«Серебряный век» дал русской литературе великое множество поэтических имен. Среди них и те, кто своими корнями прочно связаны с Мордовией. Многие стяжали большую известность в нашей стране и за ее пределами, но большинство прочно, хотя незаслуженно забыто. Среди последних – фигура Андрея Владимировича Звенигородского (1878–1961).
Первый раз имя Звенигородского встретилось мне в книге воспоминаний замечательного русского советского поэта Леонида Мартынова «Черты сходства»: в одном из очерков он описал старого чудаковатого князя, в далеком прошлом поэта-декадента, на фоне Москвы военных лет. Позднее Звенигородский «всплыл» на страницах мемуаров Н.Я.Мандельштам «Вторая книга». По ее свидетельству, старика-поэта знал и ценил Осип Мандельштам. В.С.Гроссман вывел князя в образе Владимира Андреевича Шарогородского в своем знаменитом романе «Жизнь и судьба». И хотя прототип не слишком схож с реальным человеком, интерес к личности и творчеству поэта он вызвал. Оказалось, Звенигородский родом из Ардатова – не мордовского, а уездного – Нижегородской губернии, соседнего с темниковскими землями. Более того, оказалось, что он – близкий родственник князьям Енгалычевым (его мать – урожденная княжна Енгалычева), владевшим землями на территории современной Мордовии. Все это не могло не пробудить интереса, а затем вызвало желание поделиться результатами изысканий.
Андрей Владимирович Звенигородский – личность, безусловно, примечательная и по-своему уникальная. Начать с того, что он – князь, причем представитель одной из наиболее древних княжеских фамилий Руси и ведет свою родословную напрямую от Рюриковичей. Он родился в уездном Ардатове 26 июня (8 июля – по новому стилю) 1878 года. Отец его – Владимир Дмитриевич – был помещиком, председателем земской управы, мать – Анна Андреевна – занималась просветительством, учительствовала. Юный князь в детстве переболел полиомиелитом и с тех пор всю жизнь ходил с палочкой, прихрамывая. Тем не менее, князь Андрей получил хорошее образование и в 1906 году с отличием окончил юридический факультет Московского университета. Тогда же, в Москве, он начал писать стихи, которые публиковал, главным образом, в периодике. Возвратившись в Ардатов, стал работать в земстве. «Для души» занимался краеведением, историей русской философии и литературы; помещая статьи и заметки, активно сотрудничал в нижегородских газетах. Особый интерес у него вызывала фигура П.Чаадаева, некоторые другие персонажи пушкинской поры. Позднее, в начале 1910-х, он был редактором литературного отдела «Нижегородской земской газеты».
Еще будучи студентом, Звенигородский, при участии Бориса Садовского, с которым был хорошо знаком, – оригинального большого поэта и своего ардатовского земляка, – вошел в поэтический кружок. Среди его участников, пожалуй, наибольшую популярность снискала Е.И.Васильева (Дмитриева) – более известная под псевдонимом Черубина де Габриак, а тон задавал Е.Я.Архиппов. С последним Звенигородский крепко подружился. Хотя тот был моложе князя на четыре года, но в их дружбе доминировал, безусловно, он. Он же вовлек Звенигородского в революционную деятельность: вместе с Архипповым (который учился на историко-филологическом факультете Московского университета) тот участвовал в 1902 году в студенческой сходке. Но если вожака заключили на несколько недель в Бутырскую тюрьму, то князя – человека, обремененного недугом, только «слегка пожурили». Именно через своего друга Звенигородский свел знакомство с «вождями революции»: можно утверждать, что его имя было известно С.М.Кирову, а возможно, и другим крупным большевикам.
Поэтическое наследие Звенигородского невелико по объему и неравноценно. До революции поэт издал два небольших сборника стихотворений, которым дал звучные латинские названия: «Delirium tremens» (1906) и «Sub jove frigido» (1909). На первый из них резко отрицательно откликнулся Валерий Брюсов в рецензии, опубликованной в журнале «Весы». Негативная оценка первой книжки мэтром русской поэзии, большей частью, была справедлива. Перегруженность эротикой, темой смерти, кладбищенскими мотивами ясно указывала на несамостоятельность начинающего автора, его некритическое отношение к худшим традициям русского декаданса. Нетрудно понять сарказм Брюсова, прочитавшего такие строки в стихотворении «Кошмар»: «В кровавой луже синий труп/ С улыбкой спелых слив/ Ударил в прелесть женских губ,/ Как буйных волн прилив». Или, например, в стихотворении «Пан»: «Страсти мне – не утешенье./ Я в любви, как пума, смел;/ Я – звериное хотенье/ Женских тел». Хотя в книжке были и удачные строки, Брюсов не захотел (или не смог) их заметить.
Второй сборник был шагом вперед в поэтическом развитии Звенигородского. Поэту удалось (или почти удалось) избавиться от влияния ультрадекадентского «московского» поэтического контекста. Конечно, стихотворения этого сборника еще не были полностью самостоятельными. В них ощутимо влияние русской поэтической традиции 1870-80-х годов, но «дыхание смерти» уступило желанию и способности жить и радоваться жизни, находить прекрасное в природе, окружающей действительности: «Я люблю бурьяны,/ Жгучую крапиву;/ Светлые поляны,/ Золотую ниву./ Я люблю побеги/ Дикой повилики;/ Тихие ночлеги,/ Птиц полночных крики». В поэтическом развитии свою роль сыграло, конечно, и то обстоятельство, что он вырвался из душных гостиных московских квартир, вернулся на свою малую родину. «Церкви крест, усадьбы крыша,/ Старый барский сад;/ Блеск лазури, пруд глубокий,/ Изб крестьянских ряд./ Звон стрекоз, шмелей жужжанье,/ Запах конопли,/ Золотые волны хлеба,/ Сонный лес вдали». Эти строки предвещали формирование самобытного русского поэта. Он много публиковался в нижегородских периодических изданиях, его стихотворения появлялись в столичных журналах. При поддержке Архиппова, который перебрался жить на Кавказ, его печатали владикавказские газеты «Терек» и «Казбек». В судьбе Звенигородского (как и в судьбе всей страны) роковую роль сыграла революция. Не о поэзии, а о физическом выживании – вот о чем в Советской России, главным образом, мог мечтать князь, из «рода Рюриковичей».
Годы революции и гражданской войны поэт провел в доме матери в Ардатове. В фондах Российской Государственной библиотеки нам удалось отыскать экземпляр сборника «Sub jove frigido» с дарственной надписью: «Глубокоуважаемому Александру Семеновичу Потехину на добрую память от автора. А.Звенигородский. 2 марта 1920 г., Ардатов». Значит, по крайней мере весной 1920 года поэт еще жил в Ардатове. В Москву он перебрался в годы НЭПа. Чем Звенигородский занимался в столице, кем и где трудился, чем и как жил и т.д., – точных сведений не существует. Но, безусловно, с литературой он связи не терял. Известно, что Звенигородский принимал участие в подготовке Полного собрания сочинений Л.Н.Толстого. Публиковал небольшие заметки в журналах «Книжные новости» и «Литературный критик». В самом начале 1930-х познакомился с О.Э.Мандельштамом, и тот с интересом общался со старым поэтом, ценил его стихи и даже принял участие в его судьбе (хлопотал о пенсии). Но самым близким Звенигород-
скому человеком в 1920–30-е годы стал П.П.Перцов – известный критик, публицист, один из заметных персонажей российской литературной жизни рубежа XIX–XX вв. В их дружбе не было ничего удивительного. По опыту, по возрасту, по сформировавшейся системе взглядов и ценностей они были, безусловно, близки. Они общались лично, их связывала также интенсивная переписка.
В романе Гроссман писал: «Шарогородский до войны жил хуже, чем во время войны». Это замечание справедливо в отношении реального человека, князя Звенигородского. Он был членом Союза писателей СССР, что дало возможность оформить пенсию и перебиваться внутренними рецензиями, вести «полуподпольное» существование: всегда держаться в тени, не принимать участия ни в каких компаниях и кампаниях. Причиной тому были не только особенности характера, но, вероятно, и опасения подвергнуться репрессиям; тем более что они не обошли стороной его семью – арестовывали сестру, сгинул в подвалах Лубянки племянник. В годы войны с его знаниями русской истории и литературы он оказался востребован и много писал для радио. Но и поэзия продолжала «жить» в нем. Хотя вот Л.Мартынов в своих воспоминаниях – в главе, названной «Князь Звенигородский», – не заметил в старике поэта. Между тем, поэт «продолжался». К сожалению, третий (и последний) сборник стихотворений, над которым он работал в 1920-е и в 1930-е, так до настоящего времени и остался в машинописи. Звенигородский дал ему необычное название – «Едва на крылах». Это был итоговый сборник, но поэт даже не пытался опубликовать его. Он понимал, что хотя ему сохранили жизнь, сие не означает, что его непременно должны печатать. Да и слишком несозвучен он был эпохе. Но стихи из этой книжки были известны современникам и ходили в списках. Строки, приведенные в романе Гроссмана: «Безумная беспечность/ На все четыре стороны./ Равнина. Бесконечность./ Кричат зловеще вороны./ Разгул. Пожары. Скрытность./ Тупое безразличье./ И всюду самобытность/ И жуткое величие», – из этого сборника.
После войны Звенигородский не писал стихотворений. Последняя публикация – заметка в журнале «Вопросы литературы». Она была совсем небольшой – всего лишь одна страница – и называлась «К происхождению слова «Коломна» (К истории поэмы А.С.Пушкина «Домик в Коломне»). Но это была страница, написанная человеком, тонко чувствующим слово и обладающим огромной эрудицией. Таким и был Андрей Владимирович Звенигородский – князь и поэт, один из малых осколков, канувшей в Лету России «Серебряного века».
Андрей Звенигородский
* * *
Я люблю бурьяны,
Жгучую крапиву;
Светлые поляны,
Золотую ниву.
Я люблю хоромы,
Сказочные гроты;
Золотой соломы
Свежие ометы.
Я люблю побеги
Дикой повилики;
Тихие ночлеги,
Птиц полночных крики.
Я люблю просторы;
Поздних свеч нагары;
Женственные взоры;
Женственные чары.
IGNIS SANAT
Во мне проснулись красные пожары.
Люблю я гул и взрыв подземных сил;
В них все постигну бешеные чары.
Пришел я опрокинуть власть могил.
Всего коснусь, могучий и безумный,
С сердец людских низвергну тяжкий сон;
Проснутся все, и оргиями шумный,
Ликующий охватит нас циклон.
С горящими, как Африка, губами
Мэнады обнажат святое дно,
И пьяное, пурпурными волнами,
Запляшет в нас стихийное вино.
Воскреснем все от жгучих исступлений, –
Низвергнув старый, в новый вступим мир.
Уж близок час всемирных воскресений.
Зову я всех на предстоящий пир.
ЗАБРОШЕННАЯ УСАДЬБА
Серенький домик, море крапивы,
Мальвы растут под окном;
В стеклах зеленых лучей переливы
Так и блестят серебром.
Дышит все древностью в этих покоях;
Мебель, портреты, камин;
Стены в каких-то туманных обоях,
Сети в углах паутин.
Прудик покрылся густою осокой,
В липах гнездятся сычи;
Из-под беседки над кручей глубокой
Сыплются вниз кирпичи.
По двору старый шагает служитель;
Ворон прокаркал и сел;
В мирно цветущую прежде обитель
Дух разрушенья слетел.
* * *
Церкви крест, усадьбы крыша,
Старый барский сад;
Блеск лазури, пруд глубокий,
Изб крестьянских ряд.
Звон стрекоз, шмелей жужжанье,
Запах конопли,
Золотые волны хлеба,
Сонный лес вдали.
Безмятежность и забвенье
Так и льются в грудь.
Так и тянет на свободе
Сладким сном уснуть.
* * *
В ризе снежной старый лес
Дремлет.
Сердце музыке небес
Внемлет.
Тройка в лунной тишине
Скачет.
Где-то филин на сосне
Плачет.
Заяц спрятался под ель,
Слышит,
Как вокруг него метель
Дышит.
Колокольчики вдали
Тают.
Чу! Кого-то псы нашли –
Лают.
* * *
Спутались в узел аллеи...
Кто вы, откуда, зачем,
Черные, скользкие, всем
Гибель несущие змеи?
О, кто безумствует тут?
Чей это вопль над подвалом
Страсти, разбившейся валом
Невозвратимых минут?
Пусть в роковом колесе
Нас изуродуют муки!
Тянутся к прошлому все –
Мысли и губы, и руки.
СТАРЫЙ ДОМ
Вчера я посетил наш старый дом;
Он зеленью густой зарос кругом.
Большие окна сумрачно глядели;
Порой врывался ветер с шумом в щели
И паутину мерно колыхал.
Я в зал вошел. По-прежнему рояль
Стоял с разбитою клавиатурой;
Над ним в углу, с физиономьей хмурой,
Скосившись, прадеда висел портрет,
В японской вазе розанов букет
Сплошным накрыли слоем черной пыли.
В чехлах линялых люстры, кресла были.
Раскинули тенета пауки;
Скреблася мышь. Нависли потолки.
Я обежал весь дом. Волной безбрежной
Неслись воспоминанья в безмятежной
И монотонно-мертвой тишине
О промелькнувшей в вечность старине.
И этот дом казался мне отныне
Заброшенной, покинутой святыней.
