Сергей Казнов
ЧТО ОНА ГОВОРИТ
Он уехал впотьмах, в полшестого, и смутный перрон
оглашался уже не словами, но криком ворон.
Слов же было немного, и были привычно просты,
как всегда, когда он и она пред лицом пустоты.
У них был на двоих ворох писем, а сверх – ничего,
только ночь накануне их сделала ближе всего.
Он решил, что уедет с утра, и она не спала
эту ночь, а когда небосвод добела
был отмыт и вся жизнь возвратилась на круги своя,
то тогда и его уже не было в этих краях.
Слов же было немного – не тот был тогда колорит.
Но казалось ему целый путь, что она говорит.
«Ожидания входят в привычку, от них не уйти...
Не замерзни, любовь, в электричках, не сбейся с пути.
Ты уедешь туда, куда даже нельзя позвонить,
кроме нашей любви, тебя некому больше хранить.
Так до будущей встречи! В иголочку ниточку вдень!
Пусть твой дом будет счастлив, когда ты войдешь в его тень…»
Ах, увидеть ее – на секунду, глазком, уголком!
День их будущей встречи написан в трубе угольком.
И, шатаемый пульсом, в холодном вагоне потом
он ни слова не скажет о том, что случилось, о том...
Только кто-то огромный толчет в небесах лазурит
и мерещится снова ему, что она говорит.
* * *
Этой зимою в городе на реке
я заболел, путешествуя налегке
по площадям, переходам, дорогам и бездорожью.
Эта болезнь – возвращение в те миры,
где посмотреть с вершины большой горы
значит опять спуститься к ее подножью.
Эта болезнь – возвращение в мир тщеты,
где уже не душа, но еще не ты –
куколка, кокон. Дюймовочка в летаргии –
мечется, ищет, барахтаясь в темноте,
где все соседи, кажется ей, не те,
но неизвестно, где там живут другие.
Так же и я – мигрируя по телам,
по простыням, листкам, по своим делам,
все возвращаюсь к подножью горы, к истоку,
все-то с подножья вверх или вниз гляжу,
силясь понять, к чему я принадлежу –
к северу, к югу, к западу ли, востоку.
Все-то не так, и логики нет нигде.
Только барахтаясь в темной, слепой воде,
средь площадей, переходов, времен, традиций –
ведаю, что заповедано мне уже
все пережить: как суждено душе
сбросить свою личину и вновь родиться.
* * *
В такой мы взрослели отчизне, что крепко держись.
Мы верили в то, что нам хочется пить, и что жизнь –
подобье напитка; считали, что правда в вине.
Но жизнь моя – нитка, а истина – в веретене.
И тянется пряжа, сучится, сплетается сном
и движется дальше, влекомая веретеном.
И тянется к истине жизнь, оплетаясь вокруг,
и против желания пишет заведомый крюк.
Но время приходит, смотри же – не это ль душа?
Из хаоса пряжи сплетается правильный шар.
Он вырос из тьмы, где волокна то вместе, то врозь…
Но каждому шару нужна непременная ось.
И что бы нас ни удручало на шаре земном –
он кружится в космосе, движимый веретеном.
Сплетая дороги… Ты думаешь, истина в нас,
и в этих дорогах, и в этом сплетении фраз?
Попытка не пытка – на дне, и в огне, и во сне…
Но жизнь моя – нитка, а истина – в веретене.
* * *
Мало друзей у меня, все не сойдусь ни с кем.
Все – как следы коня ночью в сухом песке.
Дует ночной Борей, дует ночной Эол.
Ну же, ищи скорей! – Утром песок как стол.
Утром все время вспять, утром – день ото дня…
Знать, неспроста опять люди бегут от меня.
Мало друзей у меня, все они далеко.
Льется, о дно звеня, лунное молоко.
Щедро, куда-нибудь, в чащу, на дно пруда;
все о себе забудь и загляни туда.
И из воды, со дна, медленно встанут сны,
светлые, как луна, как молоко луны.
Мало друзей у меня, близких и вовсе нет.
А посмотреть из огня, вчуже, на этот свет –
темный комок пыльцы, медлен и невесом,
падая на весы, кружится вниз лицом
там, где спешить не след, где не бывает «вдруг»,
только печальный свет и никого вокруг.
* * *
А язык сравнений предельно прост,
ощутим и зрим, а порою груб.
Не сердись на это, не зли поэта.
Вместо всех стихов – лошадиный хвост,
вместо жизни всей – лошадиный круп,
а седла и всадника вовсе нету.
У моей любви больше нет удил,
она знать не хочет про свой удел,
что ей нужно, спросишь ты, что ей нужно?
Никаким чутьем не понять ее,
Потому что голод, а не чутье
заставляет лошадь бежать к конюшне.
