Игорь БЛИНОВ

Все может быть под нашими звездами!..

Армейские были

Нормальность в наших Вооруженных Силах не принята, не входит она в правила хорошего тона. У нас принято быть слегка «того», не в смысле «с приветом», а в смысле некоторой непредсказуемости. Непредсказуемость — замечательное качество, оно украшает военного, как надувные шарики свадебную лошадь. Непредсказуемый военный заставляет подчиненных не расслабляться, а вражины-супостаты боятся такого больше атомной войны — у них ведь дураков нет, у них только нормальные служат.

В Великую Отечественную на Балтике командовал подводной лодкой С-13 (!) легендарный капитан третьего ранга Александр Иванович Маринеско. И вот как-то раз, как это принято только у наших, погнал он свой подводный челн в торпедную атаку, в надводном положении, в кромешном буране, сияя всеми огнями и подмигивая семафором охраняемому конвою. Педантичным немцам, глядя на этот цирк, даже в голову не пришло, что это русские, что они их сейчас убивать будут,— ведь так не воюют. Не сообразили, а зря — на дно пошел крупнейший фашистский транспорт «Вильгельм Густлов». Вскоре почти таким же образом был потоплен вспомогательный крейсер «Генерал Штойбен» (немцы тоже умеют прыгать на граблях). Десять тысяч (дивизия) отборных войск, в том числе и семьдесят новообученных экипажей подводников, отправились в «страну вечной охоты».

Правда, потом, по слухам, начались трудности у нашего командования — геройский экипаж двое суток отмечал победу, погрузившись у родного пирса, а начальники, воя от злости, рвали наградные листы и с тоской заглядывали в мутную воду Балтики — навстречу к ним поднимались только пузыри.

Прошли годы. Конец семидесятых. Где-то, относительно недалеко от Гибралтара, наша «единичка» (атомный подводный ракетоносец) трое суток пытается оторваться от американского подводного атомохода. У америкоса электроника — последний писк, поэтому он слышит наших и дальше, и лучше. Экипаж — сплошь нормальные люди, служащие за деньги, дураков здесь нет.

Наше стратегическое чудо — «полуавтомат», то есть что не доделал автомат, то доделает матрос — там прижмет, тут докрутит, а здесь на клапан сядет, чтобы не выбило. Экипаж — средний возраст двадцать семь лет — служит за идею, потому что за такие деньги служить невозможно. Командует этим плавучим общежитием командир по кличке Кабан. Он самый старый, ему сорок лет. Кабан уже трое суток не спит — воюет по правилам и учебникам (такие же учебники у врага — разведчики, наверно, друг у друга списывали). Проку нет — висят сволочи на хвосте, как репьи у кобеля. В конце концов терпение лопнуло, в глазах Кабана появился нехороший блеск, в угол полетел циркуль.

— Так, хватит! Этот хоровод мне остоюбелеил! Боцман! Всплывай! Глубина 15 метров! Руль лево на борт! Продуть носовой гальюн! Старпом! Готовь «говно»! Акустика! Горизонт?.. Ага! А теперь давай на погружение! Сейчас эти козлы получат от меня пакет мирных инициатив прямо в ж..!

На американской лодке американские акустики доложили американскому командиру о непонятных эволюциях русских, о хлопке и постороннем шуме. Подумав немного, кэп решил: «У русских заклинило рули! Поздравляю экипаж с победой! Выйти на дальность торпедного пуска!» Экипаж расслабился и заулыбался, в отсеках пели «Америка! Америка!» Поторопились. Через 15 минут лодку потряс страшный удар. Рубку, перископы, антенны — все, что было сверху, как ножом срезало. От удара корабль лег на борт. Все и вся полетело на переборки. Праздничный обед вылился на потолок. Прочный корпус дал течь. Всплытие проводилось аварийно, то есть почти вертикально (что не добавило удовольствия). На поверхности лодка потеряла ход.

Что случилось? Ничего страшного — Кабан маневрировать начал. Его потом долго таскали за волосы, хотели снять с должности, но победителей не судят — ограничились двумя строгачами — так и по партийной линии вдогонку. Лодку отремонтировали довольно быстро — месяцев за пять.

А что хлопнуло и шумело? Сначала хлопнул продуваемый гальюн, а потом шумело «говно» — здоровые мешки, набитые мусором и использованными регенеративными патронами. Они в воде выделяют жуткое количество газа, который, вырываясь из горловины, сильно шумит. Вот под завесой этого шума атомоход Кабана и подкрался незамеченным к расслабившемуся «владыке морей».

Прошло еще лет десять. Страна «ускорилась», заработала «по-новому» и даже начала перестраиваться на бегу. У нас как-то вдруг сразу не стало врагов, ну просто плюнуть некуда — везде одни друзья. И вот друзья из блока НАТО присылают нашему министру обороны письмо — мол, у нас во Франции проводятся соревнования военных. Они там стреляют, прыгают, бегают. Не хотите ли вы вместе с нами побегать, так сказать, на общих началах, вне конкурса, так сказать? Министр почесал затылок: «А чего бы не побегать?» И дал добро. Бумага, обрастая подписями, скатилась на майора-исполнителя. Тот сел, почесал затылок: «Кого бы послать?» Впрочем, думал недолго — кого может послать во Францию майор — выпускник Уссурийского училища? Конечно, своих!

И полетело на дальний Восток приказание: «Выделить пятнадцать человек, плюс прапорщик, плюс офицер для следования в г. Париж с целью выполнения служебного задания». Срок исполнения — как всегда — вчера. Подпись — министр.

В Уссурийском училище приказание получили поздно вечером. Дежурный, тоже майор, сначала вздул телеграфистов за некачественный прием: «Какой Париж? Я вам что, идиот?!» Телеграфисты заламывали руки и божились на портрет Ленина. К полуночи выяснилось, что майор действительно идиот.

Он сел, почесал затылок. Теперь предстояло доказать то же самое генерал-майору — начальнику училища.

Генерал, немолодой уже танкист, долго не мог понять, кто звонит и откуда, а когда понял, то тут же объявил дежурному выговор и лег спать. На второй звонок он орал так, что мог бы заглушить танковую армию. Дежурный бился в истерике, но все-таки нашел в себе силы позвонить еще. С третьего раза генерал-таки понял, что он тоже... ну, скажем так — майор. Как-то сразу успокоившись, затребовал себе машину и приказал дежурному собрать всех. Еще час, обзванивая замов, дежурный исполнял на телефоне гопак и танец живота одновременно, пытаясь объяснить, зачем их собирает генерал. Когда в конце концов все были оповещены, в окошко засунулась наглая рожа генеральского водилы: «А у меня бензина нет!» Визг майора разбудил все училище. Бензин нашелся мгновенно. Машина выскочила за ворота и умчалась в город. За ней еще долго летела чугунная пепельница.

В три утра собрались все. Сели у генерала, закурили. Стали решать «Что делать?» Первыми уснули тыловики — Франция их не волновала. Больше всех суетился замполит. Он чувствовал себя Александром Матросовым перед французским дотом, только вместо связки гранат в руке — телефонная трубка. Так близко на передний край он еще не попадал и поэтому тряс аппарат в попытках получить дополнительные указания. «За что?! — вопило его существо.— Чем я так провинился перед партией? Зачем вообще я стал коммунистом?!»

— Да! Да! Товарищ генерал! Надо отправить лучших коммунистов! Человек пятнадцать найдем! Завтра проведем собрание, проверим первоисточники, знание истории французской революции! А потом...

— А потом — суп с котом,— прервал его мудрый генерал.— Сегодня в девять тридцать борт на Москву. Значит так... Посылать будем спортсменов. Бегунов. И чтоб рост у всех сто восемьдесят, а нога — сорок три. Один хрен, в нашем училище французский никто не знает. Ни коммунисты, ни беспартийные... Да угомонись ты! Кому звонить? В Москве уж спать ложатся!

Обреченный замполит вытащил красный, распухший палец из наборного диска и тихо сел в углу.

— Господи! — простонал он.— Какая у нас огромная страна!

Через полчаса зам по учебной части построил человек пятьдесят. Генерал отбирал лично и тщательно.

— Ну, пожалуй, эти сгодятся. Остальным — лопаты и на снег!

— Сынки! — обратился к оставшимся.— Если кто-чего, то имейте в виду! Дальше замполит объяснит.— Повернулся и ушел в кабинет.

С офицером и прапорщиком было проще:

— Приходько! — Дремавший продовольственник встрепенулся и вытаращил глаза.— Отправишь своего Барсукова, капитана. Он как раз бегун, да и тыловик — сам от голода не помрет и людей не уморит... а то ведь знаете что в этой Франции едят?.. А прапорщика... пусть берет Редькина из третьего батальона. Он афганец, в самый раз для Парижа будет.

На аэродроме группу провожали двое — замполит и особист. Замполит держал за рукав капитана Барсукова и что-то бубнил ему в ухо, вставал на цыпочки. Изо рта зама валил густой пар. Особист же молча ходил вокруг самолета и зачем-то под него заглядывал. Уже перед самой посадкой он отозвал в сторону Редькина:

— Товарищ прапорщик, вам все ясно?

Редькин кивнул.

— Не допустите разглашения военной тайны.

— Какой? — без эмоций переспросил Редькин.

Особист удивился, поняв вдруг, что тоже не знает ни одной тайны. Он потоптался на месте, потом буркнул: «Вернешься — узнаешь какой...» И, не прощаясь, ушел.

В Москву самолет прилетел через сутки, совершив шесть посадок в разных концах огромной страны — развозили и забирали ящики, картошку, пакеты, три танковых троса и якорную цепь. Чтобы не гонять бортовой кран, командир экипажа эксплуатировал уссурийцев.

В столице пробыли два дня. За это время всех одели с иголочки и заинструктировали до обморока. На третий день, рано утром, полудохлый ПАЗик с визжащей коробкой отвез их в Шереметьево, где без лишних формальностей группу затолкали в ИЛ-86.

Франция встретила тепло — плюс пятнадцать. Снега не было.

В Ле-Бурже к ним подошел молодой человек в сером костюме и галстуке на резинках. Представился переводчиком, обозвал Барсукова лейтенантом и повел к автобусу через залитый светом зал. Грохот сапог, шинели, шапки, вещевые мешки дореволюционного образца, а особенно коренастая фигура прапорщика Редькина с ручищами, предназначенными для отрывания голов «неверным», вызывали у аборигенов смутную тревогу на уровне генетической памяти. Французы на мгновение цепенели, открывали рты, а потом бочком-бочком разбегались по углам. Через зал шла русская зима, смоленская дорога и дубина народной войны.

Ближе к ночи группу привезли в лагерь соревнований и разместили в палатках. Палатки были обыкновенные — брезентовые, только сшиты руками и для людей. Измотанные дорогой уссурийцы, не ужинав, попадали в кровати, и ровно через пять минут окрестности содрогнулись от могучих раскатов сибирского храпа прапорщика Редькина.

Утром невыспавшийся Барсуков (прапорщик, собака, всю ночь издевался) поднял всех умываться. Полусонные, шли по табличкам «WC» и уперлись в ряд вагончиков, затянутых маскировочной сеткой. Когда Редькин узнал, что это полевой туалет,— его «замкнуло». Прошедший Афган прапорщик ходил по вагончику, трогал разные блестящие штучки, заглядывал в унитазы, щупал мягкую бумагу и спрашивал всех: «Ну зачем в поле туалет?» От вывиха мозгов его спас капитан, утащив умываться на протекавший рядом ручей.

Потом был завтрак... из пяти блюд... на выбор. Потом электронные стрельбы, потом еще черте что, а потом и день закончился. Вечером командиров собрали в штабе, и, таким образом, вдали от Родины, на земле Франции пятнадцать сибирских молодцев оказались предоставленными сами себе… часа на два.

За два часа можно много успеть, особенно если ты молод, здоров и сообразителен. Сообразили быстро — французский коньяк! Где? В соседнем городке — вот за лесом виднеется. Деньги? В карманах нашлись пятерка и трояк мелочью (естественно, рублей). Рванули двое — Сержант и Рыжий курсант.

Километр одолели минуты за четыре, еще через пять ноги сами вынесли к домику с вывеской «CLUB».

Рыжий подошел ко входу и со словами: «Не может быть, чтобы здесь не наливали!» решительно распахнул дверь.

Он не ошибся, здесь наливали — в клубе было полным-полно военных. Кто пил, кто курил, кто играл в бильярд. Увидев наших, присутствующие замолчали и повернулись к двери.

Сержант с Рыжим, не сбавляя шага, прогромыхали к стойке и...

— Ты французский знаешь?

Рыжий соображал недолго — вспомнил классику:

— Шерше ля... коньяк! «Же не манж па сис жур!»

Сержант тут же шлепнул на стойку два железных рубля с Ильичом и, глядя на удивленного бармена, добавил, сжав ладонь в кулак:

— Ленин! Классúк! Рашин сувенир! Но пасаран!

Клуб засмеялся, бармен захохотал, бильярдисты просто заржали.

— Ви! Ви! Коньяк «Классúк»! Сис жур! Ви! Ви! — Вытирал слезы, бармен нырнул куда-то вниз и вытащил бутылку коньяка: — «Презент!»

— Нам презентов не надо! — заявил Рыжий и добавил еще пятьдесят копеек, потом кивнул Сержанту: — Пошли, нас ждут!

Уже на выходе он услышал за спиной:

— Ванья! Совьет! Гейм! Гейм! — Здоровенный негр в майке с буквами «USA», нагло улыбаясь, протягивал Рыжему кий: — Ванья! Коньяк!

Рыжий развернулся на каблуках:

— Что, жертва апартеида, выиграть хочешь? Я тоже ставлю!

Бутылка коньяка покатилась по зеленому сукну, американцы крикнули: «Yes!», и стол тут же облепили зеваки.

Через час в клубе уже никто не смеялся, кроме бармена. У ног Сержанта стояло семнадцать бутылок коньяка «Классúк», еще одну бутылку Рыжий подарил негру: «Запомни день, Мандела!» Из девяти партий он не проиграл ни одной, причем бедного негра «сделал» пять раз подряд.

Желающих играть больше не было. Рыжий подошел к стойке:

— Пять бутылок презент! Налить всем! За Ленина!

Под аплодисменты публики подхватили коньяк и двинулись в лагерь.

— Ну ты даешь! — Сержант не скрывал своего восхищения.

— Ничего особенного! Просто в бытовке нашей роты вместо гладильного стола стоит бильярд. Жизнь научила!

К своей палатке пробирались «задами» и «огородами». Коньяк спрятали в ручье. Успели к построению — Барсуков только начал делать объявление:

— Завтра основное мероприятие — кросс тридцать километров, стартуем вне зачета — последними. Поэтому сейчас на горшок и спать! Разойдись!

Объявили отбой. Ровно через пять минут захрапел Редькин, еще через два часа в страшных муках забылись Барсуков и переводчик.

В полночь, в серебристом сиянии французской луны, в сторону темного, спящего леса бесшумно скользнуло пятнадцать теней. В тихом ручье плеснула вода. В городе залаяла собака.

На завтрак явился только прапорщик. Плотно поев за всех, он кое-как разбудил капитана и курсантов. Вид последних, правда, вызвал у него некоторые подозрения, но, посмотрев на черное от хронического недосыпа лицо Барсукова, Редькин устыдился и принялся усердно трясти переводчика. Через двадцать минут Барсуков решил:

— Здесь поможет только реанимация. Пойдем без «языка».

Высокий, седой судья поначалу с сомнением вглядывался в красные глаза уссурийцев и сочувственно цокал языком, однако, увидев «бьющего копытом», бодрого как огурец Редькина, тут же махнул флажком.

Пробежав километров шесть, обогнали четыре команды. Барсуков посчитал, что для начала вполне достаточно, и объявил перекур. Расположились на живописной обочине. Капитан прилег у пня, курсанты  попадали в жухлую траву. Редькин начал деловито перематывать портянки. Закурили. Из-за поворота выскочил джип и тормознул напротив. Седой судья, с выражением живейшего участия на лице, что-то спросил у Барсукова по-французски. Ориентируясь на интонацию, Барсуков поднял большой палец:

— Нет проблем! Все о’кей!

— Натюрлих! Фантастишен! — добавил из-за спины рыжий курсант.

Судья пожал плечами и укатил обратно.

— Наверно, здесь курить нельзя,— сказал Редькин, натягивая сапог.

— И на газонах сидеть! — снова влез Рыжий.

Капитан скомандовал, группа построилась и порысачила дальше. Обогнали еще четыре команды. Барсуков с удивлением заметил, что бегут только они, а остальные идут быстрым шагом. Пошли пешком, закурили. Опять, будто из-под земли, вырос судья на джипе. В этот раз он был менее любезен — ткнул пальцем в дымящиеся сигареты и протянул руку.

— Ну, я же говорил, что здесь курить нельзя! — возмутился прапорщик. Сержант собрал пачки и сдал их судье.

Снова побежали. Время подходило к обеду. Барсуков решил поторопиться и не делать привалов до финиша.

Через два с половиной часа добрались. Кроме очнувшегося переводчика наших никто не встречал. Капитан пошел разбираться в штабную палатку. Если бы вместо Барсукова в штабе появился инопланетянин, то это произвело бы меньшее впечатление. Оказалось, что уссурийцы, стартовав последними, прибежали на полтора часа раньше всех. Сбившись с маршрута, они сделали трехкилометровый крюк и проскочили мимо пункта отдыха и питания, а в сигаретах, которые забрал судья, кроме дешевого табака не было обнаружено ни наркотиков, ни допинга. Потом Барсуков узнал, чем занимались его подчиненные вчера вечером и ночью, французы были восхищены, капитану стало дурно, у переводчика подкосились ноги.

Вечером был банкет. Поднимали тосты за Россию и загадочную русскую душу. Французы затянули «Катюшу», капитан грустно улыбался и молчал, предчувствуя, что их ожидает на Родине. К утру он заставил американцев петь «Интернационал».

P.S.  

Училищному замполиту ничего не было. Переводчика отозвали в Союз. Барсукова перевели в отдаленный гарнизон на Кольском полуострове. Редькина отправили в Таджикистан. Курсанты стали лейтенантами. Рыжий попал на Сахалин и через семь лет уволился в запас. Сейчас он бармен в Москве. Сержант дорос до майора и стал командиром роты у теперь уже старшего прапорщика Редькина. Таджикистан рвала на части война. Их рота попала в засаду. Майор-сержант и Редькин прикрывали отход. Майора ранило в голову, прапорщика в руку. Почти пять километров старший прапорщик Редькин тащил на себе майора, уже мертвого. Вот так.

СВОЛОЧЬ

Рассказ

Старшему прапорщику Берману в жизни не повезло — он был маленького роста. Такого маленького, что жене приходилось покупать ему рубашки и носки в детском отделе «Военторга». Он же в это время терпеливо ждал на улице — стеснялся, но в гарнизоне не спрячешься, и продавщицы, участливо улыбаясь, интересовались у супруги: «Для младшенького? (У Бермана было две дочери). Будут велики — приносите, поменяем».

В части же Берман был большим человеком — начальником расходного склада и командиром нештатной пожарной команды. За столом с бумагами и в пожарной машине это был орел, нет — беркут! Маленький, правда, но очень хищный! К тому же он считал себя силачом — три раза в день дергал перед зеркалом двухкилограммовые гантельки и не выпускал из рук кистевой эспандер. Так что в конце концов заработал прозвище — «Сушеный Геракл». А дал ему это прозвище местный юморист мичман Леха Иванов — техник-электрик и злейший враг «Геракла» по единственной причине: росту в Лехе было сто восемьдесят девять сантиметров без ботинок.

«Геракл» ненавидел Леху лютой ненавистью и обзывал его «Столбом», «Длинным гадом» и «Курвиметром». Леха тоже не оставался в долгу и оттачивал на «Геракле» свое остроумие. Например, на построении: «Товарищ Берман! Вам ближе, посмотрите, не развязаны ли у меня шнурки?» или на стрельбище: «Какая наглость! Все получили бронежилеты, а Берман урвал себе бронепальто!» Доставалось и родному городу «Геракла» — Копейску. «Вот если бы город назывался Пятнадцатикопейск, то, несомненно, товарищ Берман был бы выше ростом…»

И все же «Гераклу» приходилось обращаться к Лехе Иванову с просьбами. Дело в том, что он панически боялся электричества и ни черта в нем не соображал, а учитывая, что склад имел высокие потолки, то проблема замены сгоревших лампочек превращалась для «Геракла» в тихий ужас.

«Сушеный» сидел на складе, пока не гасла последняя, и только тогда скрипя зубами, шел к Лехе на поклон. Тот, зная, что при других обстоятельствах он не получит и гвоздя, быстро назначал цену и приступал к работе. Со временем аппетиты Лехи стали больше, и, дабы не выпустить такую «жирную рыбу» из рук, он начал подкладывать под цоколь смоченный в воде кружочек картона. Лампа горела, а через сутки-двое гасла. Леха снова приходил, хаял на чем свет стоит лампы, проводку, склад и хозяина, у которого, ввиду маленького роста, руки, ноги и голова растут из одного места, потом совал якобы «сгоревшую» лампу в карман и ввинчивал новую.

Так продолжалось довольно долго, пока добрые люди не объяснили «Сушеному Гераклу», что к чему. Он был страшен в своем гневе, и «поганый ворюга» Иванов был отлучен от склада навсегда.

Месть Лехи не заставила себя долго ждать.

В часть с проверкой приехала комиссия. На следующий день, утром, объявили «учебную пожарную тревогу». Машина, воя и мигая, выскочила во двор, а следом за ней из дверей склада с ревом вылетел «Геракл» в ярко-красной шинели и в шапке из чистого золота. Для полноты картины не хватало только гребня на голове и фонаря на заднице. Командир онемел, а комиссию хватил столбняк. Леха катался в сугробе. Потом выяснилось, что накануне вечером, улучив момент, он проник на склад и в потемках быстренько выкрасил рабочую шинель «Геракла» валиком, а его шапку щедро обсыпал бронзовой пудрой.

Прошло полгода. «Муки адовы» показались бы легкой мигренью в сравнении с тем, что испытывал старший прапорщик Берман — над ним потешался весь гарнизон. Больше всех страдали матросы-пожарники, поскольку, усердно устраняя замечания комиссии, «Геракл» принял боеготовность своей команды на безумную, почти нереальную высоту. О пожарных стали сочинять леденящие душу легенды и мифы, а командиры пугали ими нерадивых подчиненных. Страшнее перевода к «Гераклу» был только дисбат.

И тут Леха Иванов, уже давно забывший обо всем, купил машину — беленькую четверку и простодушно попросил «Геракла» посмотреть — как там чего, так как сам еще «ни бум-бум». «Геракл» согласился с радостью.

Через два дня «Сушеный» позвал Иванова забрать свою «ласточку». Веселый Леха прибежал через пять минут. Машина заводилась «с полутыка» и, урча, как сытый кот, блестела холеными боками. Сияющий, как медный тазик, Леха прыгал вокруг «Геракла» и пытался сунуть ему бутылку. Тот вяло отказывался, бубня под нос: «Какие могут быть счеты между старыми друзьями?», но бутылку все-таки взял.

Очень скоро Леха стал ощущать в салоне запашок. С каждым днем вонь становилась все сильнее и сильнее, и в конце концов стало казаться, что в машине сдохла лошадь. Леха катался только с опущенными стеклами, высунувшись до пояса наружу, и старательно изображал из себя развеселого удальца, которому плевать на снег и мороз, лишь бы ветер в лицо. На третий день Леха сломался и поделился бедой с коллективом. Коллектив, стоя подальше от машины, выразил свое сочувствие и предположил, что где-то внутри окочурилась крыса. Больше всех сочувствовал «Геракл» и даже подарил мышеловку. Помогать Иванову желающих не нашлось.

Рано утром, в воскресенье, Леха выгнал свой «сарай» на пустырь и, провозившись до позднего вечера, вытащил из салона три десятка тухлых голубиных яиц. В понедельник, на построении, он принародно пообещал «при первой возможности стереть этого клопа в порошок».

Возможность представилась через неделю.

Распираемый чувством собственной значимости, «Геракл» исполнял обязанности помощника дежурного по части. Начался обед, и дежурный ушел в столовую «кормить олухов», оставив в дежурке «Сушеного» и рассыльного — молодого матроса-узбека. Немного поскучав, «Геракл» тоже решил подкрепиться.

Надо сказать, что он был буквально помешан на собственном здоровье и никогда не питался в столовой части, где, по его словам, «пища готовится не по технологии и из некачественных продуктов», а поэтому пользовал только то, что готовила ему жена. Вот и сейчас, включив плитку, «Геракл» достал сковородочку и вывалил на нее из банки пюре и котлеты. За эволюциями врага из соседнего кабинета внимательно следил мичман Иванов. Вскоре до его носа доплыл аппетитный запах. «Пора»,— решил Леха и, подняв трубку городского телефона, набрал номер.

Требовательный звонок оторвал «Геракла» от обнюхивания сковородочки. Звонил какой-то полковник из политуправления: «Примите телефонограмму!» «Сушеный» плюнул с досады (как не вовремя!) и вытащил журнал. На другом конце провода Леха судорожно искал чего-нибудь. Под руку попалась прошлогодняя «Правда» с передовицей «Битва за урожай». Устроившись поудобнее и закурив, он начал диктовать: «Командирам частей, заместителям по политической части к исполнению…» — и далее по тексту: «Хлопкоробы Казахстана с глубоким удовлетворением… выполняя решения…»

Прошло двадцать минут, котлеты пригорали, рассыльный-узбек спал в углу, открыв рот, а телефонограмма не кончалась. «Геракл» занервничал.

— Товарищ полковник! Можно секундочку!..

— Можно Машку за ляжку! — рявкнула трубка.— Принимайте сообщение!

Леха, вытянув шнур до предела, выглянул в коридор. Бедный «Геракл», не отрывая своей трубки от уха, пытался дотянуться до плитки.

— Я вам что сказал?! Сядьте на место!

От неожиданности «Сушеный» чуть не упал и удивленно уставился на телефон, который начал бубнить что-то о забастовке английских докеров.

— Когда в кабинет потянуло горелым, Леха закончил:

— Доложить командиру немедленно! Передал полковник Зорро!

Через пять минут приехал командир. Разглядев в клубах дыма «Геракла», он целых полчаса возил его мордой по столу как пожарника, а когда прочитал телефонограмму, то потратил еще полчаса, чтобы втолковать, что если тот полковник — Зорро, то Берман тогда — всадник без головы.

До смены «Геракл» еле дотянул. Вечером поднялась температура, а утром «скорая» отвезла его в госпиталь с бронхитом и пневмонией.

В палате Бермана навещали только домашние и, как ни странно, Леха  Иванов.

Через два месяца старший прапорщик Берман вышел на службу, от его вражды с Ивановым не осталось и следа — они даже обедали вместе то на расходном складе, то в мастерской Иванова.

Прошло время. Берману «стукнуло» сорок пять, и он, уволившись в запас, засобирался на родину, в копейск.

Чтобы добраться до вокзала, командир выделил ветерану «УАЗик», назначив старшим, естественно, Иванова. Перед отъездом Леха зачем-то выпросил в автопарке два никому не нужных танковых трака и завернул их в вощеную бумагу.

Когда он приехал, Берман уже ждал на вещах у подъезда (жену и дочерей он отправил раньше). Попросив Леху покараулить чемоданы, он вернулся в квартиру, чтобы в последний раз проверить воду и газ.

Часа через три подъехали к вокзалу. Берман схватил саамы большой чемодан и, едва устояв на ногах, покраснел от натуги.

— Ого, какой тяжелый! — удивился Леха.

— Ничего! — прохрипел «Геракл».— Я не из хлипких! — И, крякнув, поволок его к поезду. Из чемодана торчал уголок вощеной бумаги.

Через пять дней в часть пришла телеграмма из Копейска с одним-единственным словом: «Сволочь». Связисты все поняли и отдали ее Лехе. Он рассмеялся, сунул телеграмму в карман и пошел по коридору. Проходя мимо дневального по штабу, Леха вдруг остановился и, сделав тому какое-то въедливое замечание, бережно поправил бирку на висевшем рядом огнетушителе.

Рис. автора