Иван КИРСАНОВ

 

Роман[1]

(Журнальный вариант)

 

 

Марина

 

Забав в детстве было бессчетное число. И школа – единственное, что портило мое беззаботное существование.

Но все в жизни переменилось, когда мы перешли в шестой класс. Однажды учительница русского языка и наша классная руководительница Любовь Михайловна за ручку завела к нам девочку и сказала:

– Эта девочка будет учиться в вашем классе. Ее зовут Марина Космовская.

Увидев Марину, мои глаза, наверное, сразу же превратились в сердечки, как у влюбленных героев из мультфильмов.

Марину посадили на третью парту в среднем ряду, рядом с Колькой Горбуновым, самым маленьким в нашем классе. Покрасневший Колька для деликатности повозражал и успокоился, лишь когда Любовь Михайловна цыкнула на него. Я вместе со Смуглым сидел на «камчатке», на последней парте в третьем ряду.

С момента появления Марины Космовской в нашем классе, и, возможно, на всю жизнь, я потерял покой. Как говорится, Марина сразу вошла в мое сердце и завоевала там королевское место. Она отбросила от моего сердца всех прежних одноклассниц, в которых я влюблялся с первого класса. Местная отличница Ксюша Овечкина сразу же превратилась в экс-примадонну нашего класса и выше этого статуса для меня больше не поднималась.

Марина приехала со своими родителями, которые были направлены к нам учителями. Надежда Васильевна, мама Марины, стала классной руководительницей седьмого класса. Она преподавала ботанику, биологию, анатомию. Отец, Сергей Иванович, преподавал старшеклассникам историю и обществоведение. Поскольку учителей в нашей школе катастрофически не хватало, то им приходилось вести и другие предметы. Сергей Иванович одно время даже заменял физрука.

Марина Космовская родилась, когда солнце начинает набирать силу и к северу отгоняет космическую промозглость, когда снег чернеет и оседает под его теплыми лучами, когда растения, чувствуя дуновение весны, готовятся вылезти из-под прошлогодней травы и еще под землей расправляют свои маленькие зеленые листочки. Она родилась первого марта, в первый день весны, ровно через три месяца после моего рождения.

 Весна. Глубокое синее небо. Открывающаяся даль в парящей дымке по-особенному волнует сердце. В то же время, вместе с весенней радостью, в душе живут сладкая боль и печаль, какое-то щемящее чувство прощания, похожее, наверное, на стариковское, связанное больше с памятью о прошлом чувствование мира. Весеннее чувство – это желание чего-то бесконечного, вечного, необъятного и необъяснимого.

Ранее тепло, первые весенние признаки были теперь связаны для меня еще и с Мариной.

 

 

С шестого класса мне стало нравиться ходить в школу, и этот учебный год прошел приятно. А до этого смотреть не мог на плакаты при входе в школьное здание: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!» и «Учеба – наш главный труд!». Мне стало нравиться ходить в школу не из-за того, что мне стало нравиться учиться. Просто там была Марина. Школа – одно из немногих мест, где можно было видеть ее, так как наш дом находился ближе к областному шоссе, а Марина жила в так называемом учительском доме, на другой окраине, там, где располагались контора и новостройка садика. В общем, учительский дом – длинный кирпичный барак на несколько семей – находился где-то между Центром и Нижним концом.

Учился я довольно паршиво, ниже среднего. Часто спасало то, что у меня была отличная память, и вся информация, беспорядочная смесь, получаемая из различных случайных источников, надежно откладывалась в моей черепной коробке. Это делало меня человеком энциклопедических знаний, вроде маленького знатока, игрока в телепередаче «Что? Где? Когда?». Даже учителя удивлялись обилию моих сведений, которые, правда, часто бывали не по заданной ими теме. Особенно я преуспевал по истории. Я знал, что выражение «подложить свинью» появилось от того, что кто-то строил клином свои войска. Они были рыцарями, но наш князь, Александр Невский или Дмитрий Донской, когда-то на каком-то побережье победил их в лаптях.

А имам Шамиль, герой кавказской войны, с рождения носил другое имя. Но он рос слабым и болезненным, и за это его переименовали. Я даже знал, что слово «имам» значит «впереди стоящий». Правда, чем он конкретно прославился, ответить я уже затруднялся.

Тем не менее историк Сергей Иванович, Маринин отец, восхищался моими знаниями. Мне это очень льстило. Я часто использовал это преимущество, чтобы создать о себе положительное мнение у Марины. И история стояла для меня на втором месте после физкультуры.

Кроме наличия хорошей памяти, мои познания объяснялись еще тем, что винегрет моих любимых телепередач в первую очередь включал в себя не только фильмы про войну, затем футбол, хоккей, но еще и научно-популярные «Клуб путешественников» и «Очевидное – невероятное».

 

 

Влюбившись, я захотел поближе познакомиться с Мариной, хотя бы дать намек о своих чувствах по отношению к ней. Если кто влюблялся в детстве, тот знает стеснительность школьной любви. Это старшеклассники уже сами садятся с девочками. А в шестом классе было большой смелостью с моей стороны предложить дружбу девочке. Больше всего я боялся молвы. И только тайно старался выслеживать ее. Делать так, чтобы Марина попадалась мне навстречу. Я подстерегал ее у сельмага, надеясь, что она когда-нибудь да будет здесь, сторожил у озера, надеясь, что она придет купаться, или ждал, когда она пойдет с подругами за ягодами в балку. Но Марина была затворницей. Она имела только одну подружку, самую вредную и противную в нашем классе хохлушку Оксану Закидайло. Да и та жила в их же, учительском, доме. Я выпросил у одного из взрослых парней бинокль (он служил моряком) и, засев в скирду на окраине, следил с биноклем за окнами Марининой квартиры.

Мне хотелось ради нее стать космонавтом, Героем Советского Союза, самым знаменитым и талантливым, хотелось стать певцом, артистом, классным футболистом, передовым трактористом, завоевывать полюса, мне хотелось подарить ей миллион алых роз, хотелось достать ей с неба звездочку. Ради нее мне хотелось стать всем. И уж я, конечно, никогда не стукну ее, как сосед дядя Федя Смуглов свою жену тетю Пашу, утюгом по голове, – это родители моего товарища Смуглого. А ведь дядя Федя, говорят, ухаживал за тетей Пашей с первого класса.

Единственный подвиг за весь шестой класс во имя любви был совершен мной в конце учебного года. Перед тем, как всем разбежаться на каникулы, учителя решили, что нам нужно помыть парты. В воспитательных целях для этого привлекли плохих учеников. В список исправляемых попал и я. Хороших учеников после занятий отпустили. Они, счастливые, показывая нам языки, удалились. Пока не пришла учительница, я быстро поделил все так, что парта, за которой сидела Марина, досталась мне.

Кое-как потерев мокрой тряпкой чужие парты, я приблизился к заветному столу. Здесь сидит Марина. Сначала мне не хотелось смывать ауру, которая, наверное, клубилась вокруг этого места. Затем содой я так надраил поверхность священного стола, что она засверкала еще сильнее, тем более, что была и так чистой.

 

 

Мы перешли в седьмой класс. Когда занимали парты, я, как бы непринужденно, выбрал себе такое место, чтобы Марина оказалась на виду.

Марину выбрали председателем совета отряда, а когда весь наш класс в два потока приняли и в комсомол, она стала комсоргом. До нее все пионерские годы председателем совета отряда у нас был Подберезов. Правда, пока еще полкласса у нас оставались пионерами и потому установилось двоевластие, Подберезов опять ненадолго занял старую должность.

Я продолжал быть влюбленным. У меня появилось даже такое чувство, как ревность. Сначала я ревновал ее к моему тезке, отличнику Косте Подберезову. Но, к великому моему спокойствию, после многих наблюдений я понял, что Марина на Костю не обращает внимания. Тот даже в клуб стал ходить в девятом классе, в то время как мы уже сопливыми дошколятами собирали окурки вокруг дома культуры, а с пятого–шестого класса стреляли добротные сигареты у взрослых парней и на равных, в одном кругу, курили с ними, обсуждая взрослые проблемы.

И если кто и достоин ревнивой зависти, то это Игорек Каландаров. Наверное, в каждом классе есть любимая девочка, в которую влюбляются все мальчишки, и любимый мальчик, который нравится девочкам. Так вот, у нас любимцем девочек был Игорек, они писали ему записки, он сам нам показывал эти признания. Я дружил с Игорьком, но после того, как появилась Марина, скоро моя дружба с ним стала только внешней.

Я решил опередить Игорька, быстрее, чем он, каким-то образом просигналить ей о своем чувстве. Может, Марина хочет со мной дружить, ждет какого-то знака от меня, а я сижу и не подаю ей никаких намеков.

Писать записки было несерьезно. Я хотел написать ей стихи, но с Пушкиным мы были настолько не родными, что у меня не получалось срифмовать даже два слова, кроме, наверное, «любовь» и «кровь». А прозаические выдержки из моих школьных сочинений постоянно публиковались в школьной стенгазете в рубрике «Нарочно не придумаешь». И даже однажды высылались в «Пионерскую правду». Это вызывало скрежет зубовный моего отца и недоброжелательные пророчества матери после каждого родительского собрания.

И я нашел, каким образом дать ей знать о том, что она мне нравится. Я попытался помочь ей после дежурства. Оксана Закидайло, с которой сидела Марина за одной партой, в тот день не пошла в школу. Она заболела.

Здесь и произошло, можно сказать, мое первое признание в любви. Марине был дан намек, что я хочу с ней дружить. Я задержался после занятий, кое-как отделался от Смуглого, с которым как сосед ходил вместе домой, – ему, недоумевающему, пришлось идти с Игорьком, – долго собирал учебники и засовывал их в портфель. Когда все убежали, бросил сумку и с волнением стал ждать Марину.

– Костя, ты чего остался? – спросила Марина, появившись с ведром воды в руках.

– Я, это, хочу тебе помочь. Ты же одна. Трудно, наверное.

– Не надо мне помогать, сама справлюсь, – сказала Марина.

– Ты не хочешь, чтоб я тебе помог?

– Неудобно…

Мне самому было неудобно. И главное, чтобы никто не зашел в класс и не увидел нас вместе одних. Техничка тетя Наташа была не в счет. Она не знала, кто с кем сидит.

– Ну, я тебе парты попереворачиваю и уйду. Хорошо, Марин?

– Только быстро-быстро.

Я вовремя смотался, но кто-то все же заметил этот поступок. Игорек Каландаров намекнул об этом, ехидно сказав что-то про женихов. При этом он довольно пошло отозвался про Марину. Я не выдал себя. Внешне я выказывал Марине нарочитое пренебрежение.

Это была первая явная трещина в нашей дружбе с Игорьком. Мы отдалялись друг от друга. Я молчал про Марину, а он всячески хамил ее. Но я чувствовал, что он тоже к ней неравнодушен. И одним из доказательств этого стало то, что Игорек постепенно начал откалываться от нашей компании. Я сблизился с Петькой Смугловым. Зубрила Подберезов всегда держался особняком, хотя и считался в нашей компании. Мы не слишком жаловали отличника, но, чувствуется, он был себе на уме.

После совместного дежурства с Мариной я больше в открытую не предпринимал попыток ухаживать за ней. Но на уроках мое внутреннее внимание было сосредоточено на ней. Со стороны Марины моей щеке всегда было тепло.

Я заинтересовался собой и впервые через зеркало внимательно, с особенным значением, взглянул на свою внешность. До этого перед зеркалом обычно я строил рожицы, изучал анатомию полости своего рта и выделывал языком различные пируэты. Издалека же старое зеркало так искажало черты лица, что становилось смешно.

Ничего примечательно плохого в своем отражении я не увидел. Называть меня «Зубастиком» нет больших оснований. Я просто улыбчивый, вот два передних верхних зуба и выпирают постоянно. А если сомкнуть губы, то я смотрюсь очень даже неплохо. Можно постоянно держать рот закрытым, и ничего не будет заметно, даже никаких намеков на изъян. И губы у меня не такие уж и вареники. И совсем непонятно, что одноклассники находят во мне от Бельмондо. Самого артиста Бельмондо я видел только раз в какой-то комедии, которую показывали в нашем клубе, и помню его смутно.

До соломы выцветшие волосы, голубые глаза, правда, ресницы и брови не очень заметны, – но, в общем, ничего такого, вполне нормальный вид. Я сам себе казался достаточно симпатичным для того, чтобы в меня могла влюбиться Марина.

 

 

Особую досаду доставляло то, что у многих старшеклассников были мотоциклы марки «Восход», и они катали девочек по вечерам. Володька Борзунов из десятого класса катал всех девочек на своем мотоцикле, который ему родители подарили на день рожденья. И Марину катал – она чаще других предпочтение отдавала ему. Взметая пыль, они проносились мимо нас. Я злился на Марину, ненавидел Борзунова и пытался ему понаставить на дорогу гвоздей. На мои гвозди попадался кто угодно, но только не десятиклассник Вовка Борзунов. Я постоянно наседал на родителей и требовал, чтобы они мне купили мотоцикл. Но среди моих одноклассников мотоцикла еще ни у кого не было, у нас ноги едва доставали до педалей, когда мы сидели на взрослом велосипеде.

 

 

Опять настали каникулы. Марина опять уехала к бабушке, а потом в пионерлагерь. Мы снова отдыхали, как вздумается. Теперь лето потянулось блекло. Я скучал по Марине и хотел, чтобы каникулы скорее закончились. Такого желания не было еще ни разу.

В восьмом классе мы снова занимали места. Марина обычно сидела в первых рядах. Я снова занял хорошую позицию, скрывшись от Марины, но постоянно держа ее в пределах обзора. Своим взглядом сверлил ей затылок. Она чувствовала это и иногда бросала на меня выразительный недовольный взгляд, мол, чего уставился.

Я едва не потерял осторожность. Ходил за ней по пятам. Научился рассчитывать каждый шаг, чтобы попадаться ей на пути. И я ей дал хорошо почувствовать, что она мне нравится. Однажды она остановилась и прямо сказала:

– Слушай, Галушкин, ты чего за мной ходишь? Чего тебе надо от меня? Пялишься все уроки. Отстань, и не надо больше ходить за мной.

– Хорошо, не буду ходить. Нужна ты мне очень! – солгал я на словах, но не обманув ее выражением произнесенного.

С этого разлада начались наши личные отношения. Ее «отстань» и «не надо» будут сопровождать все наши встречи с ней. Но и мои ответы по смыслу будут соответственны моему первому ответу.

Ее отказ меня только подзадорил. Наперекор всему я стал настырным. И уже в открытую сторожил Марину на предполагаемом месте ее появления, околачивался в сельском центре, не боясь общественного мнения в лице собственных одноклассников и местных старушек. Время от времени с помощью записок давал ей знать, что питаю к ней определенные чувства. Уже почти все село знало о моей привязанности к Марине. Меня называли женихом. Даже сестра дразнила меня Мариной. Я уже действовал с открытым забралом. Терять было нечего. Тем более, что я собирался уехать после восьмого класса. И, действуя открыто, я как бы делал зарубку на будущее, чтобы Марина помнила, кому должна принадлежать.

Но Марина не желала понимать, что от нее требуется. Она избегала меня. Я вызывал Марину на откровенность. Спрашивал, чем ей не нравлюсь. Она только твердила, чтобы я за ней не бегал.

Я фантазировал, как она страдает по мне, а в реальных сценах наших встреч скрывает свои пламенные чувства и, в отличие от меня, не решается открыться, боясь общественной огласки. Я допускал даже ужасные фантастические измышления. Мне хотелось ей несчастий, чтобы она обратилась за помощью ко мне. Чтобы она страдала и жалела о том, что пренебрегала мной. Хотелось, чтоб ей оторвало руку, чтобы ее лицо облили кислотой, чтобы она оказалась безобразной и никому не нужной. Не нужной всем, кроме, конечно, меня. В общем, добиваясь благосклонности Марины, я часто желал ей того, чего нормальный не пожелал бы даже своему врагу.

Я много раз намеревался прекратить свои преследования. Я пытался мстить ей, пытался отвечать ей тем же, платить той же монетой равнодушия. Мне хотелось быть холодным, как айсберг в океане. «Пускай потрепыхается, узнает, каково без внимания», – высокомерно думал я.

«Кто же я, в конце концов, мужик или тряпка? Из-за бабы какой-то расклеиваться! Волочиться за юбкой – самое последнее дело», – классически по-взрослому стыдил самого себя. Но я знал, что мужиковская «классика» в данном случае не права. Марина не как все бабы.

«Много вы о себе воображаете, Марина Сергеевна. Вы глубоко ошибаетесь, я вас не люблю», – холодно изреку я, когда она будет приставать ко мне, требовать объяснений, почему я больше не гоняюсь за ней. Я верно понимал, что мое признание в нелюбви ее заденет больше самых пылких признаний. И вслух этого ей не говорил.

Но мои попытки изобразить полное равнодушие не имели успеха. Марина не клевала на мой искусственный холод. Марина не трепыхалась. Не интересовалась, что мне надо, что со мной происходит. Не лезла в душу, не требовала объяснений, не оставалась в классе подежурить со мной, не вызывала на откровенность. С ней ничего плохого не происходило, рук она не ломала, кислотой на нее не плескали. А я волевым образом выдерживать длительные паузы не мог.

Наша любовь принимала ненормальные формы. В восьмом классе произошли самые яростные схватки с ней. Чувство больше стало походить на вражду. Мы разругались окончательно.

 

В техникуме

 

Проходил восьмой класс. Это – ответственный момент для худшей половины учеников. Не совсем уверенный в своих силах школьный народ, почти все троечники и даже некоторые хорошисты, решали – заканчивать десятилетку или поступать учиться в профтехучилище или техникум. От наихудших учеников – хулиганов и круглых двоечников – учителя старались избавиться сами, они обычно благословлялись в ближайшее сельскохозяйственное ПТУ, расположенное в нашем райцентре.

По оценкам я не был полным дебилом, но на институт явно не тянул. И я выбрал оптимальный вариант – летом, получив аттестат о восьмилетнем образовании, уговорив Петьку Смуглова ехать вместе, я поступил в энергетический техникум. Мы уехали в город, в нашу областную столицу, за триста километров от Полевого. Я поступал с полным набором шпаргалок. И, как ни странно, экзамены сдал.

Не знаю, как у Смуглого, но мое сердце оставалось в родном поселке, с Мариной. Выбирая техникум, я убивал несколько зайцев. Во-первых, техникум – это максимальное, что я мог вытянуть со своим школьным багажом. Техникум пусть не институт, но все-таки и не профтехучилище.

Но главным образом, если сказать честно, сделать такой шаг меня вынудила Марина.

Между нами с самого раннего нашего знакомства возникла любовь-соперничество. Она присутствовала виртуально, только в моем воображении. Но она задавала гонку на всю жизнь. Ни в чем, ни в чем мне не хотелось уступать Марине. Ни в физическом, ни в семейном благополучии, ни в учебе, ни в дальнейшем существовании. Это была гонка на всю жизнь. Марина, как ни странно, эту гонку приняла. Она почувствовала незримую опасность с моей стороны. Ей тоже не хотелось мне уступать.

У каждого человека есть комплекс, который он переваривает всю свою жизнь. Это как бы делает его существование односторонним, но, с другой стороны, это определяет его индивидуальность. Таким основным моим комплексом стала Марина. А все остальные проблемы рождались от этого.

Ко всему прочему, присутствовало мелочное желание любым способом возвратить ей боль моего любовного страдания. Чтобы она имела представление, что я испытываю. Я лелеял надежду напугать Марину, поскольку, несмотря ни на что, все равно допускал, что она неравнодушна ко мне.

Мой поступок нельзя приравнять к поступку взбалмошной кисейной барышни, которая неожиданно выходит замуж за нелюбимого человека, чтобы отомстить или напугать человека любимого, или даже просто от страха оказаться незамужней. Наоборот, решив поступать в техникум после восьмого класса, я поступал дальновидно. Я предусматривал, что она, скорее всего, будет поступать в пединститут, расположенный в нашем областном центре. У нас все девочки-отличницы поступали туда. А я уже буду находиться там, в городе.

Исходя из всего сумбурно сказанного, я и стал студентом.

 

 

Поселились мы с Петькой в общежитии. Кроме нас, в четырехместную комнату подселились еще Санек – парнишка из Медведевского района – и… Лев Николаевич Толстовский!

Теперь уже я дружил больше с Львом Николаевичем, как мы полушутя-полусерьезно называли Лёву Толстовского. А Смуглый сблизился с Санькой из Медведево. Они упорно и настойчиво изучали законы Фарадея, электрооборудование и прочие электрические премудрости. Смуглый едва ли не пробивался в отличники, в то время как в школе не тянул даже на твердого хорошиста. Он только изредка разделял наши гулянки. Перед сессией Смуглый мог готовиться без сна всю ночь напролет. Мы же с Левой по вечерам перед экзаменами пили пиво и, надеясь, что утро вечера мудренее, спокойно ложились спать. Тем более, один из преподавателей посоветовал, что лучше перед ответственными периодами, например, перед сдачей экзаменов, не перенапрягаться, расслабиться.

У Льва Николаевича родители были довольно заметными «шишками», а дядя вообще находился где-то в областном правительстве. Но балбес не понимал своего счастья и даже с помощью уважаемых родственников не захотел поступить в вуз. Он пожелал поступить в техникум лишь для того, чтобы убить время. Родители его были городскими, но он, отрекшись от родительской опеки и от благ трехкомнатной квартиры, пожелал ютиться в «общаге» с нами. Мать едва ли не каждый день наведывалась к нему и уговаривала переехать домой. Лева упорно отказывался, хотя все продукты и деньги принимал благосклонно. Едва сердобольная его родительница появлялась на пороге комнаты, как Лева шаляпинским басом начинал исполнять арию из «Князя Игоря»: «О, дайте, дайте мне свободу!» По громогласному реву, раздающемуся из нашей комнаты, сразу можно было определить, что у Льва Николаевича началось свидание с родственниками. У Толстовского голосина был, как иерихонская труба.

Кроме влиятельных родителей и луженой глотки, Лев Николаевич имел веселый до буйности нрав. Несобранный и неответственный, он мог в одночасье поменять все свои планы. Едва появлялось что-то привлекательное, как он сразу забывал, куда шел и чем хотел только что заняться. Он мог заняться одним делом, тут же бросить все и сосредоточиться уже на чем-то другом, а через недолгое время переключиться уже на третье.

Преподаватели укоряли его тем, что он носит имя великого писателя, а ведет себя несоответствующее, но Лева, в свою очередь, обвинял экстравагантных родителей, нарекших его обязывающим именем, которое из-за их прихоти он теперь должен оправдывать.

Лева и я вошли в сборную техникума по футболу. Наша команда называлась «Энергия». Тренером был физрук Евгений Семенович Бычков, за глаза мы его называли Быкарем. Он имел габариты шкафа и внешне очень соответствовал своему прозвищу. На городском чемпионате под его руководством «Энергия» взяла третье место.

Мы с Левой попадали в разные переделки. В основном было мелкое хулиганство – клали кнопки на стул учителям, прыгали из окна туалета на втором этаже, мотались нетрезвыми по общежитию и вырвали с корнем замок у девчонок, когда врывались к ним. Из-за проделок мы очень скоро познакомились с нашим директором Валентином Борисовичем. Невысокий, пузатенький, с обширной лысиной и в очках, директор энергетического техникума имел взрывной вспыльчивый характер и, по своему темпераменту напоминая киногероев Луи де Фюнеса с шикарным «рубильником», имел коротенький, сварливо вздернутый носик.

Техникум был любимым детищем и гордостью директора. На входе висел ленинский лозунг: «Коммунизм – это советская власть плюс электрификация всей страны» (хотя какой-то юморист с математическим уклоном из этой формулы вывел следствия: «Советская власть – это коммунизм минус электрификация всей страны» и «Электрификация всей страны – это коммунизм минус советская власть»). По городу его учебное заведение по всем показателям занимало четвертое место. Валентин Борисович холил и лелеял свой техникум, а отличников готов был носить прямо на руках. И, как уже известно, в разряд директорских любимчиков метил и мой скромный друг детства Петька Смуглов. Петька прямо с первого курса повис напротив кабинета директора вместе с другими отличниками на плакате «Ими гордится наш коллектив».

Нас с Левой терпели довольно долго. За неуспеваемость и мелкие проделки студентов обычно стипендии не лишали, в основном только за злостное хулиганство. Но после очередного случая нас едва не выгнали из техникума. Во время одной попойки мы со Львом Николаевичем поспорили – горит или нет эта дрянная самопальная водка, которую произвел неизвестно в каком подвале и которую мы сейчас пили. Я говорил, что горит, а Лева утверждал, что нет. Я точно знал, что горят спирт и самогон-первач. А водка – это тот же спирт, только наполовину разбавленный водой (правда, в новых экономических условиях «сухого» закона водку производили все, кому не лень, и разбавляли до тридцати градусов). Лева те же аргументы использовал для обратного вывода, он считал, что наша водка не горит. Мы налили на стол водки, но из-за нетвердости руки стол был весь залит, и стекало даже на пол. И когда бросили спичку, полкомнаты вспыхнуло синим пламенем. Стол стоял возле окна, и поэтому сразу загорелись занавески. От пылающих занавесок пламя перекинулось на Левину кровать. Через полминуты густым дымом от байкового одеяла и ватного матраца заволокло всю нашу комнату, а затем весь четвертый этаж. В панике мы метались по этажу, не зная, что предпринять. Опасное положение исправила комендантша, которая прибежала с пожарным гидрантом и залила водой всю нашу комнату. Гром-баба, как мы называли коменданта общежития, прекрасно знала, что надо делать при пожарах.

И все-таки нас не выгнали. Мы уговорили прилежных Петьку Смуглова и Саньку взять вину на себя: якобы они при выполнении домашнего задания ставили химический эксперимент, но процесс прошел слишком бурно. Валентин Борисович не слишком им поверил, а правильно заподозрил нас. Но двоякость все-таки расколола директорское расследование. И он только лишил меня и Леву стипендии до конца семестра. Леве кастелянша постели больше не дала, и погорельцу Толстовскому пришлось притащить матрац, подушки, одеяло и комплект постельного белья из дома. Я же из дома таскал в рюкзаке продукты.

Хотя получающим «неуды» и мелким хулиганам делалась скидка и выплачивалась стипендия, но мы с Левой своим пожаром настолько переполнили чашу преподавательского терпения, что директор принципиально запрещал выдавать нам стипендию за малейшую провинность. Валентин Борисович на линейке призвал без всякого сожаления лишать стипендии студентов Галушкина и Толстовского, позорящих здоровый дружный коллектив техникума. И теперь за «неуды» и за любой шаг, вызывающий у преподавателей недовольство, мы сидели почти без стипендии. Да и в общежитии жили только благодаря заступничеству Быкаря. Физрук нас ценил как футболистов.

Наше пребывание в техникуме висело на волоске, но большого зла на директора не держали. Его даже уважали. К тому же не все преподаватели беспрекословно выполняли директорские заветы. Гораздо меньше нам нравилась его заместительница по учебной части. Злющая, вредная и писклявая завуч Виктория Леонидовна имела вид престарелой белокурой болонки с претензиями на потомственную интеллигентность, несмотря на то, что нас обзывала шпаной. Именно с ее подачи мы лишались своей стипендии.

 

 

Любовь любовью, но часто рядом с ней присутствует измена. Я ждал Марину, но не испытывал никаких обязательств перед ней. Я и Лева бегали по девчонкам из других общежитий. В нашем техникуме девушек учились единицы, да и с теми мы раздружились, после того, как сломали им дверь.

И мне уже в довольно юные годы пришлось узнать, как врут коробейный Некрасов и современные песенники о блаженстве (прямо скажем) секса на природе. Всем внешним видом показывая, как пренебрегаю девчонками своего поселка, в том числе и Мариной, с четырнадцати лет я на велосипеде катался в соседнюю Елховку, где с храброй девчонкой Манькой просвещался в том, что невозможно безнаказанно просто так, даже у дымного костра, провести всю ночь в лесу, тем более с девушкой. И ржаное поле является отнюдь не идеальным местом любовного уединения. И стог также не совсем подходит для этого. И сеновал без фуфайки также не совсем райский уголок. Как, впрочем, и шалаш. Слепни, комары, муравьи, всевозможные колючки способны разрушить всю идиллию на природе. Человек, хотя бы раз переживший ночь в комарином лесу со своей любимой, рискует навсегда потерять ее. Естественные условия хороши лишь для детей природы. А мы же не медведи, в конце концов.

Но лирика в деревенской любви как таковая есть. Маня с тонким певучим голоском с восьмого класса считалась «моей». Это признавали даже сами елховские парни. Мы с ней проводили вечера в рощице, или где-нибудь на ее завалинке, укрывшись одной фуфайкой, рассказывали друг другу разные байки или беседовали просто так. Правда, еще учились целоваться. А потом, уже учась в техникуме, когда я приехал из города на каникулы, лет в шестнадцать мы с Манькой перешли на более «глубокие» отношения.

Когда я лазил по балконам, пытаясь попасть на дискотеку чужого общежития, и когда убегал к Маньке, чувство, что я изменяю Марине, скрывалось достаточно глубоко, и я несильно мучался по этому поводу. Даже более того, я лелеял надежды, что Марина ко мне неравнодушна, и она будет страдать от того, что я гуляю с другой девчонкой. Такие мысли лились бальзамом на душу.

Марину я не связывал со взрослой стороной жизни. Она была выше этого.

 

 

Лева знакомился с девчонками следующим образом. Он подходил к ним и спрашивал: «Девчонки, у вас курить не найдется?»

– Как так можно знакомиться с девушками? – удивлялся я.

– Да они тоже стреляют сигареты! У меня несколько раз стреляли. А я почему не могу попросить? У нас ведь равные права. Демократия, старик, – ответил Лева.

Но позже он нашел еще более убедительное объяснение, почему начинает знакомство именно с этой фразы:

– Видишь ли, Бельмондо, спрашивая закурить у женщин, я сразу же отсеиваю ненужный мне контингент. Если «телка» порядочная или занятая, то она сразу же отшивает. А если курит, то не обидится. А кто курит, тот, значит, и пьет, а если пьет, то делает и все остальное. Понял, Бельмондо? Учись, пока я живой.

Из-за этой Левиной привычки мы однажды целой группой пострадали. Каникулы я обычно проводил дома, но после второго курса один летний месяц пробыл в стройотряде в одном из сел далекого района, где мы воздвигали конюшню. И достойным упоминания приключением было только то, как наш стройотряд поколошматили местные. После работы мы ходили в клуб, где все и случилось из-за Льва Николаевича. Он по-своему захотел подступиться к местной красавице, но та неожиданно оскорбилась от Левиной просьбы покурить, к тому же оказалась занятой, и произошла словесная стычка между Левой и местным ухажером оскорбленной аборигенки. Местные и так на нас косо посматривали, и пока мы сидели по углам за голландками, пролетела неприятная весть, что против нас собираются. Нам оставалось только тоскливо дожидаться окончания танцев. Когда покрытый зеркальными осколками шар так называемой цветомузыки перестал крутиться, и студенты гурьбой вышли из клуба, то увидели многочисленное местное ополчение, вооруженное кольями, кирпичами и другим оружием.

Наш сосед по комнате Санька из Медведево был командиром отряда, поскольку, кроме своей примерности, он еще разбирался в строительстве, так как его отец был плотником. И Санька, вместо того, чтобы мирно уладить конфликт, вдруг добавил масла в огонь.

– Не боись, ребята! Сейчас мы им покажем! – примерный Санька неожиданно стал взбудораженным. У него отец тоже начинал буянить, как выпьет, Санька сам об этом рассказывал.

У меня же, наоборот, душа от недобрых предчувствий заныла. Благодаря цепкой памяти выплыли некоторые детские воспоминания. В Полевом обычно мальчишки с Верхнего конца дрались с Нижним концом, а парни постарше всегда ходили на Елховку. Вооружались дубинами, велосипедными цепями. Даже брали самострелы, но больше для испуга. Мы им активно помогали в подготовке, выламывали штакетник из заборов, загружали камни в грузовик, и, проводив старшее поколение в бой, с нетерпением ждали его исхода. Елховские в ответ также к нам наезжали на нескольких грузовиках, иногда даже привозили ружье. И тогда приходила очередь нашим прятаться по сеновалам. Всем становилось страшно, когда, размахивая кольями и железными прутьями, чужие носились по нашему Полевому. Это было довольно давно, сейчас стало безопасно к ним ездить: многие сдружились и породнились, наши женятся на их девушках, их парни берут наших. Я и сам дружу с елховской Манькой, но представление о народной стихии во мне осталось. И вот сейчас, оценивая противостоящие силы, я боролся с наползающим страхом.

– Сейчас замнут, – сделал я разумное предположение и обреченно умолк: было сильное желание избежать драки, но не хотелось выглядеть трусом.

Увлекая личным примером, наш храбрый командир отряда подбежал к стоящему стеной противнику, оттуда высунулся кулак, и Санька, почти мгновенно отскочив, пал на землю. Местные надвинулись, набрали разбег, навалились. Многие из наших кинулись врассыпную. А остальных уложили тут же, в том числе и нас с Левой. Мы не успели махнуть кулаками даже по нескольку раз. Через нас как будто пронесся целый лошадиный табун или кочующее стадо бизонов. Каждый преследователь по пути давал пинок лежавшим и, размахивая оружием, бежал за теми, кто старался укрыться в частной картошке.

Я и Лева отделались общими травмами, классическими синяками на физиономии и ушибами. Только рослого Леву дополнительно саданули дрыном по голове, так как, видимо, не могли достать кулаком. Но можно сказать, что виновнику «торжества» Льву Николаевичу повезло.

И все-таки мудрому Леве этот урок не пошел на пользу – он по-прежнему продолжал знакомиться с девушками, для завязки всегда спрашивал закурить.

 

 

К нам часто захаживал очень интересный человек. Звали его Егор. Он, уже отслужив в армии, учился на два курса старше нас и скоро уже заканчивал техникум. До этого он после школы учился в ПТУ. И еще до службы успел пройти курсы ДОСААФ и приобрести водительские права.

Егор был ко всем добр и вхож в любую комнату. Он занимался агитационной работой – призывал всех самосовершенствоваться,

Чтобы стать человеком будущего. Кроме того, обучал желающих восточным единоборствам.

Мы, честно говоря, воспринимали его с насмешкой. Мы считали, что глупости говорил Егор. Был он для нас интересен прежде всего своими способностями драться.

 

 

Ко встрече с Мариной я готовился во всеоружии. Учитывая безрезультатность прошлых усилий по наладке мостов между нами, я обратил свой взор наверх. Не к Богу. Чтобы выстроить свои отношения с Мариной, найти лазейку в ее душе, я обратился к звездам. Свои отношения с ней я решил строить с помощью гороскопов, на которые в то время был необыкновенный спрос. Спрос рождает предложение, и на книжных развалах, в лавках и магазинах, в киосках и на рынках царило изобилие соответствующей литературы, начиная от внушающего уважение своей толщиной многотомника и до хиленьких брошюрок, в которых авторы, как исторически признанные звездочеты, так и откровенные шарлатаны, с легкостью нашу таинственную личность раскладывали по косточкам и распыляли в тончайший астральный порошок.

Я не пропускал ни одной торговой точки, где продавались газеты и мистические журналы, в которых регулярно публиковали гороскопы. Кроме этого, я покупал доселе невиданные учебники по разнообразным магиям, йогам, трансперсональным системам и методикам совершенствования, поскольку все они с астрологией кое-где сообщались.

Скоро, набрав достаточное количество литературы, я сдвинул в сторону учебники Смуглого и оккупировал все учебное пространство, завалив астрологическими трудами весь наш общий стол. И, наконец, принялся усердно изучать звездное бытие Константина Галушкина.

Как военный стратег, жаждущий победы над врагом, или как средневековый алхимик, получающий эликсир  молодости и вещество, превращающее все в золото, или как ученый, делающий новое научное открытие, или как студент, самостоятельно пишущий курсовую работу, я до глубокой ночи заседал за столом, заваленным разнообразными газетами и журналами, сдвоенными листочками, тонкими брошюрами и внушительными томами. Я пытался составлять натальные карты, в которых плотная теплая галушкинская личность распиналась в геометрическом цифрово-линейном виде по карте звездного неба. Я постигал мир планетных гармоний, вслушивался в перезвон космических колоколов, пытаясь выделить до пронзительности высокую, но холодную голубую ноту «Марина Космовская» и каким-то образом связать ее с деревянным перестуком «Константин Галушкин».

Я не давал спать ребятам. Лева недовольно бурчал:

– Ты чего там все колдуешь, Бельмондо? Заколебал уже. Спать пора.

– Не колдую, а определяю свое будущее и перспективы. Разрабатываю руководство к действию на каждый день, – объяснял я, удивляясь, как это Лева не понимает разницу между черной магией и астрологией. С помощью колдовства завоевывать Марину я не захотел, ворожбой только девушки завлекают парней.

– Пошел ты подальше со своими разработками, – Лева отворачивался к стенке.

Не обращая внимания на него, я разбирался дальше. Итак, по дружному согласию всех гороскопов, я, оказывается, Стрелец, занимающий девятый дом среди зодиакальных знаков. Знак зодиака Марины – Рыбы, в двенадцатом доме. Различаясь, все знаки, тем не менее, были одинаково хороши: каждый имел свои преимущества и не имел недостатков. Но отношения хороших знаков друг с другом было неровным. На каждый период суточного времени и календарного возраста предсказания гороскопов били вразнобой. Их объединяло теперь лишь одно: как сговорившись, они обтекаемо или прямо и честно предрекали Стрельцу неудачу с Рыбами.

Но я не верил этому. Реально, с кем я дружил, также не все подходили мне по зодиакальному знаку. А Манька с Елховки вообще родилась Рыбой, как и Марина, и ничего, гармонируем.

Я разбирался подекадно. Но жизнь личности индивидуальна. Натальная карта у меня не получалась. У меня не хватило терпения и сил постичь тонкости ее построения. Никак не удавалось точно вычислить координаты моего рождения. В моих астрологических погрешности параллелей и широт отклонялись от допустимого значения на «плюс-минус слон».

Тогда я начал изучать отношения годовых знаков. Я достал книжку, где были японский, китайский календари, растительный календарь друидов и т.д. Итак, китайцы считают меня Собакой, верной и справедливой. Марина была… в общем тоже хорошим знаком, щепетильной и добросовестной.

Но и здесь оказалось столько комбинаций, что скоро голова пошла кругом. Никак не удавалось систематизировать всего, что предрекали, советовали, рекомендовали многочисленные астрологические труды, и уладить все противоречия.

В общем, мне никак не удалось удовлетворительно подбить наши гороскопы, чтобы был благоприятный исход наших отношений с Мариной. И тут меня осенило. А может, Марина родилась не в свое время? Может, у нее другая дата рождения? Или даже может, что она вообще не Марина Космовская! Бывают же случаи, когда в роддомах путают бирки с номерами, которые привязывают младенцам. Насчет себя я был спокоен. Мать сто раз рассказывала нам с сестрой, при каких обстоятельствах мы появились на свет. И я прекрасно знал, что Стрелец Костя Галушкин родился первого декабря около полудня в степи, во время пурги, на полдороге между моим селом и райцентром, куда мать за тридцать километров везли рожать на бульдозере; из-за метели до районного роддома больше не на чем было добираться. Я чудом спасся, не замерз и даже не простудился.

Вопрос был очень важным и неотложным. Тут я вовремя вспомнил, что у Марины, вернее, в их учительском доме, есть телефон, еще со школы записанный в моем блокноте. Я побежал заказывать переговоры. Благо переговорный пункт находился недалеко от студенческого общежития – всего пятнадцать минут пешего ходу; автобусов в это позднее время ждать было бесполезно. И в половину двенадцатого ночи я дозвонился до Марины. Трубку подняла ее мать, Надежда Васильевна.

Мне не хотелось быть узнанным. Решив не представляться, зажал двумя пальцами нос и прогундосил в трубку:

– Здаствуйте, посовите, пошалуста, Мадину тилефону.

– Что? Плохо слышно! А, Марину? Она спит. А кто звонит?

– Пошалуста, ошень нужно.

Надежда Васильевна пошла будить Марину. В кабинете пункта переговоров в трехстах километрах от Марины у меня было такое чувство, как будто нахожусь в прихожей ее квартиры. Я разволновался. Напал даже страх.

– Алло, слушаю, – наконец раздался приглушенный Маринин голос.

– Слушай, Марин, ты точно помнишь, что родилась первого марта семьдесят первого года? А то, может, что в роддоме перепутали?

– Что? Кто это звонит?

– Это я, Костя Галушкин. Когда ты родилась-то?

– Галушкин, ты сам дурак, и вопросы у тебя дурацкие!

Я понял, что все срывается, и торопился, пока она не положила трубку, как утопающий хватался за соломинку.

– Тебе что, жалко ответить, когда родилась, утром или вечером, во сколько времени?

– Галушкин, отстань, говорю тебе! Тебе лечиться надо!

– Это очень важно, спроси своих родителей.

В ответ запикали телефонные гудки. А сегодня гороскоп обещал Стрельцам улаживание всех личных проблем. Рекомендовалось общение с любимыми и друзьями.

Небо никак не давало разрешения мне сблизиться с Мариной. Звезды упорствовали. Воссоединить творчество маэстро скрипача и деревенского ложечника никак не удавалось даже теоретически.

И однажды, устав от попыток распеть капризный дуэт, с укоризной посмотрев на потолок студенческого общежития энергетического техникума, который являлся для меня одним из семи небес, я связал тючком все астрологические труды и отнес их на макулатуру во «Вторсырье».

Я терпеливо ждал Марину два года. Мой далекий прогноз и народная мудрость «дальше положишь – ближе возьмешь» оказались верными. Марина мои надежды оправдала. Она поступила в пединститут на факультет русского языка и литературы. И теперь будет учительницей, как Любовь Михайловна. Об этом я узнал, когда отдыхал в деревне на каникулах, уже перейдя на третий курс.

Моя душа затрепетала. Если раньше мне хотелось вернуться в Полевое, то теперь я рвался снова уехать в город, в техникум. Но Марина, сдав вступительные экзамены, поехала отдыхать к бабушке, и я весь август провел с Манькой, отложив до осени встречу с Мариной.

Теперь я встречал Марину в институтском дворе. Спрятавшись за сиреневым кустом, дожидался, когда закончатся занятия, и, выйдя из своего укрытия, старался проводить ее до места проживания. Но Марина всегда находила повод отвязаться от меня. Заворачивала неожиданно в магазин за продуктами, в парикмахерскую, в прачечную, столовую, в общем, в такие места, что преследовать мне ее дальше оказывалось глупо. При этом всегда присутствовала ее подружка Лиза. В само общежитие пединститута, где она жила, «в гости» заявляться я стеснялся.

Я шел напролом, я полз тихой сапой, пытался взять осадой. Но все мои многочисленные ухищрения не увенчались успехом. Крепость «Марина Космовская» и не думала сдаваться. Я только навяз оскоминой на ее зубах. «Отстань, говорю тебе, Галушкин, пожалуйста, отстань, прошу тебя», – постоянная молитва Марины, которой я не давал проходу. Хотя внешне мои преследования сводились к тому, что я просто шел рядом с Мариной, а внутренне – ломал голову, безуспешно придумывая, о чем бы с ней заговорить.

В душе же моей по-прежнему кипели страсти. Я по-прежнему ради Марины хотел стать кем угодно. Началась перестройка и сопутствующие за ней перверсии, и теперь особенно хотелось стать политиком.

Вместе с тем, мне хотелось, чтобы она чудесным образом, как в мыльных операх, оказалась какой-нибудь моей родственницей – двоюродной или троюродной сестрой, тетей, племянницей, пусть даже седьмой водой на киселе. Тогда бы я с полным правом пользовался статусом родственника и ходил бы к ней в гости, беспрепятственно общался бы с ней. На худой конец, может быть, родственная привычка изгладила бы остроту любовного переживания. А ведь шанс наличия нашего кровного родства есть. Почему у нас одинаковые отчества? И глаза у нас обоих голубые! Что-то подозрительно…

Я иногда снова обращался к гороскопам. Но когда, доверившись гороскопу, находил вроде бы благоприятный день и шел на встречу с Мариной – меня по-прежнему ожидала неудача. Проверка астрологии реальностью так и не давала положительных результатов.

 

 

Однажды я встретил свою любимую с каким-то парнем. Взглянув друг на друга, я и спутник Марины сразу поняли, что мы никогда не подружимся; бывает такой психологический момент знакомства. Спутник был с таким умным видом, весь из себя собранный и сдержанный, потенциальный. Мне пришлось только кивнуть головой Марине и пойти дальше. Но, сделав несколько шагов, я повернулся, отозвал ее и начал допытываться, кто это такой. Она ответила, что однокурсник, и они торопятся куда-то по делам. Я пообещал, что этого просто так не оставлю, предупредил, что могут быть серьезные разборки, намекнул, пускай Марина подумает о дальнейшей здоровой судьбе своего товарища.

– Отстань, говорю тебе, отстань от меня. Ты почему такой непонятливый? – удивлялась Марина.

– Пусть отстанет от тебя этот хмырь. Тебе нельзя с ним ходить.

– Почему это нельзя? Ты чего указываешь, с кем мне ходить, Галушкин? – возмутилась Марина.

– Я сказал. Общаться с такими людьми вредно для студенток. Студенткам надо учиться, а не влюбляться во всех шалопаев.

– В кого же тогда прикажете влюбляться? В тебя, что ли? Колючий, как еж, по-человечески невозможно с тобой поговорить.

– Как же, марку свою надо держать, – ответил я и заверил ее: – Ты будешь когда-нибудь моей.

– Да? Вот как? И долго ты собираешься держать свою марку?

– Всю жизнь!

– Надо же!

Марина негодовала, но последнее утверждение, видимо, ей было приятно. Она насмешливо (мне показалось – нежно и восхищенно) смотрела на меня и с интересом ждала, что я скажу дальше.

– Пока, – чувствуя, что она собирается уходить, держа «марку», я демонстративно развернулся чуть раньше ее и пошел дальше.

– Ну, тогда держи, Галушкин, всю жизнь! – крикнула она вслед, тоже повернулась и побежала к своему спутнику.

То, что она таким образом поговорила со мной, а главное, улыбнулась, я уже считал большим достижением в наших взаимоотношениях.

 

 

Приближалось Восьмое марта. Я решил поздравить Марину с этим праздником и одновременно с днем рождения. Мне захотелось подарить ей что-то на женский праздник.

Насколько я знал, женщины никогда не отказываются от подарков в виде цветов и конфет. Требовалось только достать денег. Стипендии, как обычно, я лишился (на сей раз случился небольшой конфликт с самой Викторией Леонидовной: кругом весенняя слякоть, и белокурая болонка требовала, чтобы студенты мыли свою обувь перед тем, как войти в группу, а я огрызнулся). Попытался занять, но денег, как назло, ни у кого не было, даже у Левы. Многие хорошие знакомые разъехались по домам. Даже Егор куда-то пропал, самый безотказный из всех моих друзей. Хотел продать что-нибудь, но мои покрытые позолотой часы никто не принимал. Я сбегал на железнодорожный вокзал, где можно было бы подработать на разгрузке вагонов, но полных вагонов, как назло, также не было.

Я пошел на рынок и случайно встретил там нашего физрука Быкаря. Он беседовал с таким же коротко подстриженным бугаем, как и сам.

Быкарь стоял на заре рыночных отношений «возрождающейся» России. Сначала резал дерматин на троллейбусных сиденьях и делал из него ремешки на продажу, потом организовал посредническую фирму. Позже я узнал по секрету, что спортсмен Быкарь стоял и истоков отечественного рэкета, строил вымогательские «крыши» над каждый день сгорающими предтечами коммерческих предприятий, «комками», как в народе назывались будки, что-то вроде общественных туалетов, на вывесках которых красовались красивые женские имена «Кристина», «Глория», «Сюзанна»… или просто не по-русски – «Промэкс», «Прогэкс».

Когда Быкарь закончил деловой разговор, я подошел к нему:

– Евгений Семеныч, нужны «бабки» срочно. Может, даже отработаю.

Физрук сжалился:

– Надо три машинки с сахарком отгрузить. Сделаешь с ребятишками, сразу же наличку получишь. Лады?

– Отлично! – с радостью согласился я.

Нас было трое – два бомжа и я. По одной машине, или по три тонны, или по шестьдесят мешков сахара на брата. Не такая уж большая нагрузка для профессионального грузчика, но я к концу работы был измотан. Бомжи пригласили меня тут же обмыть заработок, я отказался.

Утром кости болели так, как будто меня били этими самыми пятидесятикилограммовыми сахарными мешками. Я еле встал и пошел на рынок покупать цветы. Выбрал самые красивые – розы; по сравнению с гвоздиками, мимозами и другой растительностью они смотрелись гораздо благороднее. И загодя, через Леву, вернее, через его родителей, достал дефицитную коробку шоколадных конфет «Ассорти».

– Марина, выйди, пожалуйста, к сиреневому кусту. Ага? – позвонил я от вахтерши, вызвав Марину через деканат. Успокаивая ее, добрым голосом пообещал: – Не бойся, ничего страшного не случится.

– Ну ладно, минут через пять, – какое-то время подумав, обнадежила Марина.

Но прошло ровно пять минут, Марины не было. Протикала шестая минута, седьмая… восьмая…

Это было непростительным унижением для меня! Подождав еще пять минут, я обозлился и выкинул на тающий снег цветы и конфеты.

 

 

Не имея никаких прав, тем не менее я как бы требовал от нее абсолютной покорности. Любое замешательство в нашем общении, пренебрежение с ее стороны расценивал как личное оскорбление. И часто наши встречи заканчивались неожиданным капризом с моей стороны. Я все воспринимал болезненно. Марине было трудно, и она, конечно же, избегала меня.

«Марина, Марина, Марина, Марина!..» – уже на все лады набатом звучало в моем мозгу. Как кришнаиты произносят мантру «Харе Кришна…» по нескольку сот раз в день, так и я молился – Марина, Мариночка, Маринушка, Море-Морское, Марина-субмарина, Марья-Моревна, Золотая рыбка, Царица морская и даже Айсберг и Девятый вал. В общем, я называл ее всем, что ассоциировалось со словом «море».

Что я в ней нашел? – в который раз уже спрашивал я себя. Она, может быть, была красивой, но не была красавицей в моем вкусе. Мне больше нравились жгучие брюнетки, а она едва ли не светло-русая.

Я грезил красивыми романтическими отношениями с ней, но в реальности получалось все наоборот. Наши встречи происходили в самые неприглядные для меня моменты. Судьба имела свойство сталкивать меня с Мариной как раз в тот момент, когда я начинал ее забывать и произносить ее имя не миллион раз на день, а девятьсот девяносто девять тысяч.

Не находя слов, я больше молчал при встрече с ней. Но иногда как будто черт дергал меня за язык, и я начинал болтать глупости. Я выходил из себя, одержимый, неспособный управлять собой. Как будто злой дух был в это время во мне. Мое состояние, оказывается, ей передавалось. Она тоже часто начинала говорить несуразное, тоже не совсем логично вела себя. «С тобой я сама становлюсь ненормальной», – призналась она однажды.

Мне самому наши встречи напоминали встречу наждачного колеса и железки. Не знаю, как воспринимала меня Марина, насколько велика была степень раздражения от всех знаков моего внимания, но мое собственное восприятие, выплеск сжатых эмоций усиливали драматизм наших встреч. Мне кажется, она стала раздражаться даже от моего вида. Из-за эмоционального накала яростная ссора сразу вспыхивала между нами. Представьте картину встречи наждачного круга и обтачиваемой железки – искры, визг…

Событий в наших отношениях было мало, но зато много переживаний. После мимолетных встреч во мне вздымались эмоциональные цунами, захлестывающие весь белый свет чувства, меняющие цвет в зависимости от того, насколько мирно мы расставались.

Те немногие разговоры, которые у нас велись с ней, напоминали беседы двух идиотов. В конце наших прогулок с насупленным молчанием или ожесточенных бесед-столкновений она меня каждый раз жалобно просила: «Ты все-таки к врачу сходи, а?»

Я сделал свою судьбу зависимой от нее и жил во имя нее. Мне хотелось переломить в ее глазах мнение о себе, чтобы завоевать ее благосклонность, стать другим человеком. Я требовал от нее благословения на саму жизнь. Любовь-соперничество каким-то образом определила все мое сосуществование, а не только выбор техникума. Марина была воображаемой, действовавшей и размышлявшей обо мне согласно моей фантазии. Но на самом деле это  она руководила почти каждым моим действием. Я не говорю о конкретных поступках; она влияла на мою жизнь стратегически.

Она лепила меня, но косвенно: при всем этом Марина даже не подозревала о своей роли в моей жизни!

Кажется, будто человек должен соответствовать времени своего рождения. Марина родилась в первый день весны. Это, наверное, должно вызывать нежность.

Но мне кажется, у нас было все наоборот. Если символизировать своим рождением время года, то природа сконцентрировала во мне жар ушедшего лета, весь зной был накоплен в моем состоянии. Марина же своим равнодушием оказалась достойной символизировать саму зиму, сам космический холод. Мне казалось, что у нее кусок льда вместо сердца. Сама зима спряталась в ее сердце, чтобы продлить свою жизнь.

Как бы чувствуя свое предназначение, свой символ, она часто ходила в светло-голубом. Голубой цвет был символом и холода, и льда, и зимы. Как-то случайно я узнал от одной из одноклассниц, а именно от Оксаны Закидайло, что Марина еще в садике всегда играла роль Снежинки.

Если сказать честно, то я ее почему-то боялся. И потом почти все голубоглазые женщины внушали мне страх. От их глаз так же веяло холодом. И в момент таких взглядов-столкновений с голубоглазыми женщинами по спине пробегал неприятный мороз. При встрече их взгляд, наверное, отражался в моих глазах. И они, видимо, то же самое ощущали от меня, их, наверное, тоже знобило.

Образ Марины принимал знакомые с детства черты Снежной Королевы.

 

 

Смуглый за девками не бегал, но женился, архаровец, прямо в день своего восемнадцатилетия. Смуглый был старше нас на год, он серьезно заболел в детстве, и поэтому его отдали в школу на год позже.

Отхватил Петя некую Светлану из пединститута. Честно говоря, невеста мне не понравилась. Слишком уж конопата и до раздражительности жизнерадостная. Она составляла полный контраст замкнутому серьезному Смуглому.

Мы от Смуглого такого не ожидали. В отличие от нас он не рекламировал свои любовные похождения, потихоньку исчезал, тихо приходил обратно. А перед фактом своего выбора он поставил нас, да и родителей, только за несколько дней до собственно бракосочетания. У Смуглого не было даже серьезного пиджака на свадьбу. Взяли напрокат у одного старшекурсника на нашем этаже. И тут возникла еще одна трудность – никто не умел завязывать галстук.

В то время актуальной была антиалкогольная кампания. И директор, Валентин Борисович, сагитировал Смуглого сделать прямо в техникумовской столовой комсомольскую безалкогольную свадьбу. Он даже человека нашел, который помог Смуглому завязать галстук. Самому Валентину Борисовичу, кандидату технических наук, галстуки завязывала собственная жена.

Мы справляли Петькино вступление во взрослую супружескую жизнь на втором этаже здания техникума – там располагалась столовая. Директор произнес речь, поздравил молодых, связав это событие с эпохальными переломными изменениями во всей стране. Петькиным родителям и родителям невесты он сказал большое спасибо за то, что воспитали таких сознательных детей. И пообещал, что событие такого масштаба, как образование новой семьи Смугловых, будет запротоколировано в областной газете.

В общем, было запрограммированное форменное издевательство над всем свадебным коллективом. Мы были оскорблены. Я как свидетель скучно исполнял свои свидетельские функции. Во взятом тоже напрокат темно-синем костюме сидел, как гусь, рядом с невестой. Свидетельница, сидящая по ту сторону молодоженов, оказалась такой же неинтересной, как и невеста.

Потчевали нас лимонадом. Я выпил уже целую бутылку, но веселей не становилось. Хотя Валентин Борисович из кожи лез, выдумывал тосты и изображал, как нам всем здесь весело и хорошо гуляется.

Вдруг Лева, сидящий недалеко от нас, встал и исчез. Появился в дверях примерно через час. Кивком издалека поманил меня. Я вышел за ним.

– Смотри, друг Бельмондо, и не падай! – ликующий Лева раскрыл пакет, который держал в руках. Там темнели две бутылки бормотухи. Это был тип красного вина, которым, как говорят, можно было заборы красить.

– Ну ты даешь, Лев Николаевич! Молоток! Где взял?

– Места надо знать!

Пронырливый Лев Николаевич действительно знал все злачные места. От недостатка спиртного во время антиалкогольной кампании мы сильно не страдали. Без большого ущерба своему здоровью он вне очереди лихо прорывался через многочисленную толпу разъяренных хмельных мужиков к пивной бочке и оттуда выносил трехлитровую банку, полную пенной жидкости. Он невесть откуда доставал талоны на водку, мы отоваривались так, что хватало надолго.

Мы позвали самых близких друзей и под лестницей с горла начали опустошать семисотграммовые «бомбы». В это время кто-нибудь стоял на страховке.

Грех было не позвать жениха, но многие обиделись на Смуглого за его бесхарактерность, за то, что он нам устроил «сухую» свадьбу. Но все-таки добрый Лева опять сбегал наверх и позвал Смуглого.

Лев Николаевич своими появлениями и исчезновениями привлек внимание нашего директора. Валентин Борисович заподозрил что-то и пошел по следам за нами. Тем временем наша небольшая компания повеселела, закурила, «шухер» потерял свою бдительность. И Валентин Борисович застал главного виновника торжества, гордость здорового дружного коллектива, присосавшимся к бутыльному горлышку.

Это был скандал! Увидев вопиющее жуткое безобразие в его родном учебном заведении в самый разгар антиалкогольной кампании, он завизжал. С нашей стороны прежде всего была мертвая минута молчания.

– Ну ладно, Борисыч, уймись. Может, хлебнешь немного? – наверное, совсем ошалев от страха, предложил Лева, взяв бутылку у жениха, который был готов провалиться сквозь землю. Лев Николаевич попытался дипломатично разобраться с возникшей проблемой, представшей в лице директора.

– Да вы… вы!.. – у Валентина Борисовича тряслась нижняя губа. На мирное Левино предложение он даже не сообразил, что ответить. Его антиалкогольная затея областного масштаба с треском провалилась.

Он схватил уже почти пустую бутылку из рук Левы и, так и не найдя нужных слов, шмякнул «бомбу» о стенку. Крепкая бутылка не выдержала удара и взорвалась, окрасив остатками своего содержимого беленую известью стенку.

– Вы что делаете? – вдруг возмутился я. – Чужим вином кидаетесь! Обнаглели совсем!

От злости я едва не бросился на него с кулаками.

Но директор оказался не робкого десятка и, совсем взбешенный, сам звезданул меня по скуле кулаком.

– Вы все, все, кто есть, у меня вылетите! – приуставший Валентин Борисович похлопал носовым платком по лысине и взвизгнул: – Сегодня же!

 

 

Про свадьбу Петьки Смуглова в областной газете на самом деле напечатали заметку. Там было написано, что в нашем техникуме во главе с Валентином Борисовичем заложен большой почин в выполнение партийных призывов переломного времени.

Но Петька сделал еще одну свадьбу у себя в деревне. Там уж мы «оторвались» по полной, старой и доброй, программе. Водки было – залейся. Был и самогон, поскольку, говоря казенным языком, народ возвращался к традиционным способам производства алкогольной продукции.

В результате безалкогольной свадьбы пострадали только мы с Левой. Лева покинул стены техникума как организатор попойки, я поплатился за свои слова. К тому Валентин Борисович припомнил все наши старые грехи. А Петьке Смуглову с рыжей Светланой дали отдельную комнату в техникумовском общежитии.

Мы ходили к директору сами и просили прощения, ссылаясь на смягчающее обстоятельство, что были не совсем трезвыми. Это привело его в еще большую ярость. За нас заступался Быкарь. Мы даже Смуглого посылали к директору, так как все случилось на его свадьбе. Но директор оказался неумолим. Кастелянша пришла и окончательно забрала и мою постель.

Так, на третьем курсе нас с Левой исключили. Лева отправился к «предкам» на примирение, я – тоже пока домой.

Примерно вместе с нами ушел и Быкарь. Он ушел в бизнес, и наша футбольная команда распалась. После того, как он перестал быть преподавателем, в разговоре с ним я сразу же перешел на «ты». И встречаясь с Евгением Семеновичем, мы называли его уже просто Семенычем.

 

Егор

 

Дома я не сказал, что меня выгнали из техникума. Хотя моим родителям через очевидцев, скорее всего от Петькиных родителей, стало известно о скандале в техникумовской столовой. Но мать с отцом ничего внятного от меня не добились. Я побыстрей постарался уехать обратно в город. Ведь там, в городе, оставалась Марина.

Но надо было что-то делать, обеспечивать свое существование. До армии оставался еще почти год. Меня выручил Егор. Хотя и посмеивались мы над ним, но видеть его были рады всегда. Егор, после того как закончил техникум, устроился на завод мастером. И сразу же поступил в пединститут. Кроме того, что учился заочно на факультете русского языка и литературы, Егор по-прежнему изучал различные философские системы. Теперь он жил на квартире у бабы Оли. Добрая старушка, правда, была не прочь выпить на пару со своей соседкой.

– Слушай, пойдем ко мне, Костя,– позвал Егор меня, узнав о нашем горе.– Баба Оля не против. Двадцатку за месяц всего будешь платить. Развиваться хоть будешь как человек будущего. А то вокруг ни одного луча света в темном царстве. Так и пропадешь непросвещенным.

Я согласился и переехал к Егору.

Но развитие Кости Галушкина как человека будущего было просто предлогом, чтобы заманить меня. У меня есть подозрения, что Егор меня позвал к себе жить не для развития, а в качестве боксерской груши. Просвещение заключалось в том, что он давал мне подписные тома Аристотеля, Платона или Николая Кузанского и заставлял их читать. Я оттуда выуживал только интересные и хорошо запоминающиеся казусы и байки. Мы, например, пытались представить наш мир нереальным, как доказывал Платон в своем «Диалоге о пещере», а мир идей более настоящим, чем наш. Или же вели интересные беседы о несчастном ныне человечестве и о нем же, но уже будущем и счастливом. Остальное время посвящалось изучению единоборств.

Стиль Егора представлял собой смесь всех вместе взятых восточных и западных единоборств, которые он осваивал в нелегальных подвалах. Каждый день он крутил шестигранные дубовые нунчаки, постоянно растягивался, спокойно садился на шпагат, отжимался от пола, подпрыгивая еще при этом на руках. Он ломал рукой кирпичи и бутылки. Пускал иголки через щеку. В общем, показывал многие фокусы, которые на самом деле довольно легки по исполнению и эффектно смотрятся. Главное – не бояться. И он тренировал меня.

Как кошмарный сон вспоминаются мне эти тренировки. Мы купили две пары боксерских перчаток по цене девятнадцать рублей пятьдесят копеек, и теперь каждый вечер Егор дубасил меня. Тренировались мы в задней комнате, на перегороженной старым шкафом площадке. Ринг наш был размером метр на два, и увернуться или просто убежать в опасных ситуациях от Егора было невозможно. Нашим единственным зрителем была хозяйка баба Оля. Она страстно болела за меня, очень переживала и в критические моменты заступалась, храбро бросаясь с тапочкой под Егоровы удары.

Бились мы с Егором до первой крови из моего носа. Но затем мой нос ослаб, и первая кровь возникала уже при первом прикосновении боксерской перчатки. И если Егор куда-то торопился, когда ему надоедало, или когда я делал слишком опасный выпад, то он бил, подлец, меня по слабому месту, тем самым прекращая бой или отражая атаку.

За год, пока жил с Егором, я научился устойчиво стоять на ногах, выработал довольно сильный удар и мог драться в тесном пространстве. Но все-таки по мастерству в боксе я мог сравняться разве только с простым третьеразрядником.

Егор, не посвящая меня полностью в свою жизнь, постоянно уходил куда-то, что давало по вечерам мне передышку от его тумаков. Возвращался он поздно, и когда выворачивал утром карманы, у него то и дело оттуда вываливались всякие канцелярские штучки: авторучки, карандаши, скрепки, кнопки, кубики акварельных красок. А однажды из кармана даже вывалился презерватив.

Таких людей мне еще не приходилось встречать. Он был революционером и действительно занимался глобальным преобразованием человечества. К нему постоянно приходили какие-то молодые люди, парни и девушки, также озабоченные счастливым преобразованием человечества. Они были приветливы, доброжелательны, но таинственны. По стилю их разговоров я чувствовал, что они тащили свою раскладушку в сонм великих революционных деятелей.

Часто меня смущало то, что Егор абсолютно не имел представления о географии. Он не имел представления об общем расположении материков. Отвратительно, даже хуже меня зная географию, он мечтал перестроить весь мир и преобразовать общество.

Мировоззренчески Егор эволюционировал галопом. Он сначала с товарищами боролся за обновление учения Ленина, затем вникал в тонкости западной философии, позже, развиваясь дальше, он проклинал Ленина и переходил на преклонение перед религией. Он прошел все секты, общества и течения, которые имелись в нашем городе. Кроме православных взглядов, он был знаком с протестантскими течениями, баптистами, адвентистами седьмого дня, с детьми Иеговы. Он продвинулся и по восточным направлениям; особенно запомнилось, когда Егор ходил с различными неформальными организациями. Но особенно не хипповал, кроме как в кришнаитах.

При изучении восточных концепций я узнал от Егора, что у человека есть, оказывается, третий глаз, и с его помощью можно видеть миры другого плана. Он рисовал этот третий глаз фломастером на переносице, и со скошенными к переносице глазами медитировал. Я тоже, с нарисованной точкой на лбу, пытаясь сконцентрироваться на своей переносице, сидел по-турецки: поза лотоса с вывернутыми ногами, как у Егора, у меня не получалась.

– Рассматривай космическое пространство, которое находится внутри нас. Поскольку человек – это микрокосмос, он должен приобрести новое сознание, стать сверхсознательным, – наставлял Егор.

– А что такое микрокосмос?

– Космос в миниатюре. Понятно?

– Понятно.

Смотреть тремя глазами, чтобы видеть иные миры, конечно, неплохо. Но я этому так и не научился. И считал, что смотрю третьим глазом, когда поднимаю взор двух скошенных к середине стандартных глаз к небесам. Это в какой-то степени помогало представлять космические пространства и соображать.

Еще Егор, видимо, как будущий специалист по русскому языку, занимался филологическими изысками. Понятие «сволочь», оказывается, это не оскорбление, а множество разношерстного народа, сосредоточенного в одном месте. Очереди в магазине, рабочие коллективы, спортивные команды, кабинет министров с Егоровой точки зрения можно было без всякой обиды называть сволочью. Подобные филологические «безобидные» курьезы были интересны, но я до сих пор не представляю, какую роль они играют в глобальных преобразованиях человечества.

Постепенно я входил к нему в доверие. Он начал меня знакомить с тем, чем конкретно занимается, и со своими таинственными товарищами. Я вошел в их круг и принимал посильное участие в счастливых преобразованиях.

Прежде всего мы занимались агитационной работой. Среди лопоухой доверчивой молодежи наша организация высматривала будущих борцов за счастливое будущее.

Мы с Егором купили новые кеды, на наждачном круге у знакомых рабочих стерли узор с протектора и по ночам бегали расклеивать листовки. Кроме того, для большей безопасности посыпали свой след махоркой, чтобы собака не взяла.

А однажды по важным общечеловеческим делам я даже съездил в Одессу…

Порой мы спали очень мало. Егор подбадривал, шутил, что на том свете выспимся, а сейчас, в три часа ночи, надо заниматься важными делами. Мы печатали воззвания, в которых призывали всех стать разумными и совершенными. И немудрено, что за подстрекательство стать добрыми и хорошими, на каждом углу нам мерещились штатные сотрудники КГБ. А нештатными сотрудниками мы подозревали всех наших знакомых.

 

 

Уйдя в армию, Егора я больше не видел. Однажды утром его, с перерезанным горлом и множеством других ножевых ран, нашли в снежном сугробе.

Было несколько версий его гибели. Он якобы напился и начал приставать к девочкам, а затем придираться к группе парней. Но пронесся еще слух, что он заступился за двух девочек, к которым приставали пять человек. Вечером он шел по улице, когда увидел, как какие-то подонки привязывались к студенткам. Естественно, Егор не мог пройти мимо и заступился. Но их было пятеро, а он слишком честен и справедлив.

Егор был мужественным человеком. И всегда приходил на помощь тем, кого обижали. Такое даже на моих глазах бывало не раз. Он всех опекал бесконечной заботой, беззаветно, я бы даже сказал, с преданностью верной собаки. Мы с ним также вместе и пили. Но и в таком состоянии это был самый спокойный человек изо всех, с кем мне приходилось выпивать.

Поэтому я склоняюсь к последней версии. Примерно так я и представляю картину гибели Егора. Так он погиб в борьбе за идеальное человечество, не выучив географию, не зная, где находятся Италия и Китай.

За убийство Егора никого не судили. Его фотографию поместили в газете, но дело оказалось «глухарем». Не было свидетелей, не было подозреваемых. Кто-то что-то слышал, но никто ничего не знал. Милиция не смогла найти преступников. Егор вырос в интернате, и не было родственников и друзей, чтобы заступиться за него.

На память от Егора мне достались его нунчаки, отполированные долгими тренировками, и несколько книжек по восточной философии. Книги я не уберег.

Егор был для меня человеком, которого я считал и до сих пор считаю своим настоящим другом. Он стал тем, кого я помню всегда. Он – один из тех, перед кем бывает особенно стыдно в неприглядные моменты проступков. Хотя при встрече с такими людьми я старался никак не проявлять свое благожелательное отношение. Это прежде всего родители и учителя. И еще Егор.

 

В армии

 

 

Пришла повестка. Мне было приказано прибыть к десяти часам десятого мая в райвоенкомат.

Мы с елховской Маней встретились перед моими проводами; она сама пришла в наш клуб. И после танцев пошли с ней к озеру.

– Ждать, что ли? – вытирая глаза платочком, спрашивала Маня.

– Жди, если хочешь, – отвечал я.

– Что, не любишь?

– Почему не любою? С чего ты взяла?

– Никогда мне об этом не говорил. Не люби-и-ишь.

– Да брось ты! Не надо такими словами бросаться. Чувства беречь надо. Иначе изотрутся, как пятаки.

– Так ждать или нет?

– Смотри сама. Нельзя отнимать свободу у человека. Ты человек самостоятельный. У нас демократия.

– Что же, мне тебя не ждать?

– Дело твое – можешь ждать, можешь не ждать.

Так мы крутились с ней весь вечер. И не добившись от меня, что же ей теперь делать предстоящие два года, Маня горько-горько запищала.

– Не плачь, девчонка, пройдут дожди… – пропел я. Но дальше продолжить песню моих вокальных данных не хватило.

Меня проводили в армию. Сделали вечеринку, друзья задом наперед вывели из дома и так же завели обратно – чтоб я вернулся. Мой крестный дядя Федор с иконой на груди благословил на службу. Поплакала мать. Поплакала Манька с Елховки, которой теперь оставалась неопределенная судьба «солдатки». Плакали родственники. «Только чтоб не вернули из военкомата, а то опять вечер придется делать», – горевала тетя Маша, вытирая платочком глаза. Были друзья детства, одноклассники и одноклассницы. Марины не было. Она училась в пединституте.

 

 

Служить я попал в команду №…, в н-ский военный округ. Мы ехали в плацкартном вагоне несколько суток. Преодолели Уральский хребет, переехали великую западносибирскую равнину. Добирались весело. Все были пьяны. Задирали девчонок на вокзалах. Сопровождающий офицер, назначив в каждом купе старшего, пил с нами для компании и травил байки про прелести военной службы.

Действительная армейская служба вспоминается с грабежа. Шмон, собственно говоря, начался еще с военкомата. Сперва унылый, с видом бедного родственника, солдат-армянин при военкомате предупреждал: «Зёмы, дэньги есть? Мне надо к дэмбелу готовитса. Все равно вас ограбят». Потом «наехал» военкомовский прапорщик, собрав с носа по червонцу, для того чтобы мы ехали комфортно, «не в теплушке, а в плацкартном вагоне, всего-то по восемь человек на купе».

Армянин сказал правду. Дальше нас шмонали на всех перевалочных пунктах, где мы только останавливались и где находились военные гарнизоны. Следуя по пути на службу, мы постепенно переодевались в рванье, которое обменивали на каждом пункте. А ведь многие наряжались, как на бал.

И вот мы проехали на грузовиках через ворота в обнесенный железобетоном гарнизон в таежной глуши. Нас завели на площадь, вокруг которой стояли казармы, как вдруг ужасный нарастающий вой заполнил все пространство. Свист, вой, крики, вопли прорывались изо всех распахивающихся окон, оттуда вылетали веревки, обрывки простынь, ремни. «Духи! Духи пришли! Вешайтесь, духи! Вешайтесь!»

Наша отважная веселая команда мгновенно превратилась в «духов», жалкую кучку стриженых, напуганных оборванцев с опустошенными разнокалиберными авоськами. Съежившись, мы стояли на голом плацу на виду у всех. «Вешайтесь!» – качали головами столетние таежные ели, окружавшие гарнизон. Их сучья грозно торчали из темноты. «…тесь! ...тесь!» – отражалось от далеких сопок. «Вешайтесь, ду-ухи!» – гудел ветер в вышине.

Тут случилось неожиданное. Вдруг объявили тревогу. Все стали выскакивать из своих казарм на срочное построение. Но даже через полчаса выстроенный неровной линией полк не утихал. Гул висел над возбужденными солдатами. Мы были под пристальным вниманием тысяч глаз. «Земляки есть?» – кроме призыва к повешению, иногда до нас доносилось нечто более конструктивное.

Командиры толпились возле трибуны. Появился высокий офицер с двумя крупными звездочками на каждом погоне. Как теперь я знаю, это был командир полка подполковник Кошкин. Он сказал несколько слов офицерам, и те рассыпались веером по своим гудящим, как пчелиный рой, подразделениям.

– Ложись! – вдруг прогремел бас высокого офицера. Несколько человек упало сразу, но основные силы полка раздумывали, ложиться или нет.

– Ложись! – повторилась команда.

Под нажимом офицеров старослужащие нехотя начали изображать, что выполняют команду. Май был холодным, а тут еще накануне выпадал снег. Поговорка «не май месяц», бытующая в солдатской среде, выглядела в этом году как издевательство.

– Офицеров это тоже касается! Раз! Два! Раз! Два! – командовал подполковник Кошкин.

Полк превратился в мелкобарханную пустыню. Несколько сотен спин равномерно колыхались.

– Встать! Ложись! Встать! Ложись! – гремел зычный голос.

Это продолжалось до тех пор, пока не установилась мертвая тишина. Даже природа затихла перед железной волей командира.

– Как вам не стыдно, а? Что за дикость такая, а? Как вы встречаете своих молодых сослуживцев? Позор! К своему огромному стыду и великому сожалению, я вынужден констатировать, что дисциплина в нашем гвардейском полку находится еще не на должном уровне, – и он следующие полчаса читал нотацию скрюченным в «зимнюю стойку» солдатам. Потом притихший, скрюченный полк, пройдя строевым шагом перед нами, отдав честь, разошелся по казармам. А нас повели в столовую.

Но пытка продолжалась. После столовой, в штабе полка, собравшиеся офицеры целый час разбирали новобранцев по своим подразделениям. Выбирали по внешнему виду, выясняли, кто, откуда, что умеет. Так как я учился в энергетическом техникуме, то попал во взвод связи.

Мы все устали, ужасно хотелось спать, но покоя не было. Шмон продолжался и в казармах.  Мы были выстроены в коридоре казармы. И все, кому не лень, пытали, пугали, ощупывали вплоть до подметок, стараясь найти хотя бы копейку. Прибежали из других подразделений, из наряда по столовой, дневальные побросали свои тумбочки, в общем, прибегали, откуда только возможно. Вняв доброму совету, еще в военкомате я из своих сорока рублей десять отдал прапорщику, десять унылому армянину, а двадцать остальных рублей использовал по дороге. Но некоторые из новобранцев умудрились довезти через всю страну, к великой радости наших грабителей, блоки сигарет, часы, электробритвы. За все это время за нас заступился только один младший сержант. С криком: «Шмонаете, гады!» – он подскочил к толпе жаждущих наживы сослуживцев. Но те устроили ему темную в тесном кубрике. Гвардейская братва нашлепала ему по лицу, тот упал, и я потерял его из вида. Этот неизвестный мужественный младший сержант был единственным примером солдатского подвига, увиденным мной за годы службы в мирное время.

В конце концов далеко за полночь все закончилось. Я с громадным наслаждением разобрал свою постель и сразу заснул, едва прикоснувшись к тонкому поролоновому матрацу. Так закончился мой первый день в армии.

 

 

Часть нашу после войны с Германией перебросили на Японию. Но она доехать не успела: Япония капитулировала, и война окончилась. Полку пришлось обосноваться прямо здесь, под Н-ском, в Сибири. Одну из трехэтажных казарм, расположенных вокруг плаца, занимали мы, доблестные танкисты, а другую – «царица полей» пехота (хотя один из великих считал «царицей полей» кукурузу). На первом этаже нашего здания находился штаб полка. С двух других сторон плаца располагались столовая и – с противоположной – гарнизонный клуб. За клубом – офицерский городок, а за столовой – машинный парк, склады, баня и другие хозяйственные постройки.

Сначала служить было трудно. Приятней вспоминать «старость». Главное, что помнилось в периоде своего «духовства», – хотелось домой. День проносился быстро, но в целом время протекало бесконечно медленно: семьсот тридцать дней вроде не так уж много, но два года – срок огромный. Первые полгода службы было только четыре желания: хотелось хорошенько помыться в бане, выспаться, наесться и напиться (в смысле, водки). Скучая по дому, я в то же время за все два года службы послал своим родственникам только пять или шесть писем.

У нас служили представители всех народов нашей многонациональной Родины. Я выучил несколько слов, известных, наверное, всей Азии. Один спрашивал: «Су бор?» Другой отвечал: «Бор» или «Ёк». (Что обозначает: «Вода есть?», «Да» или «Нет».) Обычно представители братских республик по-русски разговаривали ужасно. Единственное, что у них хорошо выговаривалось, – это русский мат. По-своему южане и азиаты не ругались, так как говорили, что у них таких слов нет. Они были дружны и всегда держались друг за друга, в отличие от нас, славян. Наверное, поэтому монголо-татарское иго и победило. В армии кучкование по национальному признаку называлось землячеством. В связи с этим возникали некоторые проблемы – допустим, прямо на плацу армяне со всей части разодрались с полковыми азербайджанцами так, что даже командир полка Кошкин в одиночку не смог их разнять – и нас то и дело «мешали».

Если кто был недоволен службой, то вся рота, взвод или отделение бунтаря выводились на плац и начиналась дополнительная строевая подготовка. Того, кто роптал и требовал справедливости, сержанты дружно пугали: «Хочешь жить по уставу? Хорошо. Будешь жить по уставу». Жить по уставу все боялись. И вместо сорока пяти положенных по уставу секунд мы научились одеваться за пятнадцать.

Но «возникать» следовало. Безропотных унижали до конца. И им приходилось в «духовстве» пребывать все четыре учебных периода (четыре полугодия) до самого дембеля.

Оказывается, человек до восемнадцати лет совсем не приспособлен что-то делать. Мы все были как дети, и за первые два дня службы искололи все пальцы, пока учились пришивать погоны. Некоторые и после двух недель не могли правильно пришить их. Сержант во время утреннего осмотра лез пальцем под неплотно пришитый погон и отрывал его.

Даже визуально разница между первогодком и старослужащим казалась как минимум лет двадцать пять. Поэтому название «дед» для старослужащего было вполне оправдано. А по общественному статусу разница между «дедушкой» и «духом» такова, как между королем и рядовым подданным его величества.

День начинался с крика дневального «Подъем!» и с физзарядки на плацу. Часто физзарядка сопровождалась музыкальными потугами духового оркестра. Оркестр обязательно гремел по выходным дням, во время праздников и других торжеств.

Духовые оркестры я никогда не переваривал, а тем более в армии. В первый раз я познакомился с духовым оркестром, приехавшим из района, когда хоронили нашего председателя колхоза. В ту пору я учился в первом классе. Ужасный вой реквиема навсегда определил мои симпатии к этому музыкальному коллективу. Похороны, проводы, и еще армейские праздники, во время которых обязательно проводился кросс на десять километров, – вот с чем ассоциировался для меня духовой оркестр. Не зря оркестр организовывали в концлагерях. И не зря «духовой» перекликается с «духовским». Как человек немузыкальный, я тем более не воспринимал пусто-звенящую помпезность этого коллектива. Душераздирающий скрежет, лязг, бим-бом, в лучшем случае грубый ритм – вот что такое для меня духовой оркестр. Я не раз слышал, как на рынке голодающие музыканты городской филармонии по заказам зрителей исполняли «мурку».

После физзарядки следовали наведение порядка в казарме и на территории, занятия по строевой подготовке, техобслуживание техники, а зимой снежные авралы (плац должен быть всегда чист).

Мы передвигались если не строевым шагом, то бегом. Во время строевой подготовки так гоняли по разрисованному на белые квадратики плацу, что ходьба обычным шагом нам казалась невероятным удовольствием.

Обычно наши марши всегда сопровождались пением. Мы пели, следуя куда угодно – в столовую, в баню, на работу, на стрельбы. Каждое воскресенье устраивались полковые конкурсы на лучшее исполнение песни. Я никогда не славился голосом, но тем не менее весь репертуар военных песен отскакивал от моих зубов. Армия – очень музыкальная организация. И теперь военные хоры вызывают у меня такое же стойкое отвращение, как и духовые оркестры.

Мы очень быстро похудели, и многие могли одними только пальцами рук охватить свою талию. У меня лично пальцы не замыкались кольцом на поясе только сантиметра на три.

Некоторые убегали, не вынеся тягот и лишений воинской службы. Побеги сослуживца были радостью для нас. И не оттого, что мы такие уж злорадные. Мы в поисках исчезнувшего сослуживца отдыхали, простым шагом прочесывая тайгу. (Правда, став «старыми», уже злились и обещали повесить сбежавшего однополчанина. Особенно если он убегал зимой. Дело в том, что обычно нас поднимали после отбоя, когда он не возвращался в расположение, и командир подразделения должен был сообщить дежурному по полку об исчезновении своего подчиненного. А если пропавшего не находили до полуночи, то рано утром весь полк опять выгоняли на поиски.)

Иногда у нас случались праздники, например, День танкиста или День Вооруженных Сил. Нам давали дополнительно к пайку по два яйца на завтрак, было торжественное построение и – кульминация праздника – привычный кросс на десять километров. После преодоления дистанции наступал обед. А затем на десерт, после обеда, водили в солдатский клуб на просмотр кинофильма.

Так как голод мучил, то по-настоящему единственным праздником в моей армейской молодости была поездка в «цивилизацию», где за всю службу мне приходилось быть только раз. Мы, шесть «духов», перевозили из Н-ска, который находился в пятистах километрах от нашей части, в наш военный городок начальника штаба полка майора Гапонова. Два фургона с имуществом загрузили. Попутно с загрузкой имущества устроили себе удобные места и расположили таким образом банки с вареньями и соленьями, что их можно было удобно доставать. Обратный путь мы ехали с превеликим удовольствием, дегустируя закатки майорогапоновской жены. Мы брали всего понемногу, чтобы незаметно было. У запасливого начальника штаба полка имелись даже банки с вареным сгущенным молоком, не говоря уже про армейскую тушенку. Сгущенка была густой, не вытекала, но мы умудрялись все емкости открывать о торчащую железку на борту кузова.

 

 

Из офицеров, которых я уважал, прежде всего хотелось бы отметить подполковника Кошкина. Командир полка был, пожалуй, самым уважаемым командиром среди всех слоев полкового воинства. Он пользовался беспрекословным авторитетом и среди офицеров, и среди солдат. И не только из-за того, что он командир полка. Подполковник Кошкин прекрасно стрелял из пистолета и был самым сильным во всем полку. Он всегда стоял в первых рядах на спортивных мероприятиях. Ругался наш командир полка также лучше всех. У него был самый богатый арсенал остроумных выражений определенного рода. Ругался Кошкин так талантливо, разнообразно, с такой фантазией, что это вызывало бурное восхищение полка, даже если весь личный состав стоял по команде «Смирно!» Многие, в том числе и я, в этом плане подполковнику Кошкину искренне завидовали.

Если командир полка Кошкин вызывал всеобщее уважение, то его заместитель по политической части подполковник Сорокин лично для меня был человеком одним из самых неприятных, пусть даже близко с ним я и не сталкивался. Функции замполита полка подполковника Сорокина заключались в следующем.

Первое: во время каждого построения полка он нам зачитывал приговоры во всему Н-скому военному округу, кого и за что посадили в дисциплинарный батальон. Благодаря замполиту Сорокину у меня незаметно в памяти откладывалась статистика. И я пришел к выводу, что все ребята гибли только из-за глупости, из-за собственной или сослуживца. Только в нашем полку за время моей службы некоторые солдаты погибли оттого, что:

пили антифриз;

одного «духа», заснувшего в траве на бронедроме, задавил учебный танк;

утонул житель жаркой пустыни, видевший в жизни одновременно воды не больше бурдюка и решивший искупаться в студеной сибирской речушке;

сержант-армянин в шутку наставил на молодого азербайджанца автомат и нажал курок, а в патроннике случайно оказался патрон;

один молодой солдат не мыл ноги, и от мозолей пошло заражение крови.

За два года моей службы было, правда, одно исключение из «глупых» смертей: у одного механика-водителя при тревоге отказало сердце.

Перед отправкой домой погибшего однополчанина мы, по подразделениям, со снятыми головными уборами проходили перед его гробом, стоящим в солдатском клубе или на плацу, и таким образом прощались с ним.

Замполит Сорокин – второе – читал некрологи и всегда запинался в конце, когда надо было сказать: «Прощай, мы тебя никогда не забудем, наш дорогой боевой товарищ…» (Алеша, Анвар, Амангельды, Азамат). Он как раз и запинался, пытаясь разобрать имя. Действительно, в армии никого никогда жалко не было.

Кроме наведения порядка, муштры, учений, у нас шла партийно-политическая работа (ППР). ППР заключалась в том, что нас рассаживали на два часа в ленинской комнате, и там диктовались лекции о коммунизме, о НАТО, в то время как нам, молодым, неудержимо хотелось спать, и мы, укрывшись за спинами других, отсыпались или писали домой письма.

И вот наконец – третье: подполковник Сорокин ходил по ленинским комнатам и проверял, как проводятся политзанятия. Он всегда смотрел, щуря глазки и улыбаясь. Но я его почему-то не любил. Он на трое суток сажал солдат на «губу» (гауптвахту) за незнание фаз строительства коммунизма. (А сейчас он превратился в ярого демократа: уже после армии я его видел по телевизору, где он в «цивильном» костюме клеймил позором всех коммунистов и коммунистическую идеологию.)

Кроме этих трех постоянных функций, подполковник Сорокин отличился только тем, что однажды устроил показательный суд над одним татарином, на полгода старше нашего призыва; татарин два раза убегал из подразделения, и два раза его возвращали из тайги. Нас всех рассадили в солдатском клубе. Были свидетели, из своей же роты, был военный прокурор в звании полковника, был судья. Безмолвному татарину дали два года дисбата.

Еще я ненавидел нашего старшину роты. Судьба поиздевалась, поставив над нами прапорщика Мустафаева, явившегося на свет в результате скрещивания северного льда и южного пламени. Виктор Карлович Мустафаев был сыном спокойного русского парня из деревни и жгучей кавказской девушки из аула (или веселой русской свинарки с рязанской равнины и горячего пастуха с кавказского хребта?) Итог селекционного эксперимента получился не совсем удачным. Витя Мустафаев получился с маленьким куриным личиком, роста – низенького и нрава – злого. Гибрид русского пастуха и кавказской свинарки (или русского свинаря и кавказской пастушки?) был не только мелколиц, но и белобрыс, пучеглаз, да еще, ко всему прочему, Витя Мустафаев заикался. Хотя он не хромал, но зато имел побежку мелкого бульдога. Между собой мы его называли Курицей. Не видя для себя никаких перспектив на гражданке, мелколицый Курица закончил школу прапорщиков и остался служить дальше. Он нам, уже отслужившим по году, рассказывал, как надувает молодых с денежным довольствием, как «списывает» ротное добро. Мы вместе с ним смеялись над глупыми «духами», хотя у нас в недавнем «духовстве» он так же отбирал половину обеспечения «на воротнички и фурнитуру – зубную пасту, сапожный крем, щетку и т.д. и т.п.».

Одну половину денежного довольствия отбирал Курица, а другую половину молодые отдавали «старикам». У каждого молодого имелся свой «дедушка». Первый финансово помогал собираться второму на дембель. Несколько копеек из денежного довольствия, сохраненных чудом, немедленно уходили в солдатский продовольственный ларек («чепок»).

Подшивки мы делали из своих простыней. Прапорщик Мустафаев очень негодовал и, построив подразделение, грозно потрясал рваной тряпкой, коей была когда-то простыня. Нас он обсчитывал, если мы теряли котелки, фурнитуру и прочие принадлежности солдатского быта. Сам он, впрочем, «покупал» подворотнички из таких же простыней. Он особенно жестоко наказывал, если солдаты ушивали свою форму, ходили с расстегнутым воротником или утюгом заглаживали «в гармошку» голенища сапог.

У него было два доверенных лица – рядовой Булыга, которому прапорщик чаще всего доверял чистить туалет, если грозил приход высоких чинов, и ефрейтор Карпов, который всегда при походе в баню обеспечивал нашу роту портянками.

Мустафаев умел своеобразно и классно обзываться. Недовольный кем-либо, он называл того таким-то сыном и подставлял в родители двойную белиберду. Например, подполковника Кошкина он тайком от него, но при нас назвал турецким сыном хипаря и усушки, слесаря и утруски.

Курица многие полномочия брал на себя. Ему даже доверяли инструктажи всего батальона по технике безопасности. Узурпатор Курица проводил их кратко.

– Р-равняйсь, с-с-с-смирно! Значит так, недоноски, с-слушайте инструкцию. Отставить! Что за ублюдки там болтают? Кто там раскрыл свой вонючий потник? Молчать! С-смирно, было сказано! Значит так, инструктирую. Друг друга га-га-гаечным ключом и ломом по голове не бить, ноги под ку-ку-кувалду не подставлять, под гу-гусеницу не ложиться, со-со-солидол не жрать, ма-ма-масло моторное не пить, па-па-пальцы в розетки и прочие места не втыкать. Все! Всем ясно? Эй ты, Загибуллин, подлый сын быкаря и несушки, свинаря и свинушки, тебе все ясно? Что я с-сказал? – Отчитав рядового Загидуллина, Курица командовал: – Напра-ву! Ша-ша-шагом марш! С-старшие, ведите.

Это наиболее характерная Курицына инструкция.

Он с садистским упорством добивался идеального выполнения своего приказа. А солдатское недовольство, особенно со стороны молодых, пресекал мгновенно – ставил виноватого по стойке «смирно» и стучал кулаком по груди, прямо по пуговице с ушком. А потом еще долго издевался над всем подразделением, гонял строевым шагом по плацу или устраивал двухчасовые тренировки по отбою. В наказаниях он был принципиален.

Кроме Сорокина и Курицы, я еще не любил генералов. Когда они приезжали к нам в часть, мы везде наводили лоск, всю ночь готовились к смотру или к тревоге, которую они могли устроить для проверки нашей боеготовности. Поэтому наезды высоких чинов всегда раздражали.

Нас старались всегда чем-нибудь занять. Завидев офицера, мы имитировали бурную деятельность, а они, когда проверяли, что сделано, ругали нас. Мы оправдывались. Они обвиняли нас в бездельничанье и тупорылости. Мы говорили, что не хватило того-то и того-то. Они утверждали, что для выполнения задачи у нас всего хватало, кроме ума. Потом то же самое им выговаривали вышестоящие офицеры.

Если рядом офицеров не было, мы соображали, как бы достать пожрать, как бы проникнуть в столовую и набрать харчей. А если имелись деньги, кого-нибудь снаряжали в солдатский магазин. Так что опасения Курицы насчет солдатского жалованья были небеспочвенны. Почти все деньги, чудом сохранившиеся после уплаты налогов, молодые солдаты уносили в чепок.

В чепок мы удирали своеобразно. Желающие попасть туда пересекали строем плац, скрывались за столовой, как будто идя в машинный парк. А от бани и до самого магазинчика перебирались по одному, ползком, с короткими перебежками.

Добрая часть из армейской жизни состоит из нарядов. Кроме дневальных нарядов «на тумбочке», мы несли караул, наряды по столовой, патруль по офицерскому городку, наряд по кочегарке и другие.

Мне было даже оказано доверие одним из первых пойти в караул. Так как, в отличие нерусскоязычных представителей братских республик, я довольно быстро выучил обязанности часового на посту.

– Писем, новостей плохих никто не получал, ни у кого невеста замуж не вышла? – спрашивал командир роты, перед тем как отправить половину своего подразделения в караул. Подполковник Сорокин часто зачитывал нам случаи, когда часовые стрелялись на посту или расстреливались целые караулы из-за того, что у кого-то случались неприятности дома.

У меня плохое письмо лежало в нагрудном кармане. Манька, в которой я целый прощальный вечер убивал надежду на наше совместное будущее, извинялась и сообщала, что выходит замуж, за своего, елховского. Меня эта новость не сильно обрадовала, но стреляться почему-то также особенно не хотелось. А чего теряться, если нет никаких гарантий с моей стороны. В армии я вообще не думал о том, как бы застрелиться.

Свой первый караул я пытался нести достойно, как говорилось в уставе караульной службы. Не спал, не пил, не ел, не курил и так далее, бдительно нес охрану вверенного мне объекта. Смежным с моим был еще один пост. Там параллельно нес  бдительную охрану рядовой Гудзюк, украинец с третьего взвода. Я охранял машинный парк, а Гудзюк – склад горюче-смазочных материалов.

Я регулярно обходил между колючей проволокой пост, крутил рукоятку телефона, висящего на столбе, и докладывал, что на третьем, моем, посту все нормально. Иногда через дырку в заборе между нашими постами посматривал, как несет охрану Гудзюк на своем ГСМе. И за два часа смены я так и не смог его увидеть. Время близилось к концу. Его все не было. «Куда он пропал? Может, его кокнули?» – забеспокоился я. но здравый смысл говорил мне, что скорее всего хохлацкий сын фонаря и мартышки, звонаря и хлопушки где-то заснул. В это время издалека на шоссе появилась смена. Надо было предупредить Гудзюка. Я проник на территорию чужого поста и начал искать часового. И увидел, как на вышке, словно белые флаги с рейхстага, развеваются портянки, а из самой вышки торчат босые ноги рядового Гудзюка. Я поднялся к нему. Тот, постелив шинель, мирно спал, автомат лежал рядом.

– Блин, ты че разлегся? Вставай, смена идет! – начал я дергать за ногу часового.

Гудзюк приподнялся, зевнул, потянулся сидя и начал неспешно одеваться.

– Товарищ сержант, за время несения службы никаких происшествий не было, – доложил я разводящему.

За забором Гудзюк на вверенном ему посту сказал примерно то же.

После такой увиденной наглости я также забирался в автомобиль, а днем отсыпался на вышке. Правила охраны нарушались в каждую смену караула. Про курение и говорить было нечего. Мы через дырку разговаривали, курили.

Самым неприятным постом являлась «собачка» – охрана самого караульного помещения. А лучшим постом была гауптвахта. «Губа» располагалась в пристрое к караульному помещению. Там было зимой тепло, если в зимнем тулупе, летом прохладно, недалеко и спокойно. Наибольшим риском был только момент, когда какой-нибудь свободный «земляк» просил передать другому земляку за железной дверью какую-то передачку.

Лично я был четыре раза на гауптвахте и понимал заточенных за железной дверью сослуживцев. Там, на «губе», я чуть было не отморозил почки. У арестантов теплой одежды не было. Не отмыкали даже нары, и мы спали на каменном полу на своих сапогах. Голова и ноги при этом покоились на товарище. И образовывался круг. Если кто-нибудь шевелился, то круг нарушался, и нам приходилось всем подниматься, чтобы перевернуться на другой бок. Ели также оригинально. На железобетонном квадрате, прикрепленном к вертикальной железной стойке, изображающем стол, стояла одна тарелка каши, и одна ложка на семерых ходила по кругу. Один арестант зачерпывал, затем передавал другому и ждал, пока ложка, совершив круговорот, снова не вернется к нему. Кругов пять ложка успевала делать.

Из всех нарядов мы все особенно любили патруль. Патрулирование происходило в парадной форме, с белыми ремнями. Наряд состоял из прапорщика и двух солдат со штык-ножами на поясе. Сразу же после развода прапорщик отправлялся домой, а солдаты шли в казарму и, положив под подушку штык-ножи, спали до следующего дня. Это было как праздник. Можно было от скуки днем прогуляться по офицерскому городку и поглазеть в офицерском магазине на товары.

Кроме нарядов, мы часто бывали на учениях. Мотались по полигонам всей Сибири. Особенно надоедали ночные танковые стрельбы, на нервы действовала канонада.

Я никогда не думал, что так может опостылеть оружие. Штатным оружием были пистолеты Макарова, но мы чаще стреляли из автоматов. С автоматами ходили на караул. Сколько нас в молодости гоняли с железками в виде пушечных снарядов и лент для крупнокалиберного пулемета за какую-либо провинность! Рядом с нашими директориями находился пехотный полигон, и наши офицеры иногда пользовались им, чтобы погонять нас с полной выкладкой в противогазе, провести так называемые тактические учения. Сама пехота, чей лагерь располагался неподалеку от нашего, складывала оружие в кучу рядом со своими палатками, и через два дня автоматы, пулеметы, гранатометы превращались в красную кучу ржавого железа.

 

 

Таков общий фон первой половины моей службы. Мое собственное продвижение по служебной лестнице проходило зигзагообразно. Место дислокации также неоднократно переменялось. Сначала я «тащил службу» во взводе связи. Через полгода мне, «шнурку», было присвоено звание младшего сержанта. Затем, когда перемешивались земляческие кланы, перевели в первую танковую роту. К году, став «черпаком», дослужился до сержанта и стал командиром танка. Вместо портянок носил уже носки. А после того, как попался во время «самоволки», меня разжаловали до рядового; на учениях на моем танке погнали в соседнюю деревню за восемьдесят километров от стрельбища, и на узкой таежной тропе машине боевой с экипажем из семи человек, вместо положенных трех, встретился «уазик» самого командира полка. Встретив на узкой дорожке, подполковник Кошкин понизил меня в звании и должности – я оказался простым наводчиком.

Но мой откат продолжался. Когда мы чифирили в каптерке, группу разомлевших сослуживцев застукал дежурный по полку. Стоящий на «стреме» возле тумбочки дневальный рядовой Булыга навел порядок в туалете и заснул с открытыми глазами – спать с открытыми глазами Булыга научился во время политзанятий. Нам повезло, что дежурным оказался наш родной командир батальона. Он только пожелал через командира роты, чтобы я лично на глаза ему, комбату, больше не попадался.

– Ты у меня уволишься, Галушкин! – грозился после этого Курица. – С-с-с ку-курскими с-соловьями в июле домой прилетишь, японский сын бухаря и простушки, упыря и частушкию па-парадку тебе не видать! В хэбэ и к-кирзовых сапогах поедешь. С-с-с вещмешком д-домой п-поедешь! Г-герой! Дома, небось, будешь девушкам рассказывать, как с-старшина Галушкин с-совершил геройский подвиг, закрыв грудью рядового Ма-малыгина амбразуру вражеского дота (на замусоленном доходяге Малыгине держался весь порядок в казарме). Как чмо домой уедешь!

Курица брал на себя слишком много. Но от греха подальше ротный отправил меня на полигон. Обеспечивать стрельбы. Теперь во время вечерней поверки на фамилию «Галушкин!» мой командир отделения отвечал: «Полигон».

Затем, к концу своей военной карьеры, за качественное обеспечение стрельб в дивизионных учениях (в выгодном свете помотался по полигону на глазах у командования дивизии), меня снова повысили, присвоили звание ефрейтора.

Соответственно моим передислокациям менялась и форма одежды. Когда был связистом, носил бушлат (солдатскую фуфайку защитного цвета). Затем, став танкистом, – черный танковый комбинезон. Мечтал домой увезти шлемофон, будет хорошо смотреться вместо каски на мотоцикле. Потом, когда перевели на полигон, опять надел бушлат.

Полигонной ссылке я только обрадовался: «Подальше от начальства, поближе к кухне». Там, за пять километров от части, я жил с тремя операторами в вагончике, как медведь в берлоге, готовился к дембелю: стачивал каблуки у ботинок всевозможными методами; тиснением разноцветной фольги, обводкой через кальку разрисовывал альбом, зубной щеткой крапал тушь, чтобы альбом получился неземной красоты; с помощью утюга, простыней и полиэтилена загрублял погоны и шевроны, чтобы они не гнулись. Подготовка к дембелю – дело святое, и никто не смел меня потревожить. Ребята-операторы, которым до конца службы пока было далеко, добросовестно обеспечивали стрельбы. Старшим здесь считался младший сержант Лучков, только переваливший за первый год своей службы. На кухню с четырьмя котелками ходил рядовой Малыгин. Рядового Малыгина я взял с собой. Он был до того забит, что, апеллируя к чувству жалости командира роты, мне удалось Малыгина забрать на полигонские хлеба, под мое личное покровительство. И из полигона я выходил лишь тогда, когда давали денежное довольствие. С деньгами было туговато. Мы поделили молодых, как нас когда-то на заре службы, и взимали с них дань.

– Сколько осталось дедушке до приказа? – перед отбоем спрашивал я Малыгина.

– Сто двадцать три дня, товарищ гвардии ефрейтор, – уныло мямлил гвардии рядовой Малыгин.

– Бойчей надо отвечать, Малыгин, бойчей! Я тебя научу, как «старому» надо отвечать! – грозился я. – Рядовой Малыгин!

– Я! – отзывался Малыгин.

– Сколько осталось «старому» служить?

– Сто двадцать три дня, товарищ гвардии ефрейтор! – чуть живее откликался Малыгин.

Я мирно засыпал. Солдат спит – служба идет.

Теперь, никого не опасаясь, я ходил со спущенным ремнем, раскрытым воротничком, не «подшивался» каждый день, разве только когда делал вылазки в часть. На свой бушлат нацепил ефрейторскую лычку такой ширины, что меня чаще принимали за старшего сержанта. Портянки были бы давно забыты, но они более гигиеничны и в них теплей. Поэтому носки я использовал редко, выпендриваться на полигоне особо было не перед кем. И когда до приказа осталось сто дней, особая круглая дата в жизни «дедушки», отдавая дань армейской традиции, я наголо постригся.

Но в своей норе сидеть было скучновато. Солдат всегда должен быть занят. Я имитировал бурную деятельность, если только приходил начальник полигона. Пока молодые полигонщики во главе с Лучковым обновляли мишени, я сматывался в военный городок, в офицерский сектор, где располагался магазин. Хотя солдатам запрещалось ходить туда, но нам приходилось нарушать запрет – «чепок» не всегда удовлетворял своим ассортиментом.

 

 

Однажды в студеную зимнюю пору я вышел из своей норы. Это было сразу после Нового года, до приказа оставалось дней семьдесят пять. Сказали, что в роте давали деньги, нужно было собрать «дань» и сходить в офицерский магазин что-нибудь посмотреть.

После посещения казармы отправился в магазин. Благополучно миновав встречных офицеров, не встретив патруля по городку, достиг своей цели. В зеленом бушлате с широкой сержантской лычкой присматривал, что бы купить.

– Офицер, вы не поможете мне? – вдруг обратилась ко мне дамочка в длинном кожаном темно-синем, под цвет глаз, пальто. – Сама, наверное, не смогу донести, пожадничала.

– Пожалуйста, мадам! – галантно, как подобает офицеру, шаркнул я ногой в заглаженном «в гармошку» кирзовом сапоге.

Мы шли по выкопанной солдатами снежной траншее. Она впереди, я с двумя авоськами в руках сзади. Мадам слегка вихляла бедрами, хорошо вырисовавшимися через тонкий материал пальто. Я любовался ее походкой, спутница смотрелась очень даже ничего.

– Вам не холодно, мадам? – участливо спросил я.

– Холодно, – засмеялась она, обернувшись и бросив темно-синий взгляд на меня. Длинные ресницы ее заиндевели. Ее ответ мной был принят как тонкий намек на толстые обстоятельства.

Мы пришли в офицерскую пятиэтажку. Мадам жила на третьем этаже.

– Ну, спасибо вам, – сказала она, когда авоськи оказались в прихожей.

Я медлил, дышал на свои раскрасневшиеся от мороза руки.

– Холодно… нельзя ли минутку погреться голодному русскому солдату?

Дамочка снова засмеялась:

– Ну, проходи, гостем будешь, защитник отечества.

– А где ваш муж?

– А, – она махнула рукой, – он в Москве, в бронетанковой академии.

Москва – это далеко. Защитник отечества снял сапоги с голенищами гармошкой и прошел на кухню.

Там был небольшой, но все-таки бар. За прошедшие полтора года, что я находился в армии, волна антиалкогольной пропаганды отхлынула, и все запели модный шлягер «Виноградная лоза, ты ни в чем не виновата…»

Пока я рассматривал бутылочные этикетки, дамочка переоделась. Она вышла в домашнем темно-синем халате. Тонкая фигурка с соблазнительными выпуклостями в положенных местах вызвала во мне истому. Мадам достала из холодильника колбаску и еще что-то.

– Что будете пить, господин офицер? – продолжала играть она роль светской львицы.

Из всех напитков я предпочел водку, которую обычно, несмотря на царивший тогда «сухой закон», пил на гражданке.

– Ну, давайте согреваться, офицер.

– Давайте. А как вас зовут?

– Марина.

Я поперхнулся. Новоявленная Марина вскочила и заботливо постучала кулачком по моей спине.

– Спасибо, – сказал я, – спасибо, проскочило.

Рюмочка за рюмочкой, я смелел. Но время расставания неизбежно приближалось. Марина уже поставила на плиту чайник, который слишком быстро засвистел. Марина заварила чай. Хороший чай, индийский, нам в армии такого не давали. Под предлогом, что люблю крепкий чай, я неторопливо выхлебал всю заварку и, поблагодарив хозяйку, неохотно поднялся из-за стола.

Надо было собираться. Я, натянув на ноги свои «гармошки», с тяжким вздохом выпрямился. Провожающая хозяйка стояла рядом со мной в полушаге от меня. Истома, все это время настаиваемая на алкогольном пару, внутри меня вдруг выросла до необъятных размеров, превратилась в невыносимую тоску. И я загреб в страстные солдатские объятия стройную до хрупкости жену командира третьей роты.

– Что ты, Костя? Не надо, слышишь, не надо, говорю! – с громким шепотом отбивалась Марина. – Я буду кричать!

Я мог бы держать новую знакомую, трепещущую в руках, до бесконечности, но поверил ее настойчивости и отпустил.

– Вы греетесь в теплых квартирах и не можете уделить даже полчаса женского внимания своему защитнику, который целыми днями морозит сопли на улице! – обиженно высказался я.

Мы уставились друг на друга. Это был решающий момент. Теперь все зависело от нее.

– Пойду еще чая заварю, пока чайник горячий… – прошептала она, отводя в сторону свои прекрасные темно-синие глаза.

 

 

Я стал наведываться в гости к своей новой знакомой. Двадцатичетырехлетняя Марина была женой капитана Николаева, командира третьей танковой роты, который сейчас, как известно, прилежно трудился на поприще военной науки. А жена гвардии капитана Николаева была со мной, простым русским солдатом, гвардии ефрейтором Галушкиным.

Николаевы имели двухкомнатную квартиру с изолированными комнатами, выходящими в прихожую. Когда я оказался в первый раз в спальне, то обратил уважительное внимание на то, что половина комнаты была занята спортинвентарем. Капитан Николаев в спальне устроил себе небольшой спортзальчик. Там у него были гантели, четыре гири, штанга, перекладинка и даже боксерская груша.

– А капитан Николаев у тебя что, спортсмен? – спросил я Марину.

– Ну да, он у меня чемпион области по самбо в весовой категории до ста килограмм, – довольно похвасталась Марина своим мужем.

– Целый центнер! – восхитился я. – Серьезный мужик! Хотелось бы на него посмотреть.

И действительно, небольшой шкафчик был заставлен различными кубками, а по стенке рядом на гвоздях висели спортивные медали, на которых выступали рельефные изображения борцов. Скрестив мощные руки на выступающей груди и застыв в спокойных мужественных позах, атлеты-геркулесы тешили спортивное самолюбие капитана Николаева.

В общем, было хорошо. Я с легким сердцем ждал, когда придет весна, а с ней и мой долгожданный дембель. Я не опасался, что меня однажды застукают. Тут часто шныряли офицерские посыльные, и спокойно можно было сойти за одного из них.

Человек быстро привыкает к хорошему, а при попустительстве еще и наглеет. Привыкая со временем, мы с Мариной меньше опасались соседей, я стал приходить в привычных портянках. Но раздевался я не в прихожей – не дай Бог, придут соседи за солью, – а прямо в спальне. Гофрированные сапоги клал под кровать, фуфайку (то бишь бушлат) и шапку вешал на гвозди, на которых висели спортивные награды капитана. Свободные от ратных дел портянки сохли на батарее отопления.

 

 

Это было пятого марта. Зима в это время еще стояла незыблемо и не думала весне сдавать свои позиции.

Обычно, сделав свои дела, мы с Мариной расставались, я сразу же уходил к себе на полигон. Но сейчас меня разморило. Портянки мирно сушились на горячей батарее, а термометр за окном показывал минус тридцать пять градусов. Мне не хотелось по морозу тащиться пять километров до полигона.

– Слушай, Марин, я, наверное, останусь у тебя. А завтра утречком, часов в пять, ты меня разбудишь, и я уйду.

Марина всегда соблюдала конспирацию и не позволяла мне оставаться на ночь. Но в тот вечер она, потеряв бдительность, разрешила. По телевизору шла очередная серия какой-то мыльной оперы, невиданного до сих пор у нас чуда кинематографии. Грызя карамельку и не в силах оторвать взгляда от экрана, она утвердительно кивнула головой.

Не успел я заснуть, как мы услышали, что кто-то вкрадчиво вставляет в замочную скважину входной двери ключ и открывает ее.

С ужасом взглянув друг на друга, мы с Мариной застыли. Затем, через какое-то мгновенье, быстро, но бесшумно вскочили. В это время в прихожей щелкнул выключатель, зажегся свет, и сквозь полупрозрачную занавеску, отделяющую нашу спальню от прихожей, как привидение, проявился квадратный анфас капитана Николаева.

Я еще никогда не одевался так быстро. Даже в период духовства. Пять секунд мне потребовалось, чтобы без единого скрипа одеться по форме номер один – спасибо моим сержантам и неуставным отношениям. За эти пять секунд я успел надеть кальсоны, гимнастерку и ушитые, обычно еле налезающие, штаны, в то время как капитан Николаев успел лишь снять шинель и занимался тем, что только нацеплял ее на вешалку. Мы с ним одевались как по закону сообщающихся сосудов. По мере того как он раздевался, я одевался. Но этот закон в данном случае был нарушен. Я чувствовал, что не успею. Все-таки у нас были неравные финишные условия. Ведь он, наверное, не будет, как я, раздеваться догола. Ему, видимо, надо еще поужинать. Но перед этим, конечно же, он заглянет в спальню.

А Марина в это время с невероятными усилиями зачем-то старалась перевернуть вверх дном наше любовное ложе. Толстый упругий матрац двуспальной кровати, как дракон с прищемленным хвостом, вставал на дыбы, но не хотел переворачиваться.

Невзирая на крайнюю опасность, какие-то доли секунды я потерял, колеблясь, надевать штаны или нет, так как белые кальсоны помогли бы во время погони замаскироваться на фоне снега. В то же время присутствовал некоторый гонор, было неудобно и позорно перед Мариной убегать в кальсонах. И я решил, не теряя достоинства, одеться полностью. Но все-таки, чувствуя, что не успеваю, одним движением руки смахнул в охапку висящие на батарее портянки, сапоги под кроватью, ремень, шапку, бушлат на одних гвоздях висевшие с заслуженными спортивными наградами, и вылетел мимо капитана Николаева на лестничную площадку.

– Помогите, насилуют! – раздался истошный крик моей любовницы.

В тот момент я был растерян и не догадался побежать женщине на помощь. Не помню как спустился по трем этажам и преодолел засады «бдительных» патрулей в офицерском городке. Ядреный сибирский воздух свистел в моих ушах. Я несся по снежной целине подальше от родной части в сторону дикой тайги, как бежавший узник из концлагеря. Я летел по самой пушистой поверхности пушистого снега босиком, не проламывая тонкий наст под снежной пылью, из-за ветра не слыша за спиной шума погони – ни сердитого обиженного сопения стокилограммового самбиста, ни злобного лая немецких овчарок, ни автоматных очередей, ни свиста пуль над головой. И лишь в попутном лесочке через три километра догадался отдышаться, надеть сапоги, нахлобучить на голову шапку и накинуть на себя бушлат.

Резко и быстро достучавшись, я ворвался в вагончик, схватил за грудки сонного Лучкова, открывшего мне дверь:

– Я весь день был в вагончике! Ты понял?

Младший сержант Лучков не понимал ничего. Я тряхнул его сильней:

– Я целый день был здесь, на полигоне, понятно тебе, дрянь?

– Так точно, товарищ гвардии ефрейтор! Вы с нами были целый день!

Таким образом обеспечив себе алиби, я бросился на лежанку и затих. В мозгу стучало: «Что теперь будет? Что теперь будет??? Замполит Сорокин грозился свернутым в трубочку листочком с военными приговорами и требовал от военного трибунала отправить меня в дисциплинарный батальон. Тощие стриженые ребята без погон звали меня с собой потаскать камешки.

«И что тщеславного Николаева потянуло учиться в академию? Сидел бы в своем гарнизоне, пас жену. Так нет же, генералом захотел стать. Вот теперь получил, что хотел, козел рогатый!» – неприязненно думал я про гвардии капитана. Я даже пожелал, чтобы над Николаевым устроили суд офицерской чести, за недолжное исполнение им своих супружеских обязанностей.

Много мыслей я перебрал в вагончике за эту бессонную морозную ночку. Задолго до подъема растолкал Лучкова и послал его в гарнизон, разведать обстановку и немедленно возвратиться назад. Часа через полтора Лучков прибежал возбужденный:

– Там тревогу объявили! Всех до одного человека собирают.

– Зачем собирают?

– Не знаю, но сказали, чтобы личный состав был полностью налицо.

Моя душа замерла.

– Значит так, Лучков, слушай внимательно. Вы все пойдете на построение. Я остаюсь, скажешь ротному, что мне надо срочно отремонтировать привод мишени на третьей директории. Начальник полигона категорически приказал. Если что – я вчера весь день был с вами. Понял?

– Так точно, товарищ гвардии ефрейтор!

Ребята ушли. Мечась, как нашкодивший кот, я остался в вагончике выжидать дальнейшей своей участи.

Как потом рассказывали сослуживцы, полк был поднят по тревоге в половине шестого утра. Но, построив, весь личный состав непонятно для чего провели гуськом через контрольно-пропускной пункт и завели обратно в гарнизон. При этом из-за стекла на них смотрели какая-то утомленная бледная дамочка и здоровенный капитан со зверским лицом, якобы командир третьей роты.

Нахрапом насильника схватить не удалось. Полк был пропесочен через КПП, но пострадавшей не удалось узнать того, кто покусился на ее честь.

Начальник особого отдела майор Газеев, ответственный за то, о чем тайно думает солдат и офицер, подошел к делу более профессионально. Он обследовал место покушения и принялся допрашивать Марину.

Мерзотка вначале нарисовала следующую картину. Она якобы собиралась ко сну, как в дверь позвонили и перед ней заявился солдат, который представился посыльным ее мужа. Она пустила солдата в квартиру, а тот вдруг накинулся на нее и, затащив в спальню, пытался изнасиловать. Она боролась за свою честь так, что постель перевернулась. Как раз в это время неожиданно из Москвы приехал муж, который, желая сделать жене приятное к празднику Восьмое марта, заявился к ней сюрпризом и этим самым спас ее. Никаких особых примет насильника она запомнить не успела. Тем более этого не смог сделать капитан Николаев.

Говорят, что в смертельно опасные моменты в человеке срабатывают его неисчерпаемые резервы. Тепло одетый полярный летчик, увидев белого медведя перед носом, легко прыгнул на крыло своего самолета, которое находилось на уровне, превышающем мировой рекорд по прыжкам в высоту. В том, что резервы человеческих возможностей поистине безграничны, убедился и я на своем личном примере. Пятикилометровку по снежной целине легко преодолел за время, которого никогда не демонстрировал за всю свою жизнь.

Крик «Помогите! Насилуют!» настиг меня на лестничной площадке. Но Марине звать на помощь в то время, как я уже находился на вне квартиры, было, очевидно, нелогично. Следовательно, она закричала, когда я еще был рядом с ней в спальне или, по крайней мере, в тот момент, когда я принял позу для низкого старта. Но тогда, путем несложных математических умозаключений, получается, что на пяти метрах проносясь мимо капитана Николаева, я сумел развить скорость, превышающую скорость звука! Это достойно книги рекордов Гиннеса. Поэтому откуда бедному капитану успеть заметить какие-то приметы преступника, несущегося на реактивных скоростях! Кроме того, я выиграл у чемпиона области потому, что воспользовался фактором неожиданности, бросившись мимо него, а не выскочив из окна с третьего этажа.

Правда, кроме фантастической быстроты, у меня есть еще одна версия моего чудесного спасения. В газете «На грани невозможного» я вычитал, что в критических ситуациях изменяется, как говорят ученые умы, «пространственно-временной континуум». То есть в самый пик опасности время замедляется, и человек за секунду успевает сделать больше, чем положено нормальному человеку. Он даже успевает увернуться от падающего на него снаряда. Поэтому я и смог одеться всего за пять секунд.

А то, что наст не ломался подо мной, и я не заморозился, вообще легко объяснимо в специальной интересной литературе по восточным единоборствам и религиозным учениям. Или, на худой конец, можно посмотреть западные фильмы про ниндзя, передвигающихся по бумажным мостам, и про тибетских лам, голыми ночующих проруби и сушащих на себе мокрые простыни.

 

 

Но это мои запоздалые размышления. Особист Газеев был сугубым реалистом и не имел задатков ученого. Газеев не совсем поверил в легенду жены капитана Николаева. У него на то были свои причины. Вся эта история не укладывалась по времени в его понимание. Насильник действовал слишком быстро и глупо даже для солдата. Так неординарно способен действовать разве какой-нибудь сумасшедший маньяк. Нечеловечески быстро и бесшумно он успел раздеться сам, раздеть пострадавшую и аккуратно сложить ее ночную сорочку на стуле. С «пространством-временем» в спальне, возможно, действительно что-то произошло, поскольку Марина с изменившимся чувством осознания окружающего также соображала и действовала мгновенно: мы еще лежали вместе, объятые ужасом, а она уже планировала переворачиванием матраца изобразить следы борьбы с насильником при защите своей чести. Но быстро принарядиться под жертву насилия ей не помогло даже перекосившееся «пространство-время». Даже сам крик «Насилуют!» вызвал у майора подозрения, показался искусственным, поскольку в наше время вышел из моды из-за своей неэффективности; психологи в таких случаях вместо «Насилуют!» или «Караул!» советуют кричать «Пожар!» На допросе особист Газеев методично и последовательно в тот же день изнуренную Марину расколол. Она расплакалась и выложила всю правду.

Но я тоже в это время не сидел сложа руки. Я не стал безучастно ждать исхода своей судьбы, пока на всех столбах не появятся объявления «Ищут пожарные, ищет милиция парня такого-то лет двадцати…» Пометавшись нашкодившим котом по вагончику, я пошел сдаваться. Я пошел к командиру полка подполковнику Кошкину и не менее чистосердечно, чем Марина, раскаялся в содеянном.

Показания мои, гвардии ефрейтора Галушкина, и жены командира третьей роты, людей, вроде бы не связанных друг с другом видимыми нитями, во многом совпадали и походили на истину. И, следовательно, факт насилия отсутствовал. То есть преступления как такового не было, вырисовывалось обоюдное согласие сторон.

Командира полка я всегда уважал. Мое чистосердечное признание его не сильно тронуло, но он не стал выносить сор из избы. Между полками дивизии, и даже армии (и округа даже!), шли жестокие соревнования за дисциплину, за боевую и политическую подготовку. И он замял это дело. Меня в последний раз посадили на «губу» на двадцать суток, пока полковые отцы-командиры разбирались в своем кругу. И с первым же поездом, на третий день после приказа, наперед всех отличников боевой и политической учебы, полностью подготовленным к дембелю, в давным-давно приготовленной парадной форме и с разукрашенным чемоданом, я уволился. В суматохе меня забыли даже лишить звания ефрейтора. Но я и без этого не нацепил на погоны ефрейторские лычки. Поскольку в солдатской среде бытуют поговорки: «Чистые погоны – чистая совесть» и «Лучше иметь дочь-проститутку, чем сына-ефрейтора».

Дембельнулся я, ни о чем не жалея, веселый и гордый, чувствуя себя как герой. Меня не терзали муки совести по поводу последней истории. Разобравшись до конца, что же все-таки произошло, просветленный капитан Николаев подал на развод, и Марина уехала из гарнизона. Самого Николаева скоро назначили в другой округ.

Это сейчас хорошо вспоминать армию: весело, вплоть до смешного. Но там большей частью было уныло и паршиво. Там атмосфера была, как выразился один из классиков, мерзопакостная. Несмотря на то, что столько песен, как здесь, я не проорал на уроках пения за всю прошедшую доармейскую жизнь, и, надеюсь, не исполню в будущем. Мы, смоля сигареты «Гуцульские» на перекурах при выполнении очередного боевого задания, вроде «копать от забора и до обеда», склонялись, что «дурдом» – самое точное название всего, что здесь происходит.

И все-таки, противореча самому себе, несмотря на то, что там часто делают так, «чтобы служба медом не казалась», скажу, что армия – это не жестокое существование, не издевательства, не насилие. Это бесшабашная жизнь молодых людей, школа небольших испытаний. Там мы жили под ногами земли не чуя, и страшно не было никогда. И в армии в мирное время гибли и болели ребята не чаще, чем на гражданке. Если не реже.

Несмотря на весь ее неуют, я скучал по армии. То ли оттого, что молодые годы посвятил ей, то ли скучал по солдатской каше. Я скучал и по товарищам, с которыми сдружился, может, даже через драку, и которые теперь распыляются по всей стране. Хорошие, веселые ребята. Их лица, сперва несимпатичные, роднеют и становятся близкими.

Благодаря армии я исцелил свой расквашенный Егором нос. Во время несения наряда по кухне я положил два автоматных патрона на горячую плиту. Патроны – добро на гражданке почти невиданное – я спрятал в карман во время доприсяжных стрельб на полигоне. Они взорвались, и подбежавший в этот момент квадратный прапорщик, начальник столовой, слегка ударил меня по лицу – я отлетел всего метра на два, – зацепив при этом нос, который, благодаря Егору, раскисал от маленького прикосновения. Прапорщик, увидев кровь, сам испугался, так как мог понести ответственность за рукоприкладство, и стал давать мне советы, что надо зимой прикладывать к носу снег, чтобы плохие кровеносные сосуды отмерзали. Я последовал совету квадратного заведующего столовой, и, действительно, со временем нос стал более устойчивым. А может, прошло само по себе.

Я гордился тем, что отслужил в армии. Переживший армию считается полноценным парнем у наших девушек.

Как только мне в армии стало хорошо, уже надо было увольняться. Еще там я обдумывал вариант остаться прапорщиком или хотя бы «сверчком» (сверхсрочником), но противная насмешливая физиономия замполита Сорокина и куриное личико прапорщика Мустафаева вызывали во мне отвращение. Мне не хотелось пить водку в одной кладовке вместе с Курицей, панибратски обращаться к нему на «ты» и называть его Витей. Эти люди отбивали во мне желание оставаться в вооруженных силах. Поэтому «армейский» вариант обдумывался мной несерьезно. И самая главная причина этой несерьезности – на гражданке меня ждала (?) Марина.

 

После службы

 

Придя из армии, я прежде всего вознамерился отдыхать. Я рассчитывал беззаботно провести три положенных месяца, а там будет видно, что делать.

Но однажды живущий напротив Николай Бердышов подозвал меня.

– Здорово, сосед. Пойдем, посидим, погуторим.

Я перешел через дорожную колею, сел рядом с ним на бревно, заготовленное на сруб. Закурили.

– Слушай, Костя, тут мы с мужиками собираемся на одно дело. Если есть желание, можешь к нам подключиться.

– Да не, Бердыш, отдохнуть охота. Я, пожалуй, пас.

– Подумай, Костя, тебе ведь деньжата понадобятся. Приодеться надо будет. Не станешь же в солдатских брюках всю жизнь ходить. А то, может, вдруг жениться вздумаешь.

Черный кучерявый Бердыш соседом был хорошим, веселым и добрым.

– И что вы собираетесь делать?

– Заготовка пушнины, – многозначительно проинформировал меня Бердыш. – Я уже третий сезон катаюсь в командировку.

– И много зашибаете?

– Ну, как сказать? Когда как.  Но потихоньку обустраиваюсь. Баньку вот уже рублю.

Я задумался. В нашем безлесном краю рубить деревянную баньку считалось шиком.

– И кто идет?

– Да вот Михал, кроме нас с тобой. И еще один парень с Елховки, он у нас старшим будет. Короче, все свои. Небольшая артелька. Не боись.

– Ну, тогда лады, – согласился я. – Но после того, как отдохну.

Отдыхая, я продолжал бесцельно шляться в своих ушитых солдатских брюках по весенней улице, беседовал с мужиками. Вдруг сердце во мне екнуло и задрожали коленки. По трассе шла не кто иная, как Марина Космовская!

Я еле совладал с собой. Благоговейный страх, который всегда она внушала, вновь вернулся ко мне. Восьмой класс как будто и не уходил. Какой там восьмой! Робость шестиклассника вернулась ко мне! Я испугался, не дай Бог, кто нас сейчас увидит вместе.

– Кого я вижу! Здравствуйте, многоуважаемая Марина Сергеевна! – не показывая, какой на самом деле эффект произвела она на меня, поздоровался я.

При этом даже не вытащил руки из карманов. У меня хватило силы воли овладеть собой.

– Здравствуй, Костя. Отслужил? – бесстрастно поздоровалась она и неторопливо пошла дальше. Боже, как она была прекрасна!

– Как видите, Марина Сергеевна, – продолжал я совсем не по-солдатски паясничать. – Отслужили, как же. Честно, как верные сыны своего народа, отдали воинский долг родине.

Она продолжала идти, не тронутая моим обидным тоном. Я старался, чтобы она заметила, что я «специально» имитирую радость, чтобы она видела, что мне все равно, кто она такая. Так себе, рядовая знакомая, простая одноклассница.

Я ее сопровождал, обдумывая, как бы теперь достойно с ней расстаться. Не будешь же на виду у всех старушек, пригревшихся на завалинках, через все село провожать ее до родного крыльца. Действительно, я отвык от своей бесшабашности.

– А вы какими судьбами навестили нас? – спросил я.

– У меня небольшой перерыв перед сессией.

– Часто я вас, однако, вспоминал, Марина Сергеевна. Многое было, – по-прежнему не допуская серьезности в голосе, прикоснулся я к давно наболевшему.

– А что между нами было?

Я едва не зашел в тупик. Огорчился и обиделся: мою любовь она ни за что не считала. Для нее между нами ничего не было. Как для большинства моих знакомых девиц, для которых под значимым «что-то было» имелось в виду то, что ты переспал с ними. А чувства для них – это второстепенное, не настоящее. Между нами с Мариной ничего не было, даже если львиная доля моей деятельности, мои телодвижения, действия ума и трепеты души были посвящены ей или связаны с ней! Перед другими я боялся засветиться с ней в одном кадре, но в ее душе мне хотелось оставить неизгладимые следы. Хотелось, чтобы она помнила меня. Пусть даже болезненной незаживающей раной. Но только не ничтожеством! И я нашел, что ответить Марине:

– Действительно, что между нами было такого? Да что там! Даже интимная близость еще не считается поводом для знакомства.

Вырвавшейся скабрезностью, которую услышал, еще учась в техникуме, я точно передал то, что хотел выразить. Марина уловила смысл моего ответа. Она слегка покраснела.

– Не надо меня дальше провожать, Галушкин. До свидания.

– До свиданьица, Марина Сергеевна, – с деланным равнодушием попрощался я с ней, так и не вытащив руки из карманов.

Как всегда, мы испортили друг другу настроение. А ведь сколько я ждал этой встречи! Я проклинал себя за несдержанность, за то, что ляпнул опять черт знает что. Словно не по своей воле я переставал контролировать себя. Разве так я хотел встретиться с ней?

Снова все вернулось на круги своя. Встречаясь с кем-либо, отношения начинаются с той точки, на которой они были завершены. И хотя они способны резко меняться в зависимости от пережитого опыта и внешних изменений в человеке, но точка нового соприкосновения остается такой же, как и расставание. Ко мне вернулась старая жизнь. Марина опять превратилась в кошмарно-прекрасную явь. Армия, где я, как там казалось, пробыл всю жизнь и где Марина, в свою очередь, была сном, ушла в прошлое.

 

 

В конце мая по Полевому пролетела ужасная весть – Марина выходит замуж! Любовь свою нашла там, в городе. Выходит за бизнесмена. А тогда, когда я ее встретил, она как раз собиралась сообщить об этом своим родителям и уже приглашала родственников на свадьбу.

Я был ошарашен и срочно засобирался в гости к сестре. (За два года, пока я «тащил службу», у нас в семье случилось изменение – Светлана уехала также после восьмого класса учиться в профессионально-техническое училище на кондитера, и едва ей исполнилось семнадцать лет, выскочила замуж за городского Виталика, работающего водителем троллейбуса.) Я сказал, что соскучился по ненаглядной сестрице Светлане, по возлюбленному зятю Виталию. Мать тут же засуетилась, собираясь послать им гостинцы. Чтобы не раскрыть истинную цель своей поездки, от гостинцев я отказаться не посмел.

Пока красный «Икарус» вез меня до города, в голове прокручивались самые ужасные сценарии. Я собирался если уж не расстроить свадьбу Марины, то, по меньшей мере, сделать так, чтобы эта свадьба им запомнилась навечно. Про себя я грозился похитить невесту, перебить всю посуду, хотел физиономию жениха с размаху залепить самым большим тортом, было простое деревенское желание набить ему морду. И даже возникала старомодная идея вызвать его на дуэль. Правда, я не знал, на чем бы мы стрелялись или кололись.

Я был ошеломлен. Как только она посмела! Как же так? Наша всеклассная любовь, наш председатель совета отряда, председатель совета дружины и вечный комсорг Марина любит бизнесмена! Я мечтал ради нее стать кем угодно, но никогда не думал, что надо быть богатым! Помещая ее в иконное обрамление, я забыл о том, что она тоже является человеком, и не мог простить ей этого престижного выбора. Только сейчас я понял, что допустил досадную оплошность, глупый просчет, который состоял в том, что привлекательность мужчин пропорциональна толщине кошелька. Я не прислушивался к мнению бывалых мудрых людей. Будучи «совком», тем не менее я плохо усваивал у основоположников марксизма-ленинизма роль денег в обществе. А ведь борода лопатой Карл Маркс говорил (напрягая свою хорошую память, но рискуя дословностью, процитирую), что «пусть я хромой, но если я богат, то у меня четыре ноги резвых скакунов, пусть я стар, но МЕНЯ БУДУТ ЛЮБИТЬ ВСЕ ДЕВУШКИ…» (курсив мой. – к.г.) да что там Карл Маркс! Все выдающиеся люди разных интересов и сословий, все великаны, видимые на историческом горизонте, еще до «Капитала», начиная от Аристотеля, которого меня заставлял штудировать Егор, и до Шекспира – говорили о золоте, о деньгах. Я плохо учил историю. Деньги – это все. Это власть, слава, любовь. И я – лопух! – постиг эту простую мудрость только на двадцать первом году своей жизни! Не угадал я Маринин идеал. Ради нее мне хотелось быть всем, но никогда не возникало желания стать миллионером. А ведь Вовка Борзунов пользовался громадным успехом у девочек в нашем поселке лишь за то, что у него был мотоцикл «Восход». Даже из этого нужно было делать выводы. С помощью транспорта девчонки завлекаются гораздо легче. Какой джигит ворует невесту без коня? Сейчас быть без автомобиля – все равно как безлошадному крестьянину раньше. Можно, конечно, угнать машину, но угон – явление уголовно наказуемое и неприемлемое в моем случае.

Да, все абстрактные классики и окружающие борзуновы учат, что деньги, достаток – это прежде всего. Но я в школе учился не очень хорошо и поэтому карла Маркса и иже с ним остальных классиков помню с грехом пополам.

Когда через шесть часов автобус остановился на городском вокзале, я вышел, покрутился по асфальту областной столицы и, бросив деревенские гостинцы в ближайшую урну для мусора, взял обратный билет домой. В самый последний момент, когда, выходя из автобуса, я вдохнул майский воздух, пришло горькое осознание – я ее упустил, Марина Космовская не моя. После базара руками не машут. А базар уже прошел, пусть даже свадьба послезавтра. Как монголо-татарское иго, я сдался без боя, зная, что потерплю неизбежное поражение. И был бы смешон со своими попытками сорвать свадебное торжество.

 

 

Чаяние завладеть Мариной, покинув было меня, скоро вернулось обратно. Меня свадьбой не напугать. Хотя мучительно, болезненно переживал, представляя, как сейчас проходит медовый месяц у Марины, не со мной. Через две недели я снова поехал в город, чтобы встретиться с ней. Скрываясь за знакомым сиреневым кустом, я полдня провел в ожидании около пединститута и вышел оттуда, лишь когда она, наконец, появилась у выхода.

заметив меня, Марина недовольно сморщилась, замедлилась было, но снова пошла быстрым шагом.

– Постой, Марин. Не гони слишком, поговорить надо.

– О чем?

– О твоем браке, вернее, о другом.

– Что, хочешь поздравить с днем свадьбы? – издевалась она.

– Марин, выйди за меня замуж.

– С ума сошел! Я уже вышла, за Станислава.

Ее ответ отдался едва выносимой сердечной болью.

– Это который был с тобой в компании? – я вспомнил положительного пацана с красивым до женственности лицом.

– Да, тот самый.

– И что это за тип? Чем он занимается? – для формальности спросил я, в общем, и так зная, кто ее избранник.

– Он не тип. Он мой муж. Бизнесмен, между прочим. Коммерсант.

– Ладно, – оборвал я ее, сделав вид, что к разговору это не имеет важного отношения, и поэтому не стоит придавать личности ее мужа должного значения. С трезвым опасением я рассудил, что сравнение самого себя с Оляпкиным не идет в мою пользу.

Я продолжал ее уговаривать отказаться от ошибочного выбора. Был как будто в горячечной лихорадке и страстен до профессионального артистизма. Огненную влюбленность уже не скрывал за прохладную маску равнодушия. В свою очередь, все мои доводы и предложения Марина парировала по эмоциональной возрастающей.

– Ладно, прости мне все, – прежде всего извинился я перед ней.

– За что ты просишь прощенья? – удивилась она. – Ты, вроде, ни в чем не провинился.

– За все. Хотя бы за последнюю встречу.

– А я уже ничего не помню. Надеюсь, это все, что ты хотел мне сказать?

– Нет. Брось его!

– Кого? – удивилась она.

– За кого замуж вышла только что.

– Ты представляешь, что говоришь? Подумай немножко, прежде чем что-то сказать.

– Я не могу жить без тебя! – с пересохшим ртом честно признался я.

– Нет, ты вообще думаешь, что болтаешь? – она была уже доведена до нервного хохота.

– Ничего еще не потеряно. Подай на развод, – уговаривал я.

– Нет, ты хотя немного подумай. И как мы будем жить?

– У тебя будет все, – обещал я ей.

– Мне ничего от тебя не надо. Понимаешь? Ни-че-го!

– Чем, чем он тебе понравился? Как могут такие люди сравниться с тобой?

– А ты его видел?

Я его не видел, но отговаривал ее:

– Брось его! Ты все равно будешь моей.

– Этого не будет никогда!

– Сама приползешь на коленях! Но будет уже поздно!

– Слишком много о себе воображаешь, Галушкин!

– Хорошо, Марина, ты еще пожалеешь об этом, – мрачно пообещал я. – Никогда этого не прощу.

– А в чем я перед тобой провинилась?

Марина рассердилась. Глаза ее засверкали в благородном гневе. Холодные голубые молнии гнева пронизали меня.

– Неважно, – сейчас, главное, нужно было достойно уйти, «бросить» ее первым, показать свою «независимость». – Подумаешь, катастрофа случилась! Я тоже обойдусь без тебя. Желаю счастливого супружества. Всех благ вам, – неискренне пожелал я. И перед расставанием бросил трагически просоленное: – Прощай!

 

 

Тушканчики

 

Нас, охотников за тушканчиками, в экспедиции было четверо. Старший, Василий с Елховки, высокий, поджарый, слегка лысоватый и немногословный. Кучерявый, черный, как цыган, добрый и веселый Колька Бердышев, Бердыш. Он с Василием ходил за тушканчиками уже третий сезон. И Михаил, первогодок, как и я, светловолосый и довольно толстый мужик для своих тридцати пяти лет. Михал тоже был почти моим соседом. Он жил по нашей улице через три дома от меня.

Попутчиками в нашем купе были два старичка. Один, с выпученными рыбьими глазами, все сетовал на дороговизну товаров:

– Сахар, сахар-то какой стал дорогой! И что они в Кремле делают? Уму непостижимо!

Другой, с кустистыми бровями, отвечал:

– Вот Ленька был – водка была. Нету Леньки – и все пропало.

– А сахар, сахар какой нынче дорогой! – опять заводился Рыбий Глаз, которого заело на старой пластинке.

– Вот водка подорожала – совсем плохо. При Леньке не так было, – вторил другой.

Но, к счастью, они скоро вышли. И мы остались вчетвером.

Михал во всеоружии подготовился к встрече с пустыней. Он взял толстую, как он сам, книгу по пустыне. И пока остальные сидели и смотрели в окно вагона, он усердно изучал климат, растительный и животный мир Каракумов. Но ему было скучно. Он перестал штудировать флору и фауну и начинал расспрашивать Василия, как самого опытного среди нас. «Там увидишь», – лаконично отвечал Василий на все вопросы Михала. Михал опять углублялся в изучение пустыни.

Скоро Михалу окончательно надоело портить зрение, он оторвался от книги, бросил ее на верхнюю полку и пошел в тамбур. Я вышел вслед за ним покурить.

Пустыня расцвела и до горизонта полыхала и маками. Целое море цветов пестрело перед нами. Оно медленно разворачивалось, открывая новые яркие оттенки.

– Эх, Турксиб! Туркестанская Сибирская железная дорога. Великая стройка социализма! – не сдержал своего восторга Михал. Он залюбовался бегущими мимо нас цветочными полями.

– С чего ты взял, что это Турксиб? Турксиб вроде бы на другой стороне Аральского моря, не так ли, Михал? – засомневался я.

– Да откуда тебе, сопляку, знать – Турксиб это или нет? учить меня вздумал!

– А что, ты, что ли, строил этот Турксиб?

Михал не удостоил меня ответом. Мы так и не выяснили, по Турксибу едем или нет.

Нам с Михалом суждено было спорить весь сезон. Мы спорили с ним всегда в пику друг другу. Если один говорил что-то, то другой обычно утверждал обратное. Михал был достойным соперником. По его словам, у него в школе были одни пятерки, но он просто дальше учиться не пожелал. А мог бы спокойно закончить даже вуз.

Мы углублялись в Среднюю Азию. Пересекли Северный Казахстан и пошли вдоль Сыр-Дарьи на юго-восток. Миновали мазары, казахские могильники в виде больших домов: казахи почитали умерших предков и строили им шикарные особняки, хотя многие в войлочных юртах вели кочевой образ жизни. Миновали цветущие равнины. Вместо цветов теперь волновались ковыли, одиноко торчали кочки полыни да кое-где – саксаул. Затем потянулся чистый песок. Степи сменялись пустынями. Наконец в каком-то городке, Кзыл-Орде, кажется, сошли с поезда.

Хозяином нашим был узбек Закир. Его официальное имя, а тем более отчество, были настолько длинными и неудобовыговариваемыми, что, не допуская фамильярности, общаться с ним было невозможно. Поэтому мы и называли его просто Закиром. Он организовывал экспедиции, принимал шкурки и расплачивался, имел несколько бригад. Снабжение бригад и связь между бригадами и Закиром осуществлялись с помощью шофера Шовката и его видавшего виды автомобиля «ГАЗ-52».

Мы погрузились в кузов. Куда нас потом вез Шовкат на грузовике, я так и не понял. Мы двигались куда-то на юго-запад. Карты с собой не было. У Михала в толстой энциклопедии было все про пустыни, кроме подробных карт. Мы проехали по пыли столько, что даже уже не могли определить, в каких песках, Каракумах или Кызылкумах, теперь находимся.

В небольшом тихом городке, скорее, кишлаке из фильма «Белое солнце пустыни», сзади прицепили к машине бочку с водой и двинулись пылить дальше. Пока добирались до места, пыль покрыла в кузове нас и весь скарб ровным слоем.

Наконец мы выгрузились и принялись обустраиваться. Ставили палатку, готовили дрова из саксаула. Василий пошел разведать обстановку, а мы под руководством Бердыша разбивали стоянку.

Слегка обустроившись, все присели отдохнуть и осматривали пустынные пейзажи. Возвратился Василий и бросил на песок мертвого зверька.

Мы с Михалом настоящих тушканчиков не видели никогда. Я видел их только нарисованными на карте «Наша Родина». На карте они мне казались кенгурятами. На самом деле тушканчик был похож на зайца, только еще меньше. А если на кенгуру, то в миниатюре. Этот был с длинным хвостом с белой кисточкой на конце, задние ноги в несколько раз длиннее передних.

Я предположил, что тушканчик принадлежит семейству зайцев. А Михал вычитал, что они вроде бы относятся к мышам. Впрочем, тушканчики походили и на мышей, но я, вопреки Михалу, продолжал настаивать на заячьем происхождении тушканчика.

– А вот вкладыш. Сейчас посмотрим и убедимся, – Михаил полистал. – Вот, пожалуйста, убедитесь, месье Бельмондо. А зайцы у них толаями называются, между прочим. Заяц – толай, понял? Вот смотри.

На цветных иллюстрациях приложения «пустынной» энциклопедии были изображены все обитатели пустыни, и среди них – тушканчики, от большого земляного зайца и до пятипалого карликового тушканчика. Короче, все семейство тушканчиков переходило от зайца к мыши. На другой странице изображался и желтый заяц-толай.

В конце концов мы с Михалом вроде бы сошлись на том, что это земляной заяц, так как у него длинные уши.

– Василь, а чем питаться-то будем? – нагуляв аппетит во время научного спора, вспомнил Михал о самом главном.

– Вот этим самым… дичью, – Василий ухватил за задние ноги мертвого тушканчика и начал его разделывать.

– Этими самыми, мышами? – воскликнул Михал.

– Ну да, – спокойно отвечал Василий, – ничего, нормальная еда.

– Мы так не договаривались! Домой обратно поехали! Иначе пусть нас обеспечат достойным питанием! – начал возражать Михал.

– Че, зайчатина тебе не нравится? – опять я начал атаковать Михала.

– Не буду я есть мышей! Я же не кот, в конце концов! – возмущенно отказывался Михал.

– Это кролик, – упорствовал я.

– Ладно, вы решите, кому как понравится, для кого это заяц, для кого мышь. И потом жрите со спокойной душой. Надоели уже, сайгаки, – немного раздраженный, заглушил опять разгорающийся спор Василий.

«Сайгак» было фирменным ругательством Василия. Этим единственным словом он выражал все свои чувства и эмоции. По тому, как прозвучало это слово в его устах, мы могли определить состояние Василия, знали, когда он недоволен или выражает одобрение. В общем, одно слово обозначало многое, и в этом плане Василий был родственен небезызвестной Эллочке Людоедке из «Двенадцати стульев». И мы с его легкой руки тоже стали применять это же слово при выяснении отношений. Но серьезно мы никогда не ссорились. Разве только мы с Михалом иногда доходили до белого каления из-за научных разногласий.

Михал первый раз от тушканчика отказался, он уничтожил остатки наших сухарей, макая их в воду. Михал имел основания брезговать тушканчиковой диетой. Тушканчиков он не переваривал, и жестоко страдал от этого. По нескольку раз в день брал свою энциклопедию и удалялся за ближайший бархан под солнцепеком изучать природу пустыни. Он пытался разнообразить свою диету другой живностью, но ему не удавалось найти ни съедобного корешка, ни поймать настоящего зайца-толая или что-нибудь другое. Говорят, в Африке еще едят змей, но нам не повезло родиться пигмеями, и на пустынных омерзительных тварей в первое время даже смотреть было страшно и противно, а не то что употреблять их в пищу.

 

 

После обустройства, на следующий же день мы взялись заготавливать пушнину. Тушканчики жили в норках и только по ночам выходили питаться корешками. Чтобы не искушать браконьеров, я не буду выдавать секретов Василия, как и когда, с помощью какой оснастки можно на них охотиться. Мы с тем или иным успехом ловили чутких и осторожных зверьков. Прямо на месте сдирали едва ли не с живого тушканчика шкурку и разделывали тушку. Освежеванные тушканчики шли в еду, шкурки их сохли на воткнутых в песок палках. Мясо мы жарили. Варили не очень часто, так как экономили воду. В качестве топлива применяли саксаул. Целые деревья срубали топориком и притаскивали их к нашему лагерю. Горел он хорошо, говорят, по теплоотдаче саксаул сравнивается с каменным углем.

Обычно за тушканчиками мы ходили втроем, так как Михал всегда жаловался на здоровье и оставался охранять наш лагерь, несмотря на то, что за все лето, кроме водителя Шовката, мы не увидели ни одного человека, тем более кого-то со злыми намерениями. Михал отвечал за сушку шкурок на шестах, обеспечение лагеря дровами и прочее, причем, несмотря на то, что не всегда вовремя готовил обед или ужин, Михал был хозяйственным мужиком. Смотрел на экономические проблемы широко и глубоко.

– Может, нам мамаш не надо уничтожать, а то с ними и детеныши гибнут? Неэкономично получается, – заботливо рассматривая нашу добычу, которую мы только что принесли, однажды высказался Михал. – Надо бы разработать новый метод ловли, чтобы меньше вредить природе.

– Вот бы и разрабатывал. Все равно тебе делать нечего, – предложил я Михалу.

– Молчи уж, Бельмондо! Тебя как раз никто не спрашивает, – огрызнулся Михал и повернулся за ответом на свой вопрос к Василию.

Василий неосведомленно пожал плечами:

– Давайте тогда будем выкидывать мамаш.

– Зачем же? Пускай не попадаются нам в руки. Умней впредь будут. Мы же не виноваты в том, что они такие глупые, – тут же запротестовал, опровергая сам себя, Михал. – Это даже хорошо, что всех подряд ловим. Останутся самые приспособленные хитрые самки. А это способствует сохраняемости тушканчикового рода. Борьба за существование, однако. Против дедушки Дарвина не попрешь.

А вечером, возвращаясь из-за бархана, потрясая своей энциклопедией, начитанный Михал облегченно вздохнул:

– Все, хлопцы, вопрос окончательно прояснился. Можно смело охотиться. Оказывается, более половины тушканчиков – это самцы!

За лето тушканчики всем смертельно надоели. Мы страдали от однообразного питания, от большого перепада температур – от жары днем и холода ночью. Но мы все равно обходили свои направления, собирали добычу и с нетерпением ждали конца сезона. Время от времени приезжал Шовкат на грузовике, привозил воду и забирал добычу. Два раза он перевозил нас на новые места.

Днем нас мучила жара. В брезентовой палатке стояла такая духота, что там сидеть было невозможно, и мы сделали небольшой квадратный навес, который давал тень. И воздух казался не таким застоенным. Мы страдали от отсутствия воды, вернее, свежей воды. Пыль, осевшая на нас, когда мы сидели в кузове, осталась на все лето. Мы ни разу не помылись за весь тот период и ходили закопченные от дыма костра. Но утешали себя тем, что на сорок первый день грязь сама по себе отваливается. Да, действительно, вода в пустыне – это самое главное, без воды нет жизни.

Я однажды вернулся под утро со своих ловушек. Никого еще не было, кроме Василия.

– Сколько можно эту гниль хлебать? – глотнув из кружки, возмутился я – на дне уже плавали зеленые водоросли – и помечтал: – Эх, водички бы свеженькой, из колодца.

– А в чем дело? – глядя вдаль в горизонт, ответил Василий. – Бери лопату и копай колодец.

Я от души рассмеялся над его шуткой. Вася встал.

– Иди сюда, – позвал он меня, отойдя в сторонку от лагеря метров на десять. – Видишь вот этот кустик? Верблюжья колючка называется. Так вот, если целиком выкопаешь, то там внизу будет вода. Ее корни опускаются до грунтовых вод.

– А это глубоко? Метр будет?

Вася неопределенно махнул рукой в сторону верблюжьей колючки:

– Да какая там глубина! Этому заморышу много ли влаги нужно?

– Да? Ну это же здорово! Давайте же копать. Будем с водой.

– Берись тогда за дело. Ты пока начинай, а ребята подойдут, помогут. Только смотри, корень не срубай, а то потеряешь водную жилу. Корень извивается и может в сторону уйти. Хоть раз колодцы копал?

– Копал, копал, «старый» знает свое дело!

– Ну, в принципе, дело несложное, пустынные кроты за полдня до воды добираются.

– Какие пустынные кроты? Я еще таких не встречал.

– Ничего, встретишь еще.

Я взял саперную лопатку, разметил квадрат шага на полтора на каждую сторону и добросовестно принялся разгребать песок вокруг низенькой колючки. Первые полметра глубина я прошел быстро, был песок. Но потом стали попадаться камни.

Я копал и мечтал, как хорошо будет, когда у нас появится свой колодец. Здесь возродятся райские кущи. Здесь будет город-сад. Недаром города строились там, где была вода. Вода уходила – и города пустели.

Ожидая, когда же закончится корень, я углублялся больше и больше. Не желая открывать свою воду, корень и особенно колючая верхушка путались под ногами, так и стараясь попасться под острие лопатки. Я зашвыривал верблюжью колючку туда-сюда, освобождая себе фронт работ. Погрузившись в земной шар по пояс, я догадался срубить верхушку с колючками, а длинный корень закрутить, как кабель, в два кольца и положить в середину. Стало гораздо удобнее.

Колодцы мне копать приходилось. Вернее, один колодец за всю жизнь. Это было еще до армии, когда я учился в техникуме и приехал в поселок на каникулы. Мы, четверо мужиков, тогда копали колодец моему двоюродному брату Анатолию. Тот только что женился и обзаводился хозяйством. Мы ходили по огороду с лозой, с прямоугольными проволочными рамками, и после долгих препирательств в конце концов сошлись, что удобнее копать в одном из четырех углов огорода. Мы тогда копали целую неделю, а прокопали всего семь метров, за все время и работу выпив море самогонки и бражки, которыми нас угощал Анатолий. Да еще в конце одного чуть не угробили, когда на него выскользнула при подъеме грязная лопата. Повезло мужику. Упавшая с семиметровой высоты лопата только рассекла кожу на лбу и задела руку. Родился в рубашке тот мужик. А если бы сантиметром ближе к телу?

В ходе работы я часто выскакивал из ямы и шел пить. Вася лежал под пологом и дремал, прикрыв лицо панамой.

– Ну, как дела? – приподнимая свою панаму, равнодушно спрашивал Василий.

– Немного осталось, кажется, уже земля сырая пошла. Так что скоро с водой будем.

– Ну-ну, – Василий снова закрывался от солнца.

Я уже выкопал почти со свой рост, когда часа в три пополудни пришел Бердыш. Он нес за плечами связку тушканчиков.

– Костя, ты что делаешь?

– Колодец рою, не видишь, что ли? – отвечал я, выглядывая из своей ямы.

– Колодец? – удивился он. – А кто тебе сказал?

– Василий. Говорит, если выкопаешь верблюжью колючку целиком с корешком, то там и будет вода. Там грунтовые воды, – со знанием дела пояснил я.

Чертики запрыгали в глазах Бердыша. Он стал щуриться на солнце, скривив свою физиономию, закусив нижнюю губу. Понятно, пить хочет. Он сочувственно посмотрел на меня и, скривившись окончательно, произнес:

– Ну-ну, копай. Мы тебе поможем.

– Давайте! Только быстрей! Я уже зашиваюсь.

Ничего не ответив, Бердыш отвернулся и ушел.

Я продолжал с усердием копать. Земля выкидывалась тяжелей, корень свивался теперь в несколько колец, моя макушка уже скрылась под уровнем поверхности пустыни Каракум.

– Хорошее дело задумал, Бельмондо, – вдруг услышал над собой одобрительный голос Михала.

– Ну да, – ответил я, польщенный его похвалой.

– Далеко ходить не надо будет, – рассудительно продолжал Михал, – экологически чисто. Правильно задумал, Бельмондо! Нужник прежде всего должен быть на стоянке.

– Какой нужник? Ты че, сдурел, Михал?

– Как, не нужник? Могила, что ли? Умер кто-нибудь?

– Сам ты умер. Колодец я копаю, не видно, что ли? Корешок видишь? Вот доберусь до конца, а там водичка. Ясно тебе?

У Михала с юмором было хуже, он схватился за голову.

– Уё… Ёксель-моксель! Ты че? Ты того? Ну ты даешь, Бельмондо! Ты знаешь, сколько тебе надо будет копать? Тридцать метров!

– Как тридцать? Пустынные кроты вдоль корня за полдня докапываются.

– А вот так, тридцать, пустынный крот! Литературу надо читать.

Я сильно не поверил. Но пройденные собственноручно два метра были внушительными, и они давали какой-то процент недоверию.

Я с помощью Михала вылез из ямы. Но проигрывать не хотелось.

– Хорошо, Михал, пойдем спросим Василия, он тебе скажет.

Мы зашли в палатку, а там Василий с Бердышом давились от смеха, и, увидев нас на пороге, уже не скрываясь, загоготали. Они умирали от смеха, слыша наш разговор с Михалом.

Мне все стало ясно, Михал оказался прав.

– Ах вы, сайгаки, надули! – в сердцах выругался я. – Ловко надули, гады, остроумно. Но туалета вам не будет.

Разозленный не на шутку, я вышел и к закату завалил дыру. При этом досада временами во мне самом сменялась неудержимым смехом. Лопата вываливалась из рук, и я падал на кучу вынутого грунта, вспоминая все моменты ловкого надувательства.

После приключения с «колодцем» я заинтересовался с природой пустыни и попросил у Михала его любимую книгу, в которую на досуге иногда заглядывал. Корень верблюжьей колючки на самом деле достигает до грунтовых вод, лежащих на глубине двадцати–тридцати метров.

С тех пор меня окрестили пустынным кротом. Правда, так называли, только вспоминая этот случай. Ребята жалели, что я погорячился и засыпал туалет, который они хотели жульнически приобрести. И Михалу со своим плохим пищеварением по-прежнему приходилось брать свою умную книжку и удаляться за ближайший бархан.

Днем нас мучила жара. Ночи же в пустыне, наоборот, по сравнению с дневной жарой, очень холодные. В темноте тоскливо выли шакалы.

Но я, глядя на яркие звезды через дырку в палатке, думал о том, сколько заработаю и что буду делать со своими деньгами.

Прежде всего, конечно же, куплю машину. Нет, пожалуй, на машину не хватит. Если уж очень изношенную. Но такую не надо. Шмотки куплю, так, по необходимости.

Но как же все-таки мне добиться ее? Намечаемый заработок я «вкладывал» прежде всего в мечты о Марине. Мне нужна была победа над ней, ради чего, собственно, я тут и загораю. И каждую минуту мое настроение и планы в отношении Марины могли меняться от любой случайной мысли. Перепад моих желаний и сомнений, связанных с Мариной, почти всегда был неожиданным.

А что, если ей предложить провести ночь со мной за деньги? Я не хотел уже ее сердца, утверждая, что сердце Марины мне никогда не будет принадлежать. За деньги можно купить все. Как кто-то сказал, то, что не продается за деньги, можно купить за большие деньги. Женщины любят деньги, и Марина любит, она меня убедила в этом своим замужеством. Сколько же ей предложить? За пятьсот согласится? Нет, пожалуй, дешево, может не согласиться. А вот купить хотя бы час за миллион, наверное, не будет трудностей. Ну ладно, чтобы не было колебаний с ее стороны, я отдам ей все деньги, что заработаю за сезон.

Такие мысли мусолились в моей голове, в то время как мне ни разу не приходилось касаться руки Марины. Но я не мог остановить свои запретные чаяния. И с этим я засыпал.

Я чувствовал греховность своего желания – обвиняю Марину в брачном расчете, а сам пытаюсь торговаться с ней, предлагаю ей деньги за ночь!

Но хитроумный Костя Галушкин обошел это моральное препятствие. Он обелил себя, найдя для себя принципиальную разницу в этих поступках. Костя решил, что Марина деньги ставит на первое место, а для него самого – это лишь средство достижения любви. Хотя с другой стороны, он как бы предлагал Марине продаться, то есть сделать то, в чем ее как раз и обвинял, но для себя Костя решил, что девиз Марины: «Есть деньги – будет и любовь», а его, Кости, девиз: «Главное – любовь, хотя бы и за деньги».

 

 

В последнее наше переселение мы переехали к засыпанным песком руинам заброшенного кишлака. Но, боясь змей и скорпионов, расположились в сторонке на ровном месте.

Василий с Бердышом ушли осматриваться, а мы с Михалом решили обследовать развалины.

Разрушенные старые дома едва виднелись, сложенные из саманных кирпичей, они возвращались в исходное состояние глины. К тому же все пространство бывших улочек поросло едва ли не буйной для пустыни растительностью, мы с трудом продирались через жесткие заросли.

– Да, – молвил Михал, – бесхозяйственность. Вот до чего доводит расточительное разбазаривание природных богатств. Вот тебе и великий шелковый путь. Тоже мне цивилизация древнего Востока! Чурки! До чего довели цветущий край! Варвары, чего с них взять, – Михал сокрушенно махнул рукой.

– И что ты предлагаешь? Посоветовал бы им на этой сковородке жариться? – спросил я.

– Деревья надо было сажать! Или хотя бы сохранять окружающую среду, которая есть. Чего тут соображать?

– А вообще-то ты уверен, что здесь проходила шелковая дорога?

– Уверен, уверен, не беспокойся, – заверил Михал и махнул рукой на промежуток между двумя глиняными холмиками. – Вот именно по этой улице.

– Вот уж ты знаешь! А может, тут Тамерлан проходил и разрушил? При чем тут тогда жители?

– Да ты хоть знаешь, кто такой Тамерлан?

– Знаю, конечно! Кто же этого завоевателя не знает?

– И когда же все это было?

Мы снова встряли в ученый спор, проходил тут Тамерлан или нет, и когда он вообще жил.

Вместе с тем мы внимательно рассматривали руины, надеясь найти что-нибудь интересное, хотя бы горшочек серебряных динаров или волшебную лампу с джинном. Но только убедились, что древнее селение являлось рассадником огромного количества насекомых и омерзительных рептилий. За этот сезон я увидел много пустынной живности – скорпионов, тарантулов, фаланг, варанов, маленьких змеек и больших длинных змеищ. И даже однажды посчастливилось горбоносого сайгака. Но такого обилия пустынной фауны мы еще не встречали. Ядовито-хищная живность пустыни прямо кишела в заброшенных жилищах. Я терпеть не мог этих пауков, змей и ящериц. Наверное, это заложено в человеке с библейских времен.

– Остатки старой крепости, – дал Михал определение развалинам.

– Откуда видно, что это старая крепость? Одни засыпанные песком лачуги. Заброшенный кишлак за двадцать лет в такое же состояние придет.

– Вот, видишь, остатки крепостной стены, – Михаил показал рукой на песчаный бархан рядом с развалинами и постучал пальцем по лбу: – Надо соображать дедуктивно, Бельмондо. А ты, наверное, только одну индуктивную извилину и имеешь со своим электрическим техникумом.

Мне уже надоело спорить с ним, я палкой выковыривал какого-то огромного мохнатого паука.

– Это скорпион, – сказал я.

– Это тарантул, – авторитетно заявил Михал.

Препираться из-за такой мелочи не стоило. Мы, на какое-то время замолкнув, продолжили поиски клада.

– А-а-а, укусил, укусил, гад! – вдруг заорал Михал и бросился, как заяц-толай, скакать по древним руинам.

– Брось разыгрывать! – прокричал я вслед ему.

Но он бежал так быстро и далеко, как никогда. Это меня смутило.

Михала я не догнал. И пока добежал до стоянки, он уже лежал возле палатки, по-покойницки скрестив руки на животе.

– Ты чего лежишь, Михал? Давай не дури.

Михал лежал бледный и потный.

– Я того, Костя, в общем, приказал долго жить, – сказал он умиротворенно. На его глаза навернулись слезы. – Вот так, все, Костя. Обидно, даже и не пожил. В общем, передай привет моим. Мою долю за тушканчиков тоже им отдайте, жене и ребятишкам. Смотри, чтобы было без обмана. Душеприказчиком будь моим. Все-таки шаберами были с тобой. Все, концы отдаю, ослаб совсем, сейчас будут удушающие судороги. А, вот уже и дышать становится тяжело, – как ученый-физиолог Иван Павлов, описывал свое предсмертное состояние Михал.

– Брось глупости болтать, Михал, – сказал я. – Противоядие в аптечке у Василия есть. Ты пробовал?

– Какое там противоядие! Поздно уже. Если только рубить мне палец. Может быть, еще поможет.

– Ну, давай тогда отрубим.

Но тут я заколебался.

– Руби, чего стоишь? – более уверенно сказал Михаил.

– Чем рубить, ножом или топором?

– Ножом давай.

– А может, топором? Быстрей будет.

– Нет, давай ножом ампутируй. Не так страшно и не промахнешься.

Я взял нож.

– Может, перетяжку руки сделать, – затягивая предстоящую операцию, вспомнил я еще одно средство от ядовитых укусов.

– Поздно, уже несколько минут прошло, организм отравлен, руби давай, – едва не плача, Михал зажмурил глаза и протянул мне руку. – Только по сгибу старайся. Кость не перепилишь. И, наверное, не так больно будет.

Я посмотрел и увидел, что из его указательного пальца торчит верблюжья колючка.

– Разыграл все-таки, сайгак! – я не на шутку рассердился, бросил нож в песок. – А ведь скакал так натурально, артист. Как горный козел по Гималаям. И еще разлегся тут! Поневоле поверишь.

– Ты что, Костя! Спасать меня не хочешь! Прости уж за все обиды.

– Хватит здесь клоунаду разводить, Михал. Чай, не маленький уже.

Я выдернул колючку из пальца и показал ему. Михал посмотрел на верблюжью колючку с тем же болезненным страхом, с каким первоклассник смотрит на иглу шприца, которым ему собираются сделать прививку.

– Вот где, Кащей Бессмертный, спрятана твоя смерть. Держи, засунь в одно место и храни там до страшного суда.

– Это же верблюжья колючка, кажись! – не веря самому себе, обрадовано предположил Михал.

– Вот именно. Ты тоже накололся на нее, знаток пустыни.

Непроизвольно его рот раздвигался до ушей. Михал осматривал свою руку, нажимал на указательный палец, прочувствовал свое внутреннее состояние.

– Ах вы, твари! Вы у меня попляшете! – он вскочил, окончательно убедившись, что с ним все в порядке. – Пошли, Бельмондо, мы сейчас с ними разберемся.

– Что ты с ними собираешься делать? Скажи спасибо, что счастливо отделался. Хватит на сегодня приключений.

Но оживший Михал не унимался. И мы с ним опять отправились к руинам.

Михал нарвал пучок сухой травы и поджег.

– Пали гадов! – заорал он. – Мы всех вас выкурим отсюда! Ни одна зараза не уйдет!

Он побежал по размытому периметру развалин и начал поджигать траву. Иссушенная растительность бралась как порох. Я также сделал такой же факел и, «прикурив» от набирающего силу пожара, побежал по другой стороне. И скоро окруженная огненным кольцом крепость через несколько сот лет после жестокого завоевания Тамерлана запылала в очередной раз. Вся притаившаяся там живность закопошилась. Множество мелких и крупных змей спешно старались скрыться за горизонт, выскочила лисица, ускакал заяц-толай. Змеи, вараны, ящерицы огромных размеров, скорпионы выползали из своих укрытий, из тени, создаваемой остатками строений и растительностью.

Мы даже потревожили тушканчика. Ночное животное заподозрило что-то неладное. Я погнался за ним. Тушканчик юркнул в неглубокую ямку. Затаившись, смотрел из своего убежища на меня своими глазками-бусинками. Шкурка его была слегка подпалена. Видимо, он обжег также лапки, так как сидел завалившись на бок.

– Нечего мучиться, братец, все равно сдохнешь, – пожалел я его и, схватив привычным движением, умертвил зверька.

Мы спалили всю растительность. Когда Василий и Бердыш возвратились, мы уже любовались обширным пепелищем.

– А где теперь топливо будем брать? – вздохнув, сказал Василий.

– Мы, – сразу же сникли я и Михал, – об этом как-то не подумали.

– Ну, теперь подумайте, дундуки, – Василий в первый раз изменил своему фирменному «сайгаку».

Так, в результате выкуривания Михаловых обидчиков, мы остались без топлива. И нам с Михалом до конца сезона приходилось ходить по округе за семь верст, добывая дрова для лагеря.

 

 

Сезон заканчивался. Мы с нетерпением ждали, когда же поедем домой, отмоемся за все лето, попьем вдоволь свежей  воды и ляжем на человеческие кровати. Но самое главное, нам до смерти осточертели жареные-вареные-пареные тушканчики.

Приехал Шовкат за последней партией пушнины и за нами. Мы быстренько скатали палатку, погрузились, прицепили бак для воды и через час уже неслись обратно домой. Теперь дорога в дюнах казалась не такой долгой и пыльной.

Мы приехали в город, взяли самый дешевый номер в гостинице, напились, отмылись и поехали к хозяину. Но возникли непредвиденные проблемы. Закир отказывался заплатить нам, ссылаясь на отсутствие наличных денег.

– Салат-малат, приедете потом. Нету сейчас, нету денег.

– Когда мы приедем? Ты думаешь, так легко туда-сюда кататься. Нехорошо, Закир, – упорствовал Василий. – Рассчитайся лучше добром за работу. Иначе опять устроим головомойку.

– Ладно, ладно, дайте два дня, получите все. Постараюсь достать.

Нам пришлось срок пребывания в гостинице продлить еще на два дня. Пока мы отдыхали, задержавшись не по своей воле, Василий рассказал, что несколько лет назад им – а их тогда было более десятка человек – хозяин тоже отказывался платить за пушнину. Но нашлись отчаянные ребята и намылили ему шею. С тех пор он исправно платил. А вот опять заерепенился. Видимо, из-за изменений в политической обстановки: в братской республике уже царили сепаратистские настроения.

Но угроза возымела действие. Через два дня после обеда мы наконец получили свою зарплату. Богатство было невиданное. Мы поделили заработок. Согласно договоренности, Василию за старшинство полагалось несколько процентов сверху. Каждый, взяв себе на текущие расходы, завернул свою долю в сверток, и мы сложили их в один вещмешок. Михал свои деньги класть в «общак» отказался.

– С собой вернее будет. А то вдруг сбежишь, – обращаясь ко мне, пошутил он и сунул деньги во внутренний карман.

– Ты у нас будешь главным казначеем, – Василий вручил мне вещмешок.

Наконец, довольные, мы двинулись на железнодорожный вокзал. Мы шли по центральной улице городка. Мой вещмешок приятно оттягивал наш сезонный заработок – три толстые пачки купюр. Даже перепалки с Михалом у нас не возникали.

Я решил представительно одеться. Чтобы все видели, что мы не какие-нибудь неудачники, возвращаемся с добычей.

– Пойдемте в магазин. Шмотки посмотрим. А то ходим среди цивильных людей как охламоны, – предложил я, и, вовремя увидев вывеску «Одежда», обрадовался: – А вот как раз и одежный магазин!

– Будет тебе, Бельмондо, ерундой заниматься! Там, у себя, купишь, – отмахнулся было Михал.

– Ладно, полюбопытствуем, – сказал Василий.

Мы зашли в магазин и разбежались по отделам высматривать товар. Я сразу же пошел в секцию мужской одежды. На костюм-тройку не стал даже смотреть. Они всегда мне не нравились. Сначала хотелось купить костюм бордового цвета, как у новых русских. Но потом раздумал – слишком вычурно. Тогда я облюбовал более простой, темно-синий, в тоненькую полоску. Тут же выбрал галстук. Вернее, два галстука. Один на резинке, так как еще со свадьбы Петьки Смуглого помнил, что завязывать галстуки никто не умеет во всей округе. Другой галстук я взял на всякий случай, тем более он уже был завязанным. Я облачился в новый костюм и из примерочной кабинки вышел при полном параде.

– Ну, прямо женихом вырядился! – засмеялись ребята. – Давай уж тут заодно тебя и поженим. Вон как продавщица смотрит.

Стоящая у кассы восточная красавица в цветных шароварах и тюбетейке приветливо улыбалась нам.

– Вот тебе для лучшей сохранности финансов, а то, не дай Бог, чиркнут лезвием по мешку и вывалятся наши труды на дорогу, – протянул мне Василий новенький дипломат. Мы переложили деньги из мешка в дипломат и пошли дальше.

До вокзала осталось пересечь небольшой, окруженный забором пустырь, когда нас сзади кто-то окликнул:

– Эй, земляки, – к нам подходил парень явно азиатского вида.

– Чего тебе, сайгак? – грубо спросил Василий.

Он сразу же изменился в лице, стал жестким настороженным. Мы же прыснули со смеху. Абориген действительно очень походил на эту пустынную антилопу. Человека воспитывает окружающая среда, и, видимо, в педагогическом процессе все обитатели одной местности невольно перенимают друг у друга даже внешние черты. А этого «земляка», кажется, сразу же после рождения с сайгаком в одни ясли положили. Парень и ноздрями поводил, как сайгак.

Мы не успели опомниться, как из дыры в заборе высыпали несколько человек и встали перед нами. Среди них особенно выделялся похожий на гориллу с длинными волосами детинушка. Его рост и самоуверенная осанка выдавали в нем вожака банды.

Мы остановились. Стало ясно, что нас уже поджидали. Вычислить несложно, сразу было видно, что делают здесь славяне с загорелыми физиономиями. У меня уже второй раз обновлялось щемящее чувство, что сейчас нас станут бить превосходящими силами. Будет то же самое, что и в стройотряде.

Детина с бандитской мордой, нагло уставившись на наш дипломат, без акцента подозвал меня:

– А ну, иди сюда.

Мы оглянулись. Бежать было бесполезно – четверо сзади, четверо спереди.

– Да че вы, хлопцы, че вы? Мы ничего! – заверещал Михал. – Нет у нас ничего. Чего вы, хлопцы? Ладно, Костя, отдай им, отдай, чтоб подавились.

– Стой спокойно, – сказал Василий.

Он подошел к главарю и, видимо, хотел договориться. Но главарь, ни слова не говоря, ударил Василия под дых, едва тот приблизился. Наш старшой согнулся, схватившись руками за живот. Все произошло почти по стройотрядовскому сценарию. Но сейчас было хуже, при нас находились деньги.

Михал бросился бежать, но там напоролся на стоящих сзади четверых.

– А ну, не трожь! – я бросился с дипломатом защищать Василия. Тут выступил еще один и ударил меня по зубам. Толчок получился чувствительным, но недостаточно сильным. Я размахнулся и ударил дипломатом по голове обидчика. Ручка с одной стороны не выдержала и треснула. Но дипломат все-таки остался у меня в руках. Ко мне подбежали несколько бандитов. Ухватили за руки и стали выдирать дипломат. Я матерился и кусался.

– Не возьмете! Хрен вам!

Кинг-Кинг кулаком, как молотком, ударил меня по макушке. У меня из глаз посыпались искры. Я начал глохнуть и поник. И как загасили Бердыша, уже не увидел.

 

 

Мы отходили, отряхивались от пыли, подсчитывали потери. Бандиты обчистили всех. Прежде всего отобрали дипломат, вытащили карманные деньги. Михала, который хотел смыться, также вытрясли. И в результате в выигрыше оказался только я со своим костюмом. Хорошо, что успел купить какую-то обновку.

Больше всего досталось Бердышу, лицо его было сплошным синяком. По сравнению с нами Бердыш был более крепким. Сильно поцарапали Михала. Василий отделался только ударом под дых. На мне больше всего было крови. Она сочилась изо рта и носа, ослабшего, видимо, от жары. Я прикусил язык и впервые зашатались два передних зуба. Размазанная по лицу кровь вместе с пылью создавали ужасную картину разбитого лица. Хотя физически я чувствовал себя довольно сносно.

– Как себя чувствуешь, Костя? – беспокоился Василий.

– Ничего страшного, только кумпол раскроили, – я еле мог выговорить прикушенным языком.

Я отряхивал свой извалянный в пыли новый костюм. Повезло, даже рукава были на месте.

– Слушай, Бельмондо, нехорошо получается. Мы все остались на бобах, а ты отоварился! Делись давай. Или брюки, или пиджак отдавай, – попытался поделить Михал мой костюм, купленный на мои собственные четыреста рублей.

– На, держи, Михал, – продолжая одной рукой отряхивать брючину, я сунул ему кукиш под нос.

Кое-как приведя себя в порядок, мы пошли в милицию. Но «урюк сушеный» в милицейской фуражке отказался даже зарегистрировать наше ограбление. У них, чтобы были хорошие показатели, регистрировали только явно раскрываемые преступления или если было убийство. Мы вызывались описать до мельчайших подробностей кинг-конга, но дежурный так и не оформлял протокол. Милиция темнила – кинг-конг был настолько внешне примечательным, что его невозможно не знать в этом кишлаке городского типа. Мы тогда пошли к Закиру и попросили денег на оплату билетов, чтобы добраться до дома. Он быстро оплатил нам билеты. За легкость, с которой он выдал нам денег на обратную дорогу, мы между собой заподозрили Закира в организации засады на нас, но не имели никаких явных доказательств.

Так бесславно закончился наш поход за тушканчиками.

 

 

Рынок

 

Неудачу я переваривал со своими компаньонами: с Бердышом и Михалом. Втроем как-то легче пережить. «Сообразив на троих», мы вспоминали наш поход.

Но надо было существовать дальше, надо было чем-то заняться. Осенью я уехал в город, чтобы быть поближе к Марине. И решил обязательно заняться бизнесом. Завод или какая-нибудь шарашкина контора меня не устраивали. Мне нужна была денежная работа: несмотря на постигшее меня несчастье, Марина неуклонно «требовала», чтобы я был самостоятельным. Поэтому я обивал пороги всех заведений, где бы могла светить более-менее приличная зарплата.

Но это оказалось не так просто. Денежные места были заняты. Однажды, устав от поисков, я шел куда глаза глядят, не задаваясь целью, просто бродил. Подошел к остановке, встал и начал рассматривать газеты на витрине стоящего рядом киоска, особенно долго любовался обложкой «СПИД-ИНФО». Потом повернул обратно. Постоял на остановке, побрел дальше. Вспомнив интересную картинку за стеклом, вернулся, еще раз посмотрел. Опять пошел.

Навстречу по тротуару размашисто шел человек в сером демисезонном пальто и широкополой шляпе, без шарфа, несмотря на холодную ветреную погоду. Видно было, что он торопится куда-то по срочным делам. Целеустремленной походкой был он похож на энергичного Ленина в Кремле, а внешне на кого-то удивительно мне знакомого. Вдруг импозантный молодой человек остановился, резко повернулся и, не сбавляя шага, подлетел к кучке девчонок, стоящих на автобусной остановке.

– Девочки, закурить у вас не найдется?

Сомнения меня покинули окончательно. По тротуару навстречу мне действительно несся мой закадычный техникумовский товарищ Лев Николаевич Толстовский.

– Лев Николаевич, ты, что ли? – окликнул я его.

– О! Бельмондо! – узнав через какое-то время меня, в свою очередь заорал Лева и раскинул руки на всю ширину тротуара.

Мы обнялись.

– Ты не изменился, Лев Николаевич. Как только брякнул свою фирменную фразу, я тебя сразу же узнал.

– Сколько лет, сколько зим! Обязательно надо сбрызнуть такую встречу.

Лева не изменился совершенно. Он забыл, куда торопился, забыл про пэтэушниц, с которыми у него сорвалось знакомство, и затащил меня в «Два тополя» – самое ближайшее отсюда кафе. Сначала там, а затем в других забегаловках мы вспоминали наши веселые денечки, рассказывали друг другу, как прожили время с тех пор, как расстались.

В армии Лева не был. Благодаря дядькиной протекции его комиссовали и признали годным только к нестроевой службе. Он поменял множество работ, несколько раз съезжал от родителей во время скандалов с ними и столько же раз возвращался обратно. Сейчас пока работал на подхвате у своего родного дяди.

В конце концов мы так набрались, что попали в просто «тополя», так назывался уже один из городских вытрезвителей. Лева буянил, и от блюстителей порядка нам досталось резиновой дубинкой, прозванной в народе «демократизатором». Особенно усердствовал толстый усатый старшина. Лева, придерживая одной рукой брюки (с нас сняли пояса, подтяжки, в общем, все похожее на веревки, вплоть до шнурков на ботинках), другой стучал в дверь, требовал, чтобы его выпустили на свободу, кричал, что у нас демократическое общество, добивался адвоката. Но ему позволили только дозвониться до дома. Минут через пятнадцать примчалась его мамаша, и Леву освободили. А на меня Левина мама прихватить денег почему-то не сообразила. И я до утра остался трезветь с незнакомыми товарищами по несчастью.

Утром нас по очереди стали выпускать. Регистрировали и после этого возвращали пояса и шнурки.

– Ну что, дружок, будешь еще буянить? – добродушно спросил вчерашний сердитый старшина милиции, записывая наши данные. Он был очень похож на жандарма, как будто его взяли напрокат из дореволюционного царского режима.

– Всякое бывает в жизни, может, еще раз попаду к вам, – с рассудительным смирением отвечал я и наставительно посоветовал жандарму: – От тюрьмы и от сумы не отрекайся.

– А ты где живешь, милый? Как твой адресок? Что-то ни одного документика при тебе.

– Ладно, начальник, прости уж, – сказал я и добавил, как школьник: – Я больше не буду.

– Да нам для отчетности нужно.

Я назвался Ивановым Петром Сидоровичем, живущим на проспекте Ленина, тринадцать.

– Ну, тогда приходи к нам еще. Мы вам всегда рады. Ведь у нас план, который выполнять следует, нам детей кормить надо. Сыщем местечко для тебя. Окажем все услуги и квиточек пришлем по адресу, – неизвестно как мне поверив, напутствовал перед расставанием блюститель порядка.

 

 

Я уже упоминал, что событийно наши отношения с Мариной были небогаты. Я долгое время жил последней встречей с ней, пока однажды мы снова не встречались и я не получал нового переживательного толчка. И вырисовывалась изломанная линия моего жизненного настроения, большей частью тоскливые и досадные отрезки которого тянулись со школьной поры, когда я впервые увидел Марину. Моя душа жила почти как мудрец-философ, который протянул пятьдесят лет в пустыне на одной головке сыра, при этом все его размышления посвящались любимому продукту. За все наше знакомство с Мариной суммарно мы общались друг с другом, наверное, не более нескольких десятков минут. С тех пор, как предлагал замужней Марине выйти замуж, только еще один раз мне повезло увидеть ее. Я ехал в автобусе и вдруг заметил Марину, стоящую впереди.

Как, удивился я, Марина ездит в общественном транспорте? Как мог Станислав допустить это? Ведь он может спокойно возить ее на автомобиле. У них есть «девятка» модного цвета «мокрый асфальт», которую им родители подарили.

В тесноте, наступая на ноги и то и дело извиняясь, я пробрался к ней. Мое появление рядом она восприняла спокойно. На ее усталом лице промелькнуло подобие улыбки, без малейшего налета недовольства.

Мы поздоровались.

Марина первой меня спросила:

– Чем занимаешься? Что-то долго тебя не было видно.

– Заканчиваю свой техникум, думаю поступить в институт, – обрисовал я ей честную жизнь студента-труженика и как бы по секрету обронил: – Правда, иногда бывает трудновато – постоянные командировки. Бизнес есть бизнес.

Марина почему-то пропустила мимо ушей несогласованность в моем ответе и не обратила внимания на соблазнительные намеки, к сожалению, не стала углубляться, каким бизнесом я занимаюсь.

Но мы все-таки традиционно слегка повздорили. Я был при деньгах и предложил ей сходить куда-нибудь, в кафе, например. Марина бросила на меня тоскливый взгляд. Я понял, что сейчас опять начнется, и не стал настаивать на своем предложении. Только коряво пошутил:

– Я не могу, конечно, приказывать, но ты могла бы пойти. Хотя бы за то, что я столько нервов потратил из-за тебя.

– Если ты думаешь, что я тебе что-то должна за твою любовь, то ты глубоко ошибаешься, – с ехидным холодком прищурилась Марина.

– Бог с вами, Марина Сергеевна! – светским тоном изумился я. – Мне даже в голову подобное не приходило. Это я вам должен всей своей жизнью, считаю за честь просто видеть вас.

На самом деле, я считал почетным для себя дышать с ней одним воздухом, был доволен тем, что она соблаговолила хотя бы так беседовать со мной, был счастлив тем, что могу считать ее своей одноклассницей. Я благодарил судьбу за то, что мне была ниспослана Марина Космовская.

– Ты не думай ничего такого. Я просто хочу с тобой нормальных отношений, – пошел я на мировую, заглаживая образовавшуюся между нами трещину.

– Какие между нами уж были отношения, – снова одарила белый свет полуулыбкой Марина.

– Хорошо, давай тогда продолжим наши… неотношения, – перебарывая обостряющуюся тоску, предложил я.

Перебранка у нас была ленивая, как бы в шутку. Мы стеснялись народа. А может, давно меня не видев, Марина успокоилась и показывала дружелюбие, думая, что я больше не увлекаюсь ею.

Видя, что она воспринимает меня относительно благосклонно, и не желая упускать этот шанс, за пятнадцать минут, пока мы ехали вместе, при свидетельстве ближайших пассажиров, я успел рассказать Марине о всех моих многолетних усилиях, чтобы вызвать у нее хоть какое-то теплое чувство ко мне, какой-то интерес. Сказать про нечто большее я даже не дерзнул.

В сжатое время я успел многое вместить. Даже признался ей в том, что я специально делаю безразличный вид и болтаю всякую чепуху, так как не могу владеть собой. Пожаловался на черта, который дергает меня за язык, и я несу что-то несусветное. И тут же обвинил Марину в том, что это она виновата, почему я становлюсь таким. Я опять повторил, что хочу продолжения наших нормальных отношений.

Хотя Марина была усталой и, показалось, чем-то расстроенной, но она отвлеклась моим рассказом и вроде бы даже повеселела. Видимо, на какое-то мгновенье моя исповедь ее проняла. И она сказала: «А я даже не подозревала об этом. Никаких догадок не было с моей стороны, абсолютно ничего».

Это был единственный момент нашего взаимопонимания. В то же время я со всей горечью осознал, что ей все годы было все равно, чего бы я ни добился в своей жизни. Даже если бы стал первым космонавтом Юрием Гагариным или президентом Борисом Ельциным, она не придала бы этому большого значения. Космический холод страшно дохнул на меня. И несмотря на относительную теплоту с ее стороны, Марина нечаянно выдала свое глубочайшее равнодушие ко мне. Я из автобуса вышел расстроенным.

В конце концов, я готов был ждать, пока она постареет. Красота ее поблекнет, и я разлюблю ее. Глядя по телевизору на бывших красавиц, бывших балерин и актрис, вспоминающих о том, как еще в начале века за ними ухаживали те или иные знаменитости своего времени, как в них влюблялись, я думал: неужели из-за этих безобразных морщинистых старушек дрались, их любили, по ним страдали, как я сейчас по Марине? Неужели и Марина будет такой… безынтересной, пустой? Я боялся разочароваться в ней. Ведь в ней был скрыт смысл моей жизни. а терять смысл жизни страшно.

Но нам с ней до пенсии было еще далеко, и приходилось заниматься текущими делами.

Я стал замечать в Марине странные изменения. Глаза ее светлели, губы странно полнели. И когда она однажды завернула в сторону женской консультации, тут только до меня дошло, почему она носит портившее ее стройную фигуру широкополое пальто… И я, с горечью все поняв, перестал преследовать Марину, на неопределенное время.

 

 

Депрессия

 

Имея свободные крылья, я не знал, что с ними делать, куда на них лететь. Я охотился за целью моей жизни, за Мариной Космовской. Охотился тайно, из-за угла, стараясь не попадаться ей на глаза.

Она нянчила свою дочку, гуляла с ней. Иногда коляску перед собой толкал Оляпкин.

Я уставал от жизни, и нередко возникало желание разом покончить со всеми мучениями. Очень вдохновляла на уход эстрадная поп-звезда Вика Цыганова в заунывном видеоклипе о любви и смерти. В трудные времена, когда надо было бороться за выживание, например, в армии, у меня никогда не возникало суицидных фантазий. А сейчас про смерть я думал постоянно. Хотя и убеждал себя, что желание покончить с собой возникает от дури и от скуки.

Хотелось уйти вместе с Мариной. Я мечтал, что мы вместе с Мариной умрем (с моей помощью), и нас похоронят в одной могиле. Наши овальные надгробные фотографии висят рядом. Хотя бы так будем вместе. Но потом я вспомнил, что Марина – мама, и перестал брать ее в «потусторонний» мир. Уходить я решил один. Чтобы Марину всю жизнь мучила совесть за раннюю смерть любившего ее человека. И таким образом я навечно останусь укором ее совести, если уж никак не удается ранить ее сердце.

Я часто выбирал между пистолетом в висок или ножом в грудь. Но, погруженный в мечтания об этом, наступив кому-нибудь на ногу в общественном транспорте, я, пусть неохотно, но извинялся. Хотя, по идее, должно было бы наплевать. Я впал в депрессию.

 

 

Тоска, тоска… Я не мог сидеть дома и подолгу бродил по зимним улицам. Искал Снежную Королеву, укравшую мое сердце. Зима, зима… Если я вспоминаю Марину – то на фоне слякотно-промозглой или вьюжной погоды. Она особенно хорошо представлялась поздней осенью или зимой.

Кроме желания свести счеты с жизнью, меня все время стали преследовать другие навязчивые мысли. Я стал суеверным. И все считал. Считал окна и этажи домов, сколько кому лет, и насколько один человек старше или моложе другого, сколько весит все человечество, сколько волос на моей голове, во сколько раз самолет летит быстрее, чем плывет корабль, сколько звезд на небе и так далее и тому подобное. Мысленно чертил диагонали и кресты на любой четырехугольной фигуре – будь то торцы домов, переплеты окон или экран телевизора. Каждую секунду я проверял содержимое своих карманов. У меня появилась мания преследования. Я постоянно чувствовал какую-то опасность, ожидал в каждой подворотне засаду. На работу ходил разными путями или старался по той же дороге пройти отлично от предыдущего. Если поход был удачным, то, наоборот, повторно шел в точности так же, как и в первый раз. Боялся пятниц и тринадцатых чисел. Даже если сумма минут на циферблате равнялась тринадцати или было без тринадцати минут, я выжидал, чтобы посмотреть в другой момент и с другого времени начать какое-то новое действие. Если случайно мне попадался счастливый билет, то я с соблюдением всех традиций использовал его – заворачивал за угол, рвал на мелкие кусочки, солил, доставая соль в попутных забегаловках, и с превеликим аппетитом съедал «судьбоносные» клочки бумаги. А про встречу с черными котами говорить вообще нечего. Я гнался за ними, стараясь опередить и пробежать перед ними, но они в свою очередь тоже специально торопились, чтобы перейти мне дорогу. Они обычно оказывались шустрее, и приходилось только в ярости пулять вслед камнями. Я стал рассеянным и до того углубленным в себя, что почти ничего не замечал вокруг, часто проезжал свои остановки и, очнувшись, приходил в себя только в конце маршрута.

В общем, от Марины я буквально сходил с ума. Иногда казалось, что вместо головы у меня стоит реактивный двигатель, в котором вместо топлива сгорают мои бесценные мозговые клетки – нейроны.

 

 

В нашу нелегкую пору появилось множество доморощенных психоаналитиков, целителей, колдунов и прочих деятелей, каждый из которых утверждал, что имеет кучу зарубежных дипломов международного образца. Множество объявлений было помещено в газетах. А вот тут прямо на столбе наклеена афиша: «Серафим Зороастр Канделябров, ученик всемирно известного учителя Хаары Матакришны, выпускник Всемирного Университета им. Маймонида, доктор медицинских наук, член Всемирной Академии Народной Медицины, имеет три Диплома международного образца. Помогает от всех видов сглаза, порчи, наговоров, оказывает психотерапевтическую и психоаналитическую помощь, лечит от алкоголизма по методу Довженко, экзорцист». И даже была плохая черно-белая фотография: резкий черно-белый контраст из универсального целителя сотворил урода с мефистофельской внешностью, мрачного, лысого и худосочного дяденьку.

Я решил ради любопытства зайти к целителю. Чего без толку рыскать по городу, старушек пугать. Тем более, что Марина всегда говорила, что мне лечиться надо. Может, она и права. Почему бы не внять ее совету и не полечиться? Нынче народ пошел психованный, по радио сказали. А на Западе, говорят, лечиться у психиатра не стыдно.

Многогранный экстрасенс находился на пути моего следования, он арендовал помещение в трехэтажном, облицованном белом мрамором, здании. Там раньше помещалась партшкола.

Стоящая перед подъездом иномарка заподозрила меня в злом умысле, блефуя, завыла от страха, заморгала своими глупыми фарами. И успокоилась, когда появившийся было в поле ее электронного зрения неврастеник уже стряхивал снег с ботинок, пиная ступеньки на лестнице.

Прежде всего мне пришлось пройти через приемную. Там же была организована касса. Народу не было, и, заплатив положенную мзду, я беспрепятственно проник к целителю.

В его внешности не оказалось ничего демонического. На вертящемся кресле сидел лысоватый дядя, в очках, совсем не измученного вида. Он был весел, потчевался чайком и закусывал пирожками.

– Вот и клиент пришел! Какие проблемы, молодой человек?

– Хочется умереть. Все время думаю об этом.

Он посерьезнел и строго посмотрел на меня. А может, у него этот взгляд считается вопросительным (а может, линзы очков так преломили). Потом, отставив чашку и половинку надкусанного пирожка в сторону, наклонился ко мне через стол.

– Садитесь, молодой человек, садитесь. Умереть, говорите? Интересно! А чем это вызвано? Почему же, говоря шуткой, у вас шарики за ролики заходят, хе-хе? Может быть, мы сообща найдем пути выхода из вашего кризиса? Что вызвало вашу депрессию и суицидальные тенденции? Что тяготит вас? Вы без работы? У вас комплекс неполноценности? Может быть, у вас семейные неурядицы? Как вы думаете? Может быть, у вас болезнь соматического плана, что вызвало психическое расстройство? А может, у вас родовая травма? Представляете, какой это ужас? Кто знает? Надо разбираться. Вы знаете – это очень проблематично, разрешить такие загадки. Вы даже не представляете, как это сложно! Это вам не баранку крутить. Вот человек приходит, и он есть загадка, над которой мне предстоит биться. А это очень тяжело. Образно говоря, человек – очень сложный механизм. Со своими системами вентиляции, адаптации, фильтрации и другими механизмами жизнеобеспечения. Вот так-то, молодой человек. Итак, я вас слушаю и, надеюсь, смогу вам оказать своевременную квалифицированную помощь. Ну же, смелей! Между нами не должно быть никаких тайн. Отношения врача и пациента должны быть доверительными, прозрачными, как нетонированные стекла на «Мерседесах», хе-хе. Ты видел, стоит перед входом? Мой, между прочим…

Не давая вставить слова, целитель добросовестно отрабатывал деньги за вход. Я, держа в уме «мели, Емеля, – твоя неделя», слушал галиматью экстрасенса и безнадежно старался хотя бы чуть-чуть постичь смысл сказанного.

Наконец он вспомнил обо мне:

– Итак, давно это у вас началось?

– Я влюблен, наверное, – выдавил я со смущением.

– Так я и знал, так я и знал! – восхитился Канделябров самим собою. – Да у вас, дорогой, материнская проекция, вызвавшая инфантильную регрессию!

– Нет, я люблю просто.

– Какая любовь? Вы даже не представляете, о чем говорите! – воскликнул он, удивляясь моей тупости. – Любви нет! Это просто слово, которое изобрели люди. Это – чушь собачья на постном масле! Сто раз вам повторяю, есть проекции, вызвавшие в вас мнимое чувство неосознанных комплексов из сферы бессознательного. Вот что такое любовь! Это не я выдумал. Вы хотя бы про Фрейда что-нибудь слышали? Зигмунда Фрейда? А это теория юнгианства! Теория, понимаешь? Это, можно сказать, супернеофрейдизм. И от этого нам никуда не деться. Это же все просто, как тупая железка. Вот она есть, и все. Ничего не закрутишь лишнего, если нет резьбы, а что отвинтишь – не заработает. Строго отлаженная машина, понимаешь? Культурные, образованные люди знать такие азы психических механизмов. В нашем веке без этого никак нам нельзя. А у вас, судя по вашему лицу, несмотря на столь молодые годы, нельзя исключить даже, – предварительно оглянувшись по сторонам, Канделябров тихо пробормотал: – белую горячку вследствие хронического алкоголизма!

– А чем вам мое лицо не нравится? – возмутился я. – Постояли бы целыми днями на рынке, на морозе или на солнцепеке. А ляпнуть можно что угодно, и в точку попадешь. Как начнешь листать журнал «Здоровье», так и находишь у себя все болезни, которые там описаны.

– Да я не о том! Лицо у вас прекрасное, лицо восхитительное, может, даже достойное сниматься в лучших шедеврах мировой кинематографии. Но меня искренне тревожат внешние симптомы. Следы на вашем лице, понимаете?

– Похмельного синдрома у меня никогда не было, между прочим, – завидуя тому, как он здорово нахватался умных выражений, так же по-ученому попробовал выразиться и я. Это я похвастался тем, что от похмелья не страдаю.

– Не знаю, не знаю, может, вам видней? – он, видимо, терял терпение.

Мое терпение тоже лопалось. Я понял, что совершил ошибку, заглянув сюда. «И чего только приперся?» – укорял я себя, разглядывая какие-то диаграммы под стеклом на столе.

– Спасибо за консультацию, мне надо идти.

– Ну, как знаете, могу только дать дружеский совет, что вам надо пройти полный курс лечения.

– И во сколько обойдется это удовольствие?

– Вот считайте. Вы – довольно тяжелый случай невротизма. Двенадцать сеансов по тридцать четыре рубля девяносто девять копеек за каждый сеанс. Это, между прочим, очень дешево. У нас самые низкие расценки!

Я сразу почувствовал, что «самые низкие расценки» мне явно не по карману.

– Ладно, как-нибудь перекантуюсь.

Опять от страха погудел вслед за мной «мерс». Я даже не оглянулся. Я снова ушел в свою смертную тоску.

Вечер, почти ночь. Проходит веселая компания пьяненьких мужичков и баб, идут с семейной гулянки родственники и друзья. Проносятся иномарки. Проститутки невостребованно скучают на проспекте (клиент обнищал), простой воришка тащит по задворкам что-то с родного предприятия, ворюга-чиновник допоздна задерживается в своем кабинете (то ли у него срочное совещание, то ли беседует с секретаршей, то ли ластиком подтирает что-то на бумагах). Молодой корреспондент, усталый, но довольный, в предвкушении завтрашней славы, возвращается из командировки. Он приехал из глухомани, откуда выудил ценную информацию о том, как один сельчанин сожительствовал… с коровой! И теперь он, мечтательно улыбаясь в морозное звездное небо, придумывает название своей статье, которая выйдет на первой полосе областной газеты, – «Коровья любовь», или «Любовь и корова», или «Корова и любовь», а может, даже «Берегитесь – маньяки!», или вообще: «Нарушение божьей заповеди». И вот завтра все оставшееся население будет просвещаться популярной темой. В спящей многоэтажке одиноко светит своим окошком начинающий писатель, рассказывающий почти о том же, что и молодой корреспондент. Писатель (вернее, тип, думающий, что он писатель, так как является членом какого-то бумагомарательного кружка и имеет удостоверение об этом) с энтузиазмом пациента психиатрического заведения распалил свое, также достойное подозрения, воображение, и на собственный художественный вкус повествует, как его герой из корыстных побуждений жил с пожилой, страдающей климаксом женщиной. Только иногда сомнения накатывают на писательскую душу. Возмущает его – что положено гениальному Пушкину, не положено ему, начинающему писателю. Чует писатель, что покромсает беспощадный редактор его зарисовки. Но он, упрямо тряхнув бессонной головой, пишет во весь размах, решив, что писать следует во всю ширь своей фантазии, а уж ограничители найдутся. Идя на сделку с совестью, писатель продолжает врать, чтобы получилось более правдоподобно. «Ах, вот если бы только каждый творец соответствовал своим идеалам, или хотя бы порождаемым им героям! Среди всех творцов один только Господь Бог лучше своих творений», – смиренно завидует писатель. И одинокий бродяга Костя Галушкин со смертной тоской проходит по ночным улицам.

Но чаяниям двухместного гроба сбыться не довелось. Однажды в вечерней газете я прочел заметку о том, как парень, придя из армии, влюбился в десятиклассницу и, не получив взаимности от нее, подорвался вместе с ней на самодельной бомбе. «Придурок, нашел из-за чего подрываться», – машинально подумал я. И тут же поймал себя на том, что не сам ли желаю того же. Я как бы посмотрел на себя со стороны. Со стороны я смотрелся глупо, народ только посмеется надо мной, и все. И я еще подумал, что, наверное, не совсем нормально желать смерти человеку, которого ты любишь. Любимому всегда надо желать добра.

После этого мне стало легче справляться с суицидальными желаниями. Но безысходность, тоска оставались. В личной жизни мне было плохо из-за Марины. А может быть, личные неудачи усугублялись окружающей меня большой жизнью…

 

 

Я не мог был заключенным от внешнего мира. Жизнь заставляла обращать на себя внимание и добавляла депрессии в мое существование. Политика и политики, постоянные общественные переломы, уклад жизни, постоянное несоответствие между содержимым магазинов и карманов (если что-то звенит в кармане, но нет ничего на прилавках и наоборот), все сферы жизни оказались связанными в единый клубок.

Целеустремленные люди долго прорывались к большой трибуне. В этом им помогала неуверенная, слабая, но грамотная прослойка под именем «интеллигенция». Она высматривала сильного беспринципного руководителя, чтобы окружить елеем-смазкой агитации для его возвеличивания и продвижения. Она будет создавать ему популярность и славу. Она будет внимать и всячески трактовать его изречения, «с балды» бросаемые им – лидером – в обожающую толпу.

И, наконец, они своего добились. Кто горластей всех кричал, тем давали слово, а затем и все остальное.

Затем крикуны, рыхло сплотившись вокруг лидера, набирались большей наглости и начинали от имени народа присваивать все себе (наконец-то! – законно сбылось «кругом добро колхозное, кругом добро мое»). Временщики из провинций, сами того не ожидая, взлетели на так называемой демократической волне на самый верх власти, в самую гущу высоких преобразований. И теперь, находясь в центре народного внимания, театрально-библейски сгибались под тяжестью возложенной на них ответственности. На них нападал синдром кассира: «Вас много, а я один!» Скрывая довольное добродушие, они начинали ворчать на обстоятельства, а про себя говорить от третьего лица. «Была засуха, а вину за неурожай взвалили на губернатора Иванова…», «городская канализация забилась, а недовольны мэром Петровым…», «буржуи деньги в долг не дают, а крайним оказался финансист Сидоров…» – публично сетовали на тяжелую жизнь соответственно губернатор Иванов, мэр Петров и банкир Сидоров. Все бездари, вызываясь устроить новую жизнь, уповали на свой «профессионализм», правильно говорили, а действовали, как доморощенные монголо-татары. Они призывали в свое оправдание всю российскую историю, сравнивали себя, по меньшей мере, с петровскими соратниками и показывали, как они усиленно работают и разрешают народные проблемы. Иногда разрешались до танково-народных разборок прямо в центре столицы. Куда уж там братве со своими «стрелками» до таких массовых побоищ, рекламируемых на весь мир.

Появились, сначала со стыдливостью пробного шара, а затем с возрастающей наглостью, новые идеалы. По телевизору официально сообщили, что быть бедным теперь стыдно. Это время, когда отменили строительство коммунизма из-за нехватки стройматериалов и стали вместо Бога поклоняться маммоне. Появились фирмы с именами «Золотой Телец». Был Авраам, но он пока нас водил десятый год по пустыне.

Была масса пусторожних идей, но идеологии не было. И, следовательно, не могло быть великого государства, возродить которое не покладая рук старались все начальники, начиная от президента и до последнего бригадира совхоза. Они только выучили, что, прежде чем что-то строить, надо все сломать до основания. И поэтому, чтобы «возродить Великую Россию», предварительно надо было разрушить старую великую империю. Чем пока все успешно и занимались. Распад благозвучно назвали приобретением независимости, видимо, от «Союза нерушимого республик свободных», а от частичных продуктов распада образовали «Союз независимых государств».

 

 

Да, на глазах моих современников произошла инверсия миров. Запад из мира мрачного и капиталистического, нищего и бесправного, жестокого и рабского превратился в мир процветания, счастья, законности, в предел мечтаний, жизненной цели, мир счастливого замужества, богатых казино, волшебный мир Уолта Диснея, «классово-размытых слоев населения» и «неопределенной экономической формации».

А оплот социализма, мир мира, мая, свободного труда, красного дня календаря, счастья, равенства, братства за короткое время превратился в мир гласности, плюрализма и дикого капитализма.

Давным-давно я радовался, что мне повезло родиться в двадцатом веке, в мирное время, да еще в стране Советов. Я радовался, что не попал в ужасный мир древнего человека, обитающего в пещере, или в мрачный, освещаемый лишь кострами инквизиции средневековый мир невежества и косности, или в буржуазный мир наживы и денег, а в страну со светлым коммунистическим будущим. Но сейчас весь холод из пошлого дотянулся до нас. Я начал чувствовать холод постоянно, тепло кутался, но одежда меня не согревала.

Все соки кто-то невидимый высасывал из нас и парализовывал всю нашу жизнедеятельность. Как бы зима навечно накрыла своим ледяным дыханием наши души. Как Кай из сказки Андерсена, мы от такой ледяной анестезии перестали ужасаться. Это бесчувственное состояние называется шоком. И появился, соответственно, шоколад «Шок», с гордым ревом: «Шок – это по-нашему!»

Все как будто вымерзло. Народ был как бы в состоянии анабиоза, вялый, апатичный, покорно ожидающий своей участи. Из народа можно было не только вить веревки, но и издеваться над ним как угодно, уничтожать, грабить по десять раз, испытывать голодом, безработицей и прочими прелестями неистощимых на выдумки государственных артистов, «на выдумки сволочи», – как безобидно говорил Егор. А может, «избирателя» околдовывали через телевизор с помощью двадцать пятого кадра. Или разгоняли над нами пассионарность – космическое влияние, вдохновляющее деятельность? Или держали под контролем с помощью психотронного оружия? Или держал под гипнозом Кашпировский? А может, во всем виноваты солнечные затмения. Не знаю.

 

 

Таджикистан

 

Я стал вообще нервным. Измотанным. Блудным сыном своих родителей. Домой заявлялся, только если мне становилось трудно, когда нужны были деньги. Поголодав в городе, надоев смертельно сестре, чью семью оставил без редиски и салата, я уехал домой – опять отдыхать, залечивать раны, возрождаться. Вынашивать новые планы завоевания Марины.

После попыток разбогатеть наиболее легким мне показалось приобретение славы. Однако в наше относительно мирное время прославиться было невозможно.

Но зверь на ловца бежит. Однажды я лежал на диване и смотрел телевизор. Там шла информационная программа «Время». Среди прочих новостей показали интервью из Таджикистана. Рота из двадцать пятой московской дивизии на границе выстояла против двухсот вооруженных бандитов. Оставшиеся в живых, израненные солдаты плакали после пережитого. Что-то говорил сержант, во время боя он возглавил роту. Тут же ведущий сообщил, что ему, сержанту, присвоено звание Героя России. Не отрывая взгляда, я встал с дивана, чтобы не пропустить ни одного момента показанного. Вот где, оказывается, скрывалась моя слава и, следовательно, Марина! Кругом же одни войны – была Югославия, были кавказские республики, Карабах, Грузия, но это так далеко. В Афганистан я опоздал. Чечни еще не было.

Я тут же решил пойти контрактником. Когда жил в городе, то видел объявления, что требуются контрактники в «горячие» точки, но почему-то до сих пор не обращал на это особого внимания.

В предвкушении своего взлета в глазах Марины я опять опустился на диван. Военные сценарии уже широко разворачивались в моей голове. Я, Герой России, складно рассказываю, как сражался против тьмы противников. Пускай Марина покусает локоточки.

Но на пути к славе, к большому капиталу и, в конечном счете, к Марине находилось небольшое препятствие. У меня не было денег на билет, чтобы доехать до города. Но эту проблему лучше было решать утром. А если с вечера просить – трепни только будет больше. Все равно дадут. Автобус проходит мимо нашего села в полдевятого утра.

Утром я встал, собрался, сложил вещи в рюкзак, в котором обычно продукты возил, пока учился в техникуме. Сел на табурет:

– Деньги нужны. До города надо доехать.

– Куда опять засобирался? Нету тебе покоя, перекати-поле, – запричитала мать.

– На работу устраиваюсь, друзья обещали.

– Куда устраиваешься? Наустраивался уже, хватит, успокойся! Небось опять за тушканами навострился!

– Какими еще тушканами? Брось ты причитать!

– Угомонись! Как блудный сын шатаешься по белу свету. Вон Борзунов, алкаш, ходит по селу, рюмки собирает. Ты тоже так будешь с ним на пару ходить? Помотался уже, утихомирься, остепенись! Соседкам стыдно в глаза глядеть, не знаю, что им говорить, когда о тебе спрашивают, – не унималась мать.

«Остепенюсь, когда увидите мою физиономию по телевизору. Со звездой Героя на груди. Посмотрим тогда, как ты запоешь перед соседками!» – так думал я, собираясь на войну.

Отец сидел молча. По всей видимости, он что-то заподозрил, я боялся глянуть ему в глаза.

Мать причитала, я, то и дело поправляя лямки своего рюкзака, сидел на табурете.

– Ну, ладно, дай ему на дорогу, – вдруг прорезался отец. Я от него такой поддержки не ожидал. Он обычно горячился не менее матери.

Мать достала завернутые в тряпочку деньги.

Я шел по проселочной дороге к большой трассе. По пути оглянулся назад. На крыльце стоял отец в светлой рубашке. Я издалека махнул рукой: Не волнуйся, отец. Твой сын вернется героем».

Я пришел в военкомат, заявил, что хочу служить контрактником. Затем у того же прапорщика, который отправлял меня на срочную службу, расписался в нескольких местах, подождал недели две у сестры, пока набиралась команда, и в составе нескольких человек отправился на войну.

«Война – дело молодых, лекарство против морщин…» – доносился из магнитофона голос Виктора Цоя, пока летели в самолете.

Война – она и в Африке война, а Костя Галушкин там же остается Костей Галушкиным. Мне повезло. Я служил по контракту как раз в то время, когда на границе было относительное затишье. Нам рассказывали, какие жестокие бои приходилось выдерживать служившим ранее. Эти рассказы из уст бывалых офицеров становились легендами.

Контрактную службу можно было разделить на два состояния: на службу в полку и на службу на пограничной заставе. В полку нам служить не хотелось. Там была та же муштра, соблюдение формы, различные смотры, наряды, все то, чем занимается солдат в армии в мирное время, то, о чем я уже рассказывал. Правда, кроме нарядов, почти каждый день проводились стрельбы, дневные и ночные; или мы плохо стреляли, или автоматы Калашникова калибра пять сорок пять были непристреляны, но пули в мишени не хотели попадать.

Учитывая военную обстановку, усатый командир батальона майор Комаров то и дело делал нам наставления:

– Значит, так, всем известно, что мы стоим на передовой. Осторожность следует соблюдать во всем. И поэтому обращаю ваше особое внимание на то, чтобы вели себя соответственно. Не терять бдительности. Глазом не успеете моргнуть, как сцапают. Хорошо, если только продадут вас за кордон. С местными жителями держаться осторожно. Что касается удовольствий, то можете пить, можете курить, можете как угодно развлекаться. Но чтобы вы мне не попадались. И чтобы во время утреннего построения все были трезвыми. Что хотите делайте: можете покупать жвачки, жрать чеснок, лавровый лист, но чтобы я от вас запаха не чуял! Понятно всем?

– Так точно! – отвечал батальон.

Наутро, жуя жвачку, комбат проверял нас, а мешки под глазами говорили, как будто он ночью занимался черт знает чем. Мы тоже жевали.

Было гораздо интересней находиться на заставе. От полка до заставы было около часа езды на БМП по шоссейной дороге.

Там никто не придирался, допущения к форме одежды довольно просторные, и не надо ходить строевым.

Нас познакомили с позициями, куда мы должны были бежать в первую очередь, если объявляли тревогу. По тревоге мы выбегали, даже не надевая сапоги. Главное, чтобы была каска, бронежилет и автомат. Ноги привыкли к гравию, и мы чесали что есть силы на указанное место.

– Вон там, за речкой, десять километров туда – наша территория. Просто водораздел приняли для удобства, – объяснял нам командир роты, указывая на долину по ту сторону Пянджа.

Пяндж – река совсем неширокая, нарушители его спокойно преодолевали вброд. Хотя было жарко, стираться приходилось очень часто, но сами мы не купались. Когда ротный предложил нам искупаться, мы, попрыгав в речку, моментально выскочили на берег. Неожиданно Пяндж оказался холодным, он брал начало с заснеженных гор.

Я сдружился с сержантом Витькой Анофриевым из Новгородской области. Контрактником Витька прослужил уже два года, хотя мы с ним были ровесниками.

А ротным был у нас не кто-нибудь, а живое воплощение моей мечты, Герой России старший лейтенант Медведев. И причем он был всего примерно на год старше меня. Окончив военное училище, попал по распределению сюда. Их атаковал противник, имевший численное преимущество. Им пришлось сражаться, и они выстояли. Наш ротный, который тогда еще был взводным, проявил себя, и Медведеву присвоили звание Героя и очередное воинское звание.

Местные жители, которых нас призывали остерегаться, поставляли нам все блага цивилизации. За ведро солярки или пачку патронов они доставляли спиртное, наркотики. Многие укуривались прямо на посту. Однажды один часовой поймал такой кайф, что, совсем одурев, начал палить по собственной смене. И после этого разводящие больше не меняли их без оглядки, не доходя до поста. Они подкрадывались поближе, окликали и, убедившись, что часовой вроде бы в нормальном состоянии, производили смену часовых. Я попробовал один раз наркотики и больше не стал. На примере других видел, как затягивает. Я предпочитал водку, более знакомое и родное удовольствие.

Мы дежурили на выдвижных постах, которые называли «кленами» – Клен-1, Клен-2 и так далее. Они занимали средний ярус горных вершин.

А высоты, откуда можно было обстреливать всю окружающую местность, занимали пограничники. Их высоты назывались «гардинами». У них были вырыты траншеи, там расположены гранатометы АГВ, которые могут очередями пускать гранаты. Однажды мы волокли наверх гранатные обоймы, названные за свою форму «улитками», и одна из «улиток» уползла вниз, на минное поле. Заходить туда было опасно, усики мин торчали из земли. Стоя на краю минного поля, автоматами еле вытащили обратно.

На точках мы дежурили по отделению. Нам особенно нравилось стоять на втором «клене». Там было, как в раю, – виноград и отдаленность от начальства, правда, до воды далековато. Здесь можно было расслабиться. Чем-то напоминало мое полигонное отшельничество в годы армейской службы.

Однажды на втором «клене» я один провел целые сутки. Только прибыл новичком сюда на заставу, как меня послали на время заменить дежурившее отделение. Я стал ждать, час, два, держа наготове автомат, а передо мной был ручной пулемет. Я вспомнил, что пришел сюда, чтобы стать героем, и робко захотел, чтобы кто-нибудь оттуда напал на мою оборону, и желательно без оружия. Но скоро начало смеркаться. Наступила бесконечная ночь. Я даже не сомкнул глаз, ожидая нападения, не отрывался от прибора ночного видения. Я совсем позабыл, что хотел стать героем, только молился, чтобы никто не сунулся сюда. Днем я приободрился, и снова возникло желание, чтобы на мою высотку напал десяточек безоружных бандитов. И лишь на вторые сутки пришла смена. Оказывается, просто-напросто про меня забыли. Страху я тогда натерпелся. И лишь спустя какое-то время запоздало, но лихо фантазировал, как я с великолепным шварценеггеровским торсом расстреливаю карабкающихся по склону врагов из шестиствольного (!) пулемета. И мне дают Героя.

 

 

Дежуря на «клене», мы делились планами на будущее, вспоминали, кто чем занимался на «гражданке». Мы беседовали о том, что происходит в нашей стране. Было обидно за нее, обиженную, униженную Россию.

Родные лица пацанов. Простые, обычные ребята. Некоторые здесь служили уже второй срок. Деньги не были главным для нас, хотя никто ничего и не имел против них. Но это все-таки не самое главное. Контрактник – это не мародер, не безжалостный и беспринципный желатель наживы, любой ценой жаждущий обогатиться. Контрактник – это состояние души, это больше бесшабашный искатель приключений. Тот же испанский конкистадор ничем не отличался, пожалуй, от современного контрактника. А деньги можно, в конце концов, зарабатывать и сидя в палатке, занимаясь бизнесом.

Здесь я поймал себя на мысли, что в сути армейской жизни скрывается одно противоречие. Защита Родины исключает службу ради званий и наград. Служебная лестница, карьера – это только человеческое. А защита, беззаветная любовь к Родине – это совсем другое, даже противоположное «погонной» стороне армейской жизни. Но в армии обе стороны умудряются сосуществовать вместе. Народный ополченец Кузьма Минин и полковник Скалозуб здесь часто живут в одном лице.

Мы коротали часы в воспоминаниях и планах, а в это время у пулемета стоял Андрюша Барыкин. Через окоп, где он сидел, проходила тропинка. Было темно. Он прикурил и, подняв глаза, увидел перед собой ужасную волосатую морду. Он заорал от страха и начал палить из ПРГ. Мы, подбежав к нему, поддержали его огнем.

– Что это было? – спросили, успокоившись.

– Не знаю. Думал, душман. Волк, кажется. Только морда вот такая широкая и рыжая.

Из гарнизона прибежала помощь во главе с командиром первого взвода лейтенантом Митрофановым.

– Что случилось? – спросил Митрофанов.

– Медведь напал на Андрюшу, – объяснил Анофриев. – Морда вот такая, широка и рыжая.

– Черт! Да это камышовый кот! Их тут навалом, – Митрофанов рассердился, и подкрепление ушло.

 

 

Места здесь были заповедные, живности водилось много. И наши офицеры, временами шебутные и веселые, однажды организовали охоту. Я и Витька Анофриев попросились с ними. К нам пристала также Зина, пухленькая симпатичная повариха. Мы взяли у пограничников бронетранспортер и с автоматами отправились в горы.

Мы ехали на броне, сверху на дорогу посыпались камешки.

– Врубай прожектор! – скомандовал лейтенант Митрофанов.

Луч света выхватил из темноты кабана. Десять автоматных стволов грохнули по цели. Кабан свалился. Мы быстро его разделали и начали собираться обратно.

– А когда будем охотиться? – спросила Зина, высунувшись из люка бронетранспортера.

– Все, Зина. Мы уже закончили, – сказал ротный.

– Так быстро? – удивилась Зина. – Дайте мне тоже стрельнуть.

Мы попрятались за БТР. Зина взяла автомат в руки и выпустила длинную очередь в сторону гор.

Еще мы ходили на рыбалку. Молодые попросили у пограничников леску, наделали крючков. Бывалый Витька взял гранатомет. Мы пошли к омуту, стали распутывать удочки. Ротный долбанул из гранатомета в омут, и рыба всплыла наверх.

– И это все? – пришел черед  молодым удивляться такому быстрому завершению рыбалки.

– Что вы хотите, до часу ночи здесь сидеть? – сказал Витька.

 

 

– Тревога, тревога, рота, подъем! – заорал, вскочив на тумбочку, дневальный, когда застава отужинала и ждала отбоя.

Мы выхватили из пирамид автоматы, нацепляли на пояса подсумки для магазинов. Вооружившись, бежали строиться. Скоро стояли в полной боевой готовности и, пока командиры что-то решали, гадали, что случилось. Они решали часа полтора, часы показывали около двенадцати. Затем мы побежали в запасной район занимать позиции. Затаились за камнями.

Небо едва озарялось за горами Афганистана. Оттуда, сопровождаемый нашей разведкой, двигался караван. И к рассвету оказался в фокусе нашего ротного полумесяца.

Смутно виднелся небольшой обоз, не более десятка человек и пять ослов. Они торопились быстрей проскочить открытую местность. Я целился в светлую точку где-то в середине. Наконец настал звездный час, когда можно было проявить себя.

– Огонь! – раздалась команда.

Шквал огня обрушился из семидесяти стволов различного оружия. Кроме автоматов, у нас имелся десяток винтовок СВД с ночными прицелами и три ручных пулемета РПГ. СВД и двенадцать автоматов с ночными прицелами указывали нам цель трассирующими пулями. Мы стреляли туда, куда летели трассеры. В ряду окруженных со всех сторон нарушителей началась паника. Что-то крича, они рассыпались по обочинам, старались укрыться за камнями. Ослы почему-то не ревели. Бедные животные метались со своим грузом, падали, дергались в агонии и стихали. Трассеры веером неслись к ним, рикошетили, снова взвивались в воздух. Мы стреляли до тех пор, пока все там не затихло и не перестало шевелиться. Вплоть до ослов. Я стрелял, но не знаю, попал ли вообще в кого-то. Не целился конкретно, бил в общую кучу. И из четырех магазинов осталось только полмагазина патронов. Они пытались ответить нам огнем. С их стороны раздалось несколько коротких очередей. Словно из крупнокалиберного пулемета. И длинная очередь была последней. Больше они не стреляли.

Бой длился, показалось, минут тридцать. Хотя в светлое время мы бы с ними расправились гораздо быстрей.

Дождавшись ясного рассвета, мы поднялись и подошли. Мы в первый раз так близко рассматривали тех, против кого стояли на границе.

Они лежали в разных позах, даже не успев разбежаться далеко друг от друга. Девять человек. Бородатые, волосатые, здоровые. У одного головы не было, срезало пулеметной очередью. Да и то, что лежало неподалеку от обезглавленного трупа, нельзя было назвать головой. Кровь разбрызгалась на несколько метров вокруг.

На них было много золота. Золотые перстни на руках, на волосатой груди – золотые цепи. У одного даже бляха сверкала, видимо, золотая.

А против наших автоматов калибра пять сорок пять у них были «Калашниковы» на семь шестьдесят два. Такой автомат, какие у них, я держал в руках в десятом классе во время сборов по начальной военной подготовке. Мы отстреляли по три патрона. И после этого у нас звенело в ушах.

Позже я подсчитал, что на каждого из убитых приходилось не менее девятисот патронов или около десяти килограммов пуль. Каждого нарушителя, пусть и не в натуральную величину, можно было отлить из свинца, который обрушился на обоз.

– Берите трофеи.

Лейтенант Сергеев, командир третьего взвода, поддел из песка носком сапога окровавленную золотую цепочку толщиной в палец. Она слетела как раз с того, у которого отрезало голову. Не знаю, кто что при этом подумал. Но никто из нас не взял ничего.

Изрешеченные пулями ослы, с замотанными мордами, с выпученными глазами, лежали, придавленные своей ношей. Из распоротого мешка высыпался белый порошок.

– Героин, – взяв на палец и понюхав, определил командир первого взвода лейтенант Митрофанов.

Белого порошка было несколько десятков килограмм. Потом пошел слух, что в дивизию сообщили только о семи задержанных килограммах наркотиков. А вечером по телевизору сообщили, что подразделение пограничников нашей дивизии обезвредило большую банду нарушителей, и при этом было захвачено три килограмма наркотиков.

Мы рассматривали убитых с любопытством и с тягостным ощущением. Когда возвращались с расположение, Витька Анофриев сказал: «Да ну ее, эту службу».

Но возвращались мы еще с одним странным чувством, чем-то похожим на гордость. В общем, это было то чувство, которое породило ритуал некоторых диких племен, где считалось, что убить человека – значит быть посвященным в мужчины.

Наших никого не зацепило.

– Представляете, пацаны, прямо надо мной очередь пролетела! Прямо в меня мочил гад! – только восторженно поделился со всеми Андрюша Барыкин.

Золота здесь крутилось много. Оно было дешевым, в несколько раз дешевле, чем в России. Даже когда мы стирали свою форму в студеном Пяндже и вешали сушиться, то на одежде под солнцем сверкали маленькие блестки. Гимнастерка была похожа на золотое руно. Золото мыли в Пяндже и с нашей, и с той стороны. Старатели сидели по обоим берегам реки, в чалмах, с автоматами за спиной и с лотками в руках. Желтые прожилки виднелись даже в каменной породе. Но кланы не могли ужиться здесь. И вели войну.

Однажды мы никак не могли связаться с пограничниками.

– Они там заснули, что ли? Анофриев, возьми солдата, рацию и выясни, почему не отвечают «гардины», – приказал лейтенант Митрофанов.

– Костя, пойдешь со мной? – по-дружески предложил Витька.

Я согласился. Но «переть» рацию на «гардины» договорились поочередно. Пошли налегке, с одними автоматами и рацией. Лишнюю тяжесть, бронежилеты и каски, взять отказались.

Мы шли с автоматами наперевес. За спиной у меня торчала антенна переносной радиостанции. Витек травил байки из своей жизни, мастерски рассказывал анекдоты, а слушая его рассказ про то, как он чуть не задавил на мотоцикле бабку с авоськами, я упал на землю. Витек доконал меня гениальной фразой: «Представляешь, я туды-сюды, а у нее шары квадратные, по восемь копеек. И тоже туды-сюды!»

– Атас! – вдруг поднял он вверх палец. Мы прислушались. Кто-то шел, оттуда…

Спрятавшись за камнями, мы всматривались в затуманенную сторону границы. Из-за скалистого поворота появился толстый абориген в полосатом халате, в белой чалме. Он напевал себе что-то под нос.

– Стой, контра! Руки вверх! – мы выскочили из своей засады.

Задержанный остановился и медленно поднял руки вверх. Он был удивлен.

– Куда идешь? – спросил его Витька.

– Эта, заблудился, э-э, – блеял с характерным акцентом азиат. – Я беженец.

– Ты откуда идешь? – Анофриев махнул рукой в сторону границы. – Оттуда? Там же кругом минные поля! как же ты прошел через них?

– Заблудился, – опять сказал азиат.

– Как так заблудился? Ты местный? Нет? сейчас проверим, – Витька оставался непреклонным. – Костя, сообщи, что задержали нарушителя. Так где ты живешь, душман?

Я присел и, набрав волну, начал пробиваться сквозь эфир на базу. На приеме сидел Барсуков, радист с нашего взвода.

– Первый, первый, я седьмой, прием. Я седьмой. Задержали нарушителя! Нарушителя задержали! Понял, Барсуков? Прием.

Не успел я передать сообщение, как краем глаза уловил какое-то движение. Подняв голову, я увидел, как таджик вырывает из рук полулежащего Витьки автомат. Витька волочился по гравию, но не отпускал оружия.

– Стой! – не своим голосом заорал я.

Доли мгновенья мне потребовалось для того, чтобы снять автомат с предохранителя, лязгнуть затвором и выстрелить над ними. Я начал уже целиться, как таджик отпустил Витьку и бросился наутек. Я провожал его сквозь прицел и почему-то не выстрелил. А он уже скрывался за поворотом скалы. Тут только я оторвался от оцепенения и бросился к Витьке. Он лежал, скорчившись, держась обеими руками за живот. Между рук у него торчала рукоятка ножа. Это был даже не нож, а заточка с замотанной прозрачной изолентой ручкой. Сквозь пальцы текла струйка крови.

– Хана… догони его… ах, твою… – Витек матерился. Его взгляд при всем этом был внимательным и спокойным, словно он удил рыбу на озере.

– Сейчас, сейчас. Погоди, Витек, – я засуетился, не зная, что делать. Пытался снять с него автомат, трогал ручку ножа, но не решался его выдернуть из Витьки. Я боялся касаться его самого. Витек судорожно сжимал рукоятку и не выпускал. Я боялся причинить ему лишнюю боль. Я растерялся, как молокосос-первогодок. Все инструкции, все плохо заученные пункты оказания первой медицинской помощи вылетели из головы. Одновременно держал в голове, что нарушитель убегает и не надо его упускать.

«Сейчас убью душмана и вернусь, – пришло мне в голову. – Это недолго, Витька потерпит». Я решил, что теперь все равно, торчит нож в Витьке или вытащить его. Бросив рацию, я кинулся вслед за убегающим.

Скалистый выступ загораживал таджика от нас. Но дальше, слева, лежала равнина, справа – крутой каменистый подъем. Он не мог далеко уйти. Миновав выступ, я увидел мелькающую впереди светлую чалму. Оглянувшись назад, бегущий споткнулся, упал и снова побежал. Я несся за ним вдоль отвесной стены. И вдруг увидел, что моя нога, перемахивающая через камень, приземляется рядом с зеленой кочкой, которая оказалась наступательной гранатой РГД-5 с выдернутой чекой. Граната лежала там, где падал преследуемый. Как на фотографии, запечатлелась в памяти величайшая нелепость: лежит зеленая граната с выдернутой чекой, рядом с ней моя нога. И снова искривилось пространство-время. Еще до взрыва пришел шок, свет в глазах сгустился еще до удара. По правой ноге ударило как кирпичом. «Все…» – пришло тоскливое осознание собственной гибели. И, разворачиваясь, упал на удивительно мягкие, как резиновые, камни…

Меня спасло то, что граната была наступательной, и в какой-то степени выручили сапоги. Я даже помнил, как меня погрузили на грузовик, на котором доставили в лазарет. Полковые комбаты вернули меня к жизни, а затем я был отправлен в дивизионный госпиталь.

Витька Анофриев протянул в лазарете почти целую неделю. Затем он умер, и его отправили домой. Его бы спасли, но пошло заражение крови.

Я лежал в трусах, с полностью замотанными ногами (осколками посекло и левую ногу). Забинтованные, они были похожи на бревна. Мне также залепили лейкопластырем лоб – чиркнуло по брови осколком.

Ноги горели.

– Товарищ майор, что будет со мной?

– Повезло тебе. Все будет нормально. Скоро выпишем. До свадьбы заживет.

Я ему не верил. Мучили страшные мысли. Как же я теперь буду жить? Без ног что меня ждет? Нужен ли я теперь Марине? Я ее теперь ненавидел. Она теперь и не посмотрит на меня. А ведь я из-за нее как раз и потерял ноги.

Ноги было жалко. Но меня беспокоило еще одно. Я не мог ощупью это определить, так как вся нижняя часть тела, от пояса и ниже, болела. Опасливо оглянувшись по сторонам, я приподнял одеяло, сунул под него голову и, поддерживая освещение из образовавшейся щели, приподнял резинку трусов. Быстро, но внимательно разглядев то, что нужно, я вынырнул обратно и облегченно вздохнул. Пронесло, кажется, все в порядке, ничего не задело.

– Хозяйство целое, земляк? – услышал вдруг я насмешливый голос. Сосед справа с перебинтованной головой понимающе подмигнул: – Ничего не оторвало?

Один выследил все-таки. Слегка смутившись, я подмигнул ему в ответ. Жизнь продолжается.

После этого мои мысли перешли в более спокойное русло. Нога, конечно, важная часть тела, но не главная. Даже если и потеряю ее – протез, в конце концов, сделают. В любом случае буду ходить. Ногу менее всего жалко потерять. Рука и то дороже, чем нога.

Справа от меня лежал внимательный сосед с полностью перебинтованной головой. Сосед слева был контуженным. Он тряс головой, дрожал. И очень сильно заикался, когда пытался что-то сказать. Но разговаривать ему хотелось. Вначале, пока я привыкал, слушать его было невыносимо. Смеяться грешно.

Кроме них, в палате со мной лежало еще несколько солдат. Лежал сержант. В протоколе по его делу скорее всего написали, что во время неуставных взаимоотношений неизвестные переломали пострадавшему несколько ребер и нанесли другие значительные телесные повреждения. Отрешенно смотрел в потолок неудавшийся самострел. Двоих «дедов», наоборот, расстреляли отчаявшиеся сослуживцы, над которыми старослужащие измывались. Попал в аварию механик-водитель БТРа. Как тень, ходил печальный дистрофик. Беспрестанно веселились два травмированных стройбатчика, которые при возведении генеральского особняка так заигрались, в шутку бросаясь друг в друга кирпичами, что свалились со строительных лесов.

Ко мне приходил какой-то старший лейтенант, как я понял – из особистов. Военный следователь спрашивал, как все произошло. Я рассказал все почти, как есть.

В госпитале я узнал, что моего отца не стало. Ему придавило голову во время сенокоса, когда пытался разгрузить сено из тракторной тележки. Кузов поднялся, сено выгрузилось, но что-то заело в гидроцилиндре, и платформа не могла опуститься обратно. Отец с поленом полез что-то поправлять. А тележка в это время сама по себе исправилась, и платформа опустилась на шасси…

Отец для меня так и остался стоять на крыльце в своей светлой рубашке. Я вспомнил один момент, тогда мне это показалось странным. Весной мы шли с ним мимо совхозного сада. Он вдруг, как мальчишка, перелез через изгородь и бросился к зеленым недозрелым сливам, мы даже в детстве не соблазнялись такими. «Зачем они тебе? Витаминов не хватает?» – тогда я спросил его. Отец молча ел по пути. Это были его последние сливы…

 

 

После лечения я демобилизовался. Вышел из госпиталя слегка хромающим, опираясь на палочку с пластмассовым набалдашником. Честно говоря, хромать мне понравилось, торопиться никуда не надо и, казалось, выглядел солидно. Если раньше можно было гордиться лишь тем, что отслужил в армии, особенно в десантных войсках, и этого было достаточно для мужского самоутверждения, то сейчас уже стало считаться «круто», если ты побывал в «горячих» точках.

Таджикистан, кроме ободранных ног, на память оставил отметину на лице в виде шрама от осколка, чиркнувшего по брови. Я чувствовал огрубелость над глазом и во время выражения определенных эмоций научился поднимать раненую, с выбритой полоской, бровь кверху. Особенно когда я делал удивленное лицо.

Вернувшись из Таджикистана, я увидел, как постарела моя мать.

 

 

Снова Марина

 

Сразу же, на буквально кровные шестнадцать миллионов «деревянных» рублей, купил слегка подержанную, но с новым мотором, «девятку» вишневого цвета. выбор мой определила властительница юных душ группа «Комбинация», которая вовсю рекламировала в шлягере «твою (то есть мою) вишневую девятку». Припев «Твоя вишневая девятка…» гремел на всех углах, где продавалась музыкальная аппаратура и магнитофонные кассеты.

Я «девяточку» лелеял, пестовал, менял салон, шпаклевал все щелочки, приделывал все «навороты» и прибамбасы, что видел у других. Мне активно помогал двоюродный брат Толик. Он мне перегонял машину, так как у него имелись права на вождение. Я Толику даже доверенность выписал для обкатки. У них был столетний «Запорожец», который давно уже не на ходу. Дядя Петя еще до моего рождения его в лотерею выиграл за тридцать копеек. И сколько себя помню, «горбатый» у них всегда стоял на кольях во дворе.

 

 

Мы встретились с Мариной, когда я выписался из госпиталя и съездил в гости к городским родственникам.

Я увидел ее случайно на центральном проспекте. Чтобы выглядеть молодцом и бывалым раненым ветераном одновременно, старался рядом с ней хромать изящно.

Мы разговорились. Поспрашивали друг у друга о том, кто, чем, как живет. Поговорили о самых выдающихся событиях в жизни наших общих знакомых. Потом я стал рассказывать о том, как я воевал в Таджикистане. Намекнул на то, что слегка «наварился».

– Что же, много ты заработал? – тогда спросила меня Марина.

– Ничего, нормально, на авто хватило.

– Да? – Марина с легким интересом посмотрела на меня. – И где же твое авто?

– Братан двоюродный прокатывает. У меня еще прав на вождение нет. К тому же долечиться надо.

Впрочем, я уже при желании мог не хромать и спокойно обойтись без трости, шкандыбал только по привычке.

Мирно беседуя, мы продолжили путь до ближайшего поворота. Марине, как всегда, оказалось в другую сторону.

Ее вопрос «сколько?» в приведенном фрагменте нашей беседы был воспринят мной по-своему. Я воспринял ее интерес за благосклонность. Я понял для себя, что она приценивается ко мне. Марина торговалась со мной! Опять возникло негодующее чувство, расчетливость Марины снова покоробила меня.

Но сейчас было не до обид. Надо скорее закрепить хотя малюсенькую, но победу. Она впервые не прогоняла меня, мы прошли рядом самый длинный путь, и в первый раз, кажется, попрощались без скандала. В самом деле, надо побыстрее приобретать права на вождение. Тогда уж буду раскатывать.

Да, автомобиль – это вещь! Взял, посадил любую, прокатил, завез… А без «тачки» одни страдания остаются. Только головой в омут броситься и остается. Папа не дал Ромео лошадь, и все – никакого счастья, осталось от бедных Ромео и Джульетты только трагическое воспоминание. Я наконец-то начинал вникать в смысл обеспеченной любви. Хорошо хоть вовремя спохватился, а то последовал бы за этими дурачками в какую-нибудь опереточную трагедию.

Но моим душевным чаяниям – в который раз! – сбыться не было суждено. Великий маэстро виртуоз-скрипач никак не желал на моей свадьбе с Мариной пить на брудершафт с деревенским ложечником. Писклявое извращение аристократизма никак не хотело скрещиваться с непритязательным, но добротно сколоченным народным фольклором. Легенда о том, что Паганини продал свою душу дьяволу в обмен на скрипку, действительно имеет какое-то основание.

Пока я намеревался получить водительские права, лихому двоюродному брату Анатолию почему-то потребовалось резко затормозить на коровьем перегоне. Мою «ласточку» в чужих неумелых руках занесло по лепешкам, и она врезалась в придорожный столб. И все мои планы, связанные с автомобилем, в мгновенье ока вместе с «девяткой» пришли в состояние полной непригодности к ремонту.

Я рвал и метал. «Я вас в тюрьму посажу! Вы будете в кабале сидеть до скончания века! Я включу счетчик, и если не найдете денег, придет братва и разберется с вами! Дом свой продайте, но чтоб машина у меня была!» Я требовал денег за машину от дяди Пети и тети Маши, родителей двоюродного брата. Сам Толик в это время лежал в областной больнице с переломом ребер и сотрясением головного мозга.

Потеря долгожданной машины была большим несчастьем, и переживание было трудным. Я ее даже застраховать не успел. Ведь деньги добыты моей собственной кровью. Но главное – рухнули все планы по завлеканию Марины.

Большей частью меня успокаивали родители Толика. Они говорили, что будут собирать деньги, но пока они соберут, рак на горе давно бы устал свистеть. Тем более, они, кажется, собирались подавать в суд, чтобы вообще отказаться мне заплатить.

Я всегда терпел поражение, еще не достигнув стен крепости, которую собирался штурмовать. Еще на подступах к стенам находилась какая-то роковая причина, мой конь или попадал в капкан, или спотыкался на ровном месте, или я уставал и терял свою уверенность. Так или иначе, но судьба всегда подстраивала какую-то пакость. Меня подстерегал неожиданный удар, и я падал, так и не начав своего приступа.

 

 

Катастрофа подкосила меня. Я стал разбитым, как и мой автомобиль. Устал. Я сдался. Мне хотелось пойти на мировую. Моя фантазия на дальнейшие действия истощилась.

Такое апатичное состояние продолжалось недели три. В конце концов, хватит войны! Пойду к Марине, чтобы без скандалов, дружа семьями, низвести боль до бытовых отношений.

«Что такого, если просто по-человечески пойти к ним домой, как к простым знакомым? Чего держать-то эту дурацкую марку? Чего гонор свой показывать? Глушиться пора с этой любовью. Объясниться надо, рассказать всю правду, извиниться за все и предложить дружить семьями. Хотя нет у меня семьи, но я быстренько заведу. Стас будет моим хорошим приятелем. Правда, я его с трудом перевариваю, можно сказать, совсем не перевариваю, но ведь можно привыкнуть к человеку, как в армии, например. Проблемы в этом большой не будет. Чай, поймут меня. Они ведь тоже люди. Пойду, подарю Марине цветы, дочке что-нибудь куплю. Придумаю какой-нибудь повод, поздравлю их с сегодняшним днем, например. Весело будет!»

Мысль была неожиданной. Имела новизну. И, значит, какой-то успех.

После обеда я принарядился. Наверное, третий раз за жизнь надел свой пиджак, нацепил галстук на резинке и пошел на рынок, по пути заглядывая в различные магазины.

Оставшихся после Таджикистана денег оказалось в обрез. Их едва хватило на цветы для Марины и куклу для их дочки Машеньки. Я, счастливый, шел с цветами в серебряной обертке, под мышкой держал коробку с куклой, то ли Барби, то ли Синди, и гремел медяками в кармане.

 

 

Марина, увидев меня на лестничной площадке, сразу посуровела. Как всегда, она не ожидала от меня ничего хорошего. Первым делом я заметил, что Марина остригла волосы. Теперь она ходила с короткой прической, но оставалась прекрасной, как всегда. Неземной свет по-прежнему просвечивал сквозь нее. Я внутренне опять пожалел о своей самой большой потере, коей была для меня Марина, которая пусть даже никогда и не принадлежала мне.

– Ты чего пришел, Костя? Чего тебе надо? – скользнув настороженным взглядом по моему парадному виду, блестящей цветной обертке и коробке с Синди-Барби, спросила она тоном, также не предвещающим ничего хорошего.

– Давно не виделись. Вот пришел навестить. Я воевал в Таджикистане. Получил ранение. Теперь в отпуске, на лечении. Скоро опять туда же махну, – я старался говорить беззаботно, но получилось так, что я пытался разжалобить ее, напугать, намекнуть, что, возможно, больше не увидимся с ней, вернее, сказать, что она больше меня никогда не увидит.

– Мы уже виделись с тобой после твоего Таджикистана. Не надо, Костя, меня навещать, не надо, не надо! – голос Марины, раздраженной моей многолетней назойливостью, постепенно переходил на более высокие ноты.

Она даже не сделала никакого комплимента насчет моего галстука. Ни удивления, ни радости – не выразила ничего.

– Марина, кто это там? – раздался неприятно-знакомый спокойный голос из глубины.

Престижный муж из коммерческих структур Станислав Оляпкин вырос за Марининой спиной.

– А, опять ты? – сказал он буднично, как будто виделся со мной только вчера.

– Да, я, Станислав, – придерживаясь миролюбивого тона, ответил я.

Он, в домашних тапках на босу ногу, запахнутый в понизу окантованный висюльками голубой халат, отодвинул Марину, которая покорно отошла вглубь.

Престижный муж схватил мои цветы, коробку с куклой и, ничтоже сумняшеся, выкинул их в лестничный пролет. Я оторопел.

Деловой коммерсант невозмутимо действовал дальше. Он, как я понял, решил изобразить из себя «завязавшего» бугая из «Джентльменов удачи».

– Слушай, Доцент, я обещал тебя с лестницы спустить, если заявишься сюда? Так что, Бельмондо, не обижайся.

Он пытался схватить меня за шиворот, но я отбил его руку. И когда он снова протянул руку к моему воротнику, мой кулак снизу вверх с выворотом врезался в женственно-волевой подбородок Марининого мужа. Модный коммерсант не учел такого поворота совершенно. Он вскинул ноги и, вылетев из своих шлепанцев и оказавшись в невесомости, стукнулся головой об электросчетчик, вмурованный в стену. Как переломившаяся гипотенуза, спина к стенке, голые ноги на полу, Станислав с задранным халатом расслаблялся на лестничной площадке. Красно-белый алюминиевый диск электросчетчика над его головой быстро крутился, отсчитывая киловатты электроэнергии и его нокаут. Бедному Станиславу не удалось покрасоваться перед своей женой. Да простит меня Марина в этой некрасивой сцене, но такого унижения я не смог перенести. Возможно, в целом я был неправ – и мне потом стало неудобно – действительно, какое право я имею врываться в чужую семью? Но тогда я вложил в удар всю свою ненависть к человеку, который имел Марину, имел от нее ребенка, который каждый вечер спит с нею в одной постели, которому она покорна и уделяет, наверное, все свое время, которому она, возможно, даже говорила «люблю» и который допустил, чтобы она постригла свои волосы. Вот что было дополнительно скрыто в моем ударе. А я ведь только за один ее час был готов отдать весь свой трехмесячный заработок. Да что там деньги! Я был готов просто за так умереть, отдать свою жизнь, если бы только она пожелала. Ради нее я был готов на все, даже ни разу и не коснувшись ее руки.

А Марина едва ли не билась в истерике:

– Уходи отсюда, Галушкин! Уходи! Я милицию вызову!

Я повернулся, чтобы уйти.

– Чтоб я тебя больше никогда-никогда не видела! – вдобавок повелела она мне.

– Будет исполнено, мадам, – ответил я, взглянув ей в глаза на прощанье.

Ее глаза – ледяная синева с маленькими черными точками посередине – были полны ненависти. От Марины никогда не будет пониманья и прощенья. Я спустился по лестнице, больше не оглянувшись на нее.

Я шел пешком, под поганое настроение начался проливной дождь. На переходе огромный джип с затемненными стеклами на большой скорости летел на красный свет светофора.

– Куда прешь, баран! Процедил я сквозь зубы: зеленый свет горел в мою пользу.

Правда была на моей стороне, я не стал убегать, а принципиально пошел медленно. Машина с хорошими тормозами успела затормозить и остановилась сантиметрах в двадцати-тридцати от меня. Никелированный блестящий бампер едва не коснулся моего колена. Я застыл с внутренним холодком и захотел, чтобы этот столбняк сидящие в машине приняли за олимпийское спокойствие.

В тачке, первый предмет моей зависти, я увидел красивую даму. К ее соседу возникла зависть. Дверь со стороны водителя открылась, и оттуда вместо барана выгрузился дядя, на животе которого едва сходились пуговицы красного пиджака, как у новых русских. Но я его все-таки узнал. Рядом с ней, за рулем, сидел, кто бы вы думали? Мой «драгоценный» тезка, мой одноклассник Костя Подберезов, Константин Александрович Подберезов!

– Ты ли это, родной? Бельмондо! – воскликнул он.

И мы уже бежали друг к другу и обнимались. Сначала наши объятья были вроде крепкими, но уже через секунду ослабли, и мы держали друг друга в объятьях только ради приличия: мы вспомнили, в каких отношениях находились еще в восьмом классе.

Он изменился. Из тщедушного хлюпика превратился почти в дородного детину. У него даже намечался второй подбородок. «Ну и репа выросла!» – невольно восхитился я абрисом Отличника.

– Ты знаешь, я тебя в первую очередь по зубам узнал, – сообщил обрадованно Костя и сразу же потащил меня в машину. – Так, куда идем? Ну, конечно же, в «Россию»!

Я, устроившись на заднем сиденье, «балдел» от езды, не в силах сравнить тишину внутри джипа с внутренним комфортом какого-либо другого автомобиля. Даже уют моей родной «ласточки», так безвременно превратившейся в металлолом, не шел в сравнение. Тем более, что в последний год я ездил в основном на БТРе или на боевой машине пехоты, БМП, тоже, кстати, имеющей очень плавный убаюкивающий ход.

Мы припарковались на стоянку, вышли.

– Один момент.

Подберезов похлопал себя по карманам. Затем сунулся в машину и вытащил оттуда дипломат. Открыл, а там почти битком денег. У нас на всю артель, когда целый сезон жарились на охоте за тушканчиками, и близко не тянуло. Я только в гангстерских фильмах видел столько денег в дипломате.

– Слушай, а ты не боишься, что ограбят? – заботясь о дипломате, спросил я.

Подберезов оглянулся вокруг и вытащил из-за пазухи пистолет Макарова.

– А ты это видел? Пускай полезет какая-нибудь сука – размажу мозги по асфальту. Штука надежная. Хочешь подержать «макара»?

– Да нет, – не изъявил я желания.

Он снова сунул пистолет за пазуху.

– А как же руль? – продолжая заботиться о чужом добре, сказал я, когда мы повернулись к неоновой вывеске «Россия».

Костя, действуя на публику, представленную в моем единственном лице, махнул рукой:

– Да ну его, этот руль! Лариска довезет. Гаишники простят, там они все мои друзья. Лариса, сиди здесь, потерянное время компенсирую, – приказал он девушке и вдобавок пригрозил: – Головой отвечаешь за тачку и имущество.

Шикарная мадам осталась сидеть на своем месте.

Мы зашли в ресторан.

– Что будете заказывать? – подошел к нам официант.

Костя, по-свойски мигнув ему глазом, сказал:

– Милый, нам что-нибудь самое лучшее. Друга детства встретил все-таки.

– Коньячок греческий имеется, «Александрос».

– И все?

– Нет, не все.

– А что еще?

– Еще имеется «Архимедос».

– И все?

– Да, к сожаленью.

– Ну, милый, хотя бы самой паршивой водочки…

Официант с таким болезненным сожалением на лице отрицательно помотал головой, что не поверить было грех. Но искривленная чересчур жалостливой гримасой физиономия говорила скорее о том, что под личным контролем директора ресторана имеется заначка для таких людей, с которыми даже сам Подберезов не держался за ручку.

– Да уж! – Костя постучал пальцами по столу. Чувствовалось, что ему было неудобно передо мной. – Негусто, негусто… Ну ладно, начальник, твоя взяла. Неси коньяк.

Подберезов заказывал, мы пили вдоволь. Поскольку ничего лучшего не оказалось, то от начала и до конца пили греческий коньяк в удлиненной бутылке. Костя поворчал для приличия, а затем с пониманием дела стал похваливать вонючую жидкость, удивительно похожую по вкусу и запаху на самогон, разбавленный одеколоном. Подберезов пил маленькими глоточками, я глушил рюмками, так как тянуть надушенного «Александроса» было невозможно.

Конечно, Подберезов меня раскусил сразу. Мгновенно определил всю мою финансовую состоятельность. Он меня угощал, а я с внутренним унижением соглашался с его заказом и пил с тем же чувством.

Подберезов ничего не скрывал, он «раскусывался» сам. Показывал манеры культурного человека, как бы невзначай хвастался своими достижениями. Подберезов с похвальным листом окончил (о медалях в нашей сельской школе никто даже и не мечтал), затем университет, хотя институт марксизма-ленинизма закрыли, но успел немного пройтись по комсомольско-партийной линии. А теперь Отличник открыл свою посредническую фирму, ездит на джипе, носит пистолет в кармане, а деньги в дипломате. Короче, мой друг детства Костя Подберезов встретился мне в момент своего жизненного блеска. И это человек, которого мы всегда ставили в ворота, так как он не мог двух метров пробежать с мячом, обвести даже Семку Агафонова, самого хилого в нашем классе? Отличник – спекулянт! Все имеет, морально и внешне выглядит благополучно.

Начиная с улицы, когда показывал пистолет, похваставшись всем, чем только можно, «новый русский» Костя Подберезов не успокаивался. Он вытащил радиотелефон и, попикав кнопочками, позвонил в свой джип. «Как там, все спокойно, Ларочка?» – поинтересовался он.

– Классная у тебя телка, – позавидовал я ему искренне.

– Кто? Лариска? Да, – Костя махнул ручкой пресыщено, – шлюха.

Затем он вытащил из другого кармана какую-то счетную машинку, похожую на китайский калькулятор или на японский тамагочи, которых в комиссионных ларьках лежало навалом. С удовлетворением посмотрел на экранчик. Хмыкнул.

– А это что такое? Тамагочи? – сподхалимничал я, изображая интерес к его штучкам.

– Пейджер называется. Знаешь, удобный аппарат. Без него как без рук.

– А-а, – сказал я и похвалил: – Хорошая вещь.

Костя рисовался, но затем вспомнил и обо мне.

– А ты как? Чем живешь? Худой весь, загорелый.

– Ничего, живу… Но как-то не наросло.

– А чего такой загорелый?

– Да был в местах…

– В не столь отдаленных? – захохотал он над своей шуткой.

– Таджикистан, – многозначительно произнес я.

– А-а! – понял Костя. – Наемник?

– Контрактник. Было горячее дельце. Страх, что было. Одному даже автоматной очередью шею перепилил, – не моргнув глазом, приписал я себе ужасный «подвиг» пулеметчика нашей роты. – Да и самому, правда, тоже досталось.

И я, в который раз, разыграл неотразимую среди мужиков коронную карту – воспоминания ветерана, понюхавшего пороху, начал рассказывать про жизнь контрактника.

Подберезову скоро надоело.

– Про Игорька слышал?

– Какого Игорька? Каландарова?

– Ну да.

– А что?

– На «вышку» себе накопал.

– Надо же! – удивился я. – А был такой примерный. Вроде тебя. Перспективный был.

– Я не знаю подробностей. Говорят, вырезали несколько человек. Зверское убийство. Ты же помнишь, он после десятого уехал в столицу, в Москву имеется в виду, вроде учиться, а там связался с нехорошими ребятишками.

– Да? Ну ладно, давай за его светлую память.

После минутной тризны за нашего одноклассника Игорька Каландарова, до конца не выяснив подробности про сгинувшего друга детства, мы снова вернулись к собственным персонам.

(Но предварительно, прикончив «Александра Македонского» с длинной шеей, еще раз подозвали официанта. Теперь для разнообразия приступили к «Архимедосу» – такая же бутылка, такое же вонючее содержимое и почти те же греческие загогулины на золотой этикетке.)

– Да, ты изменился, не тот ханурик, что был в школе, – неосторожно заметил я.

Подберезов не обиделся. Костя, в отличие от других «коммерческих», раскрывался полностью, он сводил счеты со старым приятелем:

– А я знал, что у нас такой расклад получится. Я был принципиальным с детства. И работал все время! Вспомни: «Учеба – ваш главный труд». А вы из-за моей тетради с домашней работой дрались и в футбол гоняли. Так что я все-таки выиграл в гонке нашей жизни. Я все имею! Что не имею, могу купить. Теперь мне начихать с высокой колокольни на все и вся.

– А как же высокие идеалы? Коммунизм? Братство? Всемирное счастье? Ты же вроде комсомольским вожаком был.

– Ну что же, человеку свойственно ошибаться. Эти козлы, что наверху, нас обманывали, а сами хапали и хапали.

Разговор наш переключился на политику.

– Когда же кончится эта мышиная возня наверху? Как ты думаешь, Отличник? Надоел уже бардак в стране.

–Знаешь, Бельмондо, пока вошкается шелупень в верхних эшелонах власти, нам же легче будет нагревать руки. Бог с ним, с этим бардаком. В мутной воде рыбку ловить легче. Так что живи днем сегодняшним.

Докатился я, однако. Костя Подберезов уже стал учить меня, как ловить рыбку! Хотя в нашем озере Светлом даже порядочного головастика ни разу не выловил.

Но мой товарищ детства, видимо, имел право учить меня. Он так небрежно оставил на улице неопровержимые доказательства собственной правоты. То, чего я великими усилиями так и не смог добиться.

– А как же остальные? – спросил я.

– Кто остальные?

– Ну, народ.

– Знаешь, Бельмондо, один умный китайский мужик сказал: «Мудрый беспощаден». Нечего жалеть всех. Каждый заслуживает то, что имеет.

Костя передал хорошо, но перевернул смысл восточной мудрости с ног на голову. Оправдывая свой образ жизни, имел в виду, что если он беспощадный, то значит – мудрый.

Но мне приходилось соглашаться с ним. Не оттого, что он угощал меня, и уж не оттого, что на улице стоит его сверкающий джип с недурственной Ларочкой. У Отличника, оказывается, была целая жизненная стратегия. Он и на самом деле не дурак.

Я разоткровенничался с умным человеком и унизился до того, что начал спрашивать у него совета:

– Послушай, Отличник, почему так, а? Одному везет, другому – нет. Где тут справедливость? Ты думаешь, я не хотел бы жить лучше? Иметь тачку, особнячок, «бабки». «Телки» чтобы менялись каждый день. Плохо разве, согласись?

– Допустим, существует закон сохранения энергии, массы. А я думаю, что существует закон сохранения всего. Ты больше тратил, чем копил. Хотя, может, ты тоже что-нибудь заработал, просто еще не проявилось, откуда мне знать. Ищи, зарабатывай, – Костя сделал открытый жест. – Да, жизнь ничего, жить можно, брат. Вертись только, занимайся делом, и будет у тебя все.

Подберезов, кажется, достиг своего. Он чувствовал свое превосходство и начал меня учить.

– Да уж, – только машинально отвечал я на все подберезовские высказывания, которые ложились, как кирпичи. Я отходил от пережитого на лестничной площадке и теперь уже с удовлетворением вспоминал свой удачный удар по вздернутой челюсти Станислава.

Наши мировоззрения с другом детства не слишком различались. Мы оба выясняли, как выбрать средства для достижения цели, как правильней приспособиться к жизни.

Напоследок подозвали официанта. Подберезов рассчитался и при этом отвалил такие чаевые, что я пожалел, почему в детские годы не держался с ним душевней.

Я чувствовал себя пока сносно, но по опыту знал, что «нагрузился» – как никак полтора великих греческих деятеля мои. Костя хотел подвезти до дома, но я отказался, под предлогом, что надо пройтись по воздуху. Тогда он проводил до остановки и, пожав на прощанье руку, сказал:

– Заходи, брат, если какие проблемы возникнут.

На этом и расстались.

В тот вечер, проиграв Подберезову в выборе способов достижения цели, я проглотил еще одну горькую пилюлю. Мне оставалось только поблагодарить его за угощение. А как же быть с тем, что он так хорошо учил и за что получал пятерки?

Это был, после замужества Марины, пожалуй, второй удар ниже пояса. Это заставляло меня более пристально всматриваться в новые веяния, стараться изменить взгляды на жизнь и ориентацию на общечеловеческие ценности. Может, я перестал чего-то понимать? Я – последний совок нашего времени? Я, оказывается, в глубине души еще верил в светлое будущее!

Он всегда был спокойным и расчетливым, этот отличник Костя. Мне никогда не удавалось пронять его. И это часто раздражало в нем. Несмотря на то, что мы носили одно имя, я как будто по сравнению с ним второсортный! А ведь он всегда находился с нами в одной компании.

В автобусе народу было чуть поменьше, чем обычно бывает в часы пик. Людей набилось примерно до трех четвертей пикового состояния «кильки в бочке». Меня, тихого и печального, стало потихоньку раскачивать, и, видимо, этим я допекал пассажиров вокруг себя. Но при каждом точке в бок все оглядывались и никак не решались что-нибудь сказать.

Кондуктор, сухонькая боязливая старушка, со своим неэффективным «платим-показываем-проездные-билеты», медленно пробираясь к хвосту автобуса, подошла ближе и, поняв, что навряд ли чего с меня возьмешь, повернула обратно. Народ не платил. Все, ничего не показывая, говорили, что у них проездные и удостоверения. А один остряк посоветовал: «Бабка, замолчи погромче».

Я никогда не платил за проезд, тем более сейчас, имея льготное удостоверение ветерана. Но вдруг во мне проснулась гражданское самосознание.

– Эй, мамаша, я оплачиваю! Эй, билетерша, подожди, на, держи, – почувствовав себя лояльным, законопослушным гражданином, я полез в карман за деньгами и высыпал всю мелочь в кондукторскую ладошку.

Поддал я крепко, меня мутило, но в целом держался еще хорошо. Я вообще даже под сильным градусом был устойчив и редко переключался на «автопилот». Случаев пять только могу, пожалуй, вспомнить за всю свою жизнь.

Но тут какой-то стоящий рядом со мной хмырь с золотыми зубами, с синим татуированным крестом на пальце, что-то буркнул, на что я не обратил внимания, так как не расслышал толком, что он сказал. И он, после разведки на предмет безопасности, начал придираться ко мне:

– Ты че так нахлестался, интеллигент? Тут люди, понимаешь, едут домой, к детям, а ты надрался и мотаешься? Людям работать мешаешь. Ты, наверное, был в ресторане, в культурном обществе, да? У вас там базар был, да? Вы там речи блатные толкали туда-сюда, да? Чувак, зачем, спрашиваю, так нажрался? Че молчишь? Ты всем такой пример показываешь, да? Ты борзый, да? Ты нас не уважаешь, да?

Видимо, «фиксе» было скучно, и он решил поискать приключений. Он был такой напористый и находчивый, так бойко сыпал фразами, которые мне показались очень обидными, что я никак не мог сообразить, как бы заткнуть его добротно отремонтированную хлеборезку. «Смотри-ка, угадал!» – только смог удивиться я в своем затруднении.

Злоба во мне, вот уже третий раз обижаемом за этот вечер, волнообразно возрастала, и, невольно переходя на его стиль, неумело используя тюремный жаргон, я, наконец, сообразил что-то несуразное:

– Увянь, козел. Просидел, чай, на параше пятнадцать суток, вот и оборзел, да?

Видимо, я задел «фиксу» за живое, потому что мой златозубый оппонент покрылся бурыми пятнами, а словесный понос стал более прерывистым:

– Ты за это ответишь, да? Я тебя найду, да? Ты понял, да?

– Я тебе свой адрес могу дать, козел, приходи, гостем будешь, уже жду, – с наслаждением выдохнул я, видя, что он наконец-то слегка подрастерялся. Я его обманывал: своего адреса я ему не  мог дать, так как нигде не был прописан.

– Щас мы с тобой выйдем, потолкуем, – зловеще пообещал он и, видимо, уловив знакомые черты, ошибочно добавил: – Ален Делон.

– Выйдем, выйдем, если сможешь, – ответил я. Моя правая рука, державшаяся за поручень наверху неожиданно даже для меня самого сорвалась и по пути у самой его физиономии автоматически сформировалась в кулак.

Сначала из всего, что он говорил, самым обидным словом для меня было «интеллигент», но путаница Бельмондо с Делоном для моего гипертрофированного восприятия показалась невыносимо обидной. И того, что этот грамотей неправильно произнес мое прозвище, простить я уже не смог, последнее оскорбление довело меня до белого каления.

Мой кулак проехался по его лицу. Мой собеседник на мгновенье застыл строго вертикально и, с разбитой, окровавленной рожей, быстро, почти упав, опустился вниз, на колени. Этот вечер был удаче в боксерском плане, Егор мог гордиться своим учеником.

Толпа, конечно же, как водится в подобных случаях, во время всей этой безобразной сцены безмолвствовала (только робкая кондукторша все-таки попыталась возмутиться, и какая-то мамаша издалека вякнула, мол, поосторожней, тут дети). Тут автобус остановился, двери раскрылись, и меня, почти уже невменяемого, вынесло вместе с повалившей толпой на улицу.

Возбуждение трезвило меня. Но в темноте улиц проклятый греческий коньяк начал пробирать все больше. На улице я помню только фонарный свет. Меня замутило. Шатаясь, я только успел забежать за угол, как поганая отрава начала раздирать меня, и тут, наверное, я отключился, перешел на «автопилот».

 

 

Утром я очнулся у сестры. Светило солнышко, на подоконнике цвела герань. И нестерпимо захотелось поехать домой, зализывать свои раны. Спросив в долг у Светланы, я поехал домой, к матери.

Всю дорогу я мучился от вони, исходящей из вечно горящих тормозных колодок автобуса. Выйдя из тошнотворного «Икаруса» чуть раньше, я пошел вдоль дороги, вспоминая позабытые запахи своей малой родины.

В городе я разучился любоваться природой. Перемены сезона уже не волновали душу, как раньше. В детстве всем существом, зрением, обонянием, осязанием чувствуешь природу. В городе я не радовался, если был ясный солнечный день, и не огорчался, если шел дождь со снегом. Правда, лето в городе мне нравилось больше из-за того, что требовалось меньше одежды и легче было прокормиться. А в детстве я любил теплую погоду, веселую пургу и терпеть не мог дождя.

По пути я анализировал прошедший вечер. Случай с семейством Оляпкиных вспомнил со стыдом. Неудобная ситуация получилась. Но я не мог поступить по-другому. Терпеть унижение вообще тяжело, а тем более перед Мариной. И этот случай в целом держал меня в неудобном взвешенном состоянии. Я избегал вспоминать подробности случившегося на лестничной площадке.

Встречу с Отличником по полочкам также особо не раскладывал. Один горький осадок в душе, зависть и сожаление о прошлом. Правда, удивила новость про Игорька Каландарова, с которым мы когда-то были закадычными друзьями.

А с «фиксой» меня взяло раскаяние: «И зачем я погорячился? Нельзя так неприлично поступать с людьми. Теперь человеку опять придется вставлять золотые зубы. Золото нынче дорогое. Хорошо, если не потерял. А если он проглотил их?» – пожалел я фиксу.

Но тут же расхохотался. Я признался самому себе, что мое сочувствие было лицемерным. В глубине, под грубой коркой своей души, я испытывал удовлетворение.

Я дрался, как учил меня Егор. И в самый ответственный момент его наука не подвела. Надо сказать, что таких обильных на удачные нокауты несчастных вечеров у меня никогда не было. Я для разминки крутил Егоровы нунчаки каждый день, но дрался очень редко и старался мирно разобраться с возникающими такого рода проблемами. Егор учил меня теории и практике борьбы. И я знал, из его же трагического примера, что кулак не всегда может помочь в критические моменты. Иногда лишение передних зубов будет самой малой ценой. Это в лучшем случае. Егор в сугробе был случаем худшим.

Когда я пересекал дорогу между селом и фермами, по пути попалась лужа. Хотя лужей это трудно назвать. Целое озеро, целое море грязи простиралось передо мной. Насколько я помню с детства, лужа-море почти никогда не засыхала.

Я остановился на «берегу». Мелкая рябь пробегала по тонкому слою незамутненной воды. Шмыгали мелкие хвостатые букашки. Зарываясь в ил или ложась на дно, они становились незаметными.

Странное чувство овладело мной. Мне непреодолимо захотелось нырнуть в это болото. Что я и сделал. Почему-то вспомнив Михаила Жванецкого с его монологом «Слабо», я прыгнул прямо в своем цивильном костюме в холодное жидкое месиво, прямо в широкую колею разбитой дороги, в целое озеро грязи глубиной почти метр, где задние колеса трактора «Беларусь» тонули более чем наполовину, выше своей оси. Мне было противно, и одновременно с этим я испытывал странное горькое удовольствие. Я только боялся, чтобы никто не появился в этот момент на дороге. Это мое! Мне с детства знакомо ощущение грязи, когда после дождя мы, закатав выше колен брючины, бегали босиком по улицам. Я в самом начале своего сознательного бытия, скатился, барахтаюсь и никак не могу выбраться отсюда. Это было как пророческий сон, как символ моего состояния, моего социального положения, моего душевного развития, развития моих мыслей, всех сфер моей жизни. Я барахтался и визжал, скулил, остро осознавая, куда я скатился, где нахожусь и откуда по-настоящему никак не могу выбраться. Я остро осознавал свою маргинальность, ощущал скользкое дно моей жизни. Не знаю, как это выглядело со стороны. Наверное, или смешно, или страшно.

Рыча, я вылез из лужи на четвереньках, встал, пошел по направлению к озеру Светлому. Там искупался, постирался и, пока одежда сохла на жухлой траве, грелся на солнышке. Был теплый сентябрь. Еще не очень холодно, но, согласно народным байкам, Илья-пророк еще в августе в свой праздничный день в водоемы уже бросил по пуду льда.

Я просыхал на берегу озера, смотрел на высокое небо, и мне тоскливо захотелось высокого, как это небо, светлого и бесконечного, хотелось вырваться из паутины своей судьбы. Мне хотелось счастья. И было до слез жалко самого себя.