Максим Болотов 

 

Берег свободы

 

– Как не хочется уезжать! – сказала она, глядя в окно. За окном ровным прямоугольником лежал небольшой газон, несколько низких извилистых сосен росло у сеточной ограды. Дальше, за оградой, шла холмистая местность, ярко зеленея и постепенно спускаясь к берегу. Зелень окрестностей прорезала узкая асфальтированная дорога. Она шла к побережью. Океан был совсем недалеко – шум прибоя, пусть негромкий, но постоянный, был слышен уже во дворе. Но из окна, как ни вглядывайся, его было не видно. Молодая женщина внимательно смотрела на пейзаж через большое чистое стекло – похоже, она пыталась разглядеть между дальними холмами хоть краешек воды. Солнце садилось. Оно уже ушло за угол дома.

– Сереж, – обратилась она к мужчине, сидевшему за большим столом в гостиной. – Что, вон за тем холмом уже Атлантика?

– Так и есть, – ответил он отстранено.

– Какой-то зрительный обман.

– Почему обман? – он спросил почти без интереса.

– Мы шли к берегу так долго, а из окна кажется, что вода – совсем рядом.

– Очередная иллюзия, – он произнес это с улыбкой.

Мария, так звали женщину, быстро повернулась к нему. Она тоже улыбалась.

– Тебя послушать, так я вся в иллюзиях.

– Ну, может быть, не вся, но иллюзий хватает.

– Ну, ясно всё, – на ее лицо легла грустная тень.

– Ты что, обижаешься?

– Нет, я тебе говорила, что на тебя я не обижаюсь. Я просто не хочу уезжать. Снова в Москву... В эту круговерть... Снова вдали от тебя... – Она произносила слова медленно, отчасти нерешительно.

– Не грусти, сейчас всё ведь по-другому. Мы нашли этот дом... В определенном смысле сбылась наша мечта.

– В большей степени сбылась твоя мечта, а моя еще нет. Так или иначе, мне всё равно надо возвращаться.

– Пусть так, но постепенно замыслы исполняются...
И твои, и мои. Наши...

– Может быть. Но не слишком ли долго всё это тянется? Мне кажется...

– Учись ждать.

– Да, точно! Конечно! Что ты еще мог сказать?

– Ну, а ты тогда должна ответить, что ни терпеть, ни ждать у тебя не получается, – он снова улыбался.

Мария повернулась назад к окну.

– Мне твое поведение, вот то, как ты сейчас стоишь у окна и не хочешь уезжать, напомнило одну историю, – сказал мужчина.

– Ну, и какую же?

– Кстати, твою историю.

– Да ладно, не выдумывай, – она продолжала разговор, не отрывая взгляда от зелени холмов за стеклом.

– Ничего я не выдумываю. Это была твоя история про Кубу, про Марину, твою подругу.

– Ах, вот оно что! И в чём сходство?

– А ты подумай или вспомни. Она тоже не хотела уезжать...

– Да, да, было такое дело.

– Только у нас всё гораздо лучше. Нет совсем той обреченности, что мне запомнилась из твоей истории.

– Обреченности?!

– Ну да. Я деталей уже не помню, но остался какой-то осадок безысходности. Кстати, зачем ты мне тогда рассказала о вашей поездке?

– Насколько я помню, ты сам меня просил: «Расскажи что-нибудь». А потом мне хотелось, чтобы ты лучше меня понимал... Чтобы ты понимал наши с ней, с Мариной, отношения. Ты ее недооценивал, ты думал, она какая-то серая и бесхарактерная. Там, на Кубе, она очень хорошо раскрылась...

– Раскрылась?! Ты думаешь, тот срыв показал ее с хорошей стороны?

– Ты не понимаешь, Сереж. Просто в тот момент она была готова на сильный шаг, а тебе она казалась какой-то никакой. Ведь так?

– Вполне возможно. Вполне, очень даже вполне... – он снова улыбался. – Я не помню деталей, может, ты напомнишь. Может, расскажешь еще раз?

– Ну, не знаю... Ты что, готов выслушать всё с начала до конца?

– В общем, да. Ты очень хорошо рассказываешь.

– Ну что ж...

– Ты, кстати, не против сесть за стол? Мы можем и чаю заварить.

– Давай заваривай, – ответила Мария и направилась к столу.

Она села за стол напротив Сергея, а он, наоборот, встал и пошел в дальний угол гостиной, где стоял буфет.

– Так как всё началось? – спросил он из своего угла.

– В тот год Марина наконец-то выбралась из своей Сибири в Москву. Позвонила она, помнится, в конце марта и сказала, что приедет в апреле и притом на целый месяц. Если ты помнишь, она также, как и я, стоматолог. У врачей раз в пятнадцать лет проходит переаттестация, и вот, собственно говоря, в этой связи она и собиралась приехать. В Москве ей предстояло пройти курсы повышения квалификации, в общей сложности сто сорок учебных часов. Представляешь? Я чуть с ума не сошла от счастья! Мы так давно с ней не виделись к тому времени, а тут – целый месяц! Эти курсы, гостиницу, дорогу туда-обратно оплачивали ей на работе, так что получалось совершенно бесплатно. А я, в свою очередь, решила сделать ей сюрприз, чтобы эту свою поездку она не забыла никогда. В то время я ныряла с аквалангом во всех морях...

– Да-да, ты еще и с парашютом, кажется, прыгала... – вставил Сергей.

– А как же, только об этом в другой раз. Так вот, я на майские праздники собиралась лететь на Кубу и придумала захватить Маришку с собой. Я уже оплатила путевки, когда выяснилось, что у нее нет загранпаспорта. Представь себе: до ее отъезда в Москву оставалось всего две недели. Казалось, всё сорвется... Но нет. С Божьей помощью и связями в Иркутском ФСБ Маришке выдали паспорт в последний день перед отъездом!

Как только она прилетела в Москву, я записала ее на курсы ныряльщиков. Без этого она не смогла бы погружаться с нами. Я была уже опытным дайвером к тому времени, ехала с группой таких же продвинутых... Перестраивать программу под новичка никто не собирался. Так что выбора у Маришки не было. Пришлось учиться.

Надо отдать ей должное, она совершенно не сопротивлялась. Спокойно и терпеливо приняла все мои идеи, не упрямилась и не брыкалась. Большую часть времени она – спокойная. Но это внешне. Кто ее плохо знает. Как в случае с тобой...

– Ну конечно, конечно, – парировал Сергей.

– В общем, на малознакомых людей она производит впечатление абсолютно пассивного и апатичного создания, но это далеко не так. У нее стальная воля и железная выдержка, она остается невозмутимой внешне, даже если внутри у нее будет клокотать пламя. А оно бушевало там довольно часто, насколько я помню. Она ведь четко чувствовала людей и мотивы их поступков. Человеческая низость выводила ее из себя больше всего. Однако она никогда не истерила, не орала, не металась. Но если она сказала «нет» – всё, переубедить ее было невозможно. Менять свое решение она не станет и второй раз обсуждать уже однажды решенный для себя вопрос не будет.

Но в том апреле она совершенно добровольно и, главное, безропотно расслабилась, отдалась в мои руки и позволила делать с ней всё, что я задумала. Домашние заботы остались, что называется, «далеко и неправда». Она от всей души наслаждалась весной и новыми впечатлениями.

Она жила у меня, днем ходила на курсы повышения квалификации, вечером на дайвинг, по ночам мы болтали без умолку.

– С ума сойти, как всё это можно совмещать? – удивлялся Сергей, разливая по чашкам свежий чай.

– Да, конечно, она ужасно уставала. Любому провинциалу непросто в Москве. Море информации, толпы людей, сума-
сшедшие расстояния из одного конца в другой, пробки на дорогах, сутолока в метро и вечная спешка. Бегом, бегом, времени мало, надо пошевеливаться. А ей еще приходилось запоминать огромные объемы информации на двух учебных курсах сразу. Не знаю, как ей это удалось, если честно, но она справилась. Она выглядела удовлетворенной и совершенно счастливой... Она так и выглядела, когда мы спускались по лестнице вниз к такси... Навстречу приключениям...

Куба потрясла меня. Я побывала на многих островах и побережьях и видела немало прекрасных пейзажей и морских глубин. Но этот остров – нечто особенное. Абстрагируясь от политических мотивов, можно сказать, что это – одно из самых удивительных мест на земле. Словом – остров свободы.

– Ну, прям свободы. Маш, какая там свобода?

– Я ведь предложила абстрагироваться. Ты забыл? Представь: прекрасный климат, вечное лето... С одной стороны – Атлантический океан и мощь неукрощенной стихии, а с другой – Карибское море, невозмутимый покой, кораллы и бесконечное разнообразие подводной живности.

Кубинцы, они доверчивые, как дети, приводили нас в умиление. Нищие, не имеющие элементарных атрибутов современной жизни, живущие в полуразрушенных халупах, где практически нет стекол... На окнах только жалюзи. Стекло – это очень дорого для местных жителей. Национальное блюдо – мешанина из макарон, картошки и риса, в которую бросили что-то из морепродуктов. Если, конечно, повезло... Одетые, как попало, пестро, не по размеру, не по возрасту. Такое впечатление, что одежду в магазине выдавали по живой очереди, подошла очередь – бери, что досталось. Не тот размер? Это уж извини!

Они очень музыкальны. Я бы сказала, ритмичны. Стоит начать выбивать какой-то ритм палкой по забору, как вокруг моментально собирается группа кубинцев. Одни начинают подпевать, другие – танцевать, третьи – повторять ритм первыми попавшимися под руку предметами.

Не имеющие никаких прав собственности на какое-либо серьезное имущество, не имеющие возможности как-то приобщиться к мировой культуре, практически не имеющие никаких связей с внешним миром, эти люди поражали своей открытостью и по-детски доброжелательным отношением к туристам. Никакой зависти, ревности или злобы. И русских они просто обожали. Русских туристов мало где любят. По-моему, Куба – единственное место в мире, где всё наоборот. К слову сказать, за русских за границей действительно стыдно. Это отдельная обширная и очень болезненная тема. Я обычно стараюсь держаться от соотечественников подальше. Слава Богу, с моим английским это возможно. Иногда мне стыдно признаться, что я тоже русская. Они ведут себя так ужасающе по-хамски, просто по-жлобски... Поэтому распространенное пренебрежение к русским туристам, отношение к ним как людям второго и даже третьего сорта мне абсолютно понятно. Однако на Кубе – другое дело. В этой чудесной стране русский человек приравнен к небожителю. Он априори уважаем и обожаем местными жителями. Он почитается, а другого слова не подберешь, гораздо больше всяких там европейцев, канадцев и особенно американцев. Русскому – лучший номер в отеле. Ему – лучший столик в ресторане. Ему – лучшие девочки в баре. Ему – любимая песня о Че Геваре. Братание на улицах. Песни и танцы до рассвета. Ну и так далее. Европейцу и особенно американцу – уже то, что осталось. Только русскому туристу на острове открыты все двери и кубинские сердца. Наверно, именно так чувствуют себя американцы во всех других странах мира. Что ж, это очень приятно... А русским туристам, уже ощутившим себя второсортными в других странах, очень приятно искреннее радушие кубинцев. Своим теплом, неподдельным интересом и радостью кубинцы растопили наши циничные московские души. С нами фотографировались, дарили нехитрые сувениры на память, звали в дома, знакомили с соседями. Волшебный Остров свободы дал нам расправить плечи и вздохнуть полной грудью, почувствовать себя желанными и любимыми.

– Что-то ты увлеклась, – заметил Сергей. – Про Кубу. Может, ближе к Марине?

– Хорошо, давай ближе к Марине. В общем, мы отныряли все запланированные места и погрузились, где только можно. Двенадцать погружений за восемь дней – это многовато даже для опытных ныряльщиков. Но остановиться на Кубе просто невозможно. Такие прекрасные воды и такие восхитительные места нам показывали местные проводники. Кстати, один из них, симпатичный парень, которому очень понравилась Маришка, представляясь ей, сказал, что его зовут Андрэ. «В честь Андрэ Моруа?» – пошутила она. «Нет, в честь Андрэ Громыко», – гордо ответил он.

В последний вечер перед отъездом мы всей группой вместе с нашими проводниками собрались в баре отеля и устроили грандиозную попойку по случаю отъезда и 9 Мая. Не обошлось без взаимного братания с кубинскими товарищами и случайно подвернувшимися под руку немцами. Им, конечно, опять всё простили... Не были забыты и канадские пенсионеры – они сидели в углу. Выглядели они очень одиноко. В общем, всю ночь – танцы, песни. Шутили, смеялись, обещали вечную дружбу. Мы угощали выпивкой весь бар – аттракцион русской щедрости напоследок. Привезенных из Москвы матрешек пришлось разделить на отдельные куколки, чтобы раздать всем желающим. Как всё закончилось, я помню смутно. Правда врезался в памяти эпизод, когда пожилой канадец со словами «My dear Pam» достал изо рта своей жены вставную челюсть, а я подробно объяснила, где именно нужно вставить импланты...

Утром я вскочила по будильнику и принялась судорожно запихивать вещи в чемодан. Маришка – я хорошо это пом-
ню – была в полной апатии. Лежала и курила, глядя в потолок. Я ее спрашиваю: «Ты как?» Молчание. Я ей: «Ладно, вставай, собирай вещи, я пойду расплачусь за номер».

В холле – толпа. Новые постояльцы и старые тоже. На ресепшене – не пробиться. Наши спорили о том, что прошлой ночью не могли воспользоваться мини-баром, так как поили всех в главном баре... Почти час ушел на разборки. Уже давно подъехал наш микроавтобус. Я поднялась в номер и вижу: Маришкин чемодан пуст, ее вещи по-прежнему в шкафу. Сама сидит в кресле на балкончике.

– Похоже, мы дошли до кульминации? – спросил Сергей, подливая чай рассказчице.

Она, отхлебнув маленький глоток, посмотрела в сторону окна. После короткой паузы она сказала:

– Давай я тебе красиво опишу.

– Давай, пробуй.

– Сигарета ровным столбиком дымила в ее руке, внизу переливался бирюзой Атлантический океан, пальмы махали лапами вслед птицам, уносимым теплым ветром. «Нет, Маша, – тихо сказала она мне. – Тебе надо, ты поезжай. А я останусь. Тут. Я не вернусь обратно. Ни за что».

– Впечатляет, – Сергей смотрел на Марию очень внимательно. Правой рукой он медленно крутил свою чашку на блюдце.

– Я в тот момент застыла от ужаса. Еще час назад всё было замечательно. Ну да, немного грустно уезжать. Но так всегда бывает в конце хорошего отпуска. В тот момент было совсем по-другому – такси уже внизу, а Маришка в апатии. Я тронула ее за плечо, говорю: «Мариш, не надо». И тогда первый раз в жизни с ней случилась истерика. Она кричала в голос, в полный рост. Децибелы перекрыли все допустимые пороги. О своей никудышной тоскливой жизни в далекой Сибири. О полном одиночестве, о неудачном замужестве. Об отсутствии друзей, внимания, любви, понимания и главное – полном отсутствии перспектив на перемены к лучшему. О том, что Куба – единственный шанс изменить свою жизнь и другого такого случая ей не представится никогда...

На крик сбежались наши из группы. Мы почти скрутили ее на кровати, кто-то влил рома ей в рот. Потом еще и еще. Постепенно она успокоилась и затихла. В Москву мы вернулись благополучно, а на следующий день она улетела в Иркутск.

– Н-да, история серьезная, – резюмировал Сергей. – Но больно тягостное оставляет впечатление.

– Поэтому мы с Мариной никогда не говорили о поездке.

– Может, тебе покажется странным, что я сейчас скажу, но всё с вами случилось вполне закономерно.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, смотри сама: ты говоришь, это был хороший отпуск. Вы, похоже, испытали счастье, но вокруг вас было столько несчастья! Кубинцы, которые тебя умиляли, они были ката-
строфически несчастны... Они и сейчас так же несчастны.

– Мне так не показалось.

– Вот именно! Не показалось. Я о чем и говорю. Нам очень много кажется, и это часто совсем не то, что на самом деле.

– Мне кажется... Я думаю, ты усложняешь.

– Да что тут усложнять? Всё очень просто. Суди сама: вы приезжаете такие все обеспеченные, желающие развлечений и экзотики, и начинаете снимать сливки. Но жизнь на острове, как его... Язык даже не поворачивается назвать его свободным. Жизнь на Кубе – это же кошмар.

– И что? Что ты пытаешься сказать?

– Хочу сказать, что рано или поздно вас бы этот кошмар всё равно накрыл. Вам бы он открылся уже не как экзотика... Возьми Марину, она думала, что этот остров и поездка – для нее единственный шанс изменить жизнь. Но это же иллюзия, обреченная на почти мгновенную смерть. Через год жизни в этом «раю», например, с Андрэ, и работы в какой-нибудь гаванской больнице всё встало бы на свои законные печальные места... Как в Иркутске...

– Но я-то не собиралась оставаться...

– Верно, но тебя ж всё-таки накрыло. Через подружку. Пусть косвенно, но ты же пережила свой шок.

– Ну, да. Шок, конечно, был. Но мне кажется, надо было разделить эти две вещи – поездку на Кубу и поездку в Москву. Это было слишком много для неготового человека. Вот так вот сразу – и одно, и другое... Она же была в Москве почти целый месяц. Потом на Кубе мы были почти две недели. Одно впечатление накладывается на другое. И неизвестно, что было сильнее. Вот с ней и произошел этот сбой. Всё уже в Москве началось... Она ходила учиться, ей так было интересно. Там ей рассказывали о каких-то новых технологиях, новых материалах. К тому же она приходила к нам и смотрела, как мы работаем. Что можно делать, как это можно делать. На курсах ей рассказывали, а у нас она видела, как мы это применяем на практике, в клинике. Я была рядом. Мы с ней всё время болтали без умолку. Все ночи напролет. Смеялись, что-то вспоминали и новое рассказывали. Мы ходили в кино, знаешь, там, в кафе, в ресторан. Потом мы ездили в магазин – с самого начало было ясно, что едем на Кубу, – выбирали ей одежду, сумки, шляпки. Москва, весна, всё цветет... Большой город. Это уже началось. А уж когда мы полетели на Кубу, там вообще... Крышу просто снесло у девчонки. Я в тот момент так испугалась... Ужас какой-то. Всё-таки надо было разделить. Если б она прилетела в Москву, а через день сразу на Кубу. Или наоборот – просто прожила бы тот месяц в Москве. Мне кажется, она бы легче перенесла...

– Может, и так. Может, просто нервы, но я думаю – не всё так просто. Думаю, что вы почувствовали свободу. Ты – от Москвы, она – от Сибири. «Расправили плечи» – говоришь. Невозможно освободиться, только поменяв место жительства с тоскливого на красивое или устроив себе хороший отпуск.

– Ты сильно всё усложняешь.

– Ну, вот такой я всё усложняющий.

– То есть принимайте меня таким, какой я есть. И всё тут.

– Ну, нет, теперь ты всё усложняешь. Я просто хотел сказать, что надо внутри себя поменяться.

– Это как же?

– Надо стать свободным внутри себя, освободить свой шкаф от скелетов.

– Ух ты! Еще скажи – от иллюзий.

– Ну, и от этого тем более.

После этих слов они замолчали. И... пили остывший чай. Женщина первая нарушила затишье:

– Помнишь, я тебе говорила как-то, что если у нас возникнут разногласия, то...

– То...

– Подумай, как ты мне всегда говоришь, – она очень мягко улыбнулась. – То я не буду сильно противоречить тебе.

– Ну, ладно. Что там. Да мы и не спорили вовсе. Просто обменялись мнениями...

– Вот видишь, как всё хорошо, – сказала она добродушно. – Только уезжать и впрямь не хочется.

– Ничего, ты ж всё равно вернешься, – он поднялся из-за стола и подошел к окну, чтобы она в тот момент не видела его лица.

Две сестры

 

Инна, женщина сорока пяти лет, выкурив сигарету, вдавила окурок в дно старой хрустальной пепельницы. Поднялась из-за кухонного стола, поправила на себе домашний халат, будто ожидая встречи, и перешла в зал. Все ее действия в течение прошедшего восьмого часа были несколько замедлены – она была глубоко погружена в свои мысли. Что-то делалось на автомате, что-то совершенно без необходимости – так, чтобы слегка отвлечься, оттянуть время, лишь бы пройти мимо телефона рядом с диваном в зале.

Наконец она присела на диван, нащупала пульт в складках пушистого пледа и отключила звук телевизора. Только сейчас она заметила, как громко он вещал. До этого момента его звук наполнял квартиру очень естественно, создавая атмосферу обычного буднего вечера. Только до этого момента, в который она всё-таки решилась рассказать всё подруге.

Инна сняла с базы трубку и, почти не глядя, набрала знакомый номер.

– Алло, – на звонок ответила сама Лера, давняя, очень близкая подруга звонившей.

– Лер, привет, ты можешь говорить? Я тебя не сильно отвлекаю?

– Да нет. А что звонишь? Случилось что? Мы ведь сегодня болтали... Или нет? Что-то я забыла.

– Да, болтали, болтали. Сегодня и болтали, ничего ты не забыла, только... – Инна, как и днем, не могла решиться продолжить.

– А что звонишь то? Случилось что?

– Не то чтобы случилось, просто...

– Что ты мнешься, выкладывай, не томи душу, – Лера подбодрила подругу.

– Тут мне сон один приснился, – Инна, смущаясь, всё-таки сделала первый шаг. Она всегда чувствовала себя не очень ловко, открывая подруге свои секреты. Они дружили со студенчества, вместе закончили политех, жили в одном городе, но во многом остальном были почти противоположны. И внешностью, и нравом, и привычками. Но по какой-то неизвестной им причине тянулись друг к другу. Ссорились, расходились и вновь находили друг друга, будто желая дополнить себя чем-то недостающим. Лера была проще, иногда грубее, как казалось ее подруге, хорошо ориентировалась в жизни и стойко переносила удары судьбы. Инна в точности не могла
определить, было ли это хорошей игрой-самовнушением, которой очаровывались и поддавались окружающие, или подлинным достоинством. Так или иначе, она, неуверенная в себе и мнительная чересчур, тянулась к подруге, как к твердому берегу, а та, в свою очередь, готовая быть «берегом», не меньше нуждалась в утешении и поддержке. Имелось между ними что-то еще, кроме притяжения противоположностей и одинакового образования. Они обе были несчастливы в личной жизни. Что Лере с ее предприимчивой практичностью, что Инне с культурной чувствительностью одинаково не повезло. С этой проблемой они справлялись по-разному, но тосковали вместе...

Инна уже представляла, как отреагирует подруга на ее сон, но не рассказать ей она не могла. Таких снов Инна никогда не видела. Было в ее памяти что-то отдаленно похожее, но всё не то. Совсем не то, что приснилось ей в эту ночь.

– Сон? – Удивилась Лера. – И всего-то?

– Да подожди ты. Сон необычный. Такого мне никогда не снилось. Слышишь?

– Ну, сон так сон. Давай рассказывай.

– Ты там тоже была во сне, – Инна пыталась настроить подругу на серьезный лад. Хоть сколько-нибудь.

– Ну надо ж, какая честь! – Лера звонко рассмеялась в трубку. – Давай рассказывай, не тяни.

– Ну ладно, слушай. Только не перебивай. Договорились?

– Легко.

– Ну вот, снится мне, что мы пошли с тобой в город погулять. А город...

– Пешком, что ли?

– Лерка, кончай, ты же обещала.

– Ладно, ладно. А в какой город?

– В наш город. Я его сразу узнала. Наш город, вполне всё соответствует. Всё на своих местах, а не так, как в других снах – не поймешь точно, где ты.

– Ну и? Пошли мы гулять...

– Да, именно пошли мы гулять. Время летнее, погода хорошая. Идем по проспекту Победы, только не к центру, а от него, в район десятой школы. Идем, болтаем. Я тебе говорю, что мне не хватает денег на машину. А ты мне: «Но покупать-то надо. У тебя права без дела лежат». Потом я опять тебе говорю: «На свои деньги я смогу купить разве что колеса да мотор». Мы подходим к перекрестку, от него до твоего дома совсем недалеко, как и в реальной жизни, и ты вдруг говоришь: «Постой здесь, подожди меня, а я схожу домой по одному делу».

– По какому такому делу?

– Лерик, я этого не помню. Может, ты мне и сказала что еще, но это не запомнилось. В общем, ты ушла, а я осталась ждать. Дай, думаю, немного прогуляюсь вокруг, а то стоять на одном месте как-то неловко. И пошла я в сторону десятой школы. Подхожу к тому месту, где школа, а вместо нее – большой парк. Вокруг невысокая стена из крупного камня сложена, и вход такой интересный: два каменных столба и наверху арка. Почему-то захотелось в парк зайти. Захожу, значит, иду, иду и вдруг вижу – могилы. Одна, другая. Оказалось, это не парк, а кладбище.

– Ну ты даешь! Кладбище? Вместо школы? Жуть какая-то.

– Ну да, кладбище. И ты знаешь, оно большое такое и старинное. Не как у нас. Как в Питере я когда-то видела – всё в зелени. Очень много больших, старых деревьев в нем. Так что со стороны было видно.

Лера молчала, было лишь слышно, как она перебирает трубку в руках. Инна продолжала рассказ, стараясь не упустить и малейшей детали. Но вспоминалось всё без напряжения, просто всплывало из памяти яркой и четкой картиной...

В этой яркой картине Инна медленно шла по кладбищу, которое действительно больше напоминало старый заросший парк, нежели место скорбного покоя. Огромные дубы стояли среди могил и своими кронами нависали над дорожками. Из-за густых, объемных крон на кладбище царила тень. Было сумрачно, но не страшно. Женщина испытывала всего лишь легкое чувство тревоги от недоумения. Она ходила меж могил по заросшим дорожкам и рассматривала надгробия. Имена и даты, обрывки эпитафий проявлялись перед взором и вновь растворялись в зеленых разводах мха. Металл, камень и бетон скрывали тайны многих упокоенных судеб... Неповторимость судеб – многообразие могил, каждая из которых – подлинное произведение старых мастеров. Где-то возвышались массивные склепы с коваными дверями; местами открывались взору памятники с фигурами ангелов, гранитные кресты и пирамиды. Раскидистые кусты сирени и жасмина, казалось, совершенно естественно обступали захоронения и дополняли общий вид кладбищенского убранства.

Прогуливаясь по кладбищу, Инна не заметила, как вышла на широкую дорожку, которая вела к небольшой часовне. Подойдя к часовне, женщина увидела, что двери входа были открыты настежь, и в глубине здания мерцал огонь. Она вошла очень осторожно, тихо ступая и опасаясь нарушить покой. Внутри стояла тишина, и везде, куда ни глянь, горели перед иконами тонкие свечи. Кроме нее, были и другие люди, но они не замечали ее, погруженные в молитву.

Инна некоторое время находилась в часовне, как в глубине самого покоя, где, как подсказывало сердце, должна была окончиться прогулка по кладбищу. Затем она вышла из церкви, и, сделав несколько шагов по дорожке, заметила приближающуюся фигуру. Чем ближе она подходила к Инне, тем теплее становилось на сердце. Еще несколько почти бесшумных шагов – и фигура была рядом. В ней женщина узнала свою бабушку по материнской линии. Она скончалась двенадцать лет назад. Как и при жизни, она была невысокого роста, только теперь казалась более легкой и стройной. На ней было светлое платье и такой же светлый платочек на голове.

– Иннуля, внученька моя, здравствуй, – улыбаясь, старушка обратилась к женщине.

– Здравствуй, бабушка. А что ты здесь делаешь? – Инна была искренне удивлена.

– Да так, я здесь иногда бываю.

– Ба, а почему здесь кладбище? Здесь же школа должна быть.

– Да ты не волнуйся, ничего страшного в этом нет. А хочешь, я тебя проведу к выходу? Ты ведь сама дорогу не найдешь.

– Конечно, бабуль, давай, проведи меня.

Они вдвоем, бабушка и внучка, совсем близко друг к другу, пошли к выходу, который Инна не нашла бы одна. Покинув кладбище, они оказались на проспекте, где Инна рассталась с подругой.

– Внученька, я должна пойти в одно место, и если ты хочешь, мы можем вместе прогуляться туда.

– А куда тебе нужно, бабуль?

– Надо к одной женщине.

– К какой женщине, ба?

– Мне надо к молодой женщине с двумя детьми.

– А где она живет, эта женщина?

– Она живет около телецентра.

– Ба, а зачем тебе? Для чего тебе идти к ней?

– Мне надо с ней поговорить.

В этот момент, слушая бабушку, Инна ощутила острое чувство непонятной тревоги... «Нет, ба, я не пойду с тобой, мне надо подругу дождаться». Чувство сначала, как преграда, не давало идти дальше, и затем, как толчок, разорвало объятия сна...

– Вот такой сон, – произнесла Инна, впечатленная своим же повествованием.

– Н-да, сон, прямо скажем, не очень-то веселый.

– Ты как думаешь, к чему он?

– Ну ты спросила... Откуда мне знать, мне такое и не снилось.

– Как будто предзнаменование какое-то. Тебе не кажется?

– Прекращай, вечно ты всё усложняешь. Не заморачивайся.

– Мне тоже такое не снилось. Я не могу просто забыть и всё. Всё настолько правдоподобно, что аж жутко делается.

– Да брось, ничего такого здесь нет, – Лера пыталась успокоить подругу, но в голосе ее не было обычной уверенности. Она, убеждая подругу, сама пыталась приободриться. – Мы сколько друг друга знаем? Целую вечность. Ты ведь мне как сестра, я тебя знаю, как никто... Ты всегда всё услож-
няешь. Не заморачивайся, всё пройдет, вот увидишь. Не паникуй. Хорошо?

– Ты думаешь?

– Что тут думать? Всё будет хорошо.

– Ну ладно. Тогда, давай, пока. Спасибо, что успокоила.

– Да как же иначе? Всё, пока.

Услышав гудки, Инна вернула трубку на базу. Ей действительно стало немного легче. Хоть она и не согласилась с подру-
гой, что рассказанный сон ничего не значит, но теперь она чувствовала себя свободней. Она выговорилась, сбросила то напряжение, что не давало ей покоя в течение всего дня.

На следующий день, когда она была на работе, разбираясь с документами за своим столом, ее мобильник запиликал мелодию, поставленную на вызов Леры.

– Лер, привет, слушаю тебя.

– Слушай, похоже, у нас неприятности, – Лера произнесла это очень взволновано.

– А что такое?

– Серега, ну, ты знаешь, брат мой, не отвечает на звонки. Мы названиваем ему со вчерашнего дня.

– А где он вообще? Он поехал куда?

– Да конечно, что, ты не помнишь? Он в это время всегда рыбачит. Сейчас хорошо идет, как ее там, не помню названия. Рыба, в общем.

– Сейчас? Рыба? – Инна невольно содрогнулась при мысли, что кто-то может в конце ноября ловить рыбу.

– Ну да, море еще не замерзло.

– Он один рыбачит?

– Нет, с ним два мужика, он всегда кого-нибудь берет. У него ведь лодка своя. Он постоянно кого-то вывозит на рыбалку.

– Так они еще и на лодке. Вот кошмар.

– Да, так-то ничего кошмарного нет, всегда всё обходилось. А вот теперь я прям не знаю, что думать.

– Может, стоит обратиться куда-нибудь... За помощью.

– Да, да у меня есть знакомые в МЧС, я с ними поговорю. Тогда всё, пока. Я позже позвоню.

Инна весь остальной рабочий день провела, как на иголках. У нее не выходил из головы звонок подруги. Она представляла себе холодное море, соленые ледяные брызги, сильный ветер и лодку, которую подбрасывало на волнах, как консервную банку.

Вернувшись домой, она занялась обычными делами, но они не могли отвлечь ее от глубинной тревоги, отдающей холодком во всём теле.

В тот же вечер, поздно, в зале, где привычно вещал телевизор, зазвонил телефон рядом с диваном. Звонила Лера, как и обещала днем.

– Иннуля, у нас такое горе, – Инна даже не сразу узна-
ла голос подруги, он был тихим, сдавленным, словно из-под одеяла, в нем угадывалась прокуренная нота и нота чего выпитого, очень крепкого. – Ин, у нас Серега утонул...

– Как? Это как? Точно?

– Точно, думаю, точно.

– А как узнали?

– МЧСники вертолет послали на поиски... Искали, искали и потом нашли...

– Тела?

– Нет, не тела. Лодку нашли, она плавала перевернутая. Тела не нашли. Они с собой жилеты не брали.

– Жилеты? Спасательные жилеты не брали? А как же так?

– Серега говорил, мол, какой толк, всё равно в такой холодной воде долго не протянешь. Так что жилетов не было.

– Лерик, и что теперь?

– А что теперь? Я не знаю. Жизнь идет, надо как-то жить. Светку только жалко.

– А Светка это...

– Светка – это жена Серегина. Вот как она будет, я не знаю. У них ведь двое детей.

– Постой, – Инна замерла в напряжении, услышав о детях. Неясное, но очень болезненное предчувствие возникло внутри. – А где они живут, где их квартира?

– У телецентра, а что?

– Слушай, Лер, вот ужас, я ведь тебе рассказывала про сон... Про бабушку...

– Я не понимаю, бабушка тут при чем?

– Да пойми ты, в моем сне бабушка моя покойная, перед тем как нам расстаться, сказала, что ей надо к телецентру, к женщине с двумя детьми, что-то сказать. Это ведь точно предзнаменование было. Я ведь как чувствовала...

– Может, оно и так... А что б мы сделали?..

Вагон – место откровений

 

Я собирался в небольшое путешествие к давним знакомым, которые проживали многолюдным и дружным семейством в городе С... Мой поезд отправлялся вечером с Казанского вокзала. К поезду я приехал с небольшим запасом времени. Обычно на вокзалы я стараюсь добраться заранее не только из-за опасения опоздать, но и ради интереса, который вызывает у меня процедура отъезда, церемония отправления куда-либо. Чтобы не испортить это действо спешкой, расталкиванием народа в метро и на вокзале, беготней по перрону в поисках вагона, я стараюсь приезжать заранее.

Каждый вид транспорта, в силу своих особенностей, имеет, кроме общего порядка отбытия, некоторые характерные детали, которые запоминаются иногда сильнее, чем сама дорога. Чего я ожидал от первых минут и часов путешествия по железной дороге? Прежде всего, спокойного, плавного, простого, но довольно чинного превращения в путешественника. В этом, кстати, я видел основное отличие отправления поезда от других видов транспорта. Если взять, к примеру, аэроплан и всё, что с ним связано, – тут, вне всяких сомнений, присутствует постоянное волнение. Хотя идеи отрыва от земли, движения в заоблачных высотах и пребывания в необъятном пространстве немного возвышают, иногда отрезвляют от суеты, но, тем не менее, не умаляют степени переживания. Во-первых, просто страшно, особенно если вспомнить... Во-вторых, всё остальное: и регистрационно-багажные мытарства, и нелетная погода, и маета в неудобных креслах, и многое другое.

Однако для тех, кто летает часто, это становится привычным, и отработанный до мелочей порядок отправления не исключает весьма приятные моменты. Мне, кстати, нередко приходилось пользоваться самолетом, и для меня стало занятным само пребывание в аэропорту, в этаком мини-городе, где всех волнует примерно одно и то же. Здесь общая волна, настроившись на которую можно без особого труда контактировать с окружающими, можно видеть чуть больше и понимать чуть лучше...

Вот, собственно, я и подошел к другому пункту, что привлекает меня в последнем этапе приготовления к отъезду. Это знакомство с новыми людьми. Кстати, для знакомства с ними совершенно не обязательно вступать в общение. Его может и не быть, поскольку важна сама встреча. Но встреча особенная, будто мимолетное столкновение, которое ясно осознаешь. Оно требует внимания, оно оставляет след в памяти. В обычных условиях жизни мы тоже сталкиваемся, но чаще без особого внимания из-за обширного разнообразия забот, интересов и маршрутов. По этой причине многое из того, что было бы полезным в образах окружающих людей, ускользает от нас. Обычно мы обращаем внимание на людей вскользь, мимоходом, и лишь только некоторые могут привлечь нас чем-нибудь. Многих мы вообще как бы не видим.

В аэропорту или в мини-городе мы встречаем их – тех, кто нам не интересен, и на короткое время бываем связаны с ними обстоятельствами. Теперь достаточно понаблюдать за ними – теми, кто рядом с тобой, и узнать о них много интересного. Можно даже не общаться. Ведь о человеке можно получить представление уже по «одежке», по жестам и мимике. Хотя разговор с попутчиком или отъезжающим, несомненно, обогатит наблюдения.

Постоянная миграция населения «аэрогорода» по этажам и коридорам представляет тебе новые лица и типажи. Однако через час, а то и раньше, ты начинаешь встречать их снова, и затем опять... Тебя тоже узнают... Ты садишься где-нибудь в кресло среди других ожидающих и видишь: напротив тебя сидит та самая девушка в замшевом пиджаке с кучей серебряных колец на пальцах. Рядом с тобой вдруг оказывается тот самый мужчина в очках с кожаным портфелем темно-бордового цвета. Или в кафе, что ты выбрал из всех остальных, тот парень в красной футболке, который толкнул тебя при оформлении багажа, остался здесь с носом, потому что ты опередил его и занял последнее свободное место.

Потом, в самолете, всё как бы замирает – это уже другая реальность. Нет, конечно, люди знакомятся, общаются, даже если лететь недалеко. Но такое общение кажется мне слегка замороженным, несмотря на то, что многие спешат поскорее выпить. Это ерунда. Всё – внутри себя. Всё – в напряжении. Кто-то вспоминает свои грехи, а другой смотрит кино.

На железнодорожном вокзале и в поезде – иначе. Я бы не сравнил вокзал с городом. Это часть большого города, которая может быть лишь точкой маршрута. Вокзал – он и есть вокзал, тем более, если он Казанский. Это скорее перепутье многих дорог, по которым стремительно перемещаются кочующие племена. Здесь нет возвышенных ощущений, нет ощущения границы земли и неба, нет ощущения иных частей света, как других миров. Тут всё приземлено, но не менее интересно... Сначала вроде бы ничего особенного – слишком просто: ты точно знаешь свой путь, свое время, и, двигаясь среди толпы, ты пытаешься не поддаться хаосу. Подходишь к своему вагону, встречаешь других, идущих к нему, устраиваешься на своем месте, и вот, наконец, перед тобой разворачивается что-то вроде театрального представления с размещением сумок и баулов, переодеваниями, знакомствами, болтовней, хождением по коридорам, трапезами, угощениями, умываниями, отходом ко сну и пробуждением.

На этот раз мои старания прибыть на вокзал загодя увенчались успехом. До отправления оставалось полчаса. Я нашел путь, на который должны были подать состав, и зашел внутрь вокзала. Поскольку ехать предстояло всего одну ночь, я решил не устраивать ужин в вагоне, зашел в ларек и купил бутылку воды. Без воды в вагоне никак. Там обязательно будет жарко и душно. Еще одна вещь, без которой мне не обойтись, – это какое-нибудь чтиво. Лучше всего подходит толстый журнал, где много картинок, но и текста не меньше. Выбирал недолго, скорее искал среди пестроты название с двумя нужными словами. Так-так... «Полезные советы», «За рулем», «Магия красоты», «Мой ребенок», «Домашний очаг»... Нет, всё – не то. Вот, наконец, то, что нужно: «Вокруг света». Это некая дань путешествию и для меня необходимый атрибут. «National Geografic» тоже можно, но в нем шрифт мельче, и журнал стоит дороже.

Когда я вышел на перрон, там было уже полно народа. Сновали сквозь толпу носильщики, грубовато окрикивая, громыхая своими «допотопными» тележками. Двигались нагруженные багажом тени; одни медленно, другие торопливо. Вот пробежали какие-то двое. На бегу не смеются – ржут по какому-то своему поводу. Проводницы, накинув пальто, а кто и по полной форме, стоят у открытых дверей, проверяют билеты. Молодежь до самого последнего момента курит – никак не накурится, пьет пиво – никак не напьется, на самом же деле тянет время, не может надышаться столичным воздухом перед отъездом в свою тоскливую глубинку... Кто-то громко прощается на перроне, а кто-то в полутьме вагона говорит слова доброго напутствия, передает приветы, обещает «сразу же позвонить».

В воздухе – привычный вокзальный шум. В воздухе – привычные запахи вокзала, его перронов, неторопливо двигающихся поездов. Вокзальные забегаловки и ларьки тоже источают свой запах. Но еще в воздухе царит март. Он уже рассеял зимнюю тяжесть в пространстве, стылое омертвение, совершенно изматывающее под конец зимы, и принес ту привычную свежесть, которую даже в ядовитой атмосфере мегаполиса нельзя не заметить. Ее нельзя спутать ни с чем.

Первый месяц весны, холодный, обманчивый, скупой, но дерзкий, проник повсеместно: в мрачные дворы-колодцы, сырые подворотни, на узкие улочки архитектурно-памятных мест, на широкие проспекты и магистрали, в кубистические лабиринты спальных районов. Он везде гоняет свои ветры, ярким, слепящим, как будто новым солнцем топит снег, льет воды капели, а по вечерам творит совершенное волшебство с городской иллюминацией, заставляя ее сиять с удвоенной силой.

Я подал проводнице на проверку билет, получил его обратно и начал пробираться по плацкартному вагону к своему месту. Неяркий свет в коридоре, и всюду возня. Вот мое место – оно на верхней полке. Люблю верхние полки – их никому не приходится уступать. Вещи можно закинуть на «третий этаж» – полку, где обычно хранятся скрученные матрацы, – залечь себе наверху и поглядывать на движение в проходах. Плацкартный вагон, по-моему, имеет некоторое преимущество по сравнению с купейными и спальными. Тут, конечно, не очень комфортно, но зато свободно, в каком-то смысле независимо. В замкнутом пространстве купейной «камеры» присутствует скованность: четыре пассажира, часто абсолютно чужие люди, неуклюже пытаются соблюсти никем не установленный этикет. Дамы просят мужской пол удалиться, чтобы им переодеться; потом все мнутся и возятся у крохотного столика, организуя прием пищи; поглядывают друг на друга, не зная, контактировать или нет; родня шепчется, чтобы не мешать другим; дергают туда-сюда дверь; не могут определиться, когда гасить свет и выключать музыку. Эта зарисовка – конечно, выжимка. Не всегда так. Бывает и хуже. Попадется какой-нибудь ухарь, которому тошно от одиночества, и начнет всех теребить да угощать пивом в жестянках...

Пока суть да дело, я расположился внизу, на краю полки. Народ движется в обоих направлениях, но постепенно в вагон заходят всё меньше и меньше. В нашем шестиместном секторе – полный состав. Рядом со мной женщина лет так пятидесяти. Полная, уставшая от Москвы и своих баулов. Скорее всего, возвращается домой: ее провожала дочь. Долго не прощались, видимо, мама уже надоела. Чмок в щеку с неизменным гнусавым «ну ладно мам, ну мам...», и снова в яркую жизнь весны...

Напротив, у окна, женщина постарше. Я не заметил, провожал ли ее кто. Грустно-серьезная. Так кажется оттого, что сидит она тихо, слишком скромно. Замерла, вспоминая недавнее. Черты лица плохо просматриваются из-за недостаточного света.

С ней рядом, как раз напротив меня, восседает девица, наподобие той, которая провожала мать. Такая же дерганая, пытающаяся быть заметной. В такой же короткой куртенке – животу жарко. В обтягивающих брючках, в сапогах на высоченных шпильках. На лице – яркокрасочная маска. В когтистых пальчиках неизменный мобильный друг. Плим-плим-плим-плим. Кому-то эсэмэсит... Ей уже не терпится.

На боковом месте, дальнем от меня, мужичок – один из миллионов. В унылом свете, унылая физиономия. Что он делал в Москве? Может, приезжал лечиться, покупать автозапчасти... А может, он вообще столичный и направляется сейчас в командировку. По нынешним временам определить, кто есть кто и откуда, бывает очень нелегко.

Я отвлекся на попутчиков и не заметил, как провожающих пригласили на выход. Вот поезд тронулся, плавно подался вперед, стал медленно набирать силу в движении. Так и произошло мое превращение в путешественника. Только что стоял на перроне, и вот уже перрон ползет назад. Ни тебе восторженного авиационного трагизма с трепетанием сердца на воздушных ямах; ни тебе романтических гудков теплохода и пьянящей свежести бриза. Всё не спеша, как будто лениво. Стук-тук, стук-тук, стук-тук...

Включили яркий свет. Проводница идет по вагону, проверяя наличие пассажиров, предлагает белье и чай. Я перестал брать вечером вагонный чай, как ни печально было нарушать железнодорожный церемониал. В поезде мне редко удавалось нормально поспать, а выпив чаю, можно было о сне забыть совершенно.

На свету неясные черты пожилой женщины у окна проявились. Ей, пожалуй, лет шестьдесят. Лицо умное, в мягких красивых морщинах. В глазах действительно глубокая грусть. Может, умер кто? Она не спешит ни переодеваться, ни копаться в сумках, шурша пакетами и доставая жареные куриные ножки. Это всё происходит напротив нее, то есть рядом со мной. Уставшая от столицы, маман начинает вагонный моцион...

Наконец я обратил пристальное внимание на шестого пассажира. Конечно, его я заметил сразу, как только добрался до своего места. Такого трудно было не заметить. Просто отвел для него почетное последнее место. Молодой, худощавый, невысокий тип. Длинные волосы стянуты в хвост, небольшая, клочками борода. Лицо округлое и нос чуть вздернут. Выражение лица отстраненное и вместе с тем напряженное, отдает какой-то нездешностью. Точно вытянули его из заповедного места, из привычной защитной скорлупы, и подтолкнули в гущу людскую. Весь в черном: брюки, свитер. Он то сидел без движений, подперев голову правой рукой и пытаясь рассмотреть что-то в темном экране окна, то начинал возиться с сумкой. Она у него довольно большая, под сиденье вся не помещалась. Заказал чай, но отказался от белья. Проводница впивается в него недовольным взглядом: «Ну как хотите, только на непокрытом матраце спать нечего». Он что-то буркнул ей в ответ, вроде: «Ну хорошо». Глядя, как он это сказал, я бы добавил еще слов: «Оставьте меня в покое». Он, подобно той женщине у окна, полон дум. Я знаю это почти наверняка, я всегда чувствую, когда рядом со мной «генератор мыслей». Важных, глубоких или только громоздких мыслей, которые не хотят отпускать, которые не дают себя отпустить; в них пребывают как в броне, как в коконе или путах...

Я достал свой яркий журнал и принялся листать его. Девица напротив бросила на меня с журналом любопытный взгляд, но, увидев объемные тексты на развороте, снова уставилась в телефон.

Вообще, в поезде читать тяжело. Тут и шум, и качка мешают; свет не тот и смысла ухватываешь самую малость. Похоже, что чтение для меня тоже навроде защиты от безделья и чужого внимания. В тесном многолюдстве вагона оно служит тому же, что рука, подпирающая голову, телефон, или, например, жареная цыплячья ножка. Вместе с тем, оно не дает мне слишком увлечься наблюдениями, которые могут смущать окружающих. Так, прочитывая несколько абзацев, то есть
делая небольшой перерыв, я продолжаю рассматривать и изучать людей. Но, даже маскируясь чтением, мне иногда не удается скрыть свое внимание. Мне всегда говорили, что у меня чересчур пристальный взгляд. Некоторых он весьма напрягает, как будто я нарушаю их суверенность.

По вагону распространяются запахи застолий, смешиваются с едва уловимыми оттенками, исходящими из обоих концов вагона. Негромкий пассажирский гомон под аккомпанемент веселенькой музыки из динамиков, непрекращающиеся хождения по проходу, постепенное появление белых пятен постельного белья, которые всё больше и больше покрывают резкие очертания интерьера. Так и проходит обычный вечер в обычном плацкартном вагоне.

Несколько раз за вечер я прикладывался к бутылке воды. Странное состояние: пищевые ароматы пробуждают аппетит, но как представишь себе всю неловкость принятия пищи в тесноте у безногого столика, на котором навалены чужие продукты, сразу переносишься мыслью на завтрашний обед в гостях. И... попиваешь водичку.

Застелив постель и бросив некоторые вещи на полку, где до этого лежали скрученные матрацы, я запрыгнул на свое место. Теперь предстояла борьба за сон. Стук колес сначала даже усыпляет, но он же и будит, сбиваясь с ритма, резко усиливаясь до грохота. Покачивание вагона – убаюкивает, но иногда вырывает из сна, особенно когда плавность его нарушается с прибытием на станцию и отправлением с нее.

Я лежал на своем ложе и вспоминал, как несколько лет назад проводил ночь на громадном теплоходе, который рассекал спокойные воды Адриатического моря. Тогда мы с другом путешествовали дикарями по Италии и Греции. Экономили на всём и тем более на билетах. В тот раз мы взяли билеты с размещением на палубе, то есть без места. Ни тебе койки, хотя бы такой жесткой, как на поезде, ни тебе кресла – спи, где хочешь, а если не хочешь, не спи вовсе. Однако в такой неприкаянности ничего страшного не было, так путешествовали многие, очень многие, кто был на том теплоходе, да и на других подобных судах. К тому же пережитый опыт при отходе судна был настолько сильным, что какие-то сутки на борту без места никак не повлияли на настроение. Процесс прощания корабля с землей вызывает, пожалуй, самые торжественные чувства у пассажира в сравнении с другими видами транспорта...

Для того чтобы нормально выспаться на том теплоходе, было достаточно найти какой-нибудь свободный угол или два квадратных метра в одном из огромных залов или коридоров на верхних палубах и, подложив под голову, например, рюкзак, просто залечь на покрытый ковролином пол. Теплоход содержался в такой идеальной чистоте, что подобная ночевка ничем не грозила.

Ближе к ночи, когда большинство пассажиров уставало пить, есть, танцевать, фотографироваться и бегать по палубам, пространство на полах начинало заполняться отдыхающими. Одиночками, парами и... многодетными семьями. Ночью, если проснешься за какой-нибудь надобностью и потихоньку отправишься «прогуляться», видишь картину, вполне подходящую для съемки фильма о массовой эмиграции в заморские земли.

Я вспомнил, что тогда хорошо выспался, несмотря на всю необычность ночлега. Теперь, лежа на узкой и короткой для меня верхней полке, я рисовал в памяти тот теплоход; представлял всю обширность его залов и доступных для пассажиров палуб во власти эллинской ночи, еле слышный шум разбиваемой волны и чувствовал, что проваливаюсь в сон.

Из неглубокого сна к реальности плацкартного вагона меня вернул приглушенный, но энергичный разговор где-то внизу. Впрочем, сейчас трудно сказать, что действительно тогда пробудило меня. Возможно – неудобная поза, в которой я обнаружил себя на полке, либо сильный толчок вагона. Но всё-таки первое, что привлекло мое внимание по пробуждении, это человеческая речь, вернее, диалог. Приходя в себя, я понял, что бубнили внизу на боковых местах. Инициатива была у грубого мужского голоса, который доказывал, убеждал, настаивал. Второй голос более отвечал; пытался отвечать, но довольно бесцеремонно перебивался первым.

– Вот ты мне скажи, – спрашивал он с такой интонацией, точно и сам знает, только требует признания или подтверждения, – почему они так все живут? Мы, простые люди, смотрим и не можем понять. Говорят одно, все учат, как жить, а делают совсем по-другому. Нельзя так, ведь злоба от этого берет.

Я не мог понять, о ком он говорил, но догадался по его манере, что в тот момент он был захвачен духом «пьяной справедливости». Вне всяких сомнений, он был пьян, но не утратил способности соединить причину и следствие, поэтому в два часа ночи пытался докопаться до истины и провозгласить ее если не для всех в вагоне, то, по крайней мере, в нашем секторе.

Но кто этот говорливый полуночник? Неужели тот, что сидел напротив молодого в черном? Не исключено. Похоже, он, незаметно для меня, успел набраться за вечер и теперь вот раздухарился. Я чуть приподнял голову и посмотрел на верхнюю боковую полку. Нет, тот мужик с унылым лицом мирно спал, повернувшись лицом к стенке. Его голая ступня торчала в проходе. Значит, внизу был человек пришлый, возможно, из другого вагона, что вполне естественно для иных неспокойных субъектов. Вторым собеседником точно был бородатый. Я восстановил его скрытный облик по нерешительному, взволнованному голосу, которым он тщетно пытался возражать, не столько даже по теме, сколько в целом, на предмет всей нежелательной беседы.

– Но не все так живут, – не соглашался он.

– Да чё там, не все, – настаивал пришлый говорун.

– Да нет же. Я сам знаю многих людей, которые живут иначе. Я, конечно, видел и тех, про которых вы говорите, но больше я знаю других, нормальных...

– Оно понятно, что ты будешь своих защищать. Как же иначе, ты же сам поп. Каждый, как его там ... ну, этот... кулик хвалит свое болото. Прав я или нет?

– Церковь не болото.

– Да чё ты всё заладил: церковь, церковь. Я тебе по-простому, а ты всё меня на умные темы уводишь. Оно понятно: поп он и есть поп.

– Я не поп.

– Как это? А кто ж ты такой?

– Иеромонах.

– А-а-а, вон оно что. Тогда ты совсем ничего не понимаешь. Я тебе про попа в нашей деревне, где родичи живут, рассказывал. Откуда ж ты знать можешь про жизнь простую?

– Почему не могу, я кое-что понимаю, я ведь не только монах, но и священник еще.

Так я и знал. Вернее, чувствовал, что этот бородатый – не простой смертный, а тот второй, что прилип к нему, тоже заметил это. Факт был вполне понятным: выпившие пристают далеко не ко всем. У многих из них появляется тяга к людям определенного рода; «ищут» тех, с кем при встрече можно «поиграть»... Боязливые, заумные, чистенькие, брезгливые... Таких типов немало, к кому происходит подобное притяжение, как минуса к плюсу или наоборот. В этом я толком еще не разобрался, только набрал в свою копилку многочисленные жизненные эпизоды, подтверждающие мою мысль.

Так рассуждая на своей полке и прислушиваясь к чужой беседе, я постепенно подошел к осознанию щекотливости момента. Получалось, что я невольный свидетель. Как тут быть? Не слушать? Но это невозможно – они говорили не только разборчиво, но и довольно громко. А что, если они затронут более откровенные темы? Хотя на сложившуюся ситуацию можно было взглянуть философски, к чему, собственно, я стремился всегда. С позиции философской ночная история приобретала несколько иную окраску: я проснулся непроизвольно, цели выслушивать чьи-либо откровения у меня не было; следовательно, моей попытки отстраниться от разговора, не вникать в смысл его и, наконец, как-то уснуть будет вполне достаточно, чтобы упразднить эту щекотливость.

– Я понимаю, о чем вы говорите, – продолжал монах. – Я сам выступал против некоторых упущений в пастырском служении. Я, можно сказать, даже пострадал за это.

– Это как пострадал?

– Мне пришлось из монастыря уехать...

– Да ты никак беглый?

– Нет, не беглый. Я не сам, меня вынудили.

– А-а-а, ну тогда понятно. Едешь-то куда сейчас?

– Мне надо посоветоваться с духовными людьми, как быть дальше. Я в нескольких местах был уже, теперь вот в С... попробую. Говорят, там один духовный человек живет.

– И что это тебе даст?

– Духовный совет – это очень важно. Самому решать сложно.

– Да ты уж спрашивал, говоришь. Зачем снова спрашивать?

– Надо еще несколько точек зрения.

– Ну и дальше-то что?

– А дальше надо смотреть, если мнения разных людей сойдутся, значит так и надо поступать.

– А не сойдутся если, что тогда?

– Сойдутся. Несколько обязательно сойдутся.

– Что-то сложно у вас, в вашей организации. Ты уж извини, галиматья это какая-то получается. Точно галиматья. Вот что я тебе на это скажу.

– Вам трудно понять.

– Ну конечно, куда нам такие сложности понимать. А проще нельзя, что ли? Я вот смотрю на тебя, ты вроде ничего: худой, бледный, не то, что у моих в деревне поп разъелся на бананах. У него и домик, и машинка... Я так думаю, он попроще живет, чем ты тут мне рассказываешь.

– А почему на бананах?

– Чего? А, почему на бананах, интересуешься... Люди говорят, он бананы очень любит.

– Ну, вот видите. Сами говорите, что от людей слышали, значит, сами вы точно не знаете...

– Слушай, кончай эту демагогию. Я вообще говорю. Я за жизнь тебе говорю. Я за то, что жизнь у вас очень сытая.

– Я бы так не сказал.

– Ну, вот и не говори. Ты мне скажи, почему они толстые такие, а?

– Не все такие.

– Да ладно тебе, кончай... Не все... Ты разуй глаза-то да вокруг оглянись. Жил там, в своем монастыре, да ничего не видел. Я вот, к примеру, Чечню прошел, смерть видел и жизнь меня не жалела. Ты что думаешь, я не могу, как вы... Могу тоже бороду отрастить. На это ума много не надо.

– Но дело-то не в бороде...

– Во-во, я о том же. Здесь ты правду сказал. Слушай, а в Москве ты часто бываешь?

– Бываю иногда, а что?

– Да ты не боись. Я про что говорю, заходи ко мне, если надо переночевать или еще там что. Только смотри, у меня жена молодая, если что замечу, то так уделаю – никакая борода не поможет.

– Да вы что, что вы говорите такое? Какая жена... Как можно... Я живу другой жизнью.

– Ладно тебе, другой. Ты мне не рассказывай. Я-то знаю, языком болтать – не мешки ворочать. Ты что, не мужик, не способный, что ли?

– Вы поймите...

– Да ладно, что уж там. Ты мне вот что скажи, раз уж такой умный. Что самое главное?

– В каком смысле?

– Ну, вообще. Что самое главное, ты знаешь?

– Для меня?

– Да хоть и для тебя. Что самое главное?

Как я ни пытался поскорее уснуть, у меня ничего не получалось. Я лежал и продолжал слушать этот крайне любопытный, диковинный разговор, соединивший на время два столь различных мира, двух людей, в каком-то смысле противоположных. Я понимал, что не преодолеть мне соблазн любопытства, и особенно – когда они подошли к такому серьезному пункту, как выяснение, что является самым важным.

– Для меня самое важное – это вера.

– Да это всё понятно с верой, ты скажи, что самое главное?

– Тогда так, я думаю, самое главное – это познать истину.

– И это всё понятно. Нет, ты не уходи от темы, ты мне скажи, что самое главное?

– Я что-то затрудняюсь. Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду.

– Вот видишь – не понимаешь, я об чем и говорю тебе.

– Ну, скажите сами, что самое главное.

– А самое главное, – он произнес это с чувством некоторого триумфа и долей таинственности, отделив следующую часть фразы многозначительной паузой, – самое главное – человеком оставаться. Вот это и есть самое главное. Кто бы ты ни был, надо всегда человеком оставаться.

Возможно, если снова посмотреть философски, этот разговор предполагался и для меня, раз я так проснулся, не мог заснуть и невольно слушал. Но разве невольно... В той ситуации можно было поступить иначе: например, дать им понять, что я не сплю и слышу их, спрыгнув с полки и прогулявшись в конец вагона; или еще проще – попросить их говорить тише. Да мало ли что можно было придумать. Увы, я не предпринял ничего подобного, хотя стоило бы попробовать, даже допустив, что это нисколько не вразумит инициатора беседы...

Что уж говорить, я увлекся. И настолько, что не приложил никаких усилий стать третьим лицом в этом ночном действе. Что было, то было – ничего не поделаешь. Только и оставалось, что решить, запомнить эту историю или нет, занести ли ее в счет положительного дорожного опыта или поскорее забыть, защитившись от легкого чувства вины в любопытстве? Сейчас трудно сказать, что я всё-таки решил, какой вынес себе вердикт, но, несмотря на смущающие детали, эпизод запомнился как-то сам, без принуждения и надолго. То была настоящая встреча, то самое столкновение...

Вот еще что удивительно: как только собеседники выяснили, что же всё-таки есть «самое главное», их диалог почти сразу закончился. Они обменялись несколькими пустыми за-
ключительными фразами, говорун поднялся и, слегка пошатываясь, отправился куда-то на свое место. Монах еще некоторое время сидел в наступившей долгожданной тишине, затем, опустив столик, улегся на полку. Не знаю, заснул ли он сразу или анализировал происшедшее, но что касается меня, то я моментально погрузился в сон.

Триумф цвета

 

В небольшом провинциальном городе, в магазинчике, где торговали сувенирами, старыми книгами и частично антиквариатом (не очень ценным), происходил возбужденный разговор. Продавец, дама весьма важного вида, с явным недовольством вела беседу с человеком, вид которого был очень далек от важного. Это был мужчина среднего роста и долговременной небритости или, скорее, заметной бородатости. Возраст его, судя по неважному виду, был определим весьма относительно, как далекий после пятидесяти. На голове его была водружена вязаная шапочка очень странного цвета, что, впрочем, можно было сказать и о цвете его болоньевой куртки. Эта странность происходила совсем не от замысла художника по тканям, а от обильной грязи, смелыми мазками положенной самой реальностью на одежду посетителя. Проще говоря, перед продавцом стоял стопроцентный бомж. Соответственно, как и всякий российский бомж, он своим видом мог вызвать неприязнь и раздражение, однако было в нем нечто особенное. Не бомжовское. Это чувствовалось уже по тому, что стоял он в магазинчике культурном, уютном и нарядном, никак не связанном с бомжовской жизнью. Хотя дело даже не в этом. Ведь он мог принести какой-нибудь латунный чайник, чтоб сдать его в качестве антиквариата и получить несколько презренных бумажек, без которых его вольная жизнь не могла бы продолжиться в опьяняюще цепких объятиях древнего божка. Однако никакого чайника не было, не было и дулевской красотки с отбитыми пальцами. В руках человека с явными признаками отсутствия места жительства, в его грязных, заскорузлых руках была картина. В его руках была настоящая картина... Не найденная в пригородных развалинах бездарная поделка, не «свиснутая» со стены у проклятого самогонщика застекленная репродукция, но реальная, так сказать, живопись. Притом совсем недавней, сохранившей прикосновения автора, работы. Это был пейзаж ярких сочных красок, которые, казалось, светились вовне. Солнце, вода и зелень были переполнены энергией грубых и жирных мазков настолько, что еще мгновение, и они оживут и выйдут наружу; и вот уже не масляный запах будет исходить от неровного прямоугольника фанеры, а распространится по магазину звук текущей воды и аромат разогретых солнцем трав. Но это мгновение не истекало, и кажущийся близким момент оживления не наступал. К тому же продавец и немногочисленные посетители совсем не ожидали ничего подобного – они с неприязнью ощущали, как вместе с запахом свежей масляной краски в магазинчике появился запах давно не стиранного нижнего белья.

– Ну и сколько ты за нее хочешь? – Продавец, она же и хозяйка магазинчика, оценивающе всматривалась в кусок
сияющей фанеры в руках человека без места жительства.

– Ну, дай четыреста, – буркнул человек.

– Да ты что? Четыреста? Ты совсем рехнулся? – Дама бросила резкий взгляд на человека. Ее веки слегка приподнялись. – Четыреста! – Взгляд снова лег на картину: – Захотел чего!

В ней, в даме, происходила невидимая борьба: оторвать взгляда от картины она не могла, но и отдать четыреста рублей за «всего лишь яркую мазню на фанере» ей тоже не было под силу. «Четыреста рублей! И кому? Этому-то?»

– Ну да. А что, много? – человек явно недоумевал.

– Конечно, много, – хозяйка наконец перевела взгляд от лучистого, как в детстве, солнца и, уже совершенно собравшись с мыслями, просчитав все сиюминутные минусы и
последующие плюсы, решительно заявила:

– Двести, и всё тут!

– Да как двести?! Картина-то хорошая удалась. Сама ж видишь... Вон как пристально смотрела. В рамку вставишь и продашь потом хорошо...

– Я сказала: двести.

– Ну, не жмоться. Дай больше. Жить ведь надо как-то...

– Я тебе всё сказала, – хозяйка смотрела на человека холодно и презрительно из-под шапки крашеных кудрей.

– Ну, а может, триста дашь?

– Ладно, – хозяйка сразу переменилась в лице и приняла вид глубокого сострадания, – дам триста, но только ради твоего положения, так сказать, по своей доброте.

Мужчина решительно протянул хозяйке картину, а та с показной медлительностью брезгливо взяла ее двумя руками.

– И вот еще что, – не глядя на человека, но удовлетворенно разглядывая приобретение, женщина произнесла будто невзначай: – Ты больше такой вонючий сюда не приходи. Ты мне всех посетителей распугаешь. Переодевайся хоть иногда.

– Да ладно тебе. Во что я переоденусь?

– Я тебя предупредила. В следующий раз не пущу.

Мужчина, получив свои деньги, небрежно сунул их в карман куртки и направился к выходу. Дама же покинула свое хозяйское место за прилавком, подошла к стеллажу с товаром напротив и принялась раздвигать мелкие картинки, освобождая место для куска яркой фанеры.

Через пару часов в магазинчик зашел мужчина вполне приличного вида и буквально с порога энергично приветствовал хозяйку:

– Людмила Львовна, здрасте. Как жизнь молодая?

– И вам здрасте. Всё шутите?

– Да как можно, Людмила Львовна, вы у нас, как всегда, выглядите исключительно и очень молодо.

– А вы что-то давно не были у нас.

– Да вот всё дела, дела; да и нового что у вас? Наверно, нет ничего?

– Почему ж нет. Вот взгляните на стеллаже, – она грациозно, блеснув тяжелым золотом на пальцах, указала на свежайшую картину.

Мужчина обернулся к стеллажу и внимательно уставился на верхнюю полку.

– Это что, никифоровская?

– Так и есть. Сегодня принес.

– Людмил... Львовна, и сколько это?

– Тысяча, – очень уверенно ответила она.

– Что, серьезно?

– А вы как думали? За такое и больше можно попросить, но для вас, так сказать, в силу давнего знакомства, всего лишь тысячу.

– Людмила Львовна, уважаемая, у меня с собой только восемьсот. Может, договоримся? Я бы сразу и взял...

– Нет уж, уважаемый Вениамин Петрович... Никак нельзя договориться на меньшее. Вы ж сами видите, какая удачная. Он как бы в ударе, что ль.

– Никак нельзя, говорите?

– Никак нельзя, уважаемый.

– Ну а как быть-то? У меня всего восемьсот.

– Ну, скажу я вам, нашли проблему. Идите домой, несите еще двести и забирайте.

– А может, я возьму и потом занесу?

– Нет, уважаемый, несите уж всю сумму. Да вы не беспокойтесь, я не продам никому.

– Ну, раз так...

– Да, да, так. Только не тяните долго. Договорились?

– Естестнна. Я очень скоро. Ну, я не прощаюсь.

Не прощаясь, Вениамин Петрович исчез из магазинчика.

А уже через час в магазинчик заглянула давняя подруга хозяйки Регина Ивановна. У нее был свой небольшой бизнес, который давал ей возможность обеспечивать себя, дочь, зятя, внуков и полтора десятка рабочих мест. Кроме перечисленного, Регина Ивановна могла позволить себе некоторые траты на нужды сугубо эстетические. Она собирала старый фарфор и потому заглянула к подруге в магазин в надежде пополнить свою коллекцию. Войдя, она поприветствовала хозяйку и бегло осмотрела внутреннее пространство. Со времени ее последнего визита ассортимент магазинчика не слишком изменился. Наступил момент, когда после привычного осмотра оставалось спросить хозяйку, не отложено ли для нее чего-нибудь этакого. Однако Регина Ивановна не спешила с привычным вопросом – ее взгляд вернулся на то место на стеллаже, где только что вспыхнуло нечто и очень зацепило ее. То была картина, принесенная утром и уже проданная двумя часами ранее.

– Это что за картина? Продаешь? – вот какой был вопрос.

– А что, понравилась? – хозяйка вновь испытала удовлетворение...

– Понравилась – не то слово. За сколько отдашь?

– Уже не отдам, продала.

– Кто автор? Из местных или привезли?

– Да есть тут один. Приходит иногда.

– А фамилия-то у него есть?

– Никифоров его фамилия. Но ты его точно не знаешь. Он из непутевых.

– Это как понимать?

– Он бомжует и, соответственно, квасит по-черному. Ни тебе выставки, ни признания. Так что он мало кому известен. Он свои работы может прямо на улице толкнуть. Если у него пересохло, то до магазина он картинки свои не доносит.

– Неужели бомжует? – Регина Ивановна была крайне удивлена.

– Я тебе говорю, он натуральный бомж, – авторитетно заявила хозяйка

– А если ему заказать что-нибудь?

– Ну, не знаю. Не знаю, что из этого выйдет. Очень непредсказуемый он человек. Я спрошу, но ты пойми, что ничего обещать я тебе не могу.

– Поняла. А для меня есть что-нибудь? – Регина Ивановна вернулась к своему фарфору.

– Пока ничего.

– Ну, ладно, ничего так ничего. А сама ты как? Как внуки?

Давние подруги переключились на житейские темы и некоторое время отдали только им, но перед своим уходом Регина Ивановна напомнила хозяйке:

– Не забудь только про заказ. Пусть напишет что-нибудь в этом духе, – она еще раз внимательно взглянула на ярко-солнечный фанерный прямоугольник.

Прошло недели три с этой встречи, и Регина Ивановна, отягощенная заботами, почти забыла о своей просьбе. Однако тотчас вспомнила, когда ей позвонила хозяйка магазинчика. Она сообщила, что ее заказ выполнен. Регина Ивановна, приехав в магазинчик, была очень разочарована. Новая картина «непредсказуемого бомжа» была заметно хуже той, что она видела. Написанную в треть силы, она взяла ее лишь ради приличия. Однако в ее душе возникло сильное желание получить от незнакомого ей художника, а бомж, несмотря ни на что, действительно был художником, настоящую работу, наполненную чувством и светом. Увидев ту, первую, она с изумлением обнаружила, как может сочетание цветов влиять на человека. Не просто радовать глаз, а наполнять внутренность души животворной энергией. Но как это осуществить? Ведь первая попытка просто провалилась. Непредсказуемый художник полностью оправдал свою непредсказуемость... Людмила Львовна практически ничем не могла (да и хотела ли?) помочь: она не знала ни места, где обитает Никифоров, ни времени его следующего появления. Она, конечно, обещала свое содействие, но что можно обещать в отношении человека без адреса и мобильного номера? Тем не менее, безнадежная, на первый взгляд, ситуация разрешилась удивительным образом. Сработало два фактора: с удивительными людьми происходят удивительные истории, и сильное желание увидеть определенного человека часто сбывается. В магазинчике у Людмилы Львовны работал один мужчина, который стал связующим звеном между Никифоровым и Региной Ивановной. Дело в том, что он не раз наблюдал, как хозяйка пыталась сбить цену на «непредсказуемые» картины, получая впоследствии хороший навар. Что-то в его сердце просыпалось при лицезрении подобной несправедливости. И вот, узнав, что Регина Ивановна хочет связаться с художником, он при очередном появлении того в магазинчике убедил его пойти с ним. Он попросту сказал, что есть женщина, которая будет покупать его картины за достойные деньги, и привел его к ней на работу. Кстати, у Регины Ивановны был свой цветочный магазин, то есть не менее эстетическое заведение, чем у подруги, поэтому появление в нем Никифорова стало почти шоком для персонала. И если б не провожатый из «сувениров», то ему был бы «от ворот поворот». Это точно. Что же до него, то он вошел в цветущую атмосферу в своем лохмато-грязно-вонючем виде абсолютно спокойно, как будто на нем был откутюрный костюмчик, а за дверями ожидало белое авто... Регина Ивановна, женщина весьма бывалая и знавшая всякий люд, не сразу опомнилась от удивления. Образ картины, глубоко отпечатанный в памяти, никак пока не соотносился с человеком, которого ей привели для знакомства.

– Здравствуйте, – решительно начала она.

– Здравствуйте, – радушно ответил на приветствие Никифоров.

– Меня зовут Регина Ивановна, а вас как?

– А меня Анатолий.

– Просто Анатолий?

– Вот так просто.

– Я видела вашу картину в магазине у Людмилы Львовны. Там был пейзаж и солнце... Мне она очень понравилась, но я не смогла ее тогда купить. Не успела. Вы бы могли написать что-нибудь подобное?

– Ну да. Это, конечно, возможно, – Никифоров отвечал без особой уверенности в голосе.

– Только напишите хорошо, а не так, как вы написали избу, а рядом что-то непонятное. Знаете, вы ведь писали для меня, но мне не понравилось.

– Да? Не понравилось? – Никифоров искренне удивился. – А мне казалось, ничего.

– Я уверена, вы можете гораздо лучше. Может, вам помощь требуется? Краски, холст или еще что? Я готова помочь, вы только напишите что-нибудь... И принесите сюда... Или, может, к вам прийти? – она еще не до конца осознавала, что, скорее всего, приходить будет просто некуда.

– Попробовать, конечно, можно, но у меня на заказ не очень-то получается... А вы сейчас... можете дать немного: двести или триста?

Женщина, не раздумывая, достала из кармана куртки сложенную вдвое небольшую пачку банкнот, отсчитала три сотни и протянула художнику. Он нерешительно, еще не веря в удачу, принял деньги без отговорок ложной скромности.

– Ну, спасибо вам, – он тепло посмотрел на Регину Ивановну.

– Вас как найти? – спросила она, надеясь как-то конкретизировать договоренность.

– А что вы будете искать, я сам приду, когда картина будет. Я постоянно так нигде не обитаю.

– А когда? Ну, хоть примерно?

– А кто ж его знает, – художник пожал плечами и улыбнулся. В его глазах женщина уловила оттенок вины или чего-то похожего на нее.

Через неделю Никифоров пришел в цветочный магазин и принес с собою новую работу. Регина Ивановна, увидев картину, сразу ничего не сказала, но, установив ее на стуле, долго рассматривала. Картина ей понравилась.

Надо сказать, что Никифоров изображал привычные вещи, но подавал их в довольно абстрактной манере, соединяя несоединимое. При этом он создавал такую богатую палитру, что, казалось, его глаза видят мир совсем не так, как видят обычные люди, но через какие-то волшебные очки. Тем не менее, его картинам очень верилось...

Новую работу он написал на куске ДВП. Это был натюрморт: на столе кувшин, по-видимому, глиняный, с огромными ромашками. Несколько цветков привычно торчали из горловины кувшина, но вот другие проходили сквозь его стенки. Создавалось впечатление, что перед вами происходит некое таинственное действо: ромашки были настолько сочно-живыми, настолько сильными, что их проникновение сквозь обожженную глину кувшина было вполне правдоподобным.

Регина Ивановна наконец оторвала взгляд от картины и обратилась к художнику:

– Очень хорошо, очень... На этот раз очень хорошо. Сколько вы просите за работу?

– Ну, дайте на ваше усмотрение, – ответил Никифоров.

– Если пятьсот дам, не будете в обиде?

– Ух ты! – художник удивленно зыркнул на заказчицу. – Что ж, пятьсот так пятьсот.

– Анатолий, а почему вы на ДВП написали?

– Так не было ничего под рукой, – было видно, что он пытается уклониться.

– А где этот кусок взяли?

– Где взял? – Никифоров, слегка напрягся, но вдруг, словно переступив порог, признался: – Так на свалке от шкафа заднюю стенку оторвал.

– Ну ты даешь! – женщина очень внимательно посмотрела на художника. Она перешла на «ты» автоматически, от сильного всплеска эмоций. – Я же предлагала тебе помощь. Денег дала.

– Ну и что? Деньги, они что вода... – многозначительно отбрыкнулся Никифоров.

– Понятно всё. В общем, так: я от вас еще картину буду ожидать, только пишите на холсте. Договорились? – немного поостыв, она снова перешла на «вы».

– Да пожалуйста, – очень уверенно ответил художник.

Однако Регина Ивановна восприняла эту легкость обещания весьма недоверчиво. Она предчувствовала, а богатый опыт ей подсказывал именно так, что при всей своей даровитости Никифоров будет представлять собой одну большую проблему... И надо сказать, что интуиция ее не подвела... Художник открылся ей как человек, не вписавшийся ни в систему обычных житейских отношений, ни в рамки понятий самосохранения. По всему течению его жизни было видно, как он разрушает себя: свой талант и всё, что могло образоваться в связи с ним. Постепенно выяснилось и то, что саморазрушающая сила, толкавшая его на те или иные поступки, происходила не только от беспредельной творческой освобожденности, но еще от психической ненормальности. Когда-то, еще в советское время, Никифоров работал художником-оформителем в продторге. У него была семья. Но еще тогда стало происходить с ним что-то неправильное. Настолько неправильное, что, наконец, он оказался в психиатрической больнице. Там сошелся с одной медсестрой и разрушил свою семью. Ни жена, ни дети не простили его. Однако с медсестрой впоследствии не заладилось. Тогда художник перебрался в свою мастерскую, но и ее не стало – она сгорела. Жить стало негде. Возможно, тогда он и стал крепко закладывать... На некоторое время он задержался у одного своего друга журналиста, но тот вскоре умер, и Никифоров оказался на улице. Эти прискорбные факты лишь отчасти объясняли его настоящую жизнь. Всё остальное, глубинные, корневые причины были сокрыты в закоулках его сознания, помраченного болезнью и алкоголем.

Регина Ивановна при всей своей занятости уделяла время и внимание Никифорову. Сначала она пыталась поддержать его деньгами, но когда увидела, что они бесцельно утекают «что вода» из рук художника, она выбрала более мудрую тактику. Она стала сама покупать холсты и краски, пищу и одежду, тем самым пытаясь хоть что-то противопоставить самоубийственному процессу. Однако в Никифорове жило два человека: один творил, черпая вдохновение из окружающего мира, а другой всё портил. Многое из того, что приобрела Регина Ивановна для художника, было им пропито или потеряно. Он «динамил» заказы, нарушал свои обещания, иногда приносил ей самые худшие работы, уверенный, что она возьмет их из сострадания. Он пропадал надолго и никак не давал о себе знать, затем появлялся совершенно измотанный без рубля в кармане. Он приходил в цветочный магазин, зная, что там если и не дадут денег, то уж кусок хлеба и бомжпакет он получит всегда. Благо хозяйка распорядилась по этому поводу. Правда, некоторые работницы недолюбливали Никифорова, они при любой возможности старались его выпроводить. «От него пахло и картины его – настоящая мазня...»

Был еще один, совершенно потрясающий для бомжовской жизни, факт: Никифорову выплачивали и исправно приносили пенсию в район полуразрушенного дома на Трубной, в подвале которого он иногда ночевал. Так или иначе, вокруг него всегда были люди, готовые поддержать, а он проходил сквозь их круг, как в тумане. Казалось, возьмись он за ум, и всё потихоньку исправится, но он шел по жизни, как по лезвию, которое рассекало ее надвое... И на одной стороне всё-таки было много хорошего. Никифоров имел дар зажигать сердца своими красками. Он был прост в обращении, но удерживался от хамства. Его простота граничила с блаженностью. Несуразная жизнь на грани не озлобила его, не сотворила из него страшилу, которым можно пугать детей... Он даже не ругался матом. Он жил словно в сетях своего же недоумения: видел отблески света, но ночевал в подвале заброшенного дома. Когда у него появлялись деньги, то они практически все спускались на алкоголь для себя и так называемых друзей. Похоже, он совсем не считал, кто и что ему должен. Правда, был у него один близкий человек, тоже художник. К нему он мог прийти, затаренный спиртным и закуской, и устраивал пир. Это происходило в дни получения пенсии. Делал фантастические бутерброды: на полбулки с изюмом – кетчуп, майонез, сыр, колбасу, огурец и еще что-нибудь до кучи. И радовался жизни. Проходил день, другой, иногда третий, и «праздник жизни» заканчивался. Всё возвращалось на свои круги. Голода, отчуждения и обреченности. «Почему бы не поберечь средства, распределить на несколько дней?» – возмущалась Регина Ивановна. «Я хочу как следует поесть, а потом будь что будет», – отвечал он примерно в таком духе.

Однажды Никифоров пропал. Никто из знакомых его долго не видел и уже стали думать, не сгинул ли он совсем. Так ведь бывает с подобным народцем. Но через некоторое время он объявился, как ни в чем не бывало. Оказалось, он ездил на родину. Да, у него была родина, где-то далеко на севере, не то в Мурманской, не то в Архангельской области. Туда он добрался поездом на сбереженные чудом деньги (такое иногда случалось), а уж обратно – классическим автостопом. И ведь нашлись же люди, которые не погнушались взять его к себе в салон... Нашлись и, возможно, не пожалели: он мог, когда в трезвом состоянии, быть интересным собеседником. Он знал немало. Выдавал довольно оригинальные идеи, которые при соответствующем настрое слушателей могли развлечь или даже принести пользу. Конечно, у него был свой уникальный опыт жизни, но выводы, которые он выносил из него, порой заставляли задуматься...

Время шло, и Никифоров, пусть с большими перерывами – выпадением в осадок или погружением на дно – всё же трудился. Он писал, и у него получалось неплохо. Регина Ивановна покровительствовала ему, насколько было возможно, и определенно вытягивала его из омута забвения. В итоге у нее скопилась целая серия его картин. Всего количеством тридцать пять. Некоторые из них, как, например, «Подсолнух», достались ей буквально чудом. Ее зять увидел Никифорова идущим по людной улице с этой картиной в руках. Он нес ее лицом к прохожим, никак не покрытую, а наоборот... Это был довольно эффективный способ быстро сбыть картину. В подобных случаях говорить о выгодной сделке не приходилось... Она просто уходила за гроши первому встречному. Зять Регины Ивановны, заметив бомжевидного художника, о существовании которого уже был наслышан, спросил его: «Вы Никифоров?» – и, получив утвердительный ответ, сразу же купил его «Подсолнух».

Некоторые работы художник даже не подписывал...

– А что ее подписывать? – он искренне удивлялся. – Все и так знают, что – моя.

– А потом что? Пройдет время, и никто уже знать не будет, – убеждала его покровительница, – так что давай подписывай. Для потомков, так сказать.

Шаг за шагом, подъем за падением, Никифоров шел по извилистой стезе своей странной жизни. Иногда казалось, что он всем доволен и всё ему нипочем, но наступали периоды метаний и мучительного поиска. Как всякий творческий человек, он ждал признания. Однако местный творческий бомонд судил о нем очень по-разному. Одни говорили, что он не сделал ничего стоящего для признания, другие считали степень его честолюбия слишком заниженной, чтобы бороться. Даже Москальцов, близкий ему человек, тоже художник, не вполне воспринимал его в качестве собрата по кисти.

– Ну и где твои картины? – вопрошал он свысока.

– Есть одна женщина, у которой много моих картин, – Никифорова осенило: «Ведь только у нее столько моих работ, на которые можно посмотреть, которые можно выставить. Другие ведь неизвестно где и у кого!»

– Кто ж эта женщина?

– Регина Ивановна из цветочного.

– Да неужели? Знаю такую. Она что, скупала твои картины?

– Ну, ей они нравятся, вот она и брала.

– Слушай, даже не верится. Я с ней поговорю. Я хочу посмотреть.

– Да пожалуйста. Ты посмотри, и потом, может, выставим где-нибудь?

– Ну, с этим ты не спеши, тут много нюансов.

– Да уж конечно...

Москальцов свое слово сдержал и, разыскав Регину Ивановну, попросил показать никифоровские работы. Она хранила их на складе цветочного магазина. Когда Москальцов увидел ее коллекцию, он был очень впечатлен. Да что там говорить, он пришел в изумление. Он сразу решил для себя, что Никифорову надо устроить выставку. Он высказал свое пожелание Регине Ивановне и поинтересовался, не против ли она предоставить картины на экспозицию. Она, не раздумывая, согласилась. В глубине души она чаяла нечто подобное, и вот представился удобный случай реализовать давнее желание. Москальцов, как человек весьма известный в среде творческого народа, стал тянуть за нити знакомств. Вскоре выяснилось, что супруги Семеновы, у которых была небольшая галерея в центре города, готовы предоставить место для картин Никифорова. Регина Ивановна проспонсировала организационные моменты: транспортировку картин до галереи, издание объявлений и приглашений, фуршет и многое другое, что предполагается для полноценной экспозиции художественных работ. Всё шло как по маслу. Казалось, что помощь и участие исходили отовсюду... Никифоров очень волновался и не совсем верил в происходящее. Похоже, он перестал пить, или, по крайней мере, казался весьма трезвым. Но от него требовалось еще кое-что, и этого добиться было непросто.

– Послушайте, Анатолий, – обратилась к нему Регина Ивановна, – надо вас как-то привести в надлежащий вид.

– В смысле? Переодеться, что ли?

– И переодеться, и помыться, и побриться, и так далее.

– А стоит ли заморачиваться? – Никифоров сказал это скорее от растерянности.

– Конечно, стоит. Как же иначе? Вы будете на виду, а народа приглашено много. В таком виде как вы появитесь на людях? Надо непременно привести себя в порядок.

– Ну, надо так надо. Пусть так.

– Сначала в баню надо вам сходить. Я вещички-то вам приготовлю, возьмете с собой. Старое всё в пакет сложите и выбросите, хватит вам тряпье это таскать.

Никифоров был очень смущен от всей этой заботы, обрушившейся на него в короткий период времени. Долгое время, будучи изгоем, он абсолютно отвык от подобного внимания.

Наступило время, которое можно сравнить с финишной прямой: все картины художника находились в галерее. Был назначен день выставки. Объявления развешаны там, где их обычно развешивают, и приглашения разосланы тем, кому обычно их рассылают. Осталось последнее, но не менее важное: надлежащий вид самого художника. Регина Ивановна купила Никифорову ботинки, а остальное, то есть мочалку, мыло, костюм, рубашку и верхнюю одежду, подарили неравнодушные люди. Когда он с пакетом новых вещей пришел в баню, его попросту не пустили... Конечно, работников бани можно было понять, но ведь и помыться тоже надо как-то. Пришлось Никифорову сначала переодеваться, а уж потом, в «человеческом» виде, вновь появиться в бане.

И вот пришел тот важный и не менее долгожданный день. Весь народ – приглашенные и интересующиеся, творческий бомонод и ценители искусства – собрался приличным числом в уютной галерее Семеновых. Галерея находилась на первом этаже небольшого старинного дома. Она по площади занимала примерно половину этажа. Помещения в остальной его части, тоже принадлежавшей Семеновым, были отведены под багетную мастерскую и жилье. Эта деталь придавала галерее очень домашнее свойство. И психологически, и внешне. Сам зал, где размещалась экспозиция, был оформлен в таком стиле, что казался гармоничным продолжением жилища. Это не значит, что в углу стоял холодильник, а под креслом валялись носки... Дело было совсем в другом. Отделка интерьера не была холодно-нейтральной. Стены, двери, окна несли на себе теплый налет старины. Всё наполнение: и грубая деревянная мебель у камина, и картины, и изделия народных промыслов – располагалось в порядке домашней непринужденности. Вместе с тем, во всём явно ощущался небрежный творческий ритм.

Открытие выставки должно было состояться в четыре часа пополудни, но задержалось минут на сорок. Художник Никифоров сильно опаздывал на свою персональную выставку... Регина Ивановна, Москальцов и Семеновы очень волновались: «А вдруг не придет? А вдруг напился?» И еще много разных «вдруг» приходило в головы организаторам. Посетители, сначала возбужденные встречей, взаимными приветами и, конечно, увиденными картинами, постепенно утихомирились. Шумные эмоции затихли. Кто-то перешел на шепот. Представленные на выставке работы оказали на присутствующих сильное впечатление. Неожиданное и несколько завораживающее...

Все хотели видеть автора.

Наконец звякнул колокольчик на входной двери. Все замерли в ожидании. На пороге появился человек, которого не сразу узнали... Даже те, кто должен был. Сначала показалось, что пришел некто приглашенный или, так себе, местный любитель искусства, но спустя мгновения стало понятно... Этот бритый и причесанный гражданин в добротной куртке и костюме – сам Никифоров. Эффект от его появления был просто потрясающим, и собравшиеся стали хлопать. Впервые в своей странной жизни Никифоров услышал столь опьяняющий звук. Звук аплодисментов в свою честь. Хлопали все: кто совсем недавно видел художника бомжом, кто впервые увидел его работы, кто даже не думал о нем как о художнике. Он в нерешительности остановился, но тут же, уловив волну всеобщего ликования, подался вперед к этим глазам, полным удивления, к этим рукам, протянутым для приветствия, для крепких объятий...

Позже стало известно, что Никифоров опоздал потому, что был в парикмахерской.

Открытие выставки удалось на славу. Казалось, все были довольны, и автор, и посетители, и организаторы, но, как всегда, в этой жизни не обошлось без неприязни. Когда народ снова успокоился и общее возбуждение ослабло, когда после хвалебных речей пришло некоторое расслабление, один из друзей Никифорова слегка наехал на хозяйку галереи. Что его толкнуло, трудно сказать: или действительно почудилось, что Никифоров – жертва заговора, или в нем говорила прикрытая зависть. Не разобравшись, спутав Семенову с Региной Ивановной, они были тезки, обвинил ее в том, что она скупила по дешевке Никифоровские картины с дальнейшей целью наживы:

– Он – талантище, о нем еще будут говорить, и картины будут цениться... А вы? Хорошо придумали – быстренько всё собрать, организовать... И выставку... И рекламку...

Все, кто услышал, особенно хозяйка галереи, ничего не поняли и пришли в крайнее смущение. Однако сказанное хорошо поняла Регина Ивановна. Она уже знала, что болтали о выставке в «творческой среде». Увы, но некоторые художники высказывались крайне неодобрительно по поводу творчества Никифорова, и, соответственно, они не считали нужным разводить суету из-за какого-то бомжа.

– Вы, пожалуйста, не морочьте голову людям, – гневно сказала она, – эти картины куплены мной, и не по дешевке, как вы выражаетесь, а по цене автора. Сколько он просил, столько и получал. И вот еще что, я совершенно не собираюсь ими торговать. Я взяла их для себя.

Недоумение было исчерпано практически сразу без особых последствий. Возможно, на это повлиял дух трезвости, витавший в галерее. Ведь фуршет на открытии был абсолютно безалкогольным, нарочно, чтобы творческая интеллигенция, в первую очередь Никифоров, а также ценители искусства не вышли из образа...

После триумфа, а это был именно триумф, можно было подумать, что художник, преодолевший в творческом порыве крайнее убожество своей жизни и наполнивший богатством цветов серый день, выйдет на какой-то новый уровень. Логично было ожидать, что выставка и признание подтолкнут автора к дальнейшему развитию, к новым достижениям. И сказка, в которой он находил свои чудные краски, раскроется для окружающих еще полнее...

Однако всё пошло иначе.

Сначала Никифоров буквально летал на крыльях по городу, от одного знакомого к другому... От очередного застолья к следующему... А затем сник и стал опускаться до своего привычного житья. Его новый костюм и куртка стали похожи на те, что в пакете он выбросил после бани.

Регина Ивановна теребила его, как могла, но он оставался непреклонным. Она, прослышав, что в городе появились почитательницы, мечтавшие взять его под свое крылышко, пыталась как-то перенастроить и увлечь его, но он упорно скрывался за своим плинтусом... Тем не менее, появилось в нем что-то такое, чего Регина Ивановна доселе не замечала.

Как-то, будучи навеселе, он развязно спросил ее:

– Ты устроишь мне выставку в Москве?

– Что это ты придумал? Это не по моему карману дело. И нового ты ничего не написал. Что в Москве показывать?

– Я напишу, вот посмотришь, – он заявил громко, но силы в словах его никакой не было. Проглядывало одно
бахвальство.

– Смотри, – с укоризной заметила ему Регина Ивановна, – не поддавайся медным трубам, а то накроет медным тазом.

Спустя некоторое время фотографии картин с выставки, размещенные в сети, заинтересовали столичных коллекционеров и прочих любителей искусства. Они стали приезжать в город и скупать работы Никифорова. Почти все, кто имел его картины, неплохо заработали. Однако Регина Ивановна ничего из своей коллекции не продавала. Она только отбивалась от назойливых дельцов, пытаясь объяснить что-то про память, обещание и наследие.

Возникший ажиотаж мог бы стать еще одним стимулирующим толчком для автора, но снова увы... К этому времени, то есть практически через год после триумфальной выставки, Никифорова не стало. В одну из зимних ночей он замерз в подвале полуразрушенного дома на Трубной.

В течение того года Никифоров не написал ни одной картины. По крайней мере, ни одну он больше не принес в цветочный магазин.

Англофил

На письменном столе в небольшой комнате одной из квартир столичной девятиэтажки заиграл мобильный телефон. Звучала мелодия будильника поставленного на пять утра. За окнами было еще темно: заканчивалась третья неделя сентября.

Вадим как можно тише пробрался на кухню, закрыл дверь и включил плиту. В квартире своих знакомых он провел накануне хороший вечер и «убил второго зайца», заказав такси на этот ближайший к аэропорту адрес. Выпив кофе и почти проглотив заготовленный вечером бутерброд, он вышел в прихожую. Легкая короткая куртка, сумка через плечо, кеды – всё было здесь и ожидало хозяина. Он аккуратно открыл входную дверь и так же закрыл ее за собой. Дверной замок мягко щелкнул в тишине сонного подъезда.

На улице было свежо, бодрило и немного успокаивало волнение. Скоро должно приехать такси. Вот показались яркие фары. Вадим присмотрелся, но приближающаяся к подъезду машина не была такси. Легковая иномарка медленно прокатилась мимо и повернула направо, следуя по квадрату двора. Проехав весь двор, она снова повернула к подъезду, где стоял Вадим. У подъезда машина остановилась. Водитель стал внимательно рассматривать Вадима. Затем он опустил стекло.

– Ты че здесь стоишь? – спросил водитель довольно небрежно.

– Жду такси, – ответил Вадим.

– А ты на этот адрес вызвал? – продолжил водитель.

– Да, на этот.

– А ты один? – допрос не прекращался. Черта была нарушена.

– Я не совсем понял, что это вы мне вопросы задаете? – Вадим решился протестовать.

Водитель тоже ждал повод проявить эмоции:

 – А то, что я тебя не знаю, а ты трешься в моем дворе...

Всё это – каждое колючее слово – было сказано очень резко.

– Я здесь не трусь, я здесь в гостях, – Вадим смутился, но не запутался в своих словах.

– Ну, дай-то Бог! – водитель вдавил в эту фразу столько недоверия и неприязни, что его авто нервно дернулось при отпущенном сцеплении. Машине будто передалось настроение хозяина: неудовлетворенное недовольство. Она дернулась и поползла по прежнему квадрату, подозрительно обшаривая фарами просыпающийся двор.

«Да уж, не веселенькое начало дня, – подумал Вадим с досадой. – Тем более перед путешествием».

Буквально через минуту к подъезду подрулил таксомотор. Шофер был лет около сорока, бодр и в хорошем настроении. На нем были синие джинсы и спортивная куртка. Он почти сразу попытался завести разговор.

– Так, значит, в аэропорт, в Шереметьево? Да?

– Да, именно так, – Вадим ответил как можно прохладней, чтобы на этом закончить диалог. Но у таксиста настроение было действительно хорошее: никакой прохлады в тоне пассажира он не заметил.

– Далеко летите?

«Это что еще? Продолжение прерванного допроса?» – с раздражением подумал Вадим.

– Да так себе, не очень.

– За пределы, так сказать, родной державы или куда поближе?

«Э, дядя, а тебе-то какое дело? – чуть не вырвалось из Вадима, но он сдержался. – Что ж тебе сказать? С таким говоруном парой культурных фраз не ограничишься. Скорее всего, если только заикнешься, то потом не оторвешься... Но отмолчаться в течение полутора, а то и целых двух часов до аэропорта – никак».

– Лечу за пределы, – наконец процедил пассажир.

– Интересно, а куда?

«Еще б не интересно...» – снова чуть не ляпнул пассажир.

– Лечу в Англию.

– Ого, нормально. По делам или так, на отдых?

– На отдых, на экскурсию. Хочу со страной познакомиться, – Вадим решил направить разговор в удобное русло.

– Это ж, наверно, дорогое удовольствие, – таксист клонил в свою сторону.

– Не дороже денег, так, кажется, говорят.

– Ну да. Ну да, – многозначительно подытожил таксист и погрузился весь в дорогу.

Дорога была уже полна ревущих авто – от свежего утреннего воздуха ничего не осталось. Шум и мельтешение транспорта по обеим сторонам такси. Вадим наблюдал за движением, пытался рассмотреть строения, что громоздились над трассой. Многие окна светились, но были так далеки, что походили на точечные светильники. Не верилось, что в этих электрических огоньках обитают люди. Пьют кофе или чай, выясняют отношения и жарят яичницу.

Общаться не хотелось – утро было подпорчено, как, собственно, и весь период подготовки к поездке. Всё как-то не складывалось, как будто мешал кто-то. Но кто? Невидимые силы? Были, разумеется, и видимые препятствия. К примеру, «Тресттур», который обещал круиз по Европе с английским финалом, но по неизвестным причинам продинамив с немецкой визой, не уложился в свои же сроки. В итоге: заплаченные деньги пришлось возвращать через адские круги, к тому же с ощутимым убытком. Что ж, через эти круги без убытка никак... Были еще многочисленные «саботажные» обстоятельства, но всё разрешилось благополучно и логично: он хотел в Англию – теперь он едет в нее, минуя по воздуху всё шенгенское сообщество.

Вадим нехотя, но всё же вполне искренне ответил таксисту – он действительно хотел увидеть эту страну и понять ее изнутри. Вся его жизнь до сегодняшнего утра была цепью событий и идей, которая постепенно, звено к звену, соединялась в направлении решающего момента и, наконец, приковала к нему. Долгое время он создавал в своем уме образ страны, а теперь надо было сверить его. Увлекаясь ее историей, поглощая ее культуру, он как будто жил двойной жизнью: в одной – рутина рабочих будней и бытовой пресс, в другой – «невыносимая легкость бытия» в мире освященных кумиров. Английский рок, английское кино, английские сказки, английские туфли...

– Хорошо идем, – таксист нарушил молчание, – если так будет и дальше, доедем без проблем.

– Хорошо бы, – Вадим ответил безжизненно, подчеркнув отстраненность.

– Вот интересно, как живется таксисту в Англии? Вы не знаете?

– Думаю, что неплохо живется. Там, думаю, многим неплохо живется.

– А почему так думаете? – таксист снова начал выстраивать познавательный диалог.

– Читал много про страну, да и рассказывали знакомые.

– А, значит, ваши знакомые уже бывали там?

– Да, бывали, жили, работали.

– Ну и как?

– Ну, как вам сказать... В целом впечатление положительное. Жить можно. Даже очень хорошо можно жить.

– Да уж, наверно. Если б не так, то наши олигархи туда б не стремились. Нас обворовывают, а там детей своих учат, дома покупают.

Вадим не знал, как реагировать на этот выпад против олигархов, поэтому молча смотрел в боковое окно. Олигархов он не уважал, но и надоевшую мантру про жуликов и воров он ни слышать, ни повторять не хотел. Ему даже показалось, что недовольство таксиста (что-то неуловимое выдавало его) отчасти направлено и в его сторону, раз он сейчас собирался не на Алтай, а в Англию.

– Знаете ли, – начал пассажир как можно хладнокровней, – я к олигархам отношения не имею и, в общем, не собираюсь иметь, но недовольство ваше не разделяю...

– В смысле?! – не уловил смысла таксист.

– В том смысле, что сидеть вот так в машине негодовать и ничего не делать... Не имеет никакого смысла. Если вы хотите что-то менять, то пробуйте, добивайтесь.

Таксист не сразу ответил, и по его напряженному молчанию угадывался интенсивный анализ сказанного. Наконец он улучил момент и, слегка повернув голову к Вадиму, спросил:

– Вы вот чем занимаетесь?

– Да, в принципе, не важно, чем я занимаюсь. Дело-то не в этом,– Вадим весь напрягся. Открыть свое несчастное прошлое выпускника истфака – а оно обязательно было бы открыто прилипчивым таксистом – и связать с ним настоящее торговца дверными ручками – реальный коллапс.

– Погодите, это важно. Вы не думайте, что я вот тут перед вами водила и всё. Я по образованию инженер. Собирался корабли строить, а нужда заставила, семья и всё прочее... Вот и приходится заниматься совсем не любимым делом, не своим. Скажите, вы, кажется, тоже с образованием, кто в этом виноват?

– Ну, и кто же в этом виноват? – ехидно уклонился Вадим.

– А разве не понятно? Власти виноваты, сильные мира сего. У них всё: деньги, милиция, теперь, правда, полиция. Закон на их стороне. Вы говорите: добивайтесь, а что тут добьешься? Только лоб расшибешь.

«Лучше б я плеер включил. Сидел бы сейчас спокойно и слушал бы музон», – подумал пассажир, но сказал совсем другое:

– Я думаю, винить во всём власти – несерьезно. Народ заслуживает свою власть.

– Ничего себе. Постойте, это значит, мы сами виноваты в том, что творится? – очень искренне удивился таксист.

– В общем, да, так и есть. Закон такой существует. Если народ терпит существующую над ним власть, то, значит, она соответствует его развитию.

– Ну не знаю. Не знаю, – произнес таксист как бы в раздумье и пошел на обгон. Закончив обгон, он продолжил:

– Я не согласен, это вы загнули. Чтоб я и эти наверху, – он ткнул пальцем вверх. – Никакой связи не вижу.

– Меня нисколько не удивляет, что вы не согласны. Я и не ожидал другого – люди так устроены. Особенно здесь. Страна ведь у нас особенная. Менталитет, видите ль. Расейский.

Вадим вложил в слова заметную долю сарказма, накопившегося за последние полтора часа. Нет. Накопившегося за последние несколько лет. И с этим сарказмом ему хотелось пройтись по поводу навязчивости, бестактности и прочих свойств того самого менталитета, с которыми успел столкнуться сегодня утром, но он решил не поддаваться искушению.

– А вы, я гляжу, страну нашу не очень-то жалуете, – таксист перекинулся на пассажира.

– Как вам сказать. Не согласен я с постановкой вопроса. Что значит «не жалуете»? Я смотрю критически, пытаюсь разобраться. И вижу, что у нас много проблем из-за отсталости народа, отсутствия культуры. Я бы даже сказал – дикости. Мы не вышли еще на тот уровень, на котором находятся развитые страны. А самое печальное, что не очень-то и хотят выходить.

– Вот интересно вы мне тут рассказываете! Как это не вышли? У нас ведь столько достижений в науке и технике,– таксист протестовал.

– Спорить я не буду, достижений много. Но всё это как-то через неимоверные страдания: свои же сначала мешают, либо потом, присвоив, теряют. Вспомните историю, у нас всегда были таланты, одаренные люди. Но как они жили и чем закончили? Они создавали что-то как бы вопреки системе. Я бы еще добавил, что у нас много заимствований и много такого, что сделано, чтобы удивить весь мир...

– А что, на Западе не так?

– Не всё так. Из того, что я знаю, могу сделать вывод: там ценят и дорожат талантами. Это, прежде всего, рационально. Ценить талант – разумно. Выгодно, если хотите. Потому они и построили свой развитый мир. Они всё время накапливают, а у нас расточают и разрушают «до основания». Помните, в песне одной пелось.

Таксист молча крутил баранку, обгонял и перестраивался. Вадим посмотрел в боковое стекло: «Интересно, о чем там, в других машинах, беседуют?» Он подумал и усмехнулся. Так, чтобы водитель не заметил.

– Но не всё ж так плохо? – таксист начал следующий раунд. – Мы победили немцев во второй мировой.

– Не только мы, – уточнил пассажир.

– Да что там, мы приняли на себя основной удар. Мы бы и без них справились...

– Да, удар был действительно тяжелый... Но если б не сталинские чистки, не дружба с наци, всё бы могло быть по-другому. Что же до того, справились бы или нет, не думаю, что справились бы. Не забывайте, к началу Отечественной Запад воевал с нацистами уже около двух лет. Англия выиграла у Германии воздушную войну над Ла-Маншем, а позже взялась за подводные лодки, и нам, кстати, помогать стала.

– Ну и что из этого?

– А то, что тем временем Сталин с Гитлером Польшу делили. А через СССР в Германию грузы шли потому, что договоренность была. Вот такая история.

– Но это еще доказать надо. Вы хотите, что б я вам тут и поверил? Вас послушать, так выходит, англичане всё разрулили. Они колонизаторы, на них полмира работало. А в Индии... Помните, как они к пушкам народ привязывали...

Вадим собрался съязвить по поводу пушек из советского учебника по истории и провести параллель с ГУЛАГом, но сдержался. А сдерживаться ему стало непросто – таксист завел его, задел за живое. Сначала получалось полушутя отбрыкиваться от водительских «нападок», но совсем незаметно Вадим начал рефлексировать и раздражаться. В лице таксиста он увидел закоренелого обывателя, который будет тупо упираться рогом, но вряд ли сдвинется со своего дивана перед телевизором. Любые разумные доводы утонут в потоке его уязвленного «патриотического» самолюбия. Как у того мужика сегодня утром. Так и всё у нас: поорать, может, морду кому разбить, и на свой диван... С чувством выполненного долга. А вокруг бардак, болото. В этом хаосе найдешь ли нормальный ориентир? От чего оттолкнуться? На чем построить? И так ведь всегда, во всём, с переменным успехом.

– Ваше право. Можете не верить. Но если выяснять начнете, много интересного узнаете, – Вадим подумал, что на этом разговору лучше закончится. Но не тут-то было.

– Как-то вы не патриотично рассуждаете, – зашел таксист с другого фланга. – Вы что ж, и духовность нашу русскую отрицать будете?

«Супер! И этот тоже про духовность. Это ж надо такой аргумент под конец оставить!» – подумал Вадим.

– Вы что имеете в виду? – Вадим задал вопрос чисто тактически, снова уклоняясь от остроты углов, поскольку уже предугадывал шаги собеседника. То, что он услышал, нисколько не удивило его.

– Я имею в виду наше богатое духовное наследие, – с чувством произнес таксист. – Его куда деть? Пожалуй, Западу до нас далеко.

– Может, будем закругляться? Похоже, подъезжаем уже, – Вадим действительно не хотел затрагивать «духовность». Для него это был еще один камень преткновения: как только он озвучивал свои взгляды, на него нередко набрасывались с праведным гневом.

– Еще есть несколько минут... Ну говорите... Очень интересно, а то разговор наш как бы незавершенный остается, – настаивал таксист. – Я считаю, что у нас человек более духовный, чем на Западе. Западный – зациклен на деньгах, на выгоде...

– А в чем наша духовность? – Хотя на языке у него было совсем другое, вроде: «А ты сам-то не зациклен?» Вадим не знал, как отвечать, разговор подошел к тому моменту, когда собеседники переходили каждый на свой язык. Ему снова вспомнился утренний хам, который так духовно закончил диалог.

– Да посмотрите, сколько старых храмов у нас, как много новых строится. Что это, по-вашему, не показатель духовности?

– Я думаю, это показатель того, что у нас действительно строится много новых храмов.

Таксист настолько был ошарашен, настолько ярко недовольство зарумянилось на его щеках, что если б не факт прибытия к аэропорту и не вожделенный момент оплаты, то он точно что-нибудь сказал.

Вадим всё прочел в глазах таксиста, и тому уже не надо было ничего говорить. Он расплатился и отказался от сдачи. У таксиста лицо несколько изменилось, но он напрягся, сколько возможно, чтобы сохранить прежнюю мину. Так что чаевые пошли в счет возмещения уязвленных чувств...

Аэропорт уже дышал суетой нового дня, но всё же сохранял еще ночную заторможенность. Регистрация прошла довольно быстро, досмотр с раздеванием – без экзальтации. Вадиму казалось, что настал его черед получить хоть какую-то компенсацию. А может, чем ближе к границе, тем дальше дурдом?

Вот на табло заветные, чуть мерцающие буквы: LONDON.

So the plane... Стоп. Не тот язык.

Когда самолет приземлился, Вадим потерялся в нахлынувших эмоциях. Радость? Счастье? Шок? Всё происходило ощутимо, но как-то нереально. Пассажиры, кто уже бывал, деловито, даже нарочито, засобирались на выход. Вадим – в оцепенении вдавлен в кресло.

В зоне прибытия представитель туристической фирмы собирала своих подопечных. Но прежде предстояло пройти паспортный контроль и де факто попасть на английскую территорию.

Вадим подошел к кабинке и протянул раскрытый паспорт. До окончания действия визы оставался месяц. На
вопрос английской дамочки в форме, почему так долго Вадим не использовал визу, он сморозил, что никак не мог из-за работы. Чтобы описать все отечественные перипетии, которые задержали его почти на весь срок визы, он не находил в себе достаточных знаний языка.

На площадке перед аэропортом он нашел свою группу. Группа состояла человек из двадцати с небольшим. Коллектив – абсолютно разнообразный и разнородный. Как выяснилось позже, здесь были и киевляне, и откуда-то из Беларуси, и из Хабаровска, и, конечно, из Москвы. Люди вполне обычные, но не бедные и интересующиеся не только пляжами. Правда, была одна троица: двое больших мужчин и женщина. Мужиков Вадим как-то сразу занеуважал, поскольку они вели себя очень шумно и грубовато. Он назвал их про себя рыбаками... Ему казалось, что все они – рыбаки – такие здоровенные, веселые, в новых голубых джинсовых куртках, с крепкими руками и неприличными шутками. «Заработали кучу денег где-нибудь на путине, а теперь прожигают по заграницам».

Автобус задерживался, как говорили, из-за пробок. Надолго. Вадим впитывал английский воздух и пытался понять, есть ли разница. Во всём остальном разница была. Огромная.

Первый день в Лондоне прошел как во сне: всё мелькало в окне автобуса так, что толком нельзя было ничего рассмотреть, прочувствовать, настроиться. Народ иногда выпускали что-то посмотреть, что-то рассказывали. Но из всего, что Вадим хорошо запомнил в эти первые лондонские часы, это было: дефиле стайки стюардесс невесть какой компании мимо в аэропорту, водитель автобуса – приветливый, простолицый, форменно одетый и делавший всё так многозначительно, и еще... Повсеместный блеск. Наверно, так и должно быть в первый раз, если не принимать во внимание опоздание экскурсионного автобуса, последующую спешку с размещением в отеле и прочую организационную возню.

Следующий день был буквально ощутим на вкус. Так показалось Вадиму, когда он проснулся в своем номере. Белая постель, большая кровать и окно в полстены. Глухой город-
ской шум за стеклом.

Вчера он тоже слышал шум, но пока отчужденно, как зритель, оглушенный Dolby Surround в кинозале. Разбитый под конец дня эмоциональным ударом, он дополз до номера и наконец стал внимать: отдернул шторы, открыл окно широко – и вот она, другая жизнь. Звуки с улицы заполнили одноместный номерок, иллюминация города влилась в уютное пространство. Внизу смеялась молодежь, стучали каблуки и тарахтел скутер... У туриста начиналась перенастройка.

Да, новый день был особенно ощутим. Он проживался как новая реальность. Обостренно, с первой же минуты.

Вадим принял душ, оделся и спустился вниз на завтрак. В ресторане его ожидал «шведский стол» с классическим английским завтраком. Бери, что хочешь и сколько хочешь. Не было только чугунка с баскервильской овсянкой. Вадим набрал себе на поднос кучу всего, добрался до стола и приступил к английскому завтраку. Смакуя каждый кусочек, он наблюдал за одним официантом. Кроме форменного костюма, на нем был сикхский дастар или попросту тюрбан. Экзотика. Остальные два (официанта) внешне были вполне обычными. Тот же ходил особенно важно меж столиков и особенно важно собирал грязную посуду. Достоинство, с которым он исполнял свою нехитрую функцию, было очень заметным. Может, он отпрыск какого-нибудь кшатрия, или в Англии всё делают с чувством сугубого достоинства? Загадка. Вскоре, правда, этот петушиный кураж был прерван такой выходкой, что Вадим приостановил поглощение хрустяще обжаренной сосиски. Британизированный кшатрий подплыл к служебному буфетику и, открыв нижнюю дверцу – там был мусорный контейнер, – стал бросать туда со своего подноса использованные стаканчики, мятые салфетки и прочие остатки завтрака. Контейнер явно противился этому процессу, поскольку был абсолютно переполнен, но официант упорно игнорировал этот факт. После того, как мусор был попросту затолкан в буфетик, невозмутимый муж в тюрбане попытался закрыть дверцу, но она не поддалась. Мусора было слишком много.

«Ну-ка, ну-ка, и что же дальше?» – подумал Вадим и откусил сосиску.

Официант, к тому моменту уже очень раздраженный, стал резкими движениями трамбовать мусор дверкой хлипкого буфетика. Закончив свой вандалический акт, он снова приосанился, поправил тюрбан и продолжил променад между столиков.

Вадим дожевывал сосиску и ловил вилкой скользкие шампиньоны на плоской белоснежной тарелке в тихом удивлении.

В этот день группу должны были везти в Виндзор. После завтрака, уже в автобусе, Вадим снова внимательно всматривался в окно. В окне, как в экране, шло кино, от которого нельзя было оторвать взгляд, ослабить внимание. Всё в этом кино было другими, хотя ничего инопланетного не показывали. Принципиально всё было земным: люди, дома, улицы, автомашины, только выглядело уж очень выразительно, ярко и основательно. Вадиму казалось, что его московская действительность была просто грубым наброском того, что он видел здесь.

В королевский замок он не пошел, решил прогуляться по городку, поснимать и выпить пива в спокойной обстановке. Долго искать не пришлось. Обнаруженный паб был оформлен традиционно и располагался на первом этаже старинного каменного дома. Толстые стены, мощные столы и лавки. Типичный пивной полумрак. Вадим заказал пива и легкую закуску. Затем он двинул в парк, который по склону холма спускался сразу от замка. Подобно многим другим он развалился на траве и стал названивать знакомым.

Ближе к вечеру группу повезли назад в Лондон. Когда автобус уже лавировал по столичным улицам, постоянно останавливаясь и пропуская велосипедистов и бабушек, всплыла одна интересная деталь, о которой упоминала гид и которая совершенно вылетела из головы Вадима. Автобус по какой-то причине не собирался доставлять народ в отель. Предполагалась самостоятельная вечерняя прогулка по городу и затем самостоятельное возвращение в отель. Вадима охватило волнение: с одной стороны – новые ощущения, с другой – как добираться?

Российский десант высадили на Трафальгарской площади. Гид очень знакомым уверенным тоном успокоила Вадима в том, что добраться будет совсем просто. Всего-то найти Оксфорд стрит, затем на автобусе до станции метро Олд стрит, а там уже до отеля рукой подать. Вадиму оставалось только купить карту и совсем просто, так сказать, спокойно прогуливаясь по вечернему Лондону, найти некий автобус и так далее по «плану». Только что-то в этом «плане» было до боли знакомым...

Когда он приобрел карту Лондона и увидел, как далеко он находится от гостиницы, он слегка встревожился и подумал, не легче ли добраться на метро до этой самой Олд стрит. Однако нечто в глубине его души включилось и подтолкнуло навстречу приключениям. Он даже сам себе удивился, хотя легкий хмель осушенной пинты наводил на мысль, откуда эта решимость.

Темнело. Всё ярче, многоцветнее светился город, и его легкое ненавязчивое очарование постепенно стало сменяться завораживающим драйвом. Вадим брел, как в тумане, не столько по карте, сколько по наитию. Возбужденный, он крутил головой по сторонам, пытаясь рассмотреть названия улиц на домах, но каждый раз он обнаруживал, что вместо табличек он жадно поглощает глазами окружающий шик и никак не может насытиться. «Вот он, настоящий мир, – думал Вадим, двигаясь по многолюдным улицам. – Вот она, жизнь. Естественная, без наворотов, без выпендрежа, без пресса...» Кроме внешнего эффекта от увиденного, он ощущал какой-то невыразимый комфорт на этих улицах. Ни тени враждебности или неприязни, которые повсеместно щетинились дома.

Совершенно неожиданно он вышел на Ковент Гарден. Он понял, что сбился с пути, но этого его не расстроило. Там он обнаружил то, что было совершенно ему незнакомо. Атмосферу театра под открытым небом: музыка с разных сторон, пение, игра, оживающие фигуры мимов. И всё это очень натурально, несмотря на полную театральность. Полная гармония происходящего с местом действия...

Темнело. Всё сильнее очарование и непонятнее путь. Вроде где-то рядом, а никак. Вадим решил, что без дополнительной пинты не разобраться. На одном из перекрестков он зашел в кафешку в углу дома. Разливного здесь не подавали, но был неплохой выбор бутилированого.

Вадим подошел к стойке и попросил одну бутылку – единственно знакомой из представленного многообразия.

– Чешское или американское? – поинтересовалась дама за стойкой.

– А в чем разница? – спросил Вадим.

– Чешское крепче.

– Давайте чешского.

Он сел за столик и стал изучать карту. Когда принесли бутылку и стакан, он сделал жадный глоток и осмотрелся. Заведение было очень небольшим – столиков на семь. Вытянутое по торцу дома, с большими окнами, оно напоминало галерею. Посетители вели себя очень тихо. Обстановка камерная. Даже очень.

Вадим снова сделал заказ, но теперь он взял американский вариант. Официантка, принесшая пиво, показалась Вадиму немного необычной – в широких штанах, молодая, худющая, с кучей косичек на голове, остроносая и какая-то нервная. Могло показаться, что она забежала сюда на пару часов лишь подработать. Вадим начал вторую бутылку, и когда официантка проходила мимо, он спросил ее про туалет. Она не поняла его. Он именовал туалет по-разному и WC, и water closet, и toilet, но она упорно не понимала его. Правда, могло быть и так, что он не понимает ее. А он, действительно, не улавливал всего, что она лепетала. И еще было похоже, что она вроде как издевается над ним или над его произношением. На ее лице читалась глубоко скрытая ухмылка. Так или иначе, туалет был нужен, а его как бы не было.

Вадим оставил официантку в покое и уже подумывал завести беседу с дамой за стойкой, когда заметил, что с правой стороны стойки – ближе к выходу – торчали лестничные перила. По всему было понятно, что лестница вела вниз. Вот, кстати, и человек оттуда поднялся. Вадим расплатился и двинулся к лестнице. Его качало. Почему-то казалось, что все на него глазеют. Спустившись вниз, он обнаружил зальчик еще меньших размеров, всего на три столика. Там была миниатюрная стойка с другой дамой. Здесь он почти сразу заметил дверь туалета, но всё ж ради приличия поинтересовался, так ли это. Девушка за стойкой подтвердила, но без особого радушия, даже где-то с раздражением.

Вадим зашел в туалет – очень небольшой, под стать остальным помещениям. Войдя, он увидел стенд справа на стене туалета, похожий на те, что висят в аптеках или банках. Большой пестрый квадрат из оргстекла с кармашками для бесплатной печатной информации. Было, конечно, интересно, что за информацию размещают в лондонских WC, но сначала... Когда внимание можно было переключить на стенд, молодой человек вытащил из кармашка небольшую глянцевую брошюрку. Листая ее и рассматривая многочисленные фото – текста в ней был минимум, понятный для любителя современной англоязычной музыки на любом континенте, – Вадим постепенно входил в оцепенение. В его руках оказалось наглядное пособие по «безопасности» однополых отношений...

Вся остальная «литература» на стенде была по той же теме. Вадим поспешно вышел из туалета и поднялся наверх. В кафе ничего не изменилось. Обстановка по-прежнему оставалась естественной и непринужденной. Изменилось только у него внутри. Для всех остальных – так он чувствовал в тот момент – туалетная библиотека была уместным элементом современности.

Он же как будто глотнул из унитаза.

Вадим вышел на улицу и вокруг не ощутил того же комфорта, что раньше. Он всегда гордился, считая себя человеком без предрассудков, вполне толерантным ко всякого рода веяниям оригинальности, но в этот вечер он был весьма смущен. Он переживал момент нарушенной свободы.

Пару минут он стоял, приходя в себя и выбирая направление. Сейчас ему хотелось побыстрее добраться до номера и завалиться на кровать. Он двинулся по выбранной улице без особого энтузиазма, ощущая при каждом шаге навалившуюся усталость.

Помаявшись еще с полчаса, он наконец вышел на Оксфорд стрит. Обнаружив автобусную остановку, он подошел и заметил на стеклянной стене остановки большой плакат. На нем были нарисованы большой глаз, большое ухо и большие красные губы. Напротив глаза была надпись: «Если вы видите», напротив уха: «или слышите что-нибудь подозрительное», напротив губ: «сообщите в полицию немедленно». Внизу была еще одна, не менее гениальная мысль: «Доверяйте своим чувствам».

«Круто! – подумал Вадим. – А что, если сообщить в полицию о том, что я видел в туалете? Это сойдет за подозрительное или меня обвинят в нетолерантности?»

Настроение было не очень. (Мягко сказано.) Впечатления смешались. Ведь, в принципе, в целом всё здорово и замечательно, но были ложки дегтя, которые никуда уже не деть. Душу сдавливал то ли стыд, то ли досада. Не за Англию, а скорее за себя...

Наконец подкатил огромный красный автобус. Он зашел внутрь ярко освещенного салона – народа было много. Засада была в том, что он не знал, на какой остановке ему выходить. Ему хотелось быть поближе к водителю, чтобы спросить, но стоять рядом было совсем уж неловко. Люди входили, и он им определенно мешал. Он немного растерялся, не находя места, куда бы перейти. Осмотревшись, он обнаружил лесенку, ведущую наверх, на второй этаж, точнее, палубу. Ведь это был настоящий даблдекер, на котором он давно мечтал прокатиться. Как только он поднялся наверх, то сразу услышал громкое, радушное, абсолютно искреннее:

– Смотрите, Вадик!

Вадим окинул взглядом салон и увидел двух мужчин и женщину, именно тех, кого он при первом знакомстве неуважительно назвал про себя рыбаками. Они сидели на своих креслах довольные и уверенные. Вадима удивило то, что на их лицах сразу угадывалась радость встречи. Но еще больше поразила его собственная мысль, что без промедления возникла в его голове: «Наши!» И казалась эта мысль такой естественной, столь уместной, что не встретила внутри Вадима никакой преграды...

Вадим подошел к «рыбакам» и стал что-то путано говорить. Он пытался сдержаться, скрыть, что рад встрече, но в голосе его и в лице «рыбаки» читали другое – что-то очень понятное для себя. Они сидели, разговаривали с Вадимом и улыбались.

Вадим признался в своих опасениях заблудиться и попросил «рыбаков» о помощи. Из разговора выяснилось, что они изучили маршрут еще вчера, в смелом вечернем броске в незнакомый город, когда Вадим медитировал перед открытым окном. Они уверили его, что всё будет «окей», и предложили «не париться». Вадим, успокоенный и ободренный, оглядел салон – свободные места имелись,– хотелось на некоторое время уединиться, обдумать всё происшедшее. Он выбрал места в носовой части салона. Кресла располагались перед большим ветровым стеклом, и, устроившись поудобней, бросив сумку на соседнее место, Вадим оказался опять будто перед экраном. Однако теперь проплывающий ночной город не воспринимался как кино, он начал переживаться, властно обозначая свое место в сердце пассажира. Вадим больше не анализировал и почти не думал, он снова поддался чарам, однако теперь его спокойствие гарантировали трое «рыбаков» в нескольких рядах от него.