Наталья Пращерук

Имя поэта Владимира Геннадьевича Яковлева (1952–2016) известно немногим. Это объясняется не столько переживаемым сегодня подъемом поэтического творчества в целом, обилием достаточно ярких поэтических индивидуальностей, среди которых легко затеряться, сколько обстоятельствами его личной и творческой судьбы. В.Г.Яковлев прожил большую многотрудную жизнь: был рыбаком, солдатом, спортсменом, переводчиком, редактором и издателем книг. В 1989 году он выпустил сборник стихов «На границе времен» со знаковым эпиграфом «Погибнет Волга – погибнет Россия», в котором не только названа малая его родина, но и обозначен основной пафос его лирики. Затем был 25-летний период молчания, и в 2014-ом – второе рождение поэта. За два года, предшествующие кончине, когда поэт был уже серьезно болен и знал о тяжести собственного заболевания, он написал около 100 стихотворений. Они вошли в посмертную книгу поэта «Стихотворения» (Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та [сост. А.А.Козлачков, Н.В.Пращерук], 2017 г.). Особое место в лирике 2014–2016 годов занимают стихотворения, объединенные темой и ситуацией предстояния. Именно ситуация предстояния – испытания человека перед лицом приближающейся смерти, стояния перед Богом («Вси бо предстанем судилищу Христову») становится определяющей для лирического героя, высвечивает его духовное состояние и духовный опыт, диктует характер образности, интонацию, стилевые формы. Отчетливое понимание происходящего, мужественное и мудрое его приятие без тени саможаления подчеркиваются сдержанной констатирующей тональностью, простотой языка: «Замыкаю свои уста. / Осеняю себя крестом. / Закатилась моя звезда / И погасла в окне пустом. / Ничего больше в мире нет / Да и не было никогда – / Только ясный небесный свет, / Только горняя высота»; «С радостью, с молитвами Христовыми / Ухожу на все четыре стороны. / С мокрыми ветрами и сиренями / Ухожу за все четыре времени...». «С радостью» – это не рисовка, не бравада, это обозначение особого состояния преодоленного, преображенного в духе страдания, дающегося человеку стяжанием «сердца сокрушенного и смиренного» («Сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит», Пс. 50). Русская традиция знает поэзию, связанную с переживанием близкого ухода. Однако трудно подыскать сходные именно по тональности поэтические циклы. Конечно, в качестве сопоставления закономерно вспоминаются «Последние песни» Некрасова. Д.С.Мережковский в своей известной работе очень верно охарактеризовал специфику этой лирики-стона: «“Двести уж дней / Двести ночей / Муки мои продолжаются, / Ночью и днем / В сердце твоем / Стоны мои отзываются”. И в нашем сердце тоже. Читая это, мы об искусстве не думаем: слишком живо, слишком больно – этого почти нельзя вынести. И только потом, вспоминая, чувствуем, что это предел искусства, тот край, за который оно переливается, как чаша, слишком полная». Предел и прикосновение к глубине подлинности, высшая точка, где «кончается искусство и дышат почва и судьба». Таким же дыханием подлинности, обнаженностью экзистенциальной проблематики отличается и лирика Яковлева. Однако ее определяющая интонация иная – это не стон, не желание избавиться от тяжких мук («Жадно желаю скорей умереть»; «Черный день! / Как нищий просит хлеба, / Смерти, смерти я прошу у неба, / Я прошу ее у докторов, / У друзей, врагов и цензоров, / Я взываю к русскому народу: / Коли можешь, выручай! Окуни меня в живую воду / Или мертвой в меру дай» [Некрасов Н.А.]). Тема физического страдания не уходит («Реанимация», «Возвращение», «Увидел заплаканных дочь и жену...», «Смертью тронут, жизнью трачен...»), но претворяется – здесь и сейчас – в свет, в торжество духа. Это не метафора. Дух, духовность трактуются нами в соответствии с апостольской и святоотеческой традицией: «...не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его. А нам Бог открыл это Духом Своим; ибо Дух все проницает, и глубины Божии... бо кто из человеков знает, что в человеке, кроме духа человеческого, живущего в нем? Так и Божьего никто не знает, кроме Духа Божия. Но мы приняли не духа мира сего, а Духа от Бога, дабы знать дарованное нам от Бога, что и возвещаем не от человеческой мудрости изученными словами, но изученными от Духа Святаго, соображая духовное с духовным. Душевный человек не принимает того, что от Духа Божия, потому что он почитает это безумием; и не может разуметь, потому что о сем надобно судить духовно» (1 Кор, 2, 10-16). Митрополит Иерофей (Влахос) поясняет: «Духовный человек четко отличается от человека душевного. Духовным является тот, который имеет в себе действие Святого Духа»]. Отправной точкой для анализа может послужить переложение Яковлевым молитвы ко Святому Духу, написанное в самом начале второго периода его творчества: «Дух святой, Господь Животворящий, / Царь Небесный, возносящий ввысь, / и Податель жизни, в нас звенящий, / И Хранитель Истины – явись! / Как ты нужен, Светозарный, ныне! / Так сойди же и вселися в ны, / Погибающих в пустой гордыне /
Посреди оболганной страны!». Стихотворение носит программный и знаковый характер. В отличие от других стихов, оно исполнено высокой патетики и выполнено в лучших традициях жанра. Это призывание Святого Духа, моление о помощи сознающего свою духовную немощь лирического героя. Характерно, что герой говорит не только от своего лица, но и от имени соотечественников, «погибающих в пустой гордыне посреди оболганной страны». Болезнь духа названа, обозначен путь исцеления – необходимо принять в себя Духа Божия, освободив для Его пребывания («вселения») пространство своей души. Очевидно, что трактовать поэзию, руководствуясь критерием четкого разделения душевного и духовного – дело немыслимой сложности, и, вероятно, почти невозможное в литературоведческом исследовании. И всё же. По контрасту с тематически сходными стихами (или циклами стихов) других поэтов, в частности, упоминаемого ранее Некрасова, лирический герой Яковлева остро ощущает присутствие Бога рядом с собой («Когда душа твоя, как смертница в исподнем, / Еще стоит, дрожа, в присутствии Господнем»), живет по-детски искренним, безоговорочным доверием к Нему, «сокрушенным сердцем» принимает всё, что «попущено» ему Божией волей: «Скажет: «Пасти коз поди!», / Отвечу: Спаси, Господи!». Такое редкое сегодня переживание ценностно и интонационно объемлет всю лирику последних лет и становится основой лирических сюжетов большинства написанных в этот период стихотворений: «Трудятся ночные рыбари – / Тянут невод от зари и до зари / По старинной, по равнинной той реке, / Что лежит у Господа в руке (...) Довезет меня туда паром / В предрассветном воздухе парном. / Будет в вербах розоветь восход, / А на берегу встречать Господь» («Трудятся ночные рыбари»); «Но Господь в пространствах горних / Видит нас сквозь здешний свет» («Ветер»); «А когда станет в небе светать, / Будем невод по небу метать – / И выцеживать звездную медь, / И вытягивать легкую смерть. / И держать перед Богом ответ / За весь этот неправедный свет» («Будем»); «Как будто тихо здесь прошел Христос, / И стал весь мир прозрачней и смиренней» («Мамины цветы») и др. Тютчевская тема особой Божией милости русской земле, ее благословения («Всю тебя, земля родная, / В рабском виде Царь Небесный исходил, благословляя») продолжается «хожениями» Богордицы: «Ходила Богородица по мукам, / По адовым кругам – и с каждым кругом / Всё меньше оставалось бренных сил. / И плакала сердешная...» («Ходила Богородица по мукам»). Предельной простотой лексики и образных средств воплощается переживание героем кенозиса Христа и Богородицы и стяжание им самим «нищеты духовной», открывающей путь к блаженству, к полноте жизни в Боге, к Царствию Небесному, которым побеждается смерть: «А речь о том, что смерти нет, / А есть лишь этот Божий свет...». Тема света становится в конце концов определяющей, венчающей, она развернута многоаспектно, поддержана щедрой образностью и символикой, цветовыми акцентами: «Стих на мгновение ветер, задувший / Лампу... Но ширится свет, / Прямо с небес протекающий в души...». Стихотворение «Свете тихий» связано с известным молитвенным песнопением вечерни, прославляющим Христа, явившего человечеству тихий свет Божественной славы Своего Небесного Отца. В нем передано особое духовное состояние радостопечалия, когда радость и печаль не сменяют друг друга, а сосуществуют в неразрывности. Отрада сердечного созерцания Божественного света и одновременно пронзительно-щемящее чувство расставания с земной жизнью, ее заката, пребывания «у черты последней самой»: «Свете дивный, свете тихий, / Свете поздний мой, закатный... / Листьев трепетные блики, / Яблок розовые пятна (...) И далекой птицы крики / У черты последней самой.../ Свете давний, свете тихий, / Незабвенный, несказанный!». Сладость земного и уже отрешение от него. Стихи, которые можно объединить в августовский цикл («Начинается август стрекозий...», «Преображение», «Август», «Мамины цветы»), наполнены светом Преображения. Их отличает утонченная образность, являющая нам красоту преображенного мира, увиденную и услышанную сердцем преображенного человека. Это и «сладкое солнце на абрикосе», и «васильки среди овсов», и «догорающий на клумбе георгин», и «дымное струение стрекоз над розами, над астрами, в сирени». Изысканная цветопись соседствует в них с тонкой звукописью, особым образом подчеркивающей обретенную тишину внутреннего мира лирического героя: «Петух меня разбудит в Плёсе / в Преображение Господне, / Когда душа о счастье просит, / Преображаясь на восходе. /Когда еще небесный пламень / Плывет огнем неопалимым / Над голубыми куполами / И тонким сводом тополиным». Световая и цветовая символика соединяется в стихах Яковлева с образами, исполненными подчеркнутой телесности, являющими земное («и куст калины у ворот, налитый ледяною кровью», «это память кирзовым своим сапогом бьет под сердце» и мн.др.), а также с многообразнейшими образами воды, с разветвленной водной символикой («у самого края, у мертвой воды», «плывет моя утлая лодочка», «и уплыл к нездешним берегам», «по туманам рек», «по стремящейся в бездну реке», «с рекою вместе течь. И в океан с рекою впасть» и т.д.). Так поэт запечатлевает путь человека к восхождению, показывает выстраданность обретения им духовного видения.