорил ненадлежащим тоном? У-у, получи, фашист, гранату!

Перезвонил после актива с вопросом, нужен ли врач? А как же не нужен-то?! Разве бывает иначе?!

Каждый участковый терапевт нашего отделения хотя бы раз получал от Козеевой по мозгам.

В списке вызовов её фамилия фигурировала ежедневно. Иногда по три раза: два актива и самовызов. Ещё и позвонит в два-три часа дня, напомнит о себе, коли терапевт не дошёл... Вот какая была!

С фактом наличия Козеевой мы просто мирились.

На участке Козеевой очень долго не было врача. Оттого каждый день в 11.00 мы играли в русскую рулетку:

– Не возьму я девятый участок! Там Козеева опять! Я лучше завтра!

– А завтра она, думаешь, не вызовет?

– Давай поделим. Только Козееву – тебе.

– Отлично. Беру одну Козееву, а ты – три оставшихся вызова!

Однажды, в грустную эпоху, когда в дежурные дни мы шагали по вызовам ножками, Козеева не отпускала меня целый час на четырнадцать оставшихся вызовов, требуя пойти туда – не знаю куда, принести то – не знаю что.

– Голова раскалывается, – плакала она. – Целый час не могла сдвинуться с места. Не то что лечь...

– Разве я могу помочь? – спросила я, стараясь не дышать. Омбре в козеевской квартире царило такущее, что воздух можно было резать кубиками. – Если только ибуклинчик от головной боли выписать. Радость движения я вам при всём желании не верну.

– Мне нельзя ибуклин! У меня больной желудок!

– Парацетамол...

– И от него болит!

– Но-шпа!!!

– Хватит издеваться, доктор! – злилась Козеева. – Эта но-шпа ваша – как мёртвому припарки!

– Объясните толком, – тут закипала и я, – чего вы сейчас хотите от меня? Конструктивно. Словами.

Козеева пускала слезу:

– Но вы же врач! Вам лучше знать, как помочь.

– Давайте оформлю вызов на невролога, – выходила я из положения, поглядывая на часы. Уж лучше пособачиться с коллегой. Продуктивнее.

– Дава-а-айте! – тут же расцветала Козеева.

Мы старались лишний раз не гонять узких специалистов по адресам. Но иной раз сами создавали необоснованные вызовы.

В другой дежурный день Козеева уговорила меня поднять и пересадить себя. При этом я подорвала спину и ещё две недели ползала по адресам, согнувшись в три погибели.

Непредсказуемость Козеевой зашкаливала. Иногда она требовала госпитализации, да чтоб не по 03, а непременно в Зелёную Рощу! И чтоб не планово, а вотпрямщас! И чтоб на «скорой» туда доставили, аки на такси...

Ещё один случай не укладывается в моей голове до сих пор, хотя прошло немало лет...

Прихожу, значит, я к Козеевой, смурная от чувства обречённости и тоски. Открываю незапертую дверь и, не разуваясь, заваливаюсь к пациентке. Сей маршрут сквозь сеть запылённых комнат мы знали назубок.

Омбре в тот день стояло особо невыносимое. Не продохнуть. Взмахнёшь руками – воздух заколышется, как холодец.

Картина маслом: сидит Козеева на кровати, а на лице – вся скорбь котейки из Шрека.

– Вытащи меня... – только и молвит жалобно.

Только тогда замечаю, что Козеева сидит в продуктах своей же жизнедеятельности.

Чувствую брезгливость, ярость и дикое унижение. Но надо держать себя в руках. Возможно, положение безвыходное?

– Так вы и вызвали для этого? – удивляюсь я.

– Да. Час назад была «скорая». Отругали и ушли, а я так и осталась...

– А кто этим обычно занимается?

– Соседка. Но она ушла на рынок.

– Родственники?

– Заняты.

– Соцработник?

– Позже придёт. Мне что, так до вечера сидеть?!

Кое-как пересадила-таки я её на соседнее, незапачканное место. Позвонила ухаживающим.

А она, вместо человеческого «спасибо»:

– Что ж я, грязная что ли буду сидеть?! Меня вытереть нужно!

– Врача на дом вызывают не для того, чтобы вам марафет наводить, – не выдерживаю я.

– Знали же, куда шли! – продолжает ворчать. – Клятву Гиппократа давали...

Возможно, я поступила негуманно. Не удивлюсь, если меня осудят. Но я ушла. Просто развернулась и ушла, игнорируя упрёки, летящие в спину.

И да: жалоба на меня прилетела на следующий день.

Между милосердием и танцами с бубном есть граница. Важно её чувствовать. Не прогибаться, действовать по рег-
ламенту. Уступишь раз, уступишь два – затопчут и поедут на тебе. Даже не умея двигаться...

Участковый терапевт – прежде всего человек.

Я никогда и никому – даже заклятому врагу под страхом расстрела – не пожелаю такой судьбы, как у Козеевой. Но отчего-то совсем не жаль мне её.

Да, цинично. Да, негуманно. Но вот так вот.

 

ЗАБЫТАЯ ЖИЗНЬ

В последний раз перед спячкой природа ярилась и цвела. Улицы плевались пряными листьями и бордовыми пулями рябин. Воздух пах заморозками: ещё неощутимыми, но неумолимо крадущимися.

В ту осень мне часто приходилось мотаться на вызовы в частный сектор.

Прогулки по старым улочкам вдоль строя деревянных домов казались приключением (это сейчас мы, подустав от участковой работы, лаконично обзываем отдалённые локации «жопой мира»). Оттого я не злилась на бабу Фёклу, что вызывала ежедневно с одними и теми же жалобами.

Разговор каждый раз сводился к одному и тому же:

– Давление вот, – улыбалась баба Фёкла.

– Так я же вам в прошлый раз фуфлоприл выписывала! –
разводила я руками. – Неужели не принимаете?

– Фуфлоприл? – переспрашивала баба Фёкла, когда я показывала ей листочек с назначениями двухнедельной давности, забытый на подоконнике. – Ах, да. Он же есть у меня, – она открывала стол и доставала заветную коробочку. – А как его принимать?

– Я же объясняла вам. Два раза в сутки. Независимо от давления. По десять милиграммов.

– А зачем, если давление сто двадцать на восемьдесят?

– Так стабилизировать его нужно, чтоб не скакало. Чтоб вы «скорую» каждый вечер не гоняли.

– Оно поднимается, вот и вызываю, – возмущалась баба Фёкла. – Вот, сейчас сто тридцать пять на восемьдесят. Вот, я пью фуфлоприл, смотрите!

– Так зачем сейчас-то?! Его регулярно нужно, по графику!..

Поспорив с бабой Фёклой и в очередной раз расписав назначения, я собиралась на следующий адрес. И перед тем как уйти, получала от неё в подарок большое красное яблоко прямо из сада...

Конечно, я знала про болезнь Альцгеймера и про все её симптомы. Но когда впервые столкнулась с нею на практике, не смогла соотнести то, что вижу, со строками из учебника.

Баба Фёкла не была тёмной или несведущей: всю жизнь прожила в центре города, работала в медицине на хорошей должности. Но отчего-то всё, что я наказывала, пролетало мимо её головы...

Вызов в ЖК «Стодваццатка». Незнакомый адрес, незнакомая фамилия, почтенный возраст. И лаконичное «плохо», как эпилог.

У подъезда я встретила толпу напуганных бабушек:

– Марьсанна, вы осторожнее. Вот тут обойдите, вот тут...

– А в чём дело?

– Да вот ведь, – мне показали клумбу у подъезда. Вместо цветов в ней, на фоне клубков старого тряпья, перемежаясь со столовыми приборами, красивенько переливались осколки советских салатниц, ваз, тарелок и статуэток. Авангард, да и только!

– А это что за выставка современного искусства?

Вместо ответа в воздухе что-то засвистело. Мгновение спустя инсталляцию украсила ещё одна старая ваза и козьи рожки сухих вербочек. Я едва успела отпрыгнуть.

На адресе встретила голая пожилая женщина. Окна в квартире были распахнуты настежь. Женщина методично выкидывала вниз вещи:

– Вот, прибраться решила. А вы кто вообще?

– Врач. Вы ведь вызывали!

– Никого я не вызывала...

Стоит ли говорить, что мои бесполезные визиты к тёте Параскеве стали почти ежедневными?! Чудила она ещё долго: то фуфлофалак четыре раза подряд выпьет, то всю пачку фуфлосартана за раз... Хорошо, что не фуфлозепама, а то б вовек не откачали...

Тридцать первое декабря.

Мир подмигивает огнями гирлянд и душится ароматом мороза. Радуется приближению Нового года, строгает салаты, запекает курицу с золотистой картошкой... Чуда ждёт.

И чудеса приходят, но не для меня. У моих коллег нет вызовов. А мне – пилить аж по трём адресам. Один вызов –
на девятый этаж!

Лифт, как выяснилось, устроил себе новогодний выходной. Лифт – не участковый терапевт, ему можно. Оттого, когда я поднялась на девятый этаж с отягощением в виде продуктовой сумки и зашла к Пульхерии Дормидонтовне, я была злая-презлая.

– Спина болит, – пожаловалась женщина.

– Неужели так сильно? – с сарказмом выдавила я.

– Нет, немного совсем, – ответила Пульхерия Дормидонтовна. – Уже месяца три...

Тут я тихо психанула:

– С наступающим вас!

– А что, – удивилась та, – разве сегодня Новый год?

– Ну, как бы, да... – на этот раз удивилась я.

А Пульхерия Дормидонтовна заплакала:

– Я всё забываю в последнее время! Все адреса, телефоны. Вышла как-то утром прогуляться – не смогла свой дом найти. Почему так? Я ведь в школе и в университете всегда лучше всех была, отличницей! На работе награды получала. Что со мной? Что?..

Что объединяло этих женщин, кроме общей болезни?

Все они оказались одинокими при живых родных.

Заметив изменения в характере и поведении родных людей, дети напугались, отдалились, а то и обиделись.

За десять лет участковой работы я повидала пятнадцать или двадцать таких пациентов. Они чудили, ругались, забывали свои имена, выходили из дома без одежды, путали слова, терялись на знакомых улицах, жгли костры в квартирах...

Болезнь Альцгеймера неизлечима. Она кусает людей, не глядя на их возраст, материальные блага, уровень интеллекта и образование.

Самое важное, чем вы можете помочь близким, если недуг застал их врасплох – быть рядом. Просто быть рядом.

 

КАК В СТРАШНОЙ СКАЗКЕ

Ветхий домик увяз в сугробе: только крыша торчала серым треугольником. Да и ту припорошил снег, спрятав
струпья фисташковой краски.

Домик пустовал. Так мне казалось. Квадрат палисадника у дороги никто не чистил, покосившийся забор никто не чинил... Летом домик сиротливо тонул в бурьяне, кренясь на один бок и щурясь ободранными наличниками, зимой его поглощал снег...

Когда я проходила мимо, в голове наигрывало что-то из «Короля и шута»...

Вызов на этот адрес показался ошибочным.

Я трижды перепроверила посыльный лист. Семь раз прокрутила в голове пути отступления: слишком уж подозрительным казалось место... А потом – с отвагой провинциального участкового терапевта ступила прямо в
сугробище!

Снег попал в сапоги и промочил джинсы. А, фигня! Рядовая ситуация: мы и от собак бегали, и по грязи плавали, и в алкашные притоны на разведку ходили! Чем нас удивишь?

Калитка завалилась набок. Я могла бы достать носом верхнюю перекладину, не поднимаясь на носочки.

Постучала. Тишина.

Постучала ещё раз. И снова ответом стало молчание: лишь ветер взвыл вдалеке, как бешеный пёс.

От сердца почти отлегло. Я уже домой засобиралась, когда в глубине двора зазвенело тявканье, а тишину разбавил басовитый вальяжный голос:

– Иду, иду. Сейчас открою...

Сева жил с декоративным пёселем: настолько же мелким, насколько сам Сева был огромным. Говорил невнятно, не работал, невкусно пах и, вероятно, употреблял. К нашей поликлинике не прикреплялся и прикрепляться не желал. Обосновался в домишке недавно: то ли сам от жены убежал, то ли жена от него. Жаловался на типичные
симптомы ОРВИ.

Согнувшись в три погибели под низеньким потолком, я осмотрела Севу. Проводя аускультацию, заметила на его спине объёмное образование размером с хороший такой апельсин.

– Вам бы хирургу показаться, – заметила я.

– Э-эх, – махнул ручищей Сева. – У меня уже сто лет этот жировик!

Я нахмурилась: образование на жировик не походило. Неровное какое-то, плотное, спаянное с кожей. Но, вроде, подвижное, на чём и успокоилась.

А зря.

Вспомнить Севу пришлось ближе к лету, когда на адрес передали вызов по 03.

С кодом «С».

Каждый доктор знает: «Це» – це звездец. Бывает, что просто оказия, но в ЦЕлом – ничего хорошего, как ни крути.

Сева перевёз к себе жену. Или она сама приехала... Жена оказалась красивой и очень мягкой. Прибралась во дворе и в доме, посадила в палисаднике цветы, отмыла, одела и привела в порядок Севу.

– Кровь у него никак не останавливалась, – пояснила Севина жена.

– Кровь? – переспросила я, чувствуя беду. – Из носа?

– Пойдёмте, сами всё посмотрите.

Выглядел Сева неплохо. Не портили его гордый вид даже образования на лице, коих зимой не наблюдалось.

– Открой рот, – скомандовала жена.

Ого! Две шишки прямо в толще щеки! Большие, плотные...

Кровило одно из образований.

Тут я и вспомнила про апельсин на Севиной спине.

Апельсин, впрочем, уже вырос до маленькой дыньки и покрылся геморрагической корочкой. Рядом вылез ещё один.

– Показывали хирургу? – поинтересовалась я, немного офигев от масштабов оказии.

– Конечно. И онкологу. Биопсию второй раз берут: в первый так и не поняли, что это такое.

– Может, имеет смысл прикрепиться к нашей поликлинике? – предложила я, уже понимая, что скоро Севе потребуется обезбол.

– Да нет, мы у себя привыкли.

Севе поставили липосаркому спины. Но какой-то странной она оказалась, вездесущей. Сметастазировав по всей жировой клетчатке, она в считанные дни превратилась в саркому всего Севы. Шишки разных размеров и форм вылезали у него то там, то здесь.

Севе рекомендовали паллиативную терапию по месту жительства. Это означало, что помочь ему уже не могли.

Уже через неделю, когда Сева на очередном вызове открыл калитку, я заметила, что на его виске вырос гриб. Натуральный гриб: с длинной ножкой и шляпкой. Из опухолевой ткани...

Сам Сева был эйфоричен и смешлив. Гриб нисколько его не заботил...

Ещё через пару дней гриб вырос вдвое и закровил. От-
чаянно и мощно. Севе пришлось вызвать «скорую».

Хирург приёмного отделения, глядя на Севины диагнозы и интенсивность кровотечения, почесал голову и... срубил гриб под корень, чем несказанно Севу обрадовал.

А общая картина оставалась нерадостной. Метастазы проросли во всё тело Севы, прокравшись даже туда, куда залезть невозможно. Они росли и размножались не только под кожей, но и в лёгких, в мозгу, в печени...

Переварить и принять это сложно, даже будучи врачом.

Одно дело – читать, как раковая опухоль растёт, по книжкам. Другое – видеть процесс собственными глазами, на живом человеке, в таких масштабах...

Я откровенно боялась вызовов от Севы. Когда в
листочке с адресами не было его фамилии, я благодарила Вселенную.

Ещё через пару недель Севе понадобился обезбол.

Сразу наркотики. Трамадол его не взял, а НПВС он ел, как конфетки.

Сева лежал и стонал. Периодически он впадал в беспамятство, иногда – рычал и агрился, иногда – приходил в себя и отчаянно просил снять боль.

Только тогда, уже будучи в почти бессознательном состоянии, он согласился прикрепиться к нашей поликлинике.

Его прикрепления хватило на одну выписку морфина.

Больше Сева не мучился.

Этот загадочный и страшный случай до сих пор снится мне по ночам. Даже спустя десяток лет перед глазами то и дело встаёт образ весёлого Севы у калитки, с опухолевым грибом на виске...

Кто знает, отчего заболевание приняло у него такую агрессивную форму?

Генетика? Может быть. Иммунодефицит? Не исключено. Просто не повезло?..

Иногда я думаю, что нужно было не оставлять его в покое, когда появился первый «апельсин».

Потом понимаю, что в тот момент уже было поздно.

Старый дом так и стоит у голого палисадника: покосившийся, мрачный, с пятнами фисташковой краски на фасаде.

В бурьяне неподалёку тонет старая Севина машина.

Теперь там никто не живёт.

 

БУДЕМ ЖДАТЬ ИСХОДА

Последнее субботнее дежурство перед отпуском.

Городские улицы жадно впитывают солнечные лучи. На асфальте танцуют первые жёлтые листья... Воздух прозрачен, а небо сияет приторной голубизной.

Грустная пора увядания и дремоты взяла верх.

Перед выходными что-то непременно идёт не по плану. То уйма вызовов, и ты мотаешься по подворотням до непроглядной темноты; то внезапное продление ЛН через ВК на дому в семь вечера, то ещё что-нибудь интересное... Что уж говорить о последнем дне перед отпуском...

Однако это последнее дежурство, вопреки сложившимся в медицинских кругах приметам, было чрезвычайно благодатным на вызовы. Активных не предвиделось вообще. Да и по 03 всего-то четыре штуки, и все рядом. И три из четырёх с пустяковыми диагнозами, вроде кишечной колики...

А вот четвёртый... хм!

Участок по соседству с моим. Бабушка 82-х лет. Диагноз «скоряков»: «Острый аппендицит. Кишечная непроходимость».

Это как же так? Почему «скорая» бабулю с таким серьёзным диагнозом не забрала? Неужели сама не поехала?

И телефона, увы, нет. А то можно было бы всё расспросить и дистанционно наставить бабку на путь истинный... Рассказать, например, чем чреваты отказы от госпитализации в подобных случаях.

Двухэтажный старый дом в глубине переулка увит плющом. Снаружи чисто и даже помпезно: величественные окна, арки. Внутри – настоящая машина времени, в мгновение ока перетащившая в самое сердце старых добрых советских деньков.

Общага коридорного типа, распахнутые двери комнат. Ободранный пол. Уютный запах жареной курицы переме-
жается смрадом плесени. По стенам, меж старых шкафов (которые, как и полагается, поставить некуда, а выбросить жалко) тянутся ретро-гирлянды из лука, утрамбованного в капроновые чулки. Краска на стенах местами облупилась, обнажив клетчатый остов.

В коридоре меня ловит женщина лет пятидесяти. Вежливая, учтивая. Говорит, что их участковый врач ходила к ним чуть ли не всю неделю, ибо «скорую» они вызывают ежедневно.

Госпитализацию, спрашиваю, предлагали? Да, мол, каждый день предлагают, уговаривают! На вопрос, почему не поехали в больницу, даёт расплывчатые ответы не по существу. Мнётся. Провожает в комнату.

И вот она – больная.

Послеинсультная бабуля. Понимает всё, но речи – нет. И не совсем «бревно»: с поддержкой ходит в пределах комнаты, естественные нужды контролирует, и не «под себя». Четыре дня назад, со слов дочери (коей оказалась вышеописанная женщина) появились боли в животе, перестали отходить газы и стул. Рвоты не было.

Осматриваю. Бабка стонет от боли. Живот вздут, напряжён, симптомы раздражения брюшины – как по учебнику. АД 90/60. Пульс 120.

Понятно и дебилу – спасать надо бабульку. Самостоятельно ничего не разрешится.

Объясняю это дочери. Начинаю писать направление на госпитализацию, достаю телефон...

И тут же получаю в лоб:

– Мы не будем госпитализироваться. Никуда я её не повезу!

Объясняю ещё раз, доступным языком, чем дело кончится (именно «кончится», а не «может кончиться»). И снова получаю отказ:

– Ну это же невозможно с ней после операции там сидеть...

– Все же как-то справляются. В крайнем случае, можно сиделку найти. Тем более, что она и без этого у вас немобильная.

– Ну... нет, нет. Ей всё равно уже 82 года.

– Всё понятно. Ну хоть отказ-то вы мне напишете?

– Напишу, давайте.

Беру письменный отказ. Направление всё же оставляю. Рассказываю, какая страшная вещь – перитонит, как долго и мучительно от него умирают. Дочь спокойно выслушивает, хладнокровно отвечая:

– Значит, буду ждать исхода.

Настоятельно рекомендую вызвать «скорую» и соглашаться на госпитализацию. Женщина снова отказывается.

– Поймите меня просто, я же с ней там после операции замучаюсь!

– Нет, не понимаю... – отвечаю я, закрывая дверь.

Сказать, что я пребывала в шоке – ничего не сказать.

В те годы я совсем не видела решений. Не повезут же бабку силой.

Но... 03 я всё же вызвала, с улицы.

Сейчас бы, наверное, вызвала 02...

 

МАСТОДОНТ

Александра Гавриловна Егорова, несомненно, была замечательным человеком.

Разве может быть недостойной заслуженный врач регио-
на, жена депутата, образцовая мать замечательных детей (не завидую, к слову, детям её подруг), заботливая бабушка? Да и просто эффектная женщина, что всегда при параде и на каблучках?

Конечно, нет.

В две тысячи мохнатых Александра Гавриловна работала главным врачом. Но, увы – дурная оптимизация железной поступью раздавила её поликлинику. Пришлось подчиниться другой, не менее гордой командирке, став сначала начмедом, а потом и вовсе заведующей отделением.

Скорее всего, это уязвляло Александру Гавриловну; ибо – говорю совершенно искренне – человеком она была умным и заслуженным. Но чувства собственного достоин-
ства она не теряла. Публичное унижение не мешало ей гордо носить себя по коридорам, вколачивая мимопроходящих в пол тяжёлым взглядом чёрных глаз.

Поступь её была так же тяжела, как и взор.

Стоять Александра Гавриловна умела не только за себя, но и за своё отделение. Как львица с солнечной куд-
рявой гривой. Оттого терапевты её уважали и почти боготворили.

Своих она защищала, как мать детишек.

Своим прощались не только мелкие косячки, но и большие ляпы.

За своих Александра Гавриловна могла порвать и
уничтожить любого: от рядового проверяющего ФОМСа до министра здравоохранения.

Только мы с Татьяной Арсеньевной оказались для неё чужими.

Сначала в немилость попала только Татьяна Арсеньевна; мне же при личных встречах внушалось, какая плохая и ленивая у меня медсестра. Когда я устала это выслушивать и начала заступаться за свою правую руку (а защищать своих я умею ещё эпичнее, чем Александра Гавриловна), начало прилетать и мне.

Прилетало, надо сказать, знатно. То ерундой заниматься заставят, то «Войну и мир» от руки переписывать. То проверку на участок спустят: да такую, что и за месяц не подготовиться!

– У-у-у, – раздосадовано выкрикнула Татьяна Арсеньевна, когда Александра Гавриловна в очередной раз заставила её черпать воду решетом. – Мастодонт!

Так и закрепилось за Александрой Егоровной сиё меткое энциклопедическое прозвище.

Унижать Александра Гавриловна умела даже лучше, чем носить каблуки.

Как-то раз Мастодонт позвонила средь вплотную загруженного приёма и суровым голосом велела побросать всё и топать в её кабинет.

– Это что такое? – она ткнула в мою замученную морду бумажкой.

– Санаторно-курортная карта, – промямлила я.

– Я знаю, – она указала безупречным маникюром на помарку. – Это!

– Исправление. Подумаешь. Мы же не на уроке чистописания.

– Перепишите немедленно!

– Так зачем? Это ведь не паспорт. Не официальный документ. Примут ведь.

– Я сказала: перепишите. – Александра Гавриловна походила на электрочайник, который вот-вот закипит. – Если пришлют дефектную карту, виноватой из-за вас останусь я.

– Если настаиваете, могу написать «Исправленному верить»...

– Без самодеятельности, пожалуйста!

– Но когда, когда мне этим заниматься?! Пациентов разогнать?!

– Ничего не знаю. Ошибка ваша. Будьте ответственны за то, что делаете.

В эпоху Мастодонта – если, конечно, приём не приходился на первую смену – я просыпалась чётко по часам.

В 7.50.

Каждый день.

Даже в отпуске.

Как сапёра, подорвавшегося на мине, меня выкидывало даже из самого крепкого и сладкого сна и неумолимо забрасывало в жёсткую паническую атаку.

Трясясь от неприятного предвкушения, я начинала ждать звонка. И дожидалась ведь!

Звонила Мастодонт ровно в 8.00. Ежедневно. Всегда на домашний номер.

Всегда с претензиями.

– Мария Александровна, доброе утро. Я посмотрела вашу перепись, отчего у вас прививки там не проставлены?

– Так они в прививочных картах.

– А должны быть и там, и там. Приезжайте немедленно и проставляйте!

– У меня приём в третью смену!

– Я сказала: приезжайте и проставляйте. Или звоните медсестре: пусть поднимает задницу и едет. Свою работу нужно выполнять безупречно!

Или:

– Мария Александровна, почему у вас не заполнены тридцатые формы в паспорте участка?

– Они заполнены!

– За прошлый месяц. Нужно за этот. Приезжайте немедленно и оформляйте всё как надо. Или медсестре своей ленивой звоните.

Или:

– Мария Александровна, почему я не могу найти карточку вашей пациентки Кузькиной?

– Потому что она у неё на руках!

– Поезжайте к ней немедленно, забирайте карточку и везите мне! Или медсестру посылайте!

Несмотря на выпады, не укладывающиеся в рамки здравого смысла и коллегиального отношения, Александра Гавриловна запросто могла вызвать меня к себе и... от души похвалить мои книги или блог!

– Вы так славно природу описываете! Как будто бы сама там побывала! Вы – талант, настоящий талант!

Или, пробегая мимо по коридору, заметить:

– У вас руки не мёрзнут в таких тонких перчатках? Заболеете ведь! Вы мне нужны здоровой!

Или, глядя на мои рваные джинсы, мантию, берцы с цепями и майку с черепами, в которых я шла на участок пугать пациентов, многозначительно заявить:

– Однако...

Ещё она каждый год поздравляла меня с днём рождения. Да едва ли не раньше всех. Да такими красивыми литературными эпитетами, что каждый раз со слезами на глазах думалось: замечательный же человек Александра Гавриловна!

Но самодурством заниматься-таки приходилось.

Когда все долбили диспансеризацию, чтоб выполнить план, мы с Татьяной Арсеньевной заполняли тридцатые формы.

Да ещё потом отдавали их ей на проверку.

Да выслушивали, что всё не так.

Да переделывали...

Надо ли говорить, что план мы хронически не выполняли?

С диспансеризацией при Александре Гавриловне была та ещё запара. Родись она на полвека пораньше – могла бы служить в Верховном Комитете Цензуры. И непременно дослужилась бы там до заслуженного работника.

Незадолго до конца месяца она забирала у меня оформленные карты и фильтровала.

Сначала, упиваясь превосходством, просила Татьяну Арсеньевну найти номера телефонов пациентов и написать их на карточках. Потом – самолично обзванивала их. Мол, приходили ли вы на диспансеризацию? Точно приходили? А то Бородина вас провела. Не приписала ли?

Вторым этапом проверялись все диагнозы: не дай Боже Бородина какую-нибудь эктопию шейки матки или миопию не указала!

На третьем этапе Александра Гавриловна шла в лабораторию и штудировала журналы с анализами. Все ли проведены официально? Не приписали ли мы какой-нибудь кал?

Тяжела работа заведующей, скажу я вам!

Отгадайте, на чей участок спустили большую туберкулёзную проверку?

Правильно, на наш!

О том, что проверка разнесла нас от и до, я узнала на уроке вождения. По громкой связи. Сидя за рулём. От неожиданности я чуть не расхреначила казённую машину о бордюр, а инструктор знатно отматюкался.

– Почему у вас не отмечена флюорография за последний месяц? – проворчал телефон.

– А это реально вообще? – фыркнула я.

– Это ваша работа! Вот чем вы сейчас занимаетесь? А могли бы уже быть здесь! – Телефон подпрыгнул у меня на коленях.

– Посмотрите флюорокарты других участков. Почему у них за десять лет пробелы, а вы молчите? Что за двойные стандарты, Александра Гавриловна?!

– А вы за себя отвечайте!

Инструктор офигел так, что выфигеть не смог. Аж подвёз меня на учебной машине прямо до поликлиники.

Именно в тот день я впервые, честно и от всей души, высказала Егоровой всё, что о ней думаю. И дверью хлопнула, поставив печать под сказанным.

Уходила Мастодонт красиво.

Уходила гордо, зная, что на место заведующей кто-то метит, и ей не избежать ещё одного публичного унижения.

С фанфарами, с цветами и большим, щедрым и вкусным столом. При параде и с достоинством. Сохраняя твёрдость взгляда и королевскую поступь.

Мне даже было грустно.

Но едва Александра Гавриловна покинула пост, мы с моей медсестрой как-то резко стали частью коллектива. Как-то внезапно поднялись в общей иерархии до «своих».

С нами начали считаться. Нас стали уважать.

А наша участковая документация вовсе сделалась безупречной.

Ну, почти...

«И как мы всё это пережили?!» – удивлялись мы потом с Татьяной Арсеньевной.

Александра Гавриловна Егорова, несомненно, органично вписывалась в свою должность. И не спорьте!

Ведь только блестящий руководитель убедит подчинённого в том, что он куда сильнее и выносливее, чем думает!

ТРЕТЬЕ ЯНВАРЯ

Я календарь переверну, и снова третье... января!

Мой личный день ежегодного хронического дежурства.

...Под конец декабря участковые дружно отращивали зубы и поджимали хвосты. Ибо начинались разборки: кому и когда в новогодние выходные вкалывать...

Мне было легче в этом плане. Благодаря заботе заведующей – Александры Гавриловны Егоровой – передо мной выбор не стоял. Любила она нас с Татьяной Арсеньевной особой, глубочайшей, начальственной любовью!

Бывало, зайдёт Александра Гавриловна в наш кабинет королевской походкой. Стряхнёт со лба золотистый локон, подбоченится гордо, оправит шёлковую блузку и взглянет на нас тяжело, исподлобья. А глаза чёрные-чёрные, аки моё ежегодное третьеянварское утро.

– Марьсанна, – произнесёт строго, поставленным голосом, и протянет листочек с датами. – Выбирайте, когда дежурить будете.

Настороженно вожмусь в стул. Взгляну на листочек... А там всего одна свободная дата: третье января. Остальные дни разобрали.

– А почему я снова последняя? – пропищу задавленной мышью.

– Ну, Марьсанна, – фыркнет Егорова снисходительно, – вечно у вас все вокруг враги!

Свободный выбор без права обжалования как он есть...

И так из года в год, как по лекалу.

А я-то что? Я молодой была, инициативной, хотела добро творить, мир спасать и делать важные вещи...

Между тем, именно третьего января дух праздника уходит, а отоспавшийся народ появляется на свет из берлог. Именно третьего января люди вспоминают, что у них что-то болит, и... конечно, начинают звонить в поликлинику!

Третье января, независимо от дня недели – это понедельник. Такой большо-о-ой понедельнище!

Ах, как я ненавидела третьеянварные дежурства!

Мои третьи января выдавались разными. Иногда был штиль: 4-8 вызовов, и больше половины по 03 (то есть сам человек врача не вызывал).

Бывало и по 30-40 самовызовов, прибывающих в геометрической прогрессии.

Старая двухэтажка, ветхая квартира. Почти лежачая бабушка, что по закону жанра «вчера ещё картошку копала», с очень заботливой дочерью:

– Нам нужны направления на все-все-все анализы и обследования! Нужно понять, отчего она не встаёт!

– Третье января – самый замечательный день для этого...

– Но вы же знали, куда шли!

Новый район. Элитный дом и квартира, в которой можно заблудиться. Каждое слово отдаётся эхом:

– Ой, а вы не педиатр? К нам ещё педиатр должна прийти! Мы и вчера вызывали, и сегодня вызвали и себе, и детям!

– Температура не падает? Лечение не помогает?

– Почему? Всё помогает. А температуры у нас и не было. Но нужно же послушаться!

И как эпилог:

– А вы не можете у нас ещё анализы взять?

Старая пятиэтажка у школы. Пожилая женщина зелёного цвета, блюющая в тазик, и корпящие над ней дочери:

– Мы три раза вызывали «скорую»! Не берут в больницу и всё!

Пальпирую живот. Доска-доской... Температура 38.7 С...

Прозваниваю «скорую» и пишу направление на госпитализацию. Дожидаюсь, пока пациентку заберут, а то мало ли...

Хрущёвская коробка, которых полно в каждом городе. Пять этажей вверх по крутой лестнице. Едва стоящий на ногах мужчина в дверях:

– А я вас... Это... Ну, не ждал, не вызывал...

– Вызов по 03 передали. Пишут, что ритм срывался
у вас.

– Ну, что-то было такое. Но вы... Ик!... Не переживайте, – чешет пузо. – Идите, празднуйте... С Новым годом!

Четыре часа дня. Вылезаю с очередного адреса и, с облегчением выдохнув, сажусь в машину.

– Я вас дальше не повезу, – заявляет водитель недовольно. – У меня рабочий день заканчивается в шестнадцать ноль ноль.

– А как же я? – чуть не плачу. – Ещё девять вызовов...

– Звоните Васечкиной, спрашивайте. Мой рабочий день закончен.

Затемно добираюсь до адреса у самой поликлиники: ведь начинала с дальних...

Здоровый двадцатилетний лоб с больным горлышком. Мама лба очень недовольна долгим ожиданием и поминает
Минздрав всуе.

– Могли бы и дойти до поликлиники, – замечаю я.

– Так у него вчера температурка была! Тридцать семь
и три!

Обойдёшь адреса, доползёшь до поликлиники. Разбудишь заспанного сторожа и сядешь, не раздеваясь, больничные выписывать. Голова засыпает, спина отваливается, ноги жаждут побежать на последний и самый верный адрес – домой...

А вот к какому часу доберёшься – чёрт его знает...

Третьеянварные дежурства заставляли меня беспомощно лежать на пузике все новогодние выходные и выбивали из колеи ещё на полгода. А оставшиеся полгода я с ужасом ждала Нового года и очередного третьего января...

 

ФРЕКЕН БОК

Василису Валентиновну Коломенцеву из пятого подъезда боялись все.

Боялись «скоряки». Если уж вызвала, то из квартиры не выпустит.

Боялись соцработники. Оттого менялись каждый месяц.

Даже окрестные гопники, заслышав басовитый Васин говор, улепётывали, бросив пивчанский и поджав лапки. Сама видела!

Да что греха таить: и я её сторонилась.

Бывает, позвонит в разгар приёма, да ка-а-ак начнёт отчитывать на чём свет стоит! Оттого все пять Васиных номеров, включая домашний, числились у меня в чёрном списке.

Грубая сила и напор – воистину убийственный тандем. А уж этим природа бабу Васю наделила сполна.

Кодовое имя для неё нашлось чёткое: Фрекен Бок.

Походила она на персонажа не только характером, но и внешностью. Будто из мультика советского вылезла. С единственным отличием: Фрекен Бок, всё же, женственна. А у Фрекен Вась в гардеробе не было ни одного халата: только штаны. И вместо шишки на затылке – короткая мужицкая стрижка.

А ещё ни один котик не выдержал бы её сурового нрава. Даже Матильда. Уж поверьте.

Жила Фрекен Бок почти на крыше: на последнем этаже. Страдала от протекающей кровли и плесени. Оттого к преклонным годам, в довесок к артрозам-диабету-ибээсам, словила бронхиальную астму.

Как-то раз в ЖК «Стодваццатка» затеяли капитальный ремонт.

Пришли рабочие крышу крыть. Гудрона наварили, железок всяких натащили, надымили, аки в сауне...

Уж не знаю, что Фрекен Бок не понравилось – дым, вонища или топот над головой – однако не понравилось сильно. Ибо в свои уже восемьдесят, гремя артритами и атеросклерозом, она... вылезла на крышу!!!

По опасной лестнице из металлических прутьев, без уклона!

На четыре метра строго вертикально!

С доброй сотней кило живого веса!

Скажу честно: я так не смогла бы.

Рабочие, увидев выползающую из люка бабушку, помянули праотцев и дружно перекрестились левыми пятками. Подумали, что от паров гудрона массовые галлюцинации начались.

Между тем, вполне реальная Фрекен Бок поднялась и бодренько приблизилась, грозя массивным кулаком:

– Не с того угла крышу кроете, растяпы! – с угрозой прокричала она. – Кто же так делает?! Всему вас учить надо!

Рабочие настолько испугались, что даже возражать не стали. Лишь ещё раз перекрестились.

– Кому я деньги плачу? – гремел её голос, накрывая непередаваемой атмосферой окрестности. – Сталина на вас нет!

Держу пари, что после этого эксцесса клиентуры у местных психиатров поприбавилось.

Больше всего на свете Фрекен Бок любила с кем-нибудь спорить. Жаловаться в инстанции. И показывать, кто в ЖК «Стодваццатка» хозяин. По её настроению и настоянию регулярно пересчитывались квитанции за коммунальные услуги, менялись домкомы и управляющие компании, срывались объявления.

Ещё Фрекен Бок любила «скорую» гонять. Да не просто гонять, а с чётким намерением: добиться госпитализации. Тусовался у неё в лоханке почки камушек блуждающий. Чуть кольнёт в пояснице – едет Фрекен Бок в урологию (а попробуй откажи ей). Да гордо, как королева. Да со своим уставом, который блюсти требовалось.

Раз за разом предлагали ей стент поставить и блемарен попить, чтоб камушек уменьшился и вышел естественным путём. Так нет: требовала Фрекен Бок при всех своих болячках открытую операцию! Открытую! Чтобы шов в полтуловища и реабилитационный период на три месяца!

– Ерунда все эти стенты ваши, – говорила она докторам. – А вы все – неучи!

Да так убедительно говорила, что никто с нею не спорил. А попробуй-ка поспорь!

Опосля скитаний Фрекен Бок до приёмника и обратно, к ней приходила я. Выслушав рассказ о несговорчивых урологах, назначала что-нибудь. «Что-нибудь» – потому что она препараты всё равно не покупала и не пила. Марьсанна ведь тоже неуч, отравит ещё!

У неё шпарило давление, но пила она исключительно лизиноприл. Потому что «проверенный и недорогой».

Задыхалась, но препараты от астмы не использовала: гормоны же! А когда я назначала ей декс в вену, дабы раздышать – не открывала дверь медсестре.

– И как вас вообще туда посадили? – с пренебрежением прощалась со мной Фрекен Бок, когда я, взяв ноги в руки, бежала к лифту. – Работать, что ли, некому?

Соцработники у Фрекен Бок не задерживались. А если и задерживались, то страдали от депрессии. Кому приятно, когда за минимальный оклад с тебя требуют как с правдошного?

А требовать Фрекен Бок умела. Её б начмедом поставить: карты по углубленной диспансеризации с терапевтов трясти. Уж тогда план бы выполнялся исправно!

По строгому распоряжению Фрекен Бок, соцработникам нужно было не только бегать за рецептами в поликлинику, но и отоваривать их в аптеке. Да так, чтоб дали не отечественный аналог, а лучший препарат. В противном случае Фрекен Бок ругалась, ворчала, звонила в аптекоуправление и жаловалась начальству.

А ведь соцработнику ещё полы помыть. И суп сварить...

И кто знает, что будет, если суп получится невкусным?

В конце концов все от Фрекен Бок отказались.

Какое-то время ей помогала сноха. Но когда Фрекен Бок начала обвинять её в попытках отравить, сдалась и она.

В последние месяцы стала она слабеть. До двери добиралась по стеночке – уж какие теперь крыши? Но боевой настрой и стремление положить мир на лопатки её не покидали.

Фрекен Бок, несомненно, отчитала бы ещё десятка два докторов, поменяла бы ещё дюжину управляющих компаний, довела бы до истерики ещё нескольких соцработников, но пришёл ковид. И забрал её: быстро и незаметно.

У каждого в жизни есть своя роль.

Одни несут добро, иные – хаос, а кто-то и вовсе чушь.

Оттого я вспоминаю Фрекен Бок добрым словом. Когда я думаю о том, чему она меня научила, на ум приходят два аспекта.

Защищаться.

И адекватно себя оценивать. Несмотря на то, что в лицо говорят совсем другое. И на слухи, множащиеся за спиной.

 

ТРЕТЬЯ ПОЧКА

В семье, как говорится, не без урода.

В многодетной династии Петрухиных роль белой вороны отводилась Вове.

Выделялся Вова среди многочисленных сородичей тем, что соображал.

Делал он это достаточно плохо, чтобы беспроблемно влиться в общество. Но достаточно хорошо, чтобы, достигнув совершеннолетия, получить опеку над особыми родителями и тремя братьями с ограниченными возможностями.

Все Петрухины с рождения обладали ментальными особенностями. Поговаривали, что мама вдобавок не ходила и была незрячей. Каким образом маме и папе удалось официально создать ячейку общества, да ещё и без опекунов поселиться в однокомнатной квартире – тайна, покрытая мраком.

Однако справились. И ячейка общества заработала: стали один за другим появляться дети.

Адрес Петрухиных можно было вычислить по фасаду многоэтажки. Там, средь скоплений одинаковых окон, выделялась парочка прогалов, заколоченных грязными картонками. Ниже ютился крошечный балкон, захламлённый до такой степени, что под ним страшно было ходить.

На адрес к Петрухиным напарница ходила только с мужем. Ибо страшно: вдруг припадок агрессии? Вдруг непогашенные инстинкты? Вряд ли они лечатся у психиатра...

Необычных пациентов вообще сторонятся: кто знает, что у них в голове? Должно быть, этот страх заложен на подсознательном уровне: чем сильнее особь отличается от среднестатистической, тем она опаснее...

Однажды Вова пришёл на приём к напарнице. Мы с
Татьяной Арсеньевной в это время ужина... Ой, завтракали! И заполняли карты по диспансеризации. Любой участковый терапевт может делать сто дел одновременно! Обстоятельства такие обстоятельства...

– Алёна Васильевна, ингибируйте мне яичко! – заявил Вова с порога.

– Что-что? – переспросила напарница, а её медсестра едва сдержала смешок.

– Яичко мне нужно ингибировать, – захлебнулся Вова в эмоциональном словесном потоке. – Оно гормоны выделяет, а если их слишком много, то почечные клетки регенерируют. У меня от этого третья почка ведь может вырасти!

Мы все четверо выпали в осадок.

Вот и пойми: троллит или на полном серьёзе?

– Кто тебе такое сказал, Вов?

– Я в интернете прочитал! – в голосе Вовы послышалось раздражение. Плохой знак. – Третья почка ведь мне не нужна, у меня живот болеть будет! Поэтому надо ингибировать яичко. Но только одно, не оба: иначе я не мужиком стану и спортом не смогу заниматься!

И началось. Аргументы напарницы о нецелесообразности сего действа и о том, что третья почка вырасти не может, улетали в никуда. А Вова распылялся ещё сильнее: ингибируйте да ингибируйте! Вот, уже кричать начал, агро прорезалось.

Страшно...

А когда страшно, нужно импровизировать!

– Вов, ну зачем тебе что-то ингибировать? – рискнула я вмешаться. – Ну, вырастет у тебя третья почка, подумаешь? Ты её возьмёшь и продашь на органы. Знаешь, сколько денег у тебя сразу появится?

Вова резко замолчал. Перестал размахивать руками. Сел на стул. Почесал-почесал стриженную голову и глубокомысленно выдал:

– А ведь правда...

Ушёл Вова спокойным и довольным.

А мы ещё долго не знали, плакать или смеяться.

Но фраза «ингибируйте мне яичко» впредь стала в нашем кабинете крылатой.

 

КОДОКУШИ

Одним чудесным днём у Светланы Антоновны на кухонном потолке проступило чёрное пятно.

Хорошее начало для ужастика, правда?

Светлана Антоновна не испугалась, разве что опечалилась. Дом был возрастной, коммуникации – и того древнее. Уже неделю подъезд наполнял гнилостно-невнятный смрад. Вызывали слесарей, водопроводчиков, да только эти лентяи так ничего и не нашли. Им бы выпить только, остальное – проблемы жильцов...

Вот вам и следствие халатной работы! Водопровод где-то выше жахнул! Прощай, ремонт...

Между тем, пятнышко разрасталось, превращаясь в лохматого грязного паука. Выпускало ложноножки, расставляло рваные края, ползло по кухонной стене. Лениво как-то ползло, медленно. Если трубу прорывает или батарею, потоки куда хлеще, да и чище.

Неужто канализация? Отчего тогда не в туалете?

Оставлять всё как есть было нельзя.

И побежала Светлана Антоновна к соседке сверху.

Стучала-стучала, да не достучалась. Решила позвонить.

– Тебя где носит?!

– Ты шо, Антоновна, – проговорила трубка голосом Матрёны Степановны. – В деревне я, в деревне! Али случилось шо?

– Возвращайся, Степановна! У тебя канализацию прорвало!

Прилетела Степановна, как на самолёте: даже водопроводчики приехать не успели. Распахнула дверь, а там...

Антоновну и Степановну отбросило волной смрада. Да так мощно откинуло, что аж соседки из-за дверей повысовывались. Всем интересно, что за суета. Всем вклад свой сделать хочется.

– Ну, точно, – подытожила Светлана Антоновна. – У тебя, видать, рвануло.

А Матрёне Степановне и заходить в квартиру страшно...

На разведку пошли вместе. Пол в коридоре был сухой, чистый. Зато по кухонной стене сползал вонючий серо-коричневый водопад. И пятно на потолке красовалось раз в восемь больше и шире, чем у Антоновны.

Тут и водопроводчики подоспели. И соседки участливо в подъезд вышли свежие новости собирать.

В квартиру на четвёртом этаже стучали все вместе, но так и не достучались. Номера хозяина ни у кого не нашлось. Тихим он был, странным и нелюдимым. Ни с кем не общался. И пил не просыхая.

На пятом всё оказалось спокойно. Разве что мерзкий запах квартиру пропитал.

Нужно срочно открыть квартиру на четвёртом этаже и устранить канализационную течь. Но как? Чудаковатый хозяин неизвестно где шляется, с родственниками не общается, с соседями – и подавно. Не вызвонишь его, не отловишь.

Ждать, когда зловещее чёрное пятно и на первом этаже проступит?

Не вариант.

Короче, дверь как-то вскрыли. Легальным способом или не очень – уже не важно.

А дальше в ЖК «Стодвадцатка» начались события, достойные городской легенды.

В кухне на полу лежало сгнившее напрочь человеческое тело. Настолько поеденное посмертными изменениями, что опознать в мертвеце хозяина почти не представлялось возможным. С трупа обильно текла вонючая жидкость, скапливаясь у плинтуса...

Василий был одиноким, чудаковатым и больным. Что, впрочем, не мешало ему змием зелёным баловаться. В городе у Васи водились бывшая супруга и дочь, но они с ним не общались. Видать, многое в жизни натворил...

Впрочем, не наше это дело.

Одинокая смерть – участь, никого не достойная.

Социальные похороны – тем более...

В Японии для подобных случаев изобрели специальный термин: кодокуши. Жуткий феномен, когда одинокий человек умирает у себя дома, а соседи не замечают его отсутствия неделями и годами... Полагают, что это связано с
растущей социальной изоляцией.

Нужно ли говорить, какую психотравму пережили мои бабульки Степановна и Антоновна, от которых я эту историю и узнала?!

Степановна долго не могла ночевать в своей квартире. То в деревне жила, то у родственников. Оклемавшись через некоторое время, вернулась домой, и... обложила пол, всю кухню и поверхности плотным картоном! Так и ныне живёт с декором кругом. На ночь, правда, убирает картонку со своей кровати...

Антоновна перенесла стресс легче. Правда, пришлось заново делать ремонт на кухне.

Говорят, что в наследование родственники вступили исправно. Интересно, удалось ли им продать злосчастную квартиру?

 

НЕОБЫЧНЫЕ

Никогда не узнаешь, что в голове у ближнего.

Если, конечно, там не вши...

Дух и тело сращены вплотную. Состояние психики так сильно влияет на самочувствие, что в это порой непросто поверить! А иногда душевное неблагополучие приводит пациента к врачу соматическому.

Да что там иногда – часто...

Я, как доктор непрофильный, называю таких пациентов Необычными.

Девушка ничем не выделялась. Аккуратная одежда, прилизанный безупречный блонд, сумочка на цепочке, ногти и ботфорты. В кабинет зашла, гордо выпрямив спину. Положила на стол карту.

– Мне срочно нужно пройти ФГС, – произнесла она тоном, не принимающим возражений.

Смотрю на обложку – участок не мой. Работает дамочка в одной из крупных компаний на хорошей должности. А вот фамилия – удивительно неблагозвучная. Я бы, наверное, сменила.

– Кто-то из узких специалистов велел? – поинтересовалась я, перелистав карту.

– Нет, – в глазах пациентки метнулся странный огонёк. –
Но я сама знаю, что нужно!

В позе её сквозило скрытое напряжение. Что-то, что тщательно маскировалось и пряталось. Словно буря за высокой и прочной стеной, отголоски которой слышны по ту сторону...

– Какие-то жалобы появились? – попыталась я подсказать. – Боли, тошнота, рвота? Может, похудели?

– Нет! – пациентка скорчилась ещё сильнее. – Просто выпишите – и всё. И я уйду!

– «Просто выпишите» бывает лишь в платных клиниках, а нас контролирует ФОМС.

– Ну давайте я заплачу, если вам жалко!

Ах, как я не люблю эту патетику!

– Я не прошу платить. Я говорю о том, что если мы записываем вас на ФГС, то и жалобы должны указать. Что вас привело?

Девушка отвела взгляд и нехотя промямлила:

– У меня внутри черви шевелятся!

Глаза Татьяны Арсеньевны расширились до диаметра десертного блюдца. Мои, вероятно, тоже.

– Черви? – переспросила я, пряча удивление. – Это серьёзно. Глисты, что ли?

– Нет.

– А какие они, эти черви?

– Длинные такие. Как верёвки. И постоянно извиваются. И днём, и ночью. Никакого покоя! Мне от этого очень плохо, даже спать не могу! Надо достать их оттуда!

– А как они туда попали?

– Если б я знала только!

– Может, это не черви?

– Нет! Черви! Вы что, тоже мне не верите?!

Образ безупречной, ухоженной блондинки рушился на глазах. Стена, прячущая бурю, падала, открывая расхристанный, перевёрнутый с ног на голову мир.

Я вспомнила умное слово «сенестопатия», и сделалось мне очень невесело. Не на ФГС нужно было этой необычной девушке; ой, не на ФГС... Да и вообще: не в наше учреждение.

Направление к эндоскопистам с рядовым диагнозом «Хронический гастрит» всё-таки пришлось нарисовать. Жалобы – подтянуть. Клиническую картину – размазать.

А вот попытку переориентировать на Лесную, 2 пациентка восприняла очень остро. Ей же червей из желудка вытащить надо, а не вот это вот всё. На мои наскоро придуманные аргументы, что, мол, «червей» надо усыпить, дабы вытащить, а на Лесной доктора как раз знают, чем – отреагировала скептическим смешком. Мол, что вы, доктор, совсем дурочка?

Так и не добились мы ничего на приёме.

Минуло семь лет.

Город обнял ковидный двадцать первый. Мы заседаем в кабинете неотложной помощи на цокольном этаже. Окна завалил снег, оттого темным-темно. А заболевший народ прёт толпой: только и успевай маршрутизировать...

Её привела мама. Тощую, измождённую, с растрёпанными непрокрашенными волосами.

Она вела себя, как капризный ребёнок: перебивала, ворчала, бросала неуместные фразы, бездумно хихикала и выкручивала себе пальцы.

Она совсем не походила на ту успешную и ухоженную блондинку. Да и узнала я её только по запоминающейся неблагозвучной фамилии. Лишь после в памяти воскресла история с желудочными червяками...

Уже шесть лет девушка наблюдается в РПНД с диагнозом «Параноидная шизофрения». Ежедневно принимает препараты: не один и не два...

Но даже это не спасает от закономерного распада личности. Теперь наша героиня, увы, не может жить и обслуживать себя без надзора родителей...

...Женщина выглядела абсолютно здоровой. Фраза об оформлении на МСЭ, что она бросила с порога, показалась странной и неуместной. А когда она достала из сумки типовое направление на психо-МСЭ, я более чем удивилась.

Но мы привыкли не показывать изумление. Врачебная этика, всё такое прочее... Надо – оформим.

Опросила я женщину, померила давление, аки правдошная. Написали мы направления на кровь-мочу и ЭКГ, отправили пациентку в лабораторию.

Едва закрылась дверь, Татьяна Арсеньевна с испугом прошептала:

– Вы заметили?

– Что не так?

– Она на вас смотрела, как на врага народа. Будто сейчас прирежет!

Я не приняла это всерьёз. Кто знает, что за миры в голове у необычных пациентов? Насколько они отличаются от наших, в каких точках соприкасаются, по каким законам соотносятся...

Пришла пациентка и на следующий год: чуть более лохматая, чуть более нелюдимая. С пристальным черноглазым взглядом. И с пересушенными губами, подведёнными чёрным карандашом...

А ещё через год я действительно испугалась.

Она сидела передо мной: непричёсанная, ярко и броско накрашенная, в распахнутом пальто. Ноги, несмотря на мороз, обтягивали тонкие колготки. Сквозь капрон просматривались небрежно нарисованные ручкой символы: пентаграммы, глаза, решётки, звёзды. Будто к пациентке, пока она спала, подкралась внучка и украсила её кожу импровизированными татуировками.

Но страшнее всего был взгляд чёрных глаз исподлобья. Испепеляющий. Тяжёлый. Полный ненависти и яда...

Тело всегда тянется за духом.

Нас меняют соматические болезни. Постепенно, незаметно, неотвратимо.

Но душевные заболевания атакуют стремительнее. Вытягивают из жизни, выдёргивают из общества. Выбивают почву из-под ног.

И вряд ли есть факторы, которые помогли бы спрогнозировать, выстоит ли человек перед лицом болезни, или его сомнёт-раздавит и утащит в даль непроглядного безумия...

 

ИДЕАЛЬНАЯ ПАРА

Карл Петрович и Клара Трофимовна были идеальной парой.

И не только.

Ещё они были бандой.

Совершенным тандемом, способным обставить в два счёта самого изысканного противника.

Как Бонни и Клайд, как Харли Квинн и Джокер!

Легенда местного поликлинического пошиба – никак иначе.

Оба мастерски владели оружием, уникальным и действенным.

Психическим.

Выглядели наши герои вполне безобидно. Пухлый Карл Петрович вываливал язык и заходился одышкой на маршруте диван-стол, сухая Клара Трофимовна, потерявшая речь после инсульта, методично стучала ходунками по дощатому полу. Карл Петрович томно, с умилением поглядывал на ковыляющую абы как супругу и, смакуя, повторял:

– Я-а-агодка моя...

А Клара Трофимовна расцветала. Даже стук ходунков бодрее становился!

Кому могут насолить два немобильных пенсионера? Да одиноких? Да в условиях жестокой действительности?

А они ежедневно нагибали мир так, что вам и не снилось!

Карла Петровича и Клару Трофимовну знали все: от поликлинического главврача до министра здравоохранения. Даже президент всея нашей Необъятной, наверное, знал...

Сложно не запомнить людей, что требуют перекрасить шкуры розовых единорогов (неважно, что в природе их не существует), язвительно просят остановить дождик, грозя санкциями, и балдеют от того, что им ничего за это не будет.

Сказать бы таким по-хорошему: не сходите с ума, живите спокойно! На крайняк – притвориться б глухим или туповатым, выслушивая абсурдные требования... Ан нет! Даже статусные люди предпочитали не связываться с козырной четой Карасёвых.

Едва заслышав в трубке шавкающий говор Карла Петровича, главврач закапывался головой в песок. Фармацевты ближайших аптек, дрожа, прятались под лавки и вслепую обшаривали полки в поисках узбагоительного. Министры, хватаясь за голову, считали капли корвалола. Да что там министры: даже прокурор от них выпадал в осадок.

Кто по итогу отдувался?

Правильно. Участковый терапевт!

...Первая рабочая неделя после декрета.

Елена Алексеевна Зайцева – образец выдержанности, воспитания и спокойствия – вернулась с адресов смурная и надутая, опоздав на полчаса. Яростно швырнула сапожки в шкаф, а сумку – на кушетку.

– Что-то случилось? – робко поинтересовалась я.

– Не могу больше этих Карасёвых видеть! – проговорила Елена Алексеевна.

И расплакалась, как ребёнок.

...Моё первое в жизни субботнее дежурство и десять домашних вызовов пешкарусом. Радовало, что два вызова – в одну квартиру. Но не учла я, что в этой самой квартире познакомлюсь с легендарной четой!

Клара Трофимовна отвечала за порядок.

То бишь – за выбор цели.

Говорить-то она разучилась, а вот связно мыслить и владеть руками – нет.

Подсев под бочок к супругу и отставив ходунки, она тянулась за бумажкой и ручкой и царапала кляузную записку. Читай, тактический план.

«Зайцева-то обленилась, – кричали крупные буквы. –
Сама уже не приходит. Дур молодых вместо себя при-
сылает».

«Дура молодая» – это я.

Карл Петрович отвечал за лобовую атаку.

Орать ему не мешали ни одышка, ни кашель. Лечебная физкультура, можно сказать. Дыхание по Карлу Карасёву.

– А что Зайцева сама не пришла?! – начинал он претенциозным тоном и наваливался горой на стол. – Мы ведь её ждали! Ты-то нам зачем?!

– Сегодня суббота, – поясняла я. – Дежурный день. Один врач на всю поликлинику.

– Я им покажу «один врач»! – брызгая слюной, кричал Карл Петрович. – Обленились совсем! Если я сказал Зайцеву, значит Зайцеву, и никого другого! Точка! Позвонить им надо.

Он поправлял роговые очки на растянутой резинке и тянул пухлую руку к телефону. По-стариковски щурился, штудируя список абонентов...

– Ничего не вижу! – заключал и протягивал кнопочную трубку мне. – Набери-ка ты, дочка.

– Зайцева не придёт, – пыталась я сгладить конфликт. – Давайте уже разберёмся с вашей проблемой!

– Я сказал – звони! – кипел Карл Петрович.

А Клара Трофимовна искоса поглядывала на цирк, что устроила. Усмехалась перекошенными губами. И – клянусь –
очи её задорно искрились!

После десятиминутной перепалки с дежурным регистратором Карл Петрович приходил в себя и выдыхал, разбрызгивая слюну:

– Обнаглели! Управы на них нет! Суббота – рабочий день! А надо – и в воскресенье мне Зайцеву достать обязаны! Она врач или не врач?!

– Я могу чем-то вам помочь? – спокойно отвечала я. Становиться пешкой в изысканном спектакле Клары Трофимовны как-то не желалось.

– Вчера Зайцева была у нас. Назначила мне препарат от давления. А как пить – не объяснила!

Карл Петрович доставал из-под ящика с лекарствами толстый блокнот и тыкал пальцем в назначение:

– Во-о-от!

– Так всё же указано, – удивлялась я. – По двадцать миллиграммов два раза в сутки!

– Ты давай мне не глумись! – ярость Карла Петровича ушатом опрокидывалась на меня.

– Что не так?

– Она же не написала, по одной таблетке или по половине! За сколько минут до или после еды! И чем запивать не написала! Чем за-пи-вать! Ничего вы не знаете и не лечите!!! Как вас вообще туда сажают?!

...Вызовы от легендарной четы регистратура фиксировала каждый день. Иногда – по три-четыре раза на дню.

– Почему врача ещё нет? – интересовался Карл Петрович через десять минут после того, как вызов приняли. – Что они как обленились?

– Кого это вы мне прислали?! – орал он в трубку прямо при враче. – Я Зайцеву хочу! Зайцеву!!!

– Пусть врач вернётся, – одышечно вещал Карл Петрович, перезванивая за пятнадцать минут до окончания рабочего дня. – Я не понимаю, что она мне тут накалякала...

И возвращались ведь!

Потому что не отставал.

В другой раз, когда Карла Петровича серьёзненько разбил бронхит, я предложила позвонить соцработнику, чтобы по пути зашла в аптеку и купила лекарства.

– Не надо, – усмехнулся Карл Петрович. – Я сейчас прямо в аптеку позвоню! Девочки мне мигом принесут всё!

– У них разве есть служба доставки на дом? – удивилась я.

– Нет, конечно. Но мне принесут!

– А если откажутся?

– А если откажутся, – вошёл Карл Петрович в раж, – я им ещё раз позвоню. И ещё раз. И ещё раз. И ещё раз. А потом – в прокуратуру. Ишь чего: больной пенсионер, всю жизнь вкалывавший на благо страны, ни копейки из гос-
казны не укравший, умирает, а они, собаки, не чешутся!

Соцработники и сиделки четы менялись часто, как подружки у популярных тиктокеров. Не все уходили по собственной воле. Некоторых Карл Петрович отбраковывал на втором-третьем дежурстве:

– Я же тебе деньги плачу! Вот и делай всё, что я говорю!

Однажды я рискнула разбудить Карла Петровича громким окликом...

Ну и ор стоял!

– Я – больной пенсионер! – стены дрожали от крика. – Я столько лет на благо Советского Союза пахал! Я уважение заслужил! А ты тут орёшь, пугаешь меня! А если инфаркт? А если инсульт?! Сгубить меня решила, да?! Вам-то всем будет легче!

На этом моменте прифигела даже Клара Трофимовна.

И капельники сладкой парочке ставили на дому, хотя поликлиника эту услугу не оказывала!

Естественно, по согласованию с Васечкиной.

Да почти ежедневно.

Да сидели рядышком – держали за ручку до тех пор, пока в систему не упадёт последняя капля...

Медсёстры между собой называли Карла Петровича Ягодкой:

– Ты опять к Ягодке пошла?

– Ой, как меня вчера Ягодка достал, не представляешь!

– Там Ягодка опять вызывает. Вы только ему капельники не назначайте ради Бога!

– Они, наверное, по молодости при статусе были? – поинтересовалась я как-то у Зайцевой. – При званиях?

– Щас. Он обычным водителем работал, она – раздатчицей еды в туберкулёзной больнице.

– А отчего все перед ними стелятся? И поставить их на место боятся?

– Люди они такие. Жить умеют.

Протусив в запылённой квартире Карасёвых энное количество часов и дней, я разработала лайфхак по избеганию ора Карла Петровича, даже если он был очень зол.

– Это ваша балалайка? – спрашивала я между делом, показывая на инструмент, висящий на стене.

– Моя! – с гордостью отвечал Карл Петрович.

– Играете? – я изображала удивление.

– Раньше я ого-го как играл! – пухлые губы Карла Петровича растягивались в улыбке. – Музыкалку с отличием закончил. В соревнованиях участвовал. А уж в клубе на танцах – равных мне не было! Как возьму балалайку или гитару, как начну-у-у играть! И Ягодка моя поэтому-то в меня влюбилась. До-о-олго же я её добивался!

– А это – портрет Клары Трофимовны?

– Да-а! Это моя Ягодка!

– Очень красивая.

В такие моменты в глазах Карла Петровича появлялось что-то доброе. Что-то человеческое.

Пока Карл Петрович бурно ностальгировал, я незаметно делала запись в амбулаторную карту и убегала. А Карл
Петрович, как ни странно, довольным оставался. Тем, что его просто выслушали.

Однажды Клара Трофимовна тихо умерла в больнице после очередной скандальной госпитализации. Что поделаешь:
возраст, второй инсульт, да сопутствующих букет.

– Убили мою Ягодку! – говаривал Карл Петрович, кипя от раздражения и ярости. – Твари. Коновалы. Ублюдки. Кто таких в медицине держит?! Я и главному звонил, и в прокуратуру, и в милицию, и в Минздрав – всем всё равно! Преступления поощряют, твари!

Он ругался-ругался, а по щекам его катились настоящие слёзы...

Спокойнее стал Карл Петрович после смерти жены, сговорчивее. Каждый день врача уже не гонял. Чаще – долбил по батарее, чтобы соседка сверху к нему спустилась. И
постоянно сокрушался о несвоевременно ушедшей Ягодке.

– Я б за неё кого угодно убил! – говорил он. – Что угодно сделал бы! Лишь бы жива была...

На новый врачебный состав Карасёв особого впечатления не производил. Из яростного борца за то-не-знаю-что превратился Карл Петрович в отёкшего старика с грустными глазами. Всё чаще запирался в своей захламлённой комнате. Научился говорить «спасибо». Однажды – даже пожаловал мне шоколадку, и я весь день ждала дождь из гвоздей.

– Ягодка-то совсем плохим стал, – посетовала как-то одна из медсестёр. – С постели не встаёт, спит почти всё время. Заговаривается. Жена всё-таки в тонусе его держала, расшевелить могла.

– А что, у него жена была? – спросил кто-то из новичков.

– Была-была, да ещё какая!..

В самом капризном и неприятном человеке может теплиться что-то доброе.

Важно отыскать это доброе в коростах штампов и ярлыков.

Удивительно, как преображала этих скандальных стариков любовь!

Что ни говори: идеальная пара.

Карл Петрович встретился со своей Ягодкой в лучших местах через полтора года. Помог ковид.

Но эзотерика – это, увы, не про докмед!

Окончание следует