О Петре и Февронии

Олег Коршунов

 

Повесть о Петре и Февронии

 

Есть древнерусская повесть о Петре и Февронии муромских. Вопрос об исторических прототипах героев остается открытым по сей день. В основе сюжета ясно просматриваются некоторые сказочные мотивы, бытовавшие в устно-поэтической форме. Петр и Феврония были канонизированы (причислены Церковью к лику святых) в 1547 году, повесть в устной форме подверглась переработке, приспосабливаясь к житиям святых, пока не была написана в окончательной форме в середине XVI века публицистом того времени Ермолаем-Еразмом.

Эта повесть затронула что-то в самой глубине моей души. Есть за этими простыми, немудреными словами какая-то невыразимая чистота.

То, что сейчас лежит перед вами, – это не попытка создать нечто новое на основе этой повести, не пересказ ее на новый лад. Просто что-то увиделось вдруг за словами Ермолая-Еразма, сошла торжественность, присущая житиям, и открылась простая жизнь, где действуют не легендарные герои, а простые люди, не отделявшие от своей жизни того, что сейчас мы называем чудом, сказкой, небылицей.

 

Ей нравилось встречать восход солнца. У нее было любимое место на берегу реки, куда она приходила каждое утро перед восходом, садилась на поваленное дерево, смотрела на светлеющее небо, воду, деревья. Слушала пробуждающихся птиц. Окружающее обретало свои краски и звуки, привычные днем и скрытые ночью. Величественно всходило солнце, разливая свет и тепло, пробуждая жизнь. И каждый раз в этот миг ее душа трепетала... Ей казалось, что она понимает голоса птиц, шорох трав, шелест листьев. Она не чувствовала разделенности со всем этим. Она была рекой, ивой, склонившей над водой свои ветви, малой птахой, только пробудившейся, сидящей на ветке ивы и расправляющей свои перышки под первыми лучами солнца. Встретив рассвет и искупавшись в реке, она шла домой и принималась за обыденные дела по хозяйству – в деревне дел не переделать, – но сегодня ее неодолимо потянуло в другую сторону. Она долго бродила по полям и лесным опушкам, а возвращаясь, увидела на краю деревни стайку мальчишек.

Кто-то нашел на лесной поляне зайчонка, и теперь, смастерив себе луки из гибких веток, мальчишки играли в охотников, расстреливая зайчонка тупыми стрелами и хвалясь друг перед другом каждым метким выстрелом. Зайчонок был совсем маленьким и у него была перебита лапка, он сжался в комочек, закрыл глаза и то и дело вздрагивал всем тельцем.

– Ах вы разбойники! Что учинили?! – зазвенел девичий голос. Подойдя, она взяла зайчонка на руки и понесла домой. Самый старший из мальчишек, заводила, крикнул ей вслед:

– А моя мамка говорит, что ты глупая!

Девушка, ничего не отвечая, быстро шла, прижимая к груди зайчонка, чувствуя, как колотится его маленькое сердце. И по всей деревне сзади за ней бежали мальчишки и кричали:

– Февка – глупая девка! Февка – глупая девка!

Мать полола траву в огороде у дома.

– Где пропадала сегодня так долго? Отец уже хотел разыскивать идти! Кто помогать-то будет?

– По полям гуляла, вот зайчонка подобрала...

– Вот повадилась всякую животинку в дом приносить, хоть бы прок какой от нее был, а то ведь то воробья принесешь подбитого, то мышонка полуживого с поля, как будто своих мало! Ну ладно, иди поешь, вымой чашки и помогать приходи.

Девушка вошла в дом. На столе после завтрака было не убрано. Это делала каждый день она. Перевязав зайчонку лапу, скатала лоскуток ткани, намочила в молоке и дала зайчонку. Зайчонок успокоился, но молоко пить не хотел ни в какую. Она устроила его под кустом во дворе, соорудив из травы гнездо. Поела каши с молоком, вымыла чашки и ложки. Смахнула в ладонь хлебные крошки со стола и, как делала это всегда, высыпала во дворе для птиц. Сидевшие на крыше воробьи тут же слетели вниз, радостно чирикая. Она улыбнулась.

Отец все это время возился во дворе и молча, между делами, наблюдал за происходящим.

– Доченька, зайчишка махонький, он все равно не выживет.

– Не могла я его оставить, мальчишки бы замучили.

– Эх, Февушка, добрая ты, о зверюшках да пташках беспокоишься, а о хозяйстве у тебя такой сухоты нет. Я тебя не корю, но кто же тебя такую замуж возьмет? Чай, слышишь, что мальчишки тебе вдогонку кричат?

Ничего не ответив, она пошла на огород помогать матери. Отец глубоко вздохнул:

– Эх, Февушка! Двоих дочерей выдал замуж, а тебе, видать, в девках век вековать.

 

* * *

Муромский князь Павел вернулся из поездки по княжеству. Слезая с коня у крыльца княжеских палат, увидел жену свою княгиню, вышедшую его встречать.

– Что с тобой, моя княгинюшка, на тебе лица нет?

– Он опять приходил...

Князь взял жену за плечи, глядя в ее бледное, измученное лицо. По ее щекам текли слезы. Павел, обняв, увлек ее в комнаты.

– Пашенька! Он приходит, он мучает меня, ввергает в грех! Я уж думала, что он больше не придет после того, как батюшка освятил мои покои. Его долго не было. Ты уехал, и вот он пришел опять. Я хожу в церковь, я молюсь, я делаю все, что могу... У меня нет больше сил... Когда он приходит, я не могу крикнуть, не могу шептать слова молитвы, рука не поднимается, чтобы осенить себя крестом. Тело будто не мое, я все чувствую, но руки и ноги не слушаются меня.

– Ты бы наказала Пелагее всю ночь быть возле себя и читать молитвы.

– Я так и сделала. Пелагея каждую ночь сидит возле меня, но когда он приходит, она засыпает и ничего не помнит потом! Никто не может ему противиться! Что делать, Пашенька?!

Павел сидел некоторое время неподвижно, положив сжатые кулаки на стол, с каменным лицом.

– Если бы он был человек, то давно бы его уже не ходить по земле, но он же нежить, как погубить его? Поговрю с братом, он богомолен, может, вместе что-нибудь придумаем.

А младший брат Петр любил охоту и неделями пропадал в муромских дебрях, ночуя в деревнях или в лесу. Ему нравилась даже не столько сама охота, сколько эти скитания в глуши. Петр возвратился через два дня и сам поспешил к брату. После приветствий начал было расспрашивать о поездке, но Павел перевел разговор на свою беду. Петр и раньше что-то слышал краем уха, но о семейных делах старшего брата не расспрашивал.

Княгиня поведала, ничего не тая, о своей напасти:

– Все началось прошлым летом в Петров пост. Было мне что-то неспокойно на душе, тревожно, какое-то томление, ожидание, что вот-вот что-то произойдет. Ночами я часто просыпалась, от каждого шороха что-то вздрагивало внутри. Тревога не проходила. В одну из теплых ночей я не спала и сидела у открытого окна. По небу пронеслось что-то огненное. Темное небо прочертила огненная полоса. Моя нянька в детстве говорила не раз, что это огненный змей пролетает высоко в небе, и рассказывала старые преданья... Прошло несколько дней. И вот он пришел. Во сне. В первый раз это было что-то неясное, смутное, но я поняла, что это был он, змей. Когда проснулась – испугалась. Я почувствовала свою беззащитность перед чем-то страшным, неведомым, надвинувшимся на меня. Это было что-то, чего я не знала. Я помолилась, мне стало спокойнее. Но потом, днем, я снова думала о случившемся. Он стал являться во сне каждую ночь. Сначала это был пылающий пламень, постепенно приобретающий облик змея. Я убегала, но он настигал меня. Я чувствовала во сне его палящий жар и в жару просыпалась. Пробуждение не приносило покоя. Потом явился и сам змей – отвратительный, крылатый ящер, мерзкий и скользкий. Во сне он всегда преследовал меня, если раньше я пыталась убегать, то теперь страх делал мои руки и ноги неподвластными мне. Хочу бежать – и не могу сдвинуться с места. Затем он заговорил по-человечьи! Ужас охватывал меня от мысли, что я не могу убежать, избавиться от него. Я молилась, но, видно, вера моя некрепка... Я боялась заснуть, но усталость валила меня. Я не замечала сама, как засыпала. С ужасом ждала я ночи! Но он и днем не отпускал меня! Где бы я ни была, я чувствовала, что кто-то следит за мной, наблюдает. Каким-то внутренним взором я видела эти змеиные глаза. Во сне я тоже стала разговаривать с ним. Я говорила, что он ненавистен мне, просила, чтобы он оставил меня. Тогда он стал являться мне прекрасным молодцем. Явь путалась со сном. Он приходил ко мне и днем, являясь то змеем, то молодцем. Моим девушкам же являлся он князем, а мне от этого еще больнее было... Отец Григорий освятил покои. Впервые после долгих мучений я спала спокойно. Поганый змей оставил меня. Я думала – навсегда. Но вот уехал князь, и он вернулся...

– Брат, ты богомолец у нас, меньше всех нас нагрешил, может, Господь надоумит тебя, как от этой напасти избавиться. Помолись о нас перед Богом.

Когда Петр был в Муроме, то любил он в одиночестве ходить по муромским церквам и молиться. Он любил тишину и величие храмов, здесь было другое, не то, что на суетливой многоголосой улице. Тишина храма пронизывала насквозь, утихали мысли, рассудок становился чист. И было в этой всеобъемлющей тиши нечто, что называют обычно общением с Богом.

После разговора с братом и снохой Петр много думал об услышанном, все его существо было занято этим. Если раньше он приходил в храм очиститься духовно и обрести покой, то теперь ходил в церковь с конкретной целью. Он искал у Создателя ответ на вопрос, не дававший ему покоя. Ведь не может же быть так, чтобы не было никакой управы на эту нечисть, явившуюся невесть откуда, – не так устроен мир! Петр пытался найти выход сам, своим умом. Он много передумал, перебрал, но не мог найти средства. Оружием убить ЭТО нельзя, ибо нежить не имеет тела плотского и смерти принять не может, так как не имеет жизни. Как лишить того, чего не имеет? Как заставить обратно уйти на тот свет нечто, явившееся оттуда неведомо почему сейчас и в этом месте? Как и чем разрушить этот явленный образ?

Так прошли несколько дней.

Однажды рано утром, когда еще город был тих, Петр выехал из Мурома в одиночестве, отпустил поводья коня и поехал медленно, без всякой цели, любуясь и наслаждаясь пробуждением природы. Впервые за несколько дней напряженных умственных поисков внутри воцарился покой. Он отдыхал душой. Лошадь вывезла его к женскому монастырю. Поприветствовав мать-настоятельницу и приняв ее благословение, Петр пошел помолиться в монастырскую церковь Воздвиженья Честнаго и Животворящего Креста.

В церкви Петр был один. Известные с детства слова молитв каждый раз наполнялись для него новым значением, невыразимым словами. Слова молитвы кончились, но молитва продолжалась. Без слов. В том, что находится за пределами известного нам мира, не существует слов...

Сзади скрипнуло. Петр обернулся. У входа стоял светловолосый отрок лет девяти-десяти в чистой, хотя и не новой одежонке.

– Ты кто, дитя? – спросил Петр.

– Сиротка я, живу при монастыре, убираюсь в храме. А о чем ты Боженьку молишь? Горе у тебя?

– Да, брат, горе у меня. Не знаю вот, как мне злого змея одолеть, ведь мечом его не сразишь?

– Но ведь богатыри побеждали змеев? – лицо ребенка стало сочувственно-озабоченным.

– У богатырей, поди, и оружие было не простое – волшебное.

Мальчик хитро улыбнулся, в глазах засверкали искорки, он поманил Петра пальчиком. Петр склонился к нему.

– Хочешь, я тебе помогу? Покажу, где волшебный меч? – прошептал отрок.

– Покажи, – тоже шепотом ответил Петр, принимая детскую игру.

Малыш взял его за руку и потянул за собой. В стене темнела неширокая ниша.

– Он здесь, возьми!

Петр сунул в нишу руку и вынул меч. С удивлением рассматривал старое оружие в простых добротных ножнах. Петр потянул меч из ножен, обнажив сталь клинка.

– Доброе оружие старинной работы, сказал он.

– Это меч Агрика-богатыря, им можно любого змея убить. Возьми, а как убьешь змея, смотри, принеси обратно, – серьезно сказал мальчик.

– Ладно, – с улыбкой сказал Петр, затем вдруг стал серьезным и, держа меч в руках, направился к выходу. У выхода обернулся: – Спасибо тебе, помолись за меня.

 

* * *

Теперь Петр искал встречи. Он каждый день приходил к брату и его жене. Свой меч на поясе он заменил Агриковым мечом, неожиданно для самого себя уверовав в его силу. Сегодня, придя к брату и помолившись вместе с ним за избавление от проклятого змея, не говоря много, Петр пошел в покои к княгине, как делал это теперь каждый день, ожидая удобного случая. Он отворил дверь, вошел и, подняв взор, остолбенел. Он увидел Павла, сидящего с княгиней.

«Не может быть! Чертовщина», – мелькнуло в голове. Петр не верил своим глазам.

Павел тем временем поднялся и шагнул навстречу Петру:

– Мы с княгинюшкой заждались тебя! – Павел радушно улыбался, княгиня тоже улыбалась какою-то рассеянной застывшей улыбкой.

Петр был в смятении: «Неужели это и есть враг, встречи с которым ищу? Но он такой живой, настоящий. А который настоящий? Уж не этот ли? С тем мы молились перед святыми иконами...»

– А позволь, любезный Павел, спросить тебя, как мог ты здесь оказаться, если я только что с тобой расстался и, никуда не заходя, пришел сюда?

– Должно быть, задумался ты крепко, а я, прошедши двором, обогнал тебя.

– А перекрестись-ка, брате мой! Или я сам тебя перекрещу! – Петр поднял было руку, чтобы осенить брата крестным знамением, но рука зависла где-то на полпути. Петр почувствовал, что не в силах поднять ее выше.

Он глядел брату прямо в глаза. В голове зашумело и словно туманом заволокло. Что-то невидимое, но плотное будто толкало его в грудь, как ветер, только без дуновения, медленно давило. Он даже покачнулся и сделал шаг назад, чтобы не упасть. Петр, не отрываясь, смотрел в чужие глаза князя. Глаза змеи! Такой силой веяло от стоящего перед ним, что Петр почувствовал всю слабость человеческого тела своего перед опасностью, надвинувшейся на него всей своей темной мощью.

Рука Петра, поднятая для сотворения креста, бессильно опустилась... Вдруг он ощутил в ладони холодную рукоять меча! Рука сама легла на рукоять оружия! Пробуждающая дрожь пробежала по телу. Петр увидел, как исказилось лицо брата. Знакомые черты, но это уже не родное лицо – страх, ненависть, черная злоба!

Одним движением Петр выхватил меч из ножен и полоснул наваждение. Меч прошел через шею стоящего перед ним, со свистом рассекая воздух и не ощущая никакого сопротивления плоти клинку. Из раны хлынула кровь и обрызгала Петра с головы до ног. А брата уже не было перед ним. Было что-то извивающееся, расходящееся полупрозрачными волнами во все стороны, как от брошенного в воду камня. Комнату окутал смрад. Наваждение исчезло, ушло навсегда. Княгиня дико закричала, забилась в судорогах и лишилась чувств.

Князя позвали слуги, всполошившиеся от криков в покоях княгини. И, вбежав, он увидел бесчувственную жену и Петра, безуспешно пытающегося стереть со своего лица и рук какие-то темные пятна, будто брызги чего-то...

 

* * *

По прошествии недолгого времени на месте тех пятен появились у Петра струпья, а затем и язвы. Одолела Петра тяжелая болезнь. Муки терпел нечеловеческие. Со всей муромской земли привозили к болящему врачевателей, но никто так и не смог помочь ему. Тогда Петр велел везти себя в Рязанскую землю, так как ходили слухи, что там множество искусных целителей. Петра везли в телеге – из-за болезни своей на коне сидеть он не мог. Приехав на рязанщину, Петр разослал во все стороны своих людей, искать, кто бы мог его исцелить.

Один из княжеских отроков приехал в село Ласково, наугад выбрал избу, вошел через ворота во двор и, никого не встретив, заглянул в горницу.

За ткацким станом сидела девушка и ткала холст, а перед ней на полу прыгал заяц.

– Здравствуй, хозяйка, – молвил юноша.

– Здравствуй, добрый человек, – сказала в ответ девушка и, улыбнувшись, добавила: – Плохо, когда дом без ушей, а горница без очей!

Парень не понял и, не зная, что на это сказать, спросил:

– А где хозяин этого дома, и что это у вас вся деревня словно вымерла?

– Отец с матушкой пошли с людьми взаймы плакать, а брат отправился сквозь ноги смерти в глаза смотреть, – в глазах девушки забегали веселые искорки.

Княжий посланец совсем смутился:

– Слушай, красавица, что это ты все загадками какими-то говоришь? Ни единого твоего слова я не понял! И заяц у тебя скачет... Али что в деревне у вас приключилось? Ничего уразуметь не могу!

Девица приветливо улыбалась,  голос у нее – словно колокольчики малые звенят, захолонуло сердце у молодца!

– Вошел ты в дом, в горницу и застал врасплох. Если бы был в нашем доме пес, то учуял бы, что ты к дому подходишь, и стал бы лаять – это уши дома. А если бы в горнице был ребенок, то, увидев тебя, сказал бы мне об этом – это очи дома. А отец и матушка пошли на похороны, оплакивают покойника. А когда за ними смерть придет, то другие их будут оплакивать – это плач взаймы. Отец и брат мои – древолазы, в лесу по деревьям мед собирают. Сегодня брат пошел бортничать. И когда он полезет на дерево, то будет смотреть сквозь ноги на землю, чтобы не сорваться. Если кто сорвется, то может и с жизнь расстаться, поэтому я и сказала, что он пошел сквозь ноги смерти в глаза глядеть.

– Ну, мудра ты, хозяйка! Как же звать тебя?

– Зовут меня Феврония.

Девушка пригласила парня сесть к столу, выпить квасу и отдохнуть с дороги. Отрок рассказал ей о своем князе, о его беде и о том, зачем они сюда приехали. Девушка внимательно слушала.

– Вот и ищем мы лекарей. Не поможешь ли советом? Не знаешь ли кого, кто бы мог помочь князю?

Воцарилось молчание. Феврония смотрела на парня, но как бы и еще куда-то сквозь, была здесь и не здесь. Отрок не решился нарушить тишину, пока девушка не сказала:

– Твоего князя сможет вылечить только тот, кто не будет с ним разделен.

Парень захлопал глазами.

Видя его недоумение, Феврония добавила:

– Тот, кто будет принадлежать князю, а князь – ему.

– Что это ты такое говоришь! Кому это может моей князь принадлежать? Если кто вылечит его, того князь богато наградит. Назови мне имя лекаря и укажи где живет.

– Приведи князя твоего сюда. Если будет он чистосердечен и смиренен, то будет здоров.

 

* * *

Когда на следующее утро Петр со своими людьми подъезжал к дому Февронии, у калитки его встретили с поклонами ее родители. Двое слуг помогли Петру сойти с возка.

– А что, отец, и вправду дочка твоя вельми мудра, как говорит мой отрок? Неужели сама она хочет меня исцелить? Или хочет мне указать, кто бы мог это сделать?

– Что замыслила она – мне неведомо, светлый князь, а что премудра она – от тебя впервой слышу. Проста она с избытком, мудрости б жизненной ей набраться не помешало, да добра очень. Всякую зверушку да травинку жалеет. Только через эту простоту да доброту все в селе ее считают, не, не то чтобы блаженной, но не такой, как все, вроде бы не повзрослела еще, а она не обижается ни на кого. Может, княже, по доброте своей она и сама хочет тебе помочь? Не знаю, сумеет ли, только что-то такое у нее есть... Больше года тому назад чуть не убился я. Древолаз я, княже, бортничаю, мед в лесу собираю. Часто гнездо пчелиное высоконько на дереве бывает, приходится лазить. Однажды сорвался я да и грянулся оземь. Думал, тут и конец мне пришел. Все нутро себе отшиб. Принесли домой, положили, послали за попом, ну и стал я смерти своей в муках дожидаться. Только доченька моя, Февушка, и не отходила от меня с той поры... – старик прослезился, но тотчас вытер глаза. – Сидела со мной, день и ночь не спала. То за руку меня возьмет, то на лоб, то на живот свою руку положит, а сама все шепчет что-то. Взяла кувшин с водой (это уж мне жена потом рассказала), руки над ним подержала, погладила его ласково, будто живой он, а сама все шепчет, шепчет что-то. Меня потом поила этой водой. И вот, Божьей помощью, наутро мне полегчало. Не то чтобы болеть перестало, но чую – не помру. Приехал поп, а я ему – погоди, мол, батюшка, как за умирающего читать, даст Бог, поживу еще. Неделю пролежал, и все время Февушка рядом была да водичкой своей поила. Так и выздоровел я... Мы с женой потом все допытывались, что она тогда шептала. А она говорит, что слова всякие ласковые шептала, просила Бога помочь, воде всю доброту свою и хотение помочь отдавала и поила меня этой водой. Вот. А еще как-то у соседей мальчонка простыл зимой сильно. Пришла она к ним, посидела с ним вечером, и с утра он на поправку пошел. И еще было... Позвали ее как-то к Дементию Мешкову,у того нутряная болезнь открылась, уж больно мучила. А она ему и говорит: «Больно ты, Дементий, людей обидел, сходи да повинись, попроси прощения у тех-то да у тех-то, тогда с Божьей помощью и выздоровеешь». А он прогнал ее. «Глупая, – говорит, – ты девка, зря люди сказывают, что помочь можешь!» С тех пор и мучается непрестанно, угасает человек. Вот и не знаю, что тебе, княже, присоветовать. Придет она – ты сам с ней потолкуй.

 

* * *

– Здравствуй, девица-красавица.

– Здравствуй, светлый князь.

Петр смотрел на стоящую перед ним обыкновенную деревенскую девушку, невысокую, хрупкую на вид. Она не обладала той красотой, что сразу бросается в глаза и притягивает мужские взоры, но было в ней нечто такое, чего не встречал князь ни в одной из других женщин. Петр отметил, что это нечто заставило его сердце биться учащенно. «Надо же! Будто светится вся изнутри невидимым глазу светом», – никакими другими словами князь не мог выразить то, что чувствовал.

– А что, Феврония, сказали мне, будто бы знаешь ты человека, который может вылечить меня? Назови его, и если поможет горю моему, я его щедро награжу.

– Я хотела бы тебе помочь, светлый князь, и никакой награды от тебя не возьму, только...

– Чего же ты хочешь, девица? – князь удивленно поднял брови.

– Только помочь я смогу тебе, если стану твоей женой...

Люди князя изумленно загудели разом. Откуда-то сбоку подошел отец девушки и, сминая дрожащими руками шапку, горячо и торопливо заговорил:

– Не слушай ее, светлый князь, сама не ведает, что говорит, совсем сдурела девка. Не гневись, батюшка, пусть идет она с глаз долой!

Когда замешательство немного улеглось, Петр молвил:

– Неужели вправду берешься меня исцелить? Неужели вправду требуешь ты, чтобы взял я тебя в жены? Не ослышался ли я?

– ты не ослышался, светлый князь. Заклятье на тебе сильное лежит, и потому, если не стану твоей женой, не подобает мне и лечить тебя, если будем мы разделены, все лечение не впрок будет.

Князь с изумлением слушал ее нежный, точно колокольца звенят, голосок, в котором не было и тени смущения или шутливости, и понимал: она верит в то, что говорит; и понял, что она знает то, что говорит.

«Дочь древолаза взять в жены князю! Может, и вправду поможет, если говорит так смело? А если не получится, то я все одно ничего не потеряю. Ладно, там видно будет!» – лихорадочно нашептывал ум.

– А не боишься, девица? А если я соглашусь? – лукаво прищурился князь.

– Боялась – не говорила бы.

– Хорошо, согласен я. Если исцелишь – возьму тебя в жены! А как же собираешься ты лечить меня?

– Вели своим людям баню истопить и ступай париться, а я тебе пришлю в баню снадобье. Помажешь им все тело, где струпья есть, и, с Божьей помощью, будешь здоров.

– И это все лечение будет?

– Не все... Как исцелишься – не забудь слово сдержать.

– Ну, коли ты так мудра, что ради мудрости своей хочешь женой князя стать, то, может быть, вот из этого пучка сделаешь мне сорочку, пока я в бане париться буду? – князь вытащил из копны льна, что стояла рядом во дворе, пучок – сколько уместилось в руке.

Феврония подошла к поленнице дров, взяла оттуда полешко и, не моргнув глазом, не смущаясь этого наскока князя, ровным голосом, спокойно, как дитя, что не ведает еще ни чинов, ни званий, молвила:

– Возьми это поленце, и пока я очешу этот пучок льна, смастери из него ткацкий стан и всю потребную снасть, на чем мне полотно ткать.

Вместо ожидаемой всеми вспышки гнева Петр вдруг успокоился, молча взошел на возок и приказал слугам топить баню.

Пока топили баню, Феврония зачерпнула плошкой хлебной закваски, подержала над ней руки, что-то шептала, беззвучно шевеля губами, дунула и отдала слуге, чтобы он отнес князю.

Петр помылся в бане и помазал снадобьем все тело, как и велела Феврония.

Проснувшись следующим утром, Петр вышел умыться и с изумлением обнаружил, что струпья зажили, затянулись живой здоровой плотью и почти не заметны. Чувствуя себя совершенно здоровым, князь приказал собираться в обратную дорогу и к вечеру отбыл в муромскую землю, стараясь не вспоминать своего обещания. Февронии же он послал богатые дары, но она их не приняла.

В дороге князь вдруг почувствовал себя хуже. На теле опять появились струпы. Помаявшись, князь понял, что делать нечего – и почти от самого Мурома велел поворачивать обратно.

Его возвращение Феврония встретила, будто знала, что так оно и будет. Пообещав накрепко, что возьмет ее в жены, Петр исцелился уже испытанным ранее способом.

Так Феврония стала княгиней.

 

* * *

Женитьба Петра была для всех неожиданностью, в том числе и для самого Петра: поехал лечиться, а вернулся с молодой женой. Его болезнь ушла, будто ее и не было, и никогда больше не напоминала о себе. Перемена в жизни Петра произошла столь быстро, что ему понадобилось некоторое время, чтобы осознать, что он женат, между тем как Феврония вела себя совершенно спокойно, без пустяшной тщеславной радости по поводу столь удачного замужества, как будто знала, что так оно и должно было случиться. И совсем немного времени понадобилось Петру, чтобы увидеть, что Феврония именно та девушка, какую он хотел бы видеть своей женой и понять, что он уже полюбил ее – после свадьбы, а может быть, и раньше, – как знать? Теперь, когда Феврония стала его женой, исчезла в никуда преграда, которая была между князем и простой рязанской девушкой, преграда, которая воздвигалась всем его воспитанием, положением и образом жизни. Петру становилось не по себе от мысли, что он бы никогда на ней не женился, не случись вся эта история.

Брат Павел и жена его восприняли происшедшее как уже свершившееся событие – «значит, так было угодно Богу» – и приняли Февронию как родную в свою семью. Но бояре муромские не одобрили выбор Петра, хотя своего недовольства прямо ему никто не высказал.

По прошествии недолгого времени князь Павел тяжело заболел и скончался. Муромский престол перешел к Петру.

Усиливающееся муромское боярство ждало от молодого князя все больших уступок, ибо все знали, что Петр был набожен, имел кроткое сердце и к власти никогда не стремился. Бояре надеялись, что Петр передаст все дела по управлению княжеством боярской верхушке – совету, богатейшим и влиятельным людям Мурома, которые тогда становились бы самовластными хозяевами в княжестве. Прежний князь Павел во всем советовался с боярами и ни одно крупное решение не принимал без их согласия.

Еще при жизни Павла Петр во время своих частых поездок по княжеству видел, что свободные крестьяне сильно страдают от притеснений бояр, особенно те, чьи земли граничат с боярскими вотчинами. А бояре озабочены только умножением собственных богатств, угодий, доходов. Поэтому, став князем, Петр решил ослабить влияние боярства, улучшить жизнь простых тружеников, на коих и держалось княжество. В этом он решил опираться на тех же крестьян и мелких служилых людей. Так, боярская верхушка получила совсем не то, что ожидала. Недовольство росло, ожидая лишь удобного случая, чтобы выплеснуться и показать свою силу.

Боярские жены были недовольны тем, что княгиня такого «низкого» происхождения, – не то что не княжеского, но даже не боярского рода, а просто крестьянка! И рассказы о чудесном даре Февронии исцелять они в своей ненависти толковали по-своему: будто Феврония – ведьма и князя Петра просто-напросто приворожила. Нужно открыть ему глаза, чтобы чары ненавистной бесстыжей девки рассеялись!

Однажды одна из боярских жен, дочь которой прислуживала княгине, явилась к Петру и поведала:

– Не взыщи, князь-батюшка, только твоя супруга законная честь твоего княжеского рода принижает: каждый раз не по чину из-за стола выходит, собирает в ладонь хлебные крошки, будто голодная. Может, прежде в нужде жила, вот привычка и осталась?.. Не гневись, княже...

Петр, не говоря ни слова, вышел из светлицы.

Обычно Петр вставал из-за стола первым и возвращался к своим княжеским делам, но сегодня он не торопился. Насытившись, встал из-за стола и задержался, заглядевшись в окно. Слуги убирали посуду, а Феврония стряхнула все крошки себе в ладонь и выскользнула за дверь. Петр тихонько пошел за ней. Феврония вышла во двор, и к ней с окрестных крыш сразу слетелись все голуби и воробьи. Она высыпала им хлебные крошки, голуби садились к ней на плечи, она кормила их прямо с ладоней...

Петр несколько мгновений стоял и любовался ею, как завороженный, затем тихо удалился.

Со временем Петр все меньше принимал в расчет мнение бояр при выборе решений. Строго пресекал их попытки увеличить свое добро за счет вольных хлебопашцев, лично рассматривал жалобы крестьян и по чести и правде вершил суд.

Бояре вознегодовали и вот в один день, вооружив своих слуг, собрав своих холопов, зависимых крестьян, должников, выставили несколько бочек вина, напоили их, вывели на улицы Мурома и с шумом и криками привели к княжьему двору. Затем знатные бояре ввалились к князю всей гурьбой.

– Народ гневается, княже! Смута! Мы против тебя не выступаем, но не хотим, чтобы княгиней нашей была простолюдинка! Возьми себе другую жену! А эта пусть возьмет себе добра и уходит!

Петр, оставшись наедине с Февронией, молчал, уйдя в себя и не замечая гула толпы перед княжеским двором. Первой заговорила Феврония:

– Если хочешь, я уйду, уеду к себе в Ласково... Я не осужу тебя. Быть правителем нелегко...

– Фева, Февушка, ты жизнь моя! Как могу тебя покинуть? Ты Богом мне дана и не людьми отнята будешь! Не отдам тебя, голубка моя, этим псам и женам их завистливым на растерзание! Вот наступит ночь, толпа успокоится, разбредутся по домам, вином обопьются и повалятся спать прямо под заборами, тогда тихо подниму свою дружину, посеку псов-бояр! А холопов их по домам разгоню – не по своему желанию вышли, подневольные они.

– Нет, князюшка, Христом тебя молю, не проливай крови!

Утром следующего дня княжьи люди сносили вещи с княжьего двора вниз к Оке и грузили их в ладьи. Князь со своим двором и малой дружиной покидал Муром и уходил в неизвестность. Какая земля примет его? Что его ждет? Будет он теперь служить другому князю и всегда ходить под чужой рукою? Или, так и не найдя пристанища, станет скитаться на чужбине до конца своих дней?..

От города отплыли уже довольно далеко. Князь, измотанный бессонной ночью, заснул. Феврония любовалась девственными лесными дебрями, сплошь покрывавшими берега Оки, медленно проплывавшие мимо. Была весна, распускались листья, лес пробуждался от зимней спячки и тишины переливами птичьих голосов, которые ловило не только ухо, но и душа. Несмотря на сложившиеся обстоятельства и неясность будущего, в душе Февронии царили покой и умиротворение, не было и следа беспокойства. Она почувствовала чей-то взгляд на себе.

Уже не первый раз Феврония замечала эти взгляды одного из служилых людей князя, из тех, что пошли за своим князем, оставив дома, взяв с собой лишь жен и детей. Этот взгляд открыл ей все его тайные помыслы. Феврония позвала его. От неожиданности тот смутился, и это не ускользнуло от Февронии, хотя он хорошо владел собой и вряд ли кто-нибудь еще это заметил. Он присел рядом.

– Зачерпни воды, – сказала Феврония, указав рукой за борт.

Он зачерпнул из реки деревянным ковшом.

– Испей.

Он не понимал, что все это значит, но делал, как велела княгиня.

– Теперь зачерпни воды с другого борта и попробуй ее.

Он сделал это.

– Какая вода слаще?

Он немного замешкался:

– Вода одинакова, госпожа, потому как из одной реки.

– Так и естество женское одинаково. Почему же, забыв о своей жене, о чужой помышляешь?

Простота ее довода поразила. Помолчав немного, он поклонился:

– Прости, княгиня, вправду говорят люди, что дар Божий у тебя. Ты людей насквозь видишь, ни единой мысли утаить невозможно. Прости за грех, бес нашептал мне мысли те, а после слов твоих будто прозрел.

– Я не в обиде на тебя, ступай с Богом.

На ночь пристали к берегу ручного острова. Княжьи люди устраивали ночлег: ставили шатры, собирали дрова, готовили пищу. Петр сидел в одиночестве на поваленном дереве, смотрел на воду и темнеющий лес на другом берегу. Феврония, распорядившись по устройству ночлега, подошла. На голову князя опустилась ее невесомая рука. Она гладила его волосы, нежно коснулась щеки. Петр прижал ее ладонь к своему лицу, поцеловал.

– В смятении я. Февушка, не знаю, что далее с нами будет. Тягостно мне. Сам отказался от княжения, все потерял.

– Спаситель не оставит нас. Ладо! Уповай на Господа.

– Ты мне послана им, ты мне отрада в радости и печали, и слова твои мне в утешенье. Пойдем к людям, Февушка.

Готовя ужин, повар срубил два молодых деревца, сделал рогатины и воткнул у костра, чтобы, положив на них перекладину, повесить котел над огнем.

Трепетная душа Февронии никогда не оставалась безмятежной, когда при ней гибло что-то живое, пусть даже человеку нельзя было без этого обойтись, что как бы оправдывало жертву. Для нее деревья, цветы, травы были такими же живыми существами, как люди и животные. Она слышала их безмолвные голоса. Своим внутренним взором, своим утонченным чувством она видела и чувствовала живое вокруг. В эти мгновения она и была всем.

Сидя у костра, Феврония явственно ощущала угасание жизни в телах молодых дерев, оторванных от питающих корней и превращенных в подставы для котла, – человек приспособил их для своих нужд. Она видела, что соки уже не движутся по стволам, что живое угасает, уходит, но постепенно, медленно, не так, как у человека.

После ужина, когда костер потух, только угли тлели, и почти все улеглись спать, Феврония подошла к кострищу, постояла, глядя на мерцание углей, коснулась срубленного деревца, погладила, шепча слова любви и нежности, затем коснулась и другого.

Утром просыпавшихся и еще не проснувшихся людей всколыхнул крик княжьего повара. Он стоял у вчерашнего кострища, крестился и кричал:

– Люди! Идите сюда! Чудо! Чудо свершилось! Православные!

Люди поднимались, подходили по одному и замирали в изумлени: на срубленных вчера вечером, опаленных деревцах пробивались молодые листочки. Все застывали, пораженные могуществом Всевышнего, и среди собравшихся уже передавались шепотом рассказы тех, кто видел вчера вечером здесь княгиню.

– Боголюбива и блаженна Феврония... – переплывал среди собравшихся от человека к человеку возвышенный шепот.

Когда уже начали грузить пожитки на корабли, собираясь продолжить путь, приплыла ладья из мурома, а на ней несколько бояр средней руки.

– Княже, господин наш, Богом поставленный! От всех жителей пришли мы к тебе ныне. Без тебя мы как сироты убогие без отца! Не оставляй нас, вернись на свое княжение! Не гневись на неразумных детей твоих, хоть и обидели мы тебя! Нас уже постигла Божья кара! Многие первые бояре муромские лежат убиты от меча! Как вы уехали, получилась замятня в городе – не могли решить, кому властвовать! Каждый поднял своих людей, и была пря зла и бестолкова на улицах, и многие бояре и простые горожане убиены! Молим тебя простить неразумных чад своих и не оставить!

«Блаженный князь Петр и блаженная княгиня Феврония возвратились в город свой. И правили они в городе том, соблюдая все заповеди и наставления Господни безупречно, молясь беспрестанно и милостыню творя всем людям, находившимся под их властью, как чадолюбивые отец и мать. Ко всем питали они равную людей, не любили жестокости и стяжательства, не жалели тленного богатства, но богатели Божьим богатством. И были они для своего города истинными пастырями, а не как наемниками. А городом своим управляли со справедливостью и кротостью, а не с яростью. Странников принимали, голодных насыщали, нагих одевали, бедных от напастей избавляли». СНОСКА (((Повесть о Петре и Февронии Муромских Ермолая-Еразма.)))

Прошли многие годы, минуло время. Всему земному приходит свой срок уйти в нечто иное. Все возвращается на круги своя.

Постаревший Петр уже прикован к постели. Уже чувствует приближение смерти. Ему ничего не жаль оставлять на этом свете, он сделал все, что суждено, он ждет. Он вспоминает свой давний разговор с Февронией:

– Ежели Бог призовет меня к себе ранее тебя, Февушка, ни о чем земном не опечалуюсь, только о разлуке с тобой. Благодарю Всевышнего, что, несмотря на прошедшие годы, все так же дорога ты мне, отрада моя. Сердце мое заполнено тобою. А ежели тебя призовет Господь ранее, то не вынесет сердце мое – уйду за тобою вслед.

– Княже, когда ты взял меня в жены, простую деревенскую девицу, мы стали одно с тобой, иначе я не смогла бы превозмочь заклятья, сто было на тебе наложено. И теперь мы одно, и до конца жизни мы будем одно.  И будем просить Господа в единый миг отойти к Нему, чтоб не было уж совсем тогда этого видимого разделения нашего, – говорила Феврония с легкой улыбкой, со спокойствием и без тени неверия. А голос – будто колокольчики малые звенят, и сама будто светится изнутри каким-то невидимым, неземным светом.

И когда слег Петр, почувствовав приближение кончины, то супруги в одно время приняли монашество. Петр в иноческом чине был наречен Давидом, а Феврония – Ефросиньей. Они завещали также, чтобы их обоих положили в одну гробницу, и для этого из одного камня были сделаны два гроба, имеющие меж собою тонкую перегородку.

На сердце у Пера легко. Он ждет. Феврония большую часть времени проводит у постели своего мужа, сама ухаживая за ним. Вторым занятием ее было вышивание ликов святых на воздУхе для соборного храма Пречистой Богородицы. Вышивала она в своих покоях. Она уже почти закончила работу, когда в комнату вбежала служанка.

– Матушка княгиня, наш господин умирает, он зовет тебя и говорит: «Пришло время кончины, но жду тебя, чтобы вместе отойти к Богу!»

Феврония, не изменившись в лице, спокойным, умиротворенным голосом отвечала служанке:

– Ступай к нему и скажи: «Подожди, господин, пока дошью воздУх во святую цекрковь и буду с тобой».

Служанка изумилась, но передала умирающему слова Февронии.

Феврония вышила лик последнего святого, только мантию его еще не закончила, когда вбежала та же служанка.

– Господин опять послал за тобой, матушка, он говорит: «Уже умираю, не могу больше ждать!»

Феврония, опять же не изменившись в лице, молча воткнула иголку в вышивание, замотала вокруг нее нитку и без суеты пошла к Петру.

Подошедши, взглянула в его лицо – Петр уже не говорил ни слова, – огладила его чело, поцеловала, взяла за руку, прилегла на ложе рядом с умирающим, закрыла глаза...

Безмолвно, не шевелясь, стояли люди, воцарилась мертвая тишина... Никто не обронил осуждающего слова, что не подобает монаху и монахине возлежать на одном ложе, даже мысль подобная ни у кого не шевельнулась. В полной тишине прошло немало времени. Кто-то горестно вздохнул, кто-то позвал:

– Матушка!

Молчание в ответ.

Люди подошли к смертному одру и застали Петра и Февронию бездыханными. На лицах опочивших не было муки и страданий, от их вида не веяло печалью тлена, лица были умиротворены, торжественны и радостны. За стенами палат буйствовало полное жизни лето, на исходе июнь.

Плач и причитания расходились по княжьему дворцу от опочивальни с телами Петра и Февронии, как круги по воде от брошенного камня. Не в силах унять свой не поддельный, как бывает, а искренний, идущий от самой глубины души, плач, служанка забрела в соседнюю комнату, где Феврония несколько часов назад вышивала воздУх для церкви. Окно было открыто, и легкий сквозняк колыхал ткань с вышивкой и воткнутой в нее иглой, и трепетала продетая в игольное ушко нить...

Что было потом? Духовенство и боярство решило, что так как князь и княгиня стали иноками, то нельзя покоиться им в одном гробе, и положили их в разные домовины в разных храмах. Но на следующее утро – нашли лежащими рядом, в их общем гробе.

Как это могло произойти? Неведомою ли силой или руками любящих и почитающих людей тайно были перенесены тела? Святые ангелы или смертные, грешные люди позаботились об исполнении последней воли усопших? Всегда ли нужно все определять и объяснять?

Так было или иначе, но в любом случае это было чудо, и оно всколыхнуло город и обезоружило тех, кто хотел нарушить последнюю волю опочивших.

Петр и Феврония были похоронены в одном гробе возле городской соборной церкви Рождества Святой Богородицы. И болящие, с верой молящиеся им и припадающие к раке со святыми мощами, щедро обретают исцеление.

 

* * *

Сила жизни, дремавшая долгую зиму, скрыто копившаяся апрелем в набухании почек, в переливах веселых птичьих голосов, в самом воздухе, наконец выплеснулась, ибо уже переполнилась ею природа, ибо пришел уже срок. На Руси благоухал май.

По Оке плыла лодка, в ней двое – юноша и старик. Молодой мерно вздымает и опускает весла, старик сидит на корме, озирает это буйство жизни на берегах реки. Плывут молча. Плывут долго, почти целый день, близится вечер. За очередным поворотом реки показался остров, весь заросший лесом. Старик вдруг встрепенулся:

– Правь туда, – и указал рукой, – давай округ.

Они медленно огибали остров, старик внимательно вглядывался в заросли, ища что-то, приметное ему одному.

– Здесь, приставай.

Пристали, вытащили на берег лодку. Старик пошел прямо через кусты, цепляющиеся за одежду, парень молча шел за ним. Они остановились перед двумя старыми деревьями, которые столь близко росли друг к другу, что их ветви переплелись и обвили стволы друг друга.

– Вот они, – сказал старик.

– Те самые, которых она коснулась своею рукою? – вопросил молодой.

– Да.

Молчание. Майский ветер нежно касается лица, шевелит волосы. Парень взглянул на старика:

– Ты любил ее, дедушка?

– Да.

– А как же бабушка, ведь она твоя жена?

– Ее я тоже любил.

– А кого ты любил больше?

– Любовь не знает больше и меньше.

– Это грех?

– Любовь не может быть грехом. Грех – это убивать свою любовь. По закону мы можем одну женщину иметь женою своею, и именно желание обладать другой женщиной осуждается людьми и церковью, таков закон, но любить – это не значит обладать. Если есть желание обладать, присвоить, то здесь нет места любви, любовь хрупка. Наше желание обладать, иметь рождает ревность, ревность рождает ненависть, и вместе они затмевают любовь. Поначалу мной овладело это желание, страсть, я мыслил только о ней, забыв про жену свою. Бабушка твоя не слепая была, все видела и страдала очень, а я не замечал этого. Страсть ослепила меня... Феврония обладала даром от Бога. От нее было не скрыть мне помыслов своих грешных. Она подозвала меня... Ну, ты уже слышал это не раз... И ее слово открыло мне глаза. Ушла неуемная страсть, любовь осталась.

– Как же это, дедушка, несколько простых слов могут так изменить человека и напрочь рассеять то, что владело всеми его помыслами?

– Дело не столько в словах, сколько в силе правоты, с коей эти слова сказаны.

– Так скольких же можно любить? – спросил юноша, слегка порозовев лицом и на миг ушедши в себя. – Ты по-прежнему любишь, дедушка?

– Они обе ушли... А я, грешный, все еще живу. Мне остались воспоминания. Но воспоминание о любви – это не любовь. Любовь не может быть прошлым, прошлое уже ушло. Есть только настоящее, и любовь может быть только сейчас. Любимый человек пробуждает в нас любовь, но любовь не принадлежит ему одному. Любовь – это состояние бытия. Любовь – это видеть красоту мира, взаимосвязь всех вещей, видеть и понимать каждый миг.

Долгий весенний день подходил к концу, начинало темнеть.

– Я соберу веток для костра, – спохватился юноша.

Ночь. Поужинав, они сидели у затухающего огня под деревьями.

– Вот и тогда, – заговорил дед, – так же потухал костер, все устраивались на ночлег, она подошла, постояла и коснулась рукою веток... А наутро все увидели, что на этих ветках, воткнутых в землю у остывшего костра, распустились молодые листья. Вот они стоят и поныне, живые.

Молчание. Едва заметно улыбнувшись, старик молвил:

– Что, внучек, не можешь никак с Татьяной и Натальей разобраться, хоть разорвись?

Внук густо покраснел и, двинувшись в тень, воскликнул:

– Дедушка! Откуда?! Я ж никому не говорил об этом!

– У тебя на лице все написано, – не пряча улыбки, сказал дед. – Я пойду лягу, а ты посиди здесь, под Февроньиными деревами, послушай, может, они нашепчут тебе, как поступить...