Валерий Петрухин

А была ли Даша?

Плохо вставленное в раму стекло дребезжало все назойливее и назойливее под напором холодного зимнего ветра, воздух в комнате был словно нашпигован мельчайшими ледяными иголками (батареи отопления работали в полсилы, одеяло тонкое) – и я мерз в постели, сна не было ни в одном глазу. Ко всему прочему я был голоден и зол как черт! Умудрился опоздать на последний автобус и теперь придется провести тоскливую зимнюю ночь в захолустной обшарпанной гостинице. Единственное, что мне удалось, – это выпить стакан горячего сладкого чая, но он только раздразнил мое воображение, напомнил о горячем домашнем ужине... Я то и дело ворочался на своей скрипучей койке, она стояла у самого окна, в которое безжалостно дуло, и я все выбирал и выбирал укромное местечко, чтобы, наконец, согреться и уснуть. Как и бывает в глухие одинокие ветреные ночи, в голову лезли всякие глупые мысли: казалось, что я позабыт-позаброшен; весь мир замурован в выстуженную ночь; вся моя жизнь представлялась неудачной, пустой, никчемной, «липовой»... Я тщетно жмурил глаза, считал до ста, старался думать о чем-то хорошем. Ветер выл так близко, почти за ухом, так толкался тупым лбом в раздраженно звеневшее окно, что я чувствовал: сердце мое покрывается жесткой ледяной коркою. Кто бывал в провинциальных гостиницах, тот знает, какую тоску могут нагнать на человека обшарпанные стены, колченогие стулья, облезлая мебель, мутная лампочка под потрескавшимся потолком... А когда еще бессонница нападет – совсем мочи нет! Лежишь в холодной кромешной тьме, поневоле слушаешь стоны не на шутку разгулявшегося ветра, и с отвращением думаешь о себе, о людях, об этом мире, куда тебя забросили как несмышленое дитя. И, может быть, этот мир – не лучший из всех существующих миров, а просто оплошность или болезнь Бога. Чем дольше ты живешь на этой земле, тем явственнее ощущаешь свое существование как вечное испытание, как неуклонный переход из одной ситуации в другую, где нет и никогда не будет «тишины и покоя», а только неизменная тряска проблем. Одно дело уладил, как тут же появляется другое, с этим справился, тут же третье... А остановиться, оглянуться, спокойно рассмотреть то, что тебя окружает, – нет времени. Все незаметно уходит, течет как песок между пальцами. И вот такой ветрено-разгульной метельной ночью вдруг и спросишь себя: а был ли я хоть раз счастлив за все годы? И не можешь сразу ответить. Правда, пытаешься что-то вспомнить, вытащить из тайников памяти, но кажется, что все это – не то, не то, не то...

Нерешительный стук в дверь прервал мои мизантропические мысли. Кого еще нелегкая несет? Я встал, зажег свет, взглянул на часы: около полуночи.

– Кто там?

– Меня к вам подселили...

Я открыл дверь. В коридоре ледяное дыхание зимы было еще сгущеннее, чем в комнате. Передо мной стоял высокий человек в черной куртке-аляске. Он застенчиво улыбнулся:

– Потревожил я вас, спали уже, наверное...

– Да нет, не спал.

Я снова забрался под одеяло. Ступни ног стали совсем ледяными. Незнакомец снял куртку, огляделся.

– Да, совсем не жарко.

– Гостиница есть гостиница... Батарея чуть теплая.

Разговаривать не хотелось, я отвернулся к стенке, за-
крыл глаза.

Незнакомец еще возился, не выключал свет, чем-то звякнул, потом я услышал его нерешительный голос:

– Вы извините, что тревожу... Может, составите компанию, одному как-то не с руки.

Я повернулся. На столе стояла бутылка водки, рядом лежал бумажный, словно промасленный кулечек.

– Согреемся? Только вот закусывать... Хлеба нет, одна килька...

– А почему нет? Весьма кстати в такую ночь.

Мы сели, выпили, похрумкали килькой. Познакомились; Николай, так представился мой новый знакомый, оказался довольно словоохотливым.

– Тоже нелегкая сюда занесла? – спросил он.

– В командировке я, по роду службы, журналист.

– Журналист, значит? Статьи пишешь?

– Да.

– Ясно. А я вот в гости ездил. К брату. Живу не в Мордовии, родился здесь. После армии остался под Ленинградом. Женился... А сейчас вот приехал, посмотрел и... не рад, что приезжал.

– Это почему?

– Да как сказать... – вздохнув, Николай разлил водку по стаканам. – Знаешь что... давай-ка выпьем за... нашу юность, которая никогда не повторится. А жаль... Хотел бы еще раз жизнь начать сначала?

Я пожал плечами:

– А какой смысл? Опять судьба точно также сложится. Иного не дано, ошибки те же совершишь, другую не полюбишь...

– В самом деле? – Николай посмотрел на меня недоверчиво. – А в это не верю. Знаешь, я ведь не к брату приезжал, а к девушке, которую в юности очень любил.

Он встал, нервно пошарил по карманам куртки, потом махнул рукой:

– Черт, сигареты кончились... Ты, как я понял, не куришь? Ну, давай тогда еще выпьем.

Поставив стакан и не закусывая, он вдруг заговорил взволнованно, с каким-то внутренним жаром.

– Понимаешь, все у меня, вроде бы, нормально: жена попалась работящая, домовитая, дети – один к одному! – не спиногрызы, вроде бы, слушаются, сам, слава Богу, работаю, деньги пока платят... Ну, ничего такого, чтобы волноваться, дергаться. И вот год назад напало на меня какое-то тоскливое отупение: это не так, это не эдак, как у Высоцкого: «Все не так, ребята...». Раньше, вроде, как на конвейере: работа – дом, дом – работа. А тут словно скрутило меня. И сам не пойму, отчего. Тоска заедает и заедает... И почему-то стали захлестывать меня воспоминания: детство нелегкое, деревенское; юность стала вспоминаться: черемуха цветет, лягушки в пруду орут, в клубе нашем стареньком танцы, проигрыватель весь раздрызганный хрипит заезженными пластинками... И Даша перед глазами: в легком платьице, с косой. Сколько ребят за ней ухлестывало! Село на село – мы дрались отчаянно, чужаков ни на йоту к ней не подпускали... Не знаю, как получилось, что глянулось ей во мне, но стали мы «дружить». Пацаны завидовали, но никто пальцем не тронул: Даша сама выбор сделала, да и своих не трогали. И вот, понимаешь, ничего особенного не было: на велосипеде я ее катал, на бревнышках сидели, за черемухой лазили... Один раз я ее поцеловал. И все! Но, знаешь, умирать буду, но этот поцелуй не забуду. И вроде бы ничего особенного: ну поцеловались и поцеловались, а вот на тебе...

Николай замолчал, долго смотрел в мутно-снежное окно, потом разлил остатки водки.

Алкоголь начинал постепенно действовать, я согревался, и, честно говоря, не совсем понимал, почему мой новый знакомый так переживает: у кого из нас не было первой несчастной любви...

– Что ж дальше у вас вышло?

– Обыкновенная история: я ушел в армию, а она вышла замуж. Когда мне письмо пришло – что со мной было! В караулке чуть пулю себе в лоб не пустил! Как-то выдержал. Но в деревню уже не вернулся.

– Как же теперь Даша живет?

– Вначале я у брата спросил. А он так странно на меня посмотрел... Ну, и рассказал такое, что я вначале не поверил. Понимаешь, Даша... спилась. Было трое мужей – все ее бросили. А дети остались от первого мужа. Ну, брат пытался меня отговорить, не ходить к ней, а все-таки отправился... Нашел дом. Ее не оказалось, встретил меня мальчик лет тринадцати. На крыльце встал, набычился. Кто? Зачем? Куда? Короче, не пускает. Я говорю, просто маму хочу увидеть, вместе в школе учились... Слово за слово, разговорились. Тут он немного отмяк, говорит мне: «А я думал – собутыльник. Я бы их всех, гадов, расстрелял!» Зашли в дом – пусто, пыльно, невзрачно, но порядок какой-никакой есть. Посидели мы, поговорили. Понравился он мне, Немного нервный, но такой рассудительный, как взрослый. Спрашиваю, когда мать-то придет? А кто ее знает, говорит, вот сторожу, придет, печку затоплю, чтобы не замерзла ненароком. Что уж так сильно пьет? Покачал он так горестно головою, и лицо омрачилось... Долго ждать пришлось. Появилась она где-то уже в двенадцатом часу. И в таком виде! Знаешь, это еще вроде бы куда ни шло, когда мужик крепко «закладывает». Честно скажу, я до этого не разу женщину в таком состоянии не видел... А тут никто иной как первая любовь на четвереньках на ледяное крыльцо заползает. Не узнал я ее – лицо в какую-то серую тряпку превратилось, глаза, как оловянные пуговицы, пальто распахнуто – я от всего этого в какую-то прострацию впал, но помог сынишке втащить ее в дом, уложить. И мысль у меня тогда одна в мозгу крутилась: а была ли Даша? Может, это все приснилось мне? Не было ни весеннего сада, ни ее мягких губ, ни глаз, чистых и сверкающих, как ночные звезды? Это ужасно, ужасно, ужасно во что она превратилась...

– А что ты хочешь? – не выдержал я. – Думал, опять встретить чудесную девушку с шикарной косой, дивными глазами, тонкой талией? Нет, Николай, говорят, в прошлое вернуться нельзя. И лучше всего – уходить от воспоминаний. То, что было, то прошло. И я думаю, что ты зря «приезжал в свою юность»...

– Да что тут... – махнул рукой Николай. – Ты думаешь, я дурак совсем? Причем тут прошлое? Понимаешь, ведь любого человека в жизни что-то оберегает. Есть у каждого любимое воспоминание, которое для нас как ангел-хранитель, как талисман. Прижмет тебя крепко в жизни, а ты вспомнишь о самом дорогом – и отпустит потихоньку... Вот у меня светлое, что было – это любовь к Даше! Ничего, в сущности, более драгоценного в моей жизни не было. Жена? Знаешь, пришло время, женился, как все нормальные люди. Живу, короче, как все. И вот в те минуты тоски беспросветной вдруг мелькнула у меня мысль: а Дашу охраняет ли воспоминание о нашей чистой любви? Ну не могу я сейчас любовные фильмы смотреть: это просто механика какая-то, роботы, автоматы... это не любовь, секс, да? Разве это останется в памяти, будет тебя волновать через много-много лет?

Николай встал, походил по комнате, отворил зачем-то дверь, выглянул в остуженный коридор. Потом повернул ко мне тоскливое лицо:

– У кого же закурить спросить?

– Вряд ли сейчас найдешь... А отчего она пить-то так стала?

Николай сел на кровать, провел по словно окаменевшему лицу.

– Вот... вот... Я тоже об этом у себя спрашивал. И не только у себя. Сынишка ее, конечно, мне ничего толком не рассказал. Брат тоже ничего путного не сообщил. Сказал только, что в деревне считают, что кто-то на Дашу порчу навел... Жила тут одна женщина, у которой она мужика увела, своего второго мужа. Ну, считают, та ей и отомстила таким образом. Да чушь это вся собачья!

Тут он вдруг вскочил, подошел ко мне и заговорил горячо и сбивчиво:

– Знаешь, о чем я вдруг тогда подумал? А вдруг и Даша жила только этими воспоминаниями? А если и для нее ничего лучше в жизни не было? Если и она любила меня так, как может любить женщина только раз – на всю жизнь?! Может быть, она вдруг поняла, что глупость сделала, не дождавшись меня? Корила себя, думала обо мне? Однажды, еще только когда я женился, мать мне письмо написала, и там про Дашу было – я хорошо помню! – мол, она все о тебе спрашивает: не приедешь ли когда-нибудь в деревню? А тогда я на это вообще внимание не обратил! Дураком оказался! Ничего не понял! А надо было бы приехать, посмотреть друг другу в глаза, может быть, Даша и не виновата совсем была... Кто из нас в девятнадцать лет глупостей не совершал?

Только тут до меня дошло. И почему-то полушепотом я спросил:

– Так ты что... ее по-прежнему любишь?

Николай только кивнул и сразу же отвернулся. Молчание повисло между нами, как грозовое облако. Я не знал, что и говорить. Но разговор возобновил сам Николай:

– И вот гложет и гложет меня думка: а может быть, не Даша, а я виноват? Виноват, что не вернулся, что не простил, что не мог разглядеть настоящую любовь? Или оба виноваты? Оба тогда по младости лет не поняли, что созданы друг для друга, что обречены вечно любить, что не можем жить с другими... Как все это распознать в восемнадцать-девятнадцать лет? И на ничьи подсказки рассчитывать не приходилось. Когда поняли, оказалось, что поздно... Или не поздно?

– Что не поздно?

– А если... – Николай так резко схватил меня за руку, что я вздрогнул. – А если... попробовать. Если я вернусь к ней. Если я смогу ее вытащить? Может быть, все вернется? Все будет так, как нам и было ПРЕДПИСАНО? Может быть, эти испытания нарочно нам были посланы? Чтобы мы все ПОНЯЛИ?

– Ну не знаю... А если ты все просто-напросто сочинил? Ты хоть дождался, когда она проснется?

– Нет... Зачем? Чтобы видеть, что она не знает, куда от стыда себя деть? Сын сказал, что теперь она от похмелья страшно мучиться будет. Я дал ему деньги, чтобы купил... И ушел. И уехал в тот же день.

– Ну хорошо. А твои жена, дети?

– О, жена у меня нигде и ни с кем не пропадет. Ужасно деловая. Да и дети уж взрослые. Не пропадут.

– Ну не знаю, не знаю. Ты уверен, что «вытащишь» ее? И детей полюбишь, как своих?

Николай ничего на это не ответил.

Мы еще посидели немного, слушая разгулявшуюся непогоду, а потом легли спать.

...Утром я проснулся от яркого солнечного света и гулкой тишины, прочно обосновавшихся в комнате. Я бросил взгляд на койку Николая – его уже и след простыл. Я быстро оделся, вышел из гостиницы.

Свежайший снег робко поскрипывал под ногами. Солнце слепило глаза. Метель успокоилась, навалив повсюду пышные, с розоватой внутренней подсветкой сугробы. Мир казался удивительно прекрасным. И только одна мысль не давала мне покоя: в какую сторону уехал Николай.

Огонь под пеплом

Я уподобил бы его вот этому прорванному листу, упавшему с темного плюща. Целый нетронутый лист был бы уже понятием. Но этот черно-зеленый, грязный, треснувший лист, приоткрывающий в своей ране всю глубину сущего, этот бесконечный лист есть только присутствие, и, следовательно, мое спасение. Кто может отнять у меня то, что он был моим, над всеми судьбами и обстоятельствами?.. Больше того: кто может его, этот разрушенный лист, разрушить?

Ив Бонфуа

...Бесформенная туча, до краев наполненная темно-сиреневым дождевым дымом, поднялась из-за леса совсем не-
ожиданно и весьма некстати. Я почти докрасил ограду на могиле отца. И тут хлынул дождь. Я решил переждать его и быстренько добежал до большого клена, росшего в гордом безмолвном одиночестве на краю этого сельского кладбища.

Дождевые струи падали почти отвесно, с той линейной противной заданностью и бездушным ледяным тактом, что присущи всем осенним дождям. Поэтому тщетно я пытался хоть как-то спрятаться под сухими ладошками клена. И так, и эдак я выбирал место, чтобы остаться более или менее сухим, но все было бесполезно... Так я крутился беспомощно около кленового ствола, бросая взгляды то наверх – да когда же ты, туча, разрешишься от «бремени»? – то вниз: а, может, пока не поздно пробежаться до дома? И вдруг мои глаза машинально задержались на старом, слегка покосившемся железном, со следами потускневшей «серебрянки», кресте... Ограды не было, могилка была более чем скромная, все заросло высокой дремучей сорной травою. Что-то знакомое-знакомое, далекое-далекое почудилось мне...

В скором времени дождь притих, туча, со злорадством мазнув напоследок блеклым хвостом надо мною, уползла за реку. Я, весь мокрый, продрогший, озябший, подошел к примеченной мною могилке, прочитал надпись на кресте (фотография уже выцвела от времени, лица было не разо-
брать) и... время и пространство потеряли свои законы, свою власть; я же, оглушенный вдруг хлынувшими на меня воспоминаниями, оказался заброшенным на много-много лет назад, в безоблачное детство...

...Жаркое лето в самом разгаре. На улице дышать нечем. На грунтовой дороге, что проходит рядом с моим домом, пыль стоит столбом от пролетающих мимо машин. Мне лет семь-восемь. Я просто стою и смотрю на дорогу – делать нечего. И вот останавливается машина. Из кабины выпархивает девушка. Голубое легкое платье, светлые волосы.

– Мальчик, скажи мне, пожалуйста, где здесь находится сельская школа?

Прошло почти сорок лет, но живое яркое воспоминание, поднявшееся с невероятно бездонной глубины, стерло в порошок СЕГОДНЯ; я сейчас весь, целиком там, в ПРОШЛОМ.

...Девушка стоит передо мною, вся какая-то легкая, приподнятая, стереоскопически живая; она слегка морщится от пыли, поджимая губы сердечком, ставит небольшой чемодан рядом с собою; я все еще слышу – ясно, четко, почти гулко – ее слегка картавый голос. Он пронесся сквозь толщу лет и снова зазвучал в моих ушах.

Я объясняю, что школа недалеко, на берегу реки, но она просит проводить ее, мы спускаемся вниз – туда, где среди высоких могучих тополей виднеется светло-серая крыша двухэтажной сельской начальной школы.

Как может время легко и небрежно мчаться вспять, расходиться все более широкими кругами, захватывая в свои концентрические центростремительные круги и возрождая во всем блеске, во всей красе, в детальной выверенной полноте давно истлевшие, превратившиеся вроде бы в пыль, в пепел, в прах, в ничто те давние чувства, запахи, мысли, эмоции, лица!

Вот она, идет рядом, девушка, необычное чудесное существо, у нее желтые, как осенние листья клена, волосы, маленькие грациозные руки, узкая линия фигуры; помахивает чемоданчиком, говорит, что будет работать учительницей в нашем селе... И мне, тогдашнему мальчику, кажется, что от этой девушки исходит какая-то наэлектризованная энергия, словно мы включены в единую живую цепь братства, светлой радости жизни. Мир, до этого рассыпанный на какие-то пыльные скучные вялые кусочки, неузнаваемо преображается: неясный, дремотный шум листвы, небрежное перешептывание речных волн. Ворчливый собачий лай, жаркий, почти осязаемый, летний воздух, далекое ровное гудение машин – все становится необходимым смыслом, естественным образом дополняет друг друга, гармонично сочетается, дышит ясною нежною силою живой материи... Словно появилась волшебница, добрая фея, и своими чарами увела мальчика в необыкновенную сказку.

Она поселилась на втором этаже, в самой школе, в маленькой комнате, почти под чердаком. В этом же году мальчик пошел в первый класс. Потом он не раз поднимался в комнату Юлии Петровны, так ее звали. Она почему-то выделяла его из всех учеников – просила принести то одно, то другое, необходимое для уроков. Он поднимался по небольшой скрипучей лесенке, открывал дверь и секунду-другую медлил на пороге – ему казалось, что молодая учительница допускает его до какого-то секрета, доверяет ему некую тайну, разрешая заходить в эту комнату... Терпкий запах полуосыпавшихся осенних цветов – флоксов, огненные капли кустиков рябины, симметрично уложенных между двойными рамами на белой пушистой вате, светлое платье (как казалось ему, живой слепок с ее тела), аккуратно повешенное на спинку стула – все таило в себе теплое эхо ее жизни, ее странного и необычного появления в этой маленькой рязанской деревне...

Время. Скатывается в клубок. То разрастается, как снежный ком, то падает последней каплей растаявшей на весеннем солнце сосульки. То вдруг останавливается навечно – в мгновенном булавочном уколе сердца.

Однажды, кажется уже после уроков, мальчик почему-то задержался в классе, насквозь просвеченным прозрачным светом октябрьского солнца. Громко галдели ребята за окном, техничка шумно переливала воду из ведра в питьевой бак, стоящий в коридоре... Юлия Петровна перелистывала тетради, о чем-то говорила с мальчиком. И словно ненароком ее рука вдруг опустилась на его голову, мягкие теплые пальцы взъерошили непокорные волосы, – и у мальчика от счастья остановилось сердце.

Зимой Юлия Петровна организовала в школе драматический кружок. Долго репетировали – вы бы знали, с каким неуправляемым восторгом мальчик бегал вечерами на репетиции! – и вот февральским вьюжным вечером в сельском клубе состоялась премьера. Юлия Петровна металась за нарисованным задником: пальто распахнуто, волосы суматошно рассыпаны, глаза лихорадочно блестят... Вся была – ЖИВАЯ, ГОРЯЧАЯ, ЛАСКОВАЯ! Вот она подбегает к мальчику, обреченно-пугливо ждавшему своего выхода на шаткие деревянные подмостки, наклоняется к нему близко-близко: от нее пахнет незнакомыми духами, лицо сияет снежной свежестью, белые зубы чисты и прекрасны, и дыхание ее, горячее, обжигающее, плотное, заставляет мальчика закрыть глаза... А она шепчет: «Текст помнишь? Не забыл? Молодец!».

Сельского люда было много. Аплодировали. Она была счастлива. Ученики ее хотели проводить после спектакля, – но метель достигла своего апогея, мотала единственный фонарь-лампочку на столбе у клуба, и Юлия Петровна заставила всех идти домой вместе с родителями. Ее никто не провожал, и мальчик то и дело оборачивался, заставляя спотыкаться отца, за чью руку держался, и смотрел – смотрел в темную темь, перекрученную ветром и снегом...

Однажды мальчик проснулся рано утром и понял, что на улице жуткий мороз. Он испугался, что в школу его не пустят. Бабушка сказала ему: «По радио передали: с 1 по 3 класс в школу не ходить». Мальчик лежал ни жив ни мертв. А потом, когда рассвело, настало время идти в школу, он метался из угла в угол. И вдруг сказал: «Баба, ты сходи к тете Насте, она просила тебя зайти». Тетя Настя была подругой бабушки, жила рядом, и та, ничего не подозревая, ушла. Мальчик в мгновение ока оделся и побежал в школу.

Это был самый счастливый день в его жизни. Напуганная и сердитая Юлия Петровна растирала ему пальцы, щеки, поила чаем с вареньем, ругала его, заставила греться у круглой печки, потом обвязала своей теплой пуховой шалью так, что остались одни глаза, и отвела домой...

Прошло много лет: нет на берегу реки старой школы, нет Юлии Петровны, ничего нет; но мальчик никогда не выходил из той теплой комнаты. Никогда не снимал душистой шали, никогда не забывал, как чистые девичьи пальцы касались его лица, как ее дыхание согревало его замерзшие пальцы... Вокруг только тишина и тайна девичьей светелки, только дрова потрескивают в печке, только окна занавешены снежной застывшей пылью, только горят на белом красные капли рябины...

Все, что мы пережили, испытали, прочувствовали – никогда не умирает, не испаряется, не глохнет за далью лет. Жизнь кровоточит, как долгая незаживающая рана, и ты можешь исцелиться на какое-то время только ПРОШЛЫМ, правдивым и, наверное, праведным.

Летом с огромным трудом родители уговорили меня поехать вместе с ними к дяде в Ташкент. Когда мы вернулись – Юлии Петровны уже не было на Земле. Все случилось до ужасного банально: рядом со школой, в одном из домов, муж поссорился с женой. Оба были пьяные, – и зачем Юлии Петровне надо было вмешиваться, защищать пьяную дуру, которая, вероятнее всего, сама и начала драку? Но так уж вышло, так уж было предопределено, – муж чисто случайно отмахнулся ножом и задел мою учительницу.

Дальше следует необъяснимое. Для меня абсолютно непонятное. Как тогда говорили, тот мужик и не заметил, что полоснул ножом сельскую учительницу. А она ушла домой – НИКОМУ НИЧЕГО НЕ СКАЗАВ, не вызвав ни скорую, ни милицию.

Она умерла на следующий день. Протрезвевший мужик божился, что никого не резал. Жена молчала. Ему дали восемь лет...

Припоминаю: я не плакал. Только никогда не ходил на кладбище. И никогда больше не поднимался в ту комнату. Появилась новая учительница, пожилая женщина, я учился плохо, она жаловалась родителям, отец хотел меня выпороть, – ведь до этого у меня были одни пятерки, но мать, словно что-то поняв, не дала...

Что еще сказать? Моя жизнь снова стала обыкновенной. Больше феи в моем детстве не появлялись. Увы, и во взрослой жизни их не было.

Да, потом неизбежно мы вырастаем, становимся рабами то семьи, то работы, то просто вещей, и все необыкновенное, невероятное, необъяснимое уходит, прячется до поры, до времени, чтобы иногда напомнить о себе, рассказать что-то, хотя человек, если уж быть откровенным, никогда ничего не узнает...

Мало ли до нас вопрошали: кто мы? что мы? «куда несет нас рок событий»? Почему одни живут тихой посредственной жизнью и до глубокой старости. Другие, необычайно талантливые, незаурядные, красивые, уходят так рано, так нелепо...

Лучше не задавать вопросов. Ведь этот мир – мир без ответов. И лучше поэта никто не скажет:

Жизнь без начала и конца.

Нас всех подстерегает случай.

Над нами сумрак неминучий,

Иль ясность Божьего лица.