Чернова Анастасия

 

1

Тимур всегда ходит пешком. Даже на последний, девятый, этаж. «Это полезно, ты тоже сама поднимайся», – сказал он Маше. Она только рассмеялась: последний дом перед широким полем – особенный, на площадках между этажами часто стоят какие-то люди, курят и поют песни, а на ступенях спят их товарищи.

– Вообще, это непорядок, – отреагировал Тимур. – Я имею в виду песни на этаже. Хоть милицию вызывай! А старшая? Куда она смотрит?

– Тиму-у-ур... – протянула Маша, – неужели ты сам раньше не тусовался в чужих подъездах?

– Я? Да никогда! Я учился. В олимпиадах участвовал.

Здорово, конечно, с детства быть таким собранным. Маше вспомнилось, как Леша, ее родной брат, часто пропускал школу, а когда ему исполнилось семнадцать, иногда не возвращался ночью домой. Мама ждала его, выходила к подъезду, всматриваясь, провожала взглядом редкие автобусы. Маша тогда оставалась дома одна. Сидела, не шевелясь, на кровати, и картины, одна страшнее другой, возникали перед глазами.

– Ты чего, Маш, – спросил Тимур, – чего задумалась?

– Да так. Вспоминаю. Я никогда не участвовала в олимпиадах.

– Правда?.. А я старался учиться на пятерки.

– Мм...

– Ты чего, Маш! – Тимур заулыбался. – Школа в прошлом, а ты такая милая! – И он, нагнувшись, быстро поцеловал ее.

В ночном звоне троллейбуса зловеще гудел лес; Маше вспомнился теплый день и как они с братом поехали вдвоем
гулять, тайно, ничего не сказав маме. Это было, пожалуй, лучшее время, спокойное, радостное, с долгими светлыми вечерами. В лесу стройные, устремленные к облакам, густые
березы! Высокие травы, запах смолы и незнакомых горьких ягод. Перелески чередовались с небольшими лужайками, всё было наполнено светом и трелью птиц.

«Держи, – Леша протянул футляр с фотоаппаратом, – ты же хотела».

Они расстелили старое покрывало и сели в тени, под орешником.

Узкий ручей, огибая корни, серебрился неподалеку. Леша достал из рюкзака персиковый сок, сушки и сигареты.

«Ты же, кажется, хотел бросить?»

«Пока нет...» – он встряхнул со лба челку. Его глаза были темно-голубыми, а лицо бледным, даже серым, оттенка газетной бумаги. Но когда Леша улыбался – на щеках появлялись аккуратные, очень милые ямочки. Он лежал на животе, смотрел на ручей. Листья и мелкие палки, кусочки коры – неслись, подхваченные быстрым течением.

Через неделю он пропал.

С тех пор летние короткие ночи стали особенно тревожными, мир медленно погружался в стоячее, душное марево, из которого нет выхода. Только небо, ярко-голубое, льет безразлично свой жаркий свет...

– Терпеть не могу лето! – говорит Маша.

– Ну даешь... – удивляется Тимур. – Как хорошо летом! Выезжаешь на дачу к бабушке. И вот сидишь где-нибудь, читаешь. А вокруг... цветы, бабочки... Красота!

– Ты ездишь на дачу?

– Конечно. Или на море. Как здорово купаться... рано утром...

– А мне иногда снится лес... там, знаешь, – Маша замолчала, ей хотелось рассказать про ручей и про густые ели. То самое место. Но не смогла подобрать точных слов.

– Вот-вот, – подхватывает Тимур, – лес мне тоже снится! А еще небо! И ты летишь по небу, да?

– Не знаю... нет, не совсем.

– Я часто летаю во сне! – продолжает он.

Его голос звучит уверенно, и вид очень довольный.

«Подумать только! Какие сны!.. И жизнь как четкий вектор на белом листе бумаги».

2

Тимур и Маша познакомились в этом году, в самом начале весны. Он выступал на конференции, посвященной творчеству Льва Толстого. Строгий костюм, вьющиеся волосы, разделенные на пробор, и тонкое, даже утонченное, лицо с небольшими темными глазами. В спокойном, тихом голосе чувствовался ум. Но Маша могла бы и забыть о нем, если бы в тот же самый вечер они не встретились в автобусе. Теперь он был в очках и стоял, держась за верхний поручень.

Автобус застрял в пробке. «Жаль, – думала Маша, – я не села в маршрутку. Мигом бы объехали...» Словно в подтверждение – в глубь двора, петляя, нырнула маршрутка. Маша скосила глаза, а тот, с конференции, хоть бы что, достал толстую книгу и теперь увлеченно читал. «Мда... времени зря не теряет...» Неожиданно он поднял голову и посмотрел прямо на нее. Улыбнулся. Маша ощутила внутри себя легкий холод и закрыла глаза.

Но он уже говорил:

– А мы ведь знакомы! Вот интересно! Куда ты едешь?

– Знакомы? – Маша схватилась за поручень, автобус судорожно качнулся.

– Тимур. Меня зовут Тимур!

– Мария... – ей понравилось товарищеское и простое обращение на «ты». – Я – домой.

– Вон как. Ну и я тут живу. Вот так совпадение, в одну сторону!

– Лучше бы на маршрутке...

– Да ну, зато здесь читать можно! – он приглушенно рассмеялся. – Самый раз для «Войны и мира». При желании всю классику осилить можно.

– Неужели? – улыбнулась Маша.

– Конечно! Толстой, Тургенев и Бунин – вот вся наша классика. Я бы сказал, столпы всего. Остальное – ветви.

Тургенев с Буниным всегда казались ей несколько тягостными писателями, прекрасные и печальные девушки Тургенева, от смуглых лиц которых веяло нафталином, и герой Бунина, погруженный в краски и звуки мира, словно утопленник. Но она промолчала. Автобус медленно двинулся в сторону дома.

– Но, кстати, – продолжил Тимур, – читать в транспорте я бы не рекомендовал. Трудно сосредоточиться, толкотня.

– Разве что детективы.

– Детективы? – он поморщился, – я не читаю.

– А почему? Вот там сюжеты! «Господин с собачкой». В пальто, утром, идет по бульвару. Собачка на бельевой веревке.

– В детективе много выдумки. И мало созерцания.

– «Торговый ряд», – объявил водитель, – следующая остановка «Гастроном».

– А мне выходить через одну, на «Универсаме», – сказала Маша.

– Ой, мне тоже! Где ты живешь?

– В доме 45, такая высотка из красного кирпича. Самая крайняя. За ней пустырь.

– Так мы соседи... Я живу рядом, в доме 47... Ну и дела! Как здорово, что мы встретились. Вообще, на автобусах редко езжу. Поэтому, наверное, классику не всю еще осилил. Мировую, имею в виду. Обычно на машине, и очень быстро. Я объезжаю пробку дворами.

– Дворами?

– Да, но сегодня и завтра машина в ремонте.

Вскоре они вышли. Уже виднелся небольшой сквер, несколько тополей и лавки, а посередине фонтан, похожий на металлический таз, в центр которого вкрутили узкую трубу. Летом здесь была тень и прохлада, в клумбе пестрели цветы, а на лавках сидели люди. Сейчас же лишь влажно блестели столбы фонарей да стая ворон, резко каркая, бродила вокруг фонтана. Сразу за сквером начинался ряд блочных новостроек.

– Я-то живу здесь недавно, – заметил Тимур, – переехали с Речного вокзала, а раньше, говорят, были одни пяти-
этажки... Их не осталось почти.

– Знаю, мы с Ниной, моей подругой, гуляли. На той стороне, ближе к кладбищу – есть. Я сейчас к ней зайду. Мы еще, может, погуляем.

– Эх, кладбище, – вздохнул Тимур, – философские мысли! Прекрасная горькая жизнь...

На прощание он спросил у Маши адрес электронной почты: «У меня вопрос по конференции будет. Да и так, на всякий случай...»

Нина уже давно ждала и вышла встречать на лестничную площадку в халате с розовым пояском и в шлепанцах на босу ногу.

Прошел возраст, когда они играли в куклы или лепили из пластилина сказочных зверей. Но в комнате Нины ничего не изменилось, всё так же на подоконнике росла тонкая финиковая пальма, а на письменном столе, в банке, стояли фломастеры.

– Это судьба! – расширив глаза, торжественно произнесла Нина, когда Маша рассказала о необычной встрече в автобусе. – Вот увидишь! – Она включила радио и, привстав на цыпочки, стала танцевать. «Тум-тум-тум» – звенела мелодия, будто монеты сыпались.

– Не хочу, чтобы судьба, – ответила Маша и отвернулась. На душе было грустно. Таял снег, сумерки опустились в город...

 

3

Шаги на лестнице стихли. Где-то рядом зудяще сверлили стену. Так поздно! Маша вернулась в комнату и, забравшись в кресло, полистала книгу, которую сегодня подарила Нина. Красивая мелованная бумага, на каждой странице рисунок: розы, девушки с золотыми косами, печальные прекрасные дали и домики в одно крылечко. Слева от картинки крупными, вьющимися буквами напечатаны стихи. «Я любил, я так любил, а вы...»

Маша встала на табуретку и убрала книгу на дальнюю, верхнюю, полку. Зашторила окно. Включила настольную лампу. Ее комната была обычная, даже стандартная. Кровать у стены, книжный шкаф, письменный стол с компьютером, кресло в углу. Круглый узорчатый коврик на полу. Но сегодня, в день рождения, посередине комнаты – еще стул, пиала с ванильным зефиром и конфетами, на кровати – аккордеон. Как всё-таки душевно они пели, и конца, казалось, не будет наигрышам. Только Тимур немного скучал. Он мало знал песен и вообще не пел. Он бродил вокруг шкафа и рассматривал книги.

Потом на кухне пили вино, заедая голландским сыром. Коля высунулся в окно: «Какое поле!» Он утверждал: «Если за окном – поле и цветы, жизнь становится еще прекраснее».

– Но там всё вытоптано, – ответила Маша, – и кроме крапивы-полыни ничего не растет. А вон широкая тропинка. По ней гуляют с собаками.

– А за пустырем – другой район?

– Да, уже другой.

– С днем рождения! – провозгласила сокурсница из института Таня. – Желаю успехов и... любви.

Сегодня Маше исполнилось девятнадцать. И теперь, когда она осталась одна, было пустынно, и монотонно капали минутами старинные часы на стене. Она упала спиной на кровать и лежала, раскинув руки. Вслушивалась в ночные звуки за окном, где-то далеко пролаял пес. На душе стало мирно, она закрыла глаза. Девятнадцать лет...

 

Жаркое и яркое, словно спелый мандарин, московское лето. Тимур работал в туристическом агентстве заместителем директора и одновременно писал заключение к своей диссертации «Роль союза «и» в творчестве Льва Толстого». «Часто именно в мелочах содержится ключ к миропониманию», – любил говорить он. И добавлял: «Толстой мне, правда, теперь как мозоль. Опротивел вконец». Работал Тимур без перерыва: к девяти утра спешил на фирму, поздно вечером возвращался и включал компьютер, чтобы выверять, еще раз переделывать некоторые главы. На подоконнике, и на полу, и на столе – горы книг. И все в закладках, исчерканные карандашом. Его трудолюбию можно было удивляться. Маша, напротив, в июне сдала последний экзамен за второй курс и теперь отдыхала. Проснувшись к двенадцати, неспешно завтракала. Жевала поджаренный бутерброд, читая журнал с последними новостями культуры и политики. Около четырех, устроившись в кресле, смотрела черно-белые детективные фильмы. Наконец, ближе к вечеру, отправлялась на прогулку с Ниной и пуделем Чарликом. Пудель деловито семенил впереди, они с Ниной шли под руку и разговаривали. Приятно веяло легкой прохладой, и тонкий месяц уже прорезался в бледнеющем сгустке неба. Что могло быть лучше таких вечеров!

В субботу Маша каталась с Тимуром на роликах, – к выходным Москва стихала, многие выезжали на дачи, и на улицах, залитых солнцем, было пустынно. Ролики у Маши старые, на бугристом асфальте сильно стучали, но это даже нравилось: город ощущался почти физически, каждым
своим криво поставленным крохотным камнем. Тимур летел бесшумно, словно тень. Он боялся упасть и обязательно надевал шлем и наколенники.

Тимур рассказывал про своего бывшего друга – роллера Вавилова, «вот для кого город – своя стихия». Если Вавилову нужно было проехать в метро, он махом перепрыгивал турникет и на второй секунде уже проскакивал все ступени эскалатора. Всего за одну секунду.

– Как? – изумлялась Маша. – Это реально? Ведь всегда по эскалатору кто-то идет, спускается. Или стоит. Не объехать.

Оказалось, Вавилов мчится в пространстве перил, между светильниками. Понятное дело, дежурные в истерике. Да поймать не успевают – Вавилов сразу в другой конец станции, в поезд – прыг! И был таков.

– Знатный роллер... – повторяет Тимур. – Нет для него непреодолимых ограждений, заборов. Говорит даже: «Могу на крышу забраться и перепрыгивать с дома на дом, с дома на дом. И так всю Москву!» Но тут уж, правда, ему не верят. Хвалится.

– А почему, – интересуется Маша, – как это, «бывший друг»?

– Да так... Понимаешь, время идет, мы меняемся. У каждого свои интересы. Нам теперь просто не о чем разговаривать. Хотя и не ругались.

– Никогда бы не смогла так...

– Еще бы. Колеса за неделю стираются в порошок.

В конце августа Тимур уехал отдыхать в Испанию, а Маша, неожиданно для себя, устроилась работать в музей русского зарубежья. Про музей узнала случайно: как-то раз решила пройтись пешком по району, незнакомому и сильно застроенному. Раньше она проезжала это место на автобусе, фасады старинных домов подступали к самой дороге так, что даже для узкого палисадника не оставалось места. Балконы также выходили на проезжую часть, и Маша на третьем этаже приметила старушку: всегда, в любую погоду, она сидела на мягком стуле и равнодушно смотрела вниз, на бесконечную вереницу машин.

Теперь Маша обошла этот дом и обнаружила, что за ним, во дворе, необыкновенно тихо. Словно и не было той шумной, в клубах дыма, дороги. Здесь росли густые каштаны, стояла скамейка и деревянные качели. В ветвях щебетали серые птицы. И ни души. Она уже собиралась повернуть обратно, как вдруг заметила напротив желтоватый дом с медной табличкой. Подошла ближе и прочитала: «Здесь родился Иван Волгин. Дом-музей». Увядшая белая роза воткну-
та в щель между стеной и табличкой. Над дверью висел колокольчик, Маше захотелось зайти. Она не знала, кто такой Волгин, но дом казался невероятно старым и уютным!

В музее одна большая прохладная комната. У стены письменный стол с ящиками, старинное кресло, обитое зеленым бархатом, и шкаф с книгами. Маша не успела посмотреть портреты и фотографии, как к ней подошла пожилая женщина и сообщила: «Эти вещи – не подлинник. Однако, по свидетельству друзей, именно такое кресло было у Ивана Тимофеевича на квартире в Таллине, где его арестовали».

– А стол?

– Стол привезли из Твери. Как говорят очевидцы, за подобным он писал холодной зимой свою последнюю повесть.

– Повесть?

– Даже черновиков не осталось. Он не успел издать. Всё уничтожено. В журнале «Полевые цветы» сохранился единственный отрывок, опубликованный в первом номере.

Женщина устало вздохнула и присела на стул.

– Почти всё уничтожено. Ранние стихи, дневники, рассказы. Только дом вот. В нем Иван Тимофеевич родился.

За окном, за кисейным изгибом занавески, пробежал мягкий ветер, и клен у крыльца чуть дрогнул своими широкими, ярко-зелеными листьями. И вновь всё стихло...

– А потом? – спросила Маша. – Потом он переехал в Таллин?

– Да, с родителями. Ване три года исполнилось, когда революция случилась. Впрочем, в этом доме он только родился. Отец – сапожник, и они съехали вскоре. Отец сильно пил, пришлось продать комнату.

На стене, под стеклом, висела старая фотография, пожелтевшая с краев. Серьезное лицо, без тени улыбки, и очень живые темные глаза. Казалось, он о чем-то задумался, но одновременно вот-вот заговорит и засмеется.

– За год до расстрела. Последняя фотокарточка, двадцать пять лет... – пояснила Маше сотрудница. – А это, – она показала на крошечную, размытую фотографию, – дочка Лида. Полтора года.

4

Прозвенел будильник, Маша, привстав на локте, отключила и вновь легла, натянув одеяло до подбородка. Сон заглатывал обратно, словно омут. Что случилось? Ах, да, день рождения, вчера праздновали день рождения. Тимур подарил картонный конверт для фотографий, Нина – красочную книгу со скорбными стихами, Таня – коробку конфет, а Коля – друг детства – хрустальную вазу и пять белых роз. Уж его подарок всех поразил. Ваза сверкала, точно снег под солнцем на вершине гор. «Сразу видно, этот Коля – мот, – сообщил тихонько Тимур, – уж куда лучше приберечь деньги, а не бросать их на всякие подарки. Ведь потом можно купить что-нибудь нужное». Пели песни, дурачились, пытались сыграть на кухне в футбол и чуть не разбили сахарницу. Мяч залетел прямо в торт. Конечно, стоит быть серьезнее и степеннее. Но кто же, кто знал, что так получится...

– Я догадывался, – признался Тимур, – поэтому и не участвовал.

Бедный Тимур. Тем временем он смотрел документальный фильм про овцеводство в Англии. Так странно и трогательно: его совершенно не интересовали футбол, рыбалка и пиво. «Рыбалка – скучно. Футбол – слишком азартно. А пиво – вредно», – лаконично пояснил он. И Маша понимала: «Да, Тимур – лучший, читает классику, много думает и много работает; он приветлив, бережлив и любознателен. Какое счастье – встретить такого человека!»

К Новому году, в конце декабря, у них будет свадьба. Тимур перед недельным отъездом в Испанию подарил ей позолоченное колечко, при этом сказал: «Вот так, позволь стать мне твоим мужем». Звучало несколько вычурно и
театрально, но Маша растрогалась и не знала, что ответить. Оказалось, ответ и не требовался.

– Не забывай, – шутила после Маша, – я ведь не сказала «да».

– Да я, – перебивал Тимур, – посмотрел в твои глаза – и понял всё. Понял без слов.

Их дружеские отношения приобрели с тех пор какой-то новый, доверительный оттенок. Теперь Тимур звонил очень часто, несколько раз в день, а вечером, если они не встречались, отправлял по электронной почте небольшое письмо и рассказывал про свои дела.

Еще в августе он познакомил Машу со своими родителями. Словно из добротного советского фильма, родители выглядели в меру молодо и в меру почтенно, они были одинакового роста и, кажется, до сих пор любили друг друга.

– Тимур, принеси еще один стульчик, – хлопотала, не переставая улыбаться, мама, Ольга Викторовна, – у меня шарлотка, сейчас достану из духовки.

Стол накрыли в большой комнате, Маша села рядом с Тимуром на диван, застеленный клетчатым мохнатым покрывалом. Завязался разговор на общие, отдаленные темы: про погоду, «какое жаркое лето!» и про городскую политику «совсем Москву застраивают!». Ольга Викторовна слащаво улыбалась, даже когда говорила. Каким-то удивительным образом слова образовывались из полумесяца улыбки, а взгляд оставался внимательным и печальным. И от этого несоответствия Маша ощущала смутную тревогу.

– Маша-то, кстати, в удивительном доме работает, в котором родился писатель Волгин, – сказал Тимур, – мам, у дома дощатое крыльцо. До сих пор! Представляешь? И это в самом центре Москвы!

– Трудно представить, для Москвы это редкость.

– И, конечно, вот-вот здание обещают снести.

– На этом месте хотят поставить гаражи, – пояснила Маша, – и бензоколонку. Рядом большая дорога, а дома уже совсем старые. Жить в них опасно. Бензоколонка, говорят, была бы востребована.

– Ну и ну... вот она, политика. Волгин... Я не слышала о таком писателе.

– В России он мало известен. Только после девяностых первые публикации. Я ведь и сама не знала раньше.

– Нужно-нужно как-то оповещать, рассказывать!

– А как? – задумалась Маша. – Вот афиши мне дали.

Маша вспомнила, что дома, в ящике стола, лежит десяток афиш, обещала ведь развесить где-нибудь, раздать друзьям и... забыла. Лишь в своем институте передала через старосту на доску объявлений в соседний корпус. Наверное, там прикрепили. Хотя бы там.

– А еще у Маши живет белый кролик, – Тимур не любил долго разговаривать на грустные темы, – Зверь. Я посмотрел – он ест и спит. Ноль понимания, каких-то мыслей. Полный ноль.

– Да, – согласилась Ольга Викторовна, – рыбы тоже безмолвны.

– Они хранят тайну, – вставил свое первое слово Борис Борисович, папа Тимура.

Он сосредоточенно, запивая чаем, жевал шарлотку. И больше за вечер ничего не сказал. С тех пор как Маша познакомилась с его родителями, брак предстал неизбежной определенностью, неясные и смутные ожидания, похожие на призрак, обросли конкретной формой. Да, они будут жить с родителями Тимура, в отдельной комнате, окна которой выходят на солнечную сторону. Это очень хорошо. Можно будет отказаться от съемной квартиры. «Немного поэкономить», как сказал Тимур. А летом погостить у родни Маши, в Суздале. «Мне также, – добавил он еще, – хочется познакомиться и с твоей мамой. Как только она вернется из экспедиции, мы устроим настоящий праздник».

Странно, но Машу это не радовало. Всё чаще она погружалась в какую-то печальную задумчивость. Раньше она просыпалась минут за десять до будильника, быстро вставала и собиралась в институт на первую лекцию. Сколько радости было в утреннем прохладном воздухе! Иногда перед завтраком успевала потанцевать, кружась по комнате и вскидывая над головой руки. Теперь, напротив, она вставала не сразу, некоторое время лежала, вспоминая прошедший день. Иногда ей хотелось подумать о чем-то еще, и она представляла лес, и серебряный ручей, и длинные палки, которые неслись необратимо вниз по течению.

Сегодня, сентябрьским теплым днем, ей остро вспомнился первый снег. Она, еще совсем маленькая, выходит из подъезда, а кругом, куда ни взгляни – белым-бело... Вчера здесь было темно, мрачно. Черные провалы вместо цветных предметов: и стволы деревьев, и дальний забор, и дом напротив – всё отливало слизкой серостью. Коричневые лужи, в которые она, присев на корточки, пускала газетный кораб-
лик. Безветренное и бледное, словно кожа покойника, небо...

И вот, только за одну-единственную ночь... Маша проводит пальцем по ветке куста, хрустально-ледяного. А в воздухе морозном словно легкий перезвон стоит, и снег такой чистый, жалко по нему идти.

5

На первую пару Маша всё-таки опоздала. «До чего доводят мечтания. Первый снег, первый снег, – передразнила себя, – как снег на голову». Уже минут двадцать шла лекция по истории литературы XX века. Читал Лукомский. Он недовольно оглянулся, когда скрипнула дверь, но ничего не сказал. Таня подняла голову и чуть махнула рукой. Маша пробралась к последнему ряду и села рядом с ней.

– Чего, – спросила Таня, – проспала?

– Ну да...

– А вчера, – Таня зевнула, – было круто. Мяч понравился. Как он в торт – ширк.

Она еще раз зевнула и легла на парту. На первой лекции обычно все спали, и Маша тоже достала из рюкзака цветной шарф. Положила, свернув пополам, под щеку и закрыла глаза. Белыми точками метался снег.

Монотонно зарождался день. Новый. Такой же, как и прошлый.

Как всегда, после второй пары они побежали с Таней
в ближайший Макдоналдс, пили горячий безвкусный чай. После третьей вышли постоять на крыльцо. «Дышать свежим воздухом», – как говорила Таня. Мимо проковылял Санчо – единственный парень на курсе. Раньше двенадцати утра он никогда не появлялся в институте. Он покосился на Машу и кисло улыбнулся.

– Привет! – кивнула Таня. – Ты чего такой?

– А какой? – он остановился и достал из кармана сигарету. Помял немного в руках и сунул обратно.

– Да так... такой.

– Ну, а чего бы мне не быть таким?! – и он пошел дальше, не дожидаясь ответа.

– Вот странный! – хихикнула Таня. – По всему видно, наркотиками обдолбался.

– Да ну... – Маша не верила, – просто характер.

Санчо имел странную, чуть пританцовывающую походку, словно одна нога у него была короче другой. А когда с кем-то разговаривал, переминался и тер свои крупные, потные ладони. При этом посматривал с плохо скрытым высокомерием, прищурив и без того маленькие голубые глазки. «Паровозы», – так называл он всех студентов.

– Просто так, – строго ответила Таня, – запомни, ничего не бывает.

В два часа, на перемене, позвонил Тимур. Он спросил шутливо: «Твои успехи?» И Маша ответила: «Отлично!» Как всегда...

Даже дождь, и тот не стал исключением из правил. Как только закончилась последняя лекция и Маша вышла из института – на город обрушился сильный и холодный ливень. Конечно, у нее не было с собой зонта. Пришлось накинуть на голову шарф. И, придерживая концы рукой, перепрыгивая лужи, Маша побежала к автобусной остановке. В полупустом автобусе села ближе к выходу и рассеянно наблюдала, как за пеленой дождя в белесом сгущении воздуха плывет череда окон и балконов, цветочных горшков и белых рам.

На крайнем балконе третьего этажа сидела старушка. Как обычно, только с зонтом.

 

6

Когда Маша подходила к музею, со ступеней крыльца поднялся незнакомый человек и, чуть помедлив, сделал шаг навстречу.

– Здравствуйте, – проговорил он, – это вот я, Денис.

«Денис» – странное, незнакомое имя. Маша всмотрелась пристально. Парень, наверное, одних с ней лет, в темно-синей замшевой ветровке и потертых джинсах, высокий, худой. Кажется, она его где-то видела. Карие, чуть продолговатые глаза смотрели спокойно и грустно, а на щеках проступил легкий румянец.

– Я вот звонил на днях...

– Да... – она пытается вспомнить, – да-да. А ведь ступени мокрые?

– Мокрые? Ну... – он улыбается, – ничего страшного. Я пришел раньше, думал, тут большое здание. А оно... всего один этаж!

Наклонившись, Маша достает из сумки ключ и открывает дверь.

– Директор с женой уехали на время в Эстонию. Там тоже дела. Они вместе всё ведут. И музей, первый в России, открыли.

– Случайно узнал. Недавно...

Они проходят в комнату, пахнет влажной соломой и чем-то забытым. Так букет простых ромашек в банке, засохнув, веет терпко и сладковато в сыром ночном воздухе. Денис рассматривает портреты и фотографии, а Маша достает из шкафа тетрадь и несколько писем.

– Здесь ксерокопии, а подлинник остался в Эстонии. Письма младшей сестре Пелагее. Много писем было жене, Эльвине. Но они утеряны. Кроме вот этой короткой записки.

– Спасибо, а «Дорога» – первая повесть?

– Да, первая. Эта мысль... очень старая, если подумать. Жизнь как дорога. Но свои впечатления... своя интонация внесли новое звучание в эту тему.

– Так всегда бывает... Разве можно открыть что-то принципиально новое? Всё уж давно сказано. В мире смерть и любовь. И ты ощущаешь дорогу. Ты странник. Я думаю, когда исчезнет ощущение дороги – исчезнет искусство.

Они разговорились. Оказывается, сейчас Денис собирает материал к дипломной работе, а в свободное время ездит в далекие заброшенные деревни (вот где дорога!) и сочиняет песни.

– Заметки о творчестве, кстати, – показала Маша небольшую книгу в твердой обложке, – вернее, о творчестве и революции. Как тебе?

Незаметно они уже перешли на дружеское «ты», а через полчаса Денис собрался уходить. Поднял с пола матерчатую сумку, формой напоминающую планшет. Перекинул через плечо.

– Спасибо большое. Мне еще на работу, опаздываю.

«А где ты работаешь?» – хотела спросить Маша, но вовремя сообразила, что расспрашивать, должно быть, невежливо.

– Творчество и советская власть, – продолжил он, – сюжет, конечно, особый. – И тут он замолчал.

Среди стопок книг, громоздкой, потертой мебели, фотографий и картин, в забытом всеми ветхом доме, погруженном в сумерки и дождь, они стояли в мягком разливе света, и только ветер глухо свистел в трубе.

Она заметила: губы Дениса дрогнули, словно он хотел сказать что-то еще, важное, но вместо этого резко отвернулся.

– До свиданья, – и пошел к двери.

– Счастливо! Постой! – Маша вовремя вспомнила. – Кстати, а откуда ты узнал про музей? Через общий каталог?

– А... нет. Да у нас... как объяснить, есть доска объявлений. В институте. И там афиша. Я увидел.

– Как! Так мы в одном учимся?!

– «Институт мирового искусства», я на пятом курсе.

– А факультет?

– Исторический.

– Значит, другой корпус. У меня филологический, а здания-то рядом.

– Так странно, – проговорил Денис, – учимся в одном институте и никогда раньше не встречались.

«Действительно, – пронзила Машу мысль, – как можно было не заметить его? Глаза зашиты, что ли? Буфет, общий сквер, общая дорога к метро, наконец...»

– Ну, рад. Спасибо тебе за рассказ про Волгина. Мы ведь увидимся еще?

– Да-да, – улыбнувшись, согласилась Маша, – до встречи! Смотри, приду к вам в буфет чай пить.

Дождь, усиливаясь, влажным вихрем охватил город так, что небо, казалось, соединилось с землей. Только фонари яркими пятнами проступали сквозь серый туман.

 

7

На следующий день Маша проснулась как обычно, в семь утра. Умывшись, села завтракать, и только запив куриную котлету холодным компотом, вдруг неожиданно вспомнила: торопиться некуда, первая лекция на час позже.

Свободный утренний час хотелось продлить и столько всего успеть, что Маша, растерявшись, не знала, с чего начать. Она съела еще одну котлету и заварила в бокале пакетик черного чая. Вчера, когда вернулась домой, так устала, что, быстро приняв душ, сразу легла спать. Даже почту, как обычно, не проверила. Поэтому сейчас, придвинув кресло к столу, села и включила компьютер. В почтовом ящике высветилось два новых письма: от мамы и от Тимура. Мама передавала привет и спрашивала, какая погода сейчас в Москве. «А то в Африке – жара...»

Небольшое письмо Тимура, отправленное вчера ночью, она прочитала медленнее, чем обычно, словно пробуя на вкус каждое слово. «Привет, Машенька! Ну, как ты там? Сегодня я заработался, даже позвонить вечерком не успел. Зато сделал отчет и еще переговорил с начальником по поводу зарплаты. А после зашел в центральную библиотеку сдать книги. Библиотекарша, между прочим, сказала, что я единственный читатель, который возвращает книги вовремя. Я удивился и не поверил. Завтра я освобожусь пораньше. Давай часов в семь немного погуляем. Вредно столько сидеть за компьютером, а в последнее время на работе я почти не отхожу от монитора, всё отчеты да отчеты. Нужно больше двигаться. Это полезно. Целую. Твой Тимур».

Она щелкнула «ответить» и набрала в окне первое привычное и душно-бесцветное, как целлофан, «привет!». Дальше предстояло рассказать и про свои дела, про мелкие события. «Как всегда. Вчера ходила в музей, заведующая еще не вернулась, и я сама встречала посетителей. И вот...» Тут Маша остановилась.

«Я вот звонил... на днях... – Помню, помню». И: «Как странно. Раньше мы не встречались».

Долгий и серьезный, будто даже печальный (отчего, почему?) взгляд. Волосы у него густые и светлые, а глаза, напротив, очень темные. Как и брови. Быть может, это сочетание и рождало необычное, обостренное восприятие? Голос низкий и мягкий, но хладнокровный, без вкрадчивых нот. А в том, как склоняет он голову и на мгновение хмурится, ощущается неуверенность и сомнение.

А как же она себя вела? Маша припомнила. Совершенно открыто, как полная дура. Смотрела и улыбалась. Услужливо показывала фотографии, говорила без умолку. Легковесно спорила, быстро соглашаясь. В конце концов, пообещала зайти на большой перемене к нему в корпус, чаю попить. Да никогда! С чего бы это? «Стану я ходить в ваш буфет, щаз. Делать мне нечего», – сказала себе Маша, усмехнувшись. Тут вот Тимур, милый, трудолюбивый, работает, и читает, и зовет погулять. Ведь это полезно. И ждет не дождется ответа.

Она взглянула на монитор и, выделив, стерла фразу «И вот...» Чуть подумав, удалила и всё остальное предложение про музей. Потом повела плечом и ответила, торопливо и кратко: «Нет, Тимур. Сегодня гулять не пойдем, не получится».

Отправила. Настроение стало хорошим. Хотелось петь, и отдыхать, и что-нибудь совершить такое, необыкновенное. Маша встала и, сжав ладони, окинула взглядом свою невзрачную стандартную комнату. Часы. Стрелки показывали десятый час. Выходить через пять минут!

Вот дела... «И как могло так быстро время пролететь, – расстроилась Маша, – всего-то два письма. И кратко...» Но ничего не оставалось, как только наспех собраться и, схватив рюкзак, бежать в институт.

 

8

После дождя асфальт просох. Выглянуло солнце, и стало ясно: лето ушло окончательно, безвозвратно. Сквозь широкие, в полстены, окна Макдоналдса была видна шумная мостовая, по которой туда-сюда сновали деловые сосредоточенные люди, а вдалеке, за дорогой, высился ровный ряд подстриженных деревьев.

Таня с подносом пробралась к крайнему столику перед окном. Маша еле успевала за ней. В этот обеденный час свободных мест почти нет, и нужно было торопиться, если заметил, что где-то человек вот-вот собирается встать и уйти. Сегодня с ними за компанию отправился Санчо. Гремела какая-то невнятная музыка, похожая на сухой перебор щепок. Быть может, именно от этого Маша ощущала тревогу.

Таня вчера коротко постриглась под мальчика. Теперь ее глаза, подведенные тушью, казались еще больше, а тонкий, чуть вздернутый нос и мелкие веснушки на скулах придавали лицу выражение какой-то веселой и грубой
детскости.

– Нет, ну а что... – продолжил Санчо, – что в этом такого, хочу я сказать.

Вздрогнув, Маша поймала себя на том, что не знает, о чем только что шла речь. Перед ней стоял пластиковый стакан с дешевым чаем и чизбургер, какой она брала каждый день.

– Ха-ха, – лаконично ответила Таня, – Ты, Санчо, жжешь. Вот Маша согласится. Ты не прав, по-любому. Лукомский – сухарь, ясно всякому. Чего плетешь про пятую жену! С крыши свалился? Да кто с ним согласится? Какая женщина, хочу я сказать. Да с таким в кровать – только под общим наркозом.

– Хмы, – расплылся в широкой улыбке Санчо, – а факт есть факт. Лукомский собирается жениться в пятый раз. На студентке филфака второго курса.

Маша, вздохнув, подняла горячий стакан и поднесла к губам, но, не притронувшись, тут же поставила на место. Кончики ее пальцев похолодели, на лбу выступил пот. Ей было жарко и холодно одновременно.

– Знала бы ты, – отпарировал Санчо, – психологию второкурсниц. Да за «отлично» на экзамене они... они готовы на всё.

– А вот и нет!

– Всё не веришь? Ее фамилия Тюрина. Вот посмотришь.

Таня и Санчо продолжали, колко подхихикивая, бесконечно обсуждать подробности интимной жизни преподавателя литературы. В проходах двигались люди. Одни вставали, другие садились, а музыка продолжала отслаивать в пустоту звук за звуком, и деревья ярко желтели за окном.

– Таня, Тань, – проговорила Маша, стараясь улыбнуться, – я пойду, пожалуй. Вы тут это...

– Что? Чизбургер доешь! – прозвенел, будто из другого измерения, голос Тани.

– Времени еще пять минут... – добавил кто-то рядом, и Маша, сделав усилие, рассмотрела Санчо.

Санчо медленно ковырял пластмассовой вилкой куриный салат. Его нижняя губа была вымазана кетчупом. Когда Маша потянулась к сумке, он неожиданно перестал жевать, уставившись на ее руку так, словно собирался прыгнуть, и замер только на мгновение.

– Ты че?.. – пробормотал.

– До встречи, – ответила Маша и побежала к выходу.

Пять минут. Всего пять минут! Институт, правда, недалеко – дорогу перейти и еще обогнуть один дом, завернуть за него, и подняться на лифте на четвертый этаж, и успеть пройти длинный коридор, успеть, успеть... Господи.

Бетонное высокое здание института. На четвертом этаже Маша сбавила шаг; к ней вернулось удивительное спокойствие и уверенность. Теперь она не боялась опоздать, с интересом смотрела по сторонам. В середине коридора от окна падал ровный квадрат света. Казалось, пол покрыт тончайшим слоем золотого песка. Под окном стояла узкая скамейка, и несколько картин, написанных бледной пастелью,
висело на стене рядом с доской объявлений. Маша задержалась и поискала взглядом свою афишу про музей. Афиши не было, то ли сняли ее, то ли давно уже заклеили теат-
ральными анонсами и рекламой пиццы.

Наконец она приблизилась к буфету – самый конец коридора – и, повернув ручку, толкнула дверь.

Денис был один, за крайним столом, и уже допивал свой чай. Тогда она подошла и села рядом, на свободный стул.

– Привет.

Он не удивился.

– Привет, – посмотрел и тут же опустил глаза. – Что так поздно? Уже звонок...

– Еще минута, да я быстро, только чай...

– Пойдем, я возьму. Какой?

– Не надо, – ответила Маша. – Я сама. – И тут же добавила: – Любой.

Денис уже стоял перед прилавком. Потом он вернулся и сел напротив, вокруг было тихо и темно, словно наступила ночь. Все студенты, наверное, уже ушли на пары. Денис посмотрел на часы.

– Как дела? – спросила Маша.

– А, да нормально.

Пили чай молча, несколько мгновений. Обжигая губы, Маша залпом выпила до дна, и никогда еще этот слабый и безликий зеленый чай из студенческой столовой не казался ей таким вкусным. Никогда еще минута не длилась так долго и так звеняще-бесконечно, словно игла, пронзающая вечность. Потом они встали, и вместе вышли, и коротко попрощались на лестнице.

«Мне наверх», – сказал Денис, а Маша поспешила в соседний корпус. Лекцию по литературе вновь вел Лукомский. Он стоял перед кафедрой, читая свою новую аналитическую статью.

– Пушкин – гениальный поэт русской культуры. Его стихи про осень пронизаны тонким лиризмом, а также...

– Куда ты пропала? – тут же спросила Таня. Она полулежала на парте, подложив ладонь под щеку, и штриховала поля тетрадки: клетки – одну через одну, наискосок. Вид у нее был очень довольный.

– Да так, – ответила Маша, – просто так.

– Мм... – кивнула головой Таня, – понятно. Ты, кстати, хорошо сегодня выглядишь.

– Романтическое описание пейзажа... – прорвался голос Лукомского.

– Я вот что думаю. Слушаю и думаю. Доля правды в словах Санчо, возможно, и есть. Нет дыма без огня.

– Ты про что? – не поняла Маша.

– Да про Лукомского! – и Таня, перевернув тетрадную страницу, зевнула.

Это была последняя, четвертая, пара.

– А в следующий раз мы продолжим изучать поэзию гениев, поэзию Пушкина и... – торжественно завершал Борис Витальевич, его уже давно никто не слушал.

– Кого-кого поэзию? – заулыбалась Таня, – а мне послышалось, хи-хи, геев.

– Ну, Тааань...

Оглушительным взрывом звонка закончился урок. После этой лекции Маша, попрощавшись со всеми, заглянула в библиотеку, спросила сборник стихов Николая Гумилева, давно хотелось почитать. Когда она спускалась с крыльца, Денис стоял во дворе, между корпусами, и курил.

До метро они шли вместе.

 

9

Теперь Маша понимала, видела ясно: конечно, задолго еще до встречи Денис жил в ней, ждал своего часа. Она совсем не думала и не мечтала о нем. И всё же с самого первого мгновения жизни разве не он всегда невидимо был рядом? Ощущался в размытых сумерках, в тихих дворах, за темными окнами нежилых квартир. Он присутствовал в тревожном струении весеннего воздуха, в грусти посреди школьного праздника, в одиночестве на многолюдной улице среди шумной и безликой толпы.

Маше захотелось что-нибудь сделать, яркое и громкое, ознаменовать конец прошлого и дивное рождение нового, новой жизни. Прыгнуть из окна, обнять первого встречного, собрать в рюкзак вещи – пару теплых кофт и кофе в термосе – и уйти ближе к ночи далеко за город куда глаза глядят.

Вместо этого она заглянула на кухню и, открыв клетку, достала кролика. Прижала его к себе, теплого, облачно-вялого. Задрожав всем телом, кролик брыкнулся и вырвался из рук. Забился в угол под стол и сидел теперь, настороженно-враждебно двигая черным носом. «Ну и ну!» – засмеялась Маша. Она смеялась так долго, что закружилась голова. Комната плыла акварельной декорацией, растекалась красками и бледнела, теряя очертания. Не глядя, Маша схватила со стола чашку и швырнула ее в стену. Брызг осколков. Острый звон пронзил воздух. И всё стихло.

Она сидела на полу, подобрав ноги. В подоле юбки лежал мобильный телефон, и матовый экран то вспыхивал желтовато, то гас. Телефон бесшумно пульсировал, кто-то звонил. Тимур.

Пожалуй, можно теперь поговорить и с ним. Лучше сейчас, чем потом.

– Алё?

– Милая, привет.

Неожиданно она растерялась. Голос Тимура, такой спокойный и доброжелательный, «а ведь он ничего еще не
знает, не догадывается», смутил ее.

– Как у тебя дела?

– Дела? Дела... да всё хорошо.

– Правда? А я уж думал, случилось что. Ты так кратко ответила на мое письмо.

Внутри Маши всё перевернулось, она и не представляла, насколько противен ей этот человек, его маленькие глаза, разбавленные легкой желтизной, не карие – а неприятно-глинистые, точно дождевой сгусток в песчаной лунке. Квадрат его очков. Его аккуратные, вьющиеся волосы, его уверенный тихий смех. Не смех – смешок. И вся его жизнь, наполненная работой и книгами, путешествиями и мирным семейным укладом, когда мама готовит обед, а папа, провалившись в глубокое кресло, смотрит новости по первому каналу. В нем не было ничего плохого. И в нем не было ничего хорошего. И от этого сердце Маши наполнял ужас.

– А почему ты не хочешь сегодня погулять? Я могу подъехать к твоему дому...

Еще и гулять с ним?! Да ни за что! После того, что случилось – видеть его, идти рядом и разговаривать, разговаривать... Что может быть невыносимее?

И Маша ответила, собравшись с силами и не дрогнув голосом:

– А давай. Пройдемся. Я немного устала, но это даже хорошо.

– Отлично. Погода, кстати, теплая.

Минут через сорок уже шли по городу, вдоль бесконечного кирпичного забора. Как обычно, Маша держала его под руку; вскоре совсем стемнело и закрапал мелкий холодный дождь, тогда Тимур достал зонт и, щелкнув кнопку, раскрыл его.

– Твои ботинки, Маш, – как, не промокнут?

– Ой, да вряд ли.

– Не думал, что начнется дождь. Небо такое ясное... С чего бы...

– А так всегда, Тимур. Так всегда и бывает.

– Ну... не знаю.

Полутемными дворами они вышли к Головинским прудам и остановились на выгнутом деревянном мосту, похожем на сказочную дугу. Отсюда открывался красивый вид на город. Ярко-желтые огни медленно плыли, дробными пятнами отражаясь в темной воде.

– Цивилизация... – вздохнул Тимур. Что ни говори, а каждый отдельный дом походил в вечерний час на застывший салют.

Маша подошла ближе и, прижавшись к решетке моста, склонилась.

– Пойдем? – спросил Тимур.

– Как здесь красиво... – прошептала Маша.

– Да мы же часто здесь бываем. Пруды совсем зарастают,
с каждым годом всё больше и больше...

Он взял ее за руку, слегка сжал ладонь. Маша не поворачивалась. Сегодня она казалась Тимуру какой-то особенной, совсем маленькой, почти девочкой, под ее глазами появились непонятные серые тени и черты лица утончились; привстав на цыпочки, она, не двигаясь, смотрела вниз, на мутную рябь воды, и волосы светлыми прядями выбивались из-под капюшона. Хрупкая фигурка на краю моста, среди бушующего дождя. Далекий мерцающий свет другого берега...

Возвращались они поздно. Минут пятнадцать ехали в полупустом тряском автобусе. Маше захотелось спать, и она прижалась виском к стеклу. «Опять завал бумаг на работе, – рассказывал Тимур, – сломался компьютер. Начальник принес печатную машинку. Откуда только вырыл. Мол, в этом месяце чинить компьютеры финансов не хватает. Хочешь – за свой счет. Ну конечно, только этого мне не хватало...»

«Бедный, – думала Маша, – у него столько огорчений на работе». Она вспомнила, как сегодня в странном порыве швырнула на кухне чашку. Теперь ей было стыдно. Схватила не глядя, и надо же такому случиться – именно подарок Тимура, белую чашку с золотым ободком. Нет ее больше.

И ничего больше нет. Ничего. Впрочем...

 

10

«Я предчувствую: что-то страшное грядет в мир. Воздух заполняют неведомые шумы; гудят в лесу деревья, непонятно, неясно, таинственно, не так, как всегда. Вчера в снегу нашел икону. Шел – и вдруг мысль: «Дай-ка копну сугроб». Ну и стал копать, руками разгребаю – нет ничего, почти отчаялся. Тут сверкнуло что-то – я ухватился, вытянул. Икона. Лик Спасителя в медной оправе. Ризы медные, складки четко спадают, а на месте глаз зияют дыры, черные ножевые вырезы.

Сугроб под окнами высокого дома – кто-то с балкона, значит, выбросил. Только кто? Мы же не в России. Кому придет в голову такое?

И тут я почувствовал, который раз, что не уйти и не укрыться мне от давящей скорби неизвестных могил, но не это главное. То, что ожидает нас – еще страшнее, и нет предела страданию. Такие вот мысли рождаются в мирном и счастливом, чистом городе. Из окон музыка лилась, популярная песня «Станцуй, Карин!». А я стоял с поруганной иконой в руках, и страх сжимал мое сердце.

Дома в колыбели спала дочка. Эльвина встретила меня на лестнице со свечой в руке. Я обнял ее за плечи и поцеловал, и кроткий треск свечи, тени, что плыли, изгибаясь, по перилам, успокоили меня, вселяя надежду, бесформенную, точно туман; наш старый дом молчал, из туч проглядывала бледная луна. Мне думалось: «ведь может статься и так, что будем мы жить. Просто жить ...» Но в глубине души я всё же знал...»

На этом месте запись из дневника Волгина обрывалась.

 

11

Прохладным светлым вечером начала октября Маша прогуливалась во дворе института. Присела на лавку и достала книгу, но читать не хотелось. Пора бы уже идти домой, но она знала, что не сможет. Хотелось подумать о чем-то другом, а мысли вновь и вновь возвращались к событиям большой перемены вчерашнего дня.

Они шли с Денисом по коридору главного корпуса, о чем-то разговаривали. Потом остановились перед лестницей на первом этаже. Точно, еще Денис положил руку на перила, повернулся к ней и грустно улыбнулся. Ей хотелось спросить, не случилось ли чего. Но на такие вопросы он обычно лишь коротко отвечал: «да всё нормально».

– Есть что-то очень важное, – сказал Денис, – ты знаешь...

В это время громко хлопнула входная дверь, и за спиной послышался тонкий, смутно-знакомый голос:

– Привет!

Санчо! Теребя ладони, он неторопливо подошел и встал рядом. Его лоб блестел от пота, как у человека, который только что пробежал длинную дистанцию.

– Как дела? – с подчеркнутой независимостью, выпятив нижнюю губу, он обращался к Маше.

Она нахмурилась, но всё же ответила:

– Привет.

– Ты совсем не рада меня видеть... – продолжил Санчо, криво усмехнувшись.

В это же самое мгновение Денис молча развернулся и стал подниматься по лестнице. Он уходил, ни разу не оглянувшись.

Маша побежала следом. Лестница, коридор, ряд железных дверей, но вскоре она сбавила шаг, а потом и совсем остановилась. Резко прозвенел звонок. Словно разбился на множество мельчайших звеньев, и каждое звено, похожее на тонкую осу, остро впивалось ей в глаза. Маша поняла, что плачет. Ужас! Она протерла ладонью щеки. Нет. Так дело не пойдет. Последняя тряпка. Сентиментальная, среди людей-то, нашла место. Паршивый Санчо.

На следующих переменах Дениса нигде не было, и домой Маша возвращалась одна. По мостовой неслись сухие листья. Бесприютный серый город, серые лица уставших людей. Она надеялась, что встретит Дениса завтра, но и на другой день ничего не изменилось. Не было его ни в коридорах нового корпуса, ни в буфете, ни во дворе.

Хорошо бы уйти, про всё забыть, но вместо этого она минут пятнадцать стояла возле крыльца, потом прошла и села на лавку между березами. Мелькнула Таня, с ней Санчо и какая-то незнакомая девушка, короткие рыжие косы торчали из-под вязаного берета.

Маша опустила глаза. Книга. Коричневые от времени страницы; а может, кто чай пролил; стихи, ровные такие столбики, раз-два-три-четыре; сточные трубы строк. А когда она подняла глаза – от главного корпуса шел Денис. Резко остановился. Закурил. Посмотрел в другую сторону. Постоял еще и наконец медленным шагом направился к ней. Темное короткое пальто, сумка через плечо. Поздоровавшись, сел рядом.

Некоторое время они молчали. Маша закрыла книгу и убрала ее в рюкзак.

– Диплом не успеваю писать, – притушив о скамейку окурок, сказал Денис. – Зато Волгина, записи дневника, всё читаю.

– Последнего года?

– Да. Ты знаешь, где про свои предчувствия он пишет. Тридцать девятый, что ли, год. Всё еще хорошо, у него жена, ребенок. Он по выходным в церкви поет. По ночам работает над романом. Раз в неделю встречается с друзья-
ми, они играют на разных инструментах, на фортепиано. Читают стихи. И всё-таки... Думаю, это самое страшное. Не смерть, а постоянная тревога, предощущение своего конца.

– Мне кажется, Волгин не очень-то предчувствовал. Или лишь иногда, крайне редко. В других местах он описывает свои планы, сколько всего хочет сделать!

Денис как будто не слушал.

– Моего прадеда в тридцать восьмом отправили в лагерь, но он сумел бежать. Выпрыгнул из поезда и вернулся к жене, моей прабабушке. Ей было двадцать лет. Они скрылись где-то в лесу и недели три жили под открытым небом, прячась от всех. А потом его всё-таки нашли и расстреляли. Мой дед родился через восемь месяцев. И вот, лет до пятнадцати, я каждое лето проводил в деревне, гостил у своего деда. Сколько его помню, он всем был недоволен. Своей жизнью, что ли. И знаешь, с чем он никак не мог смириться?

– Ну?..

– Считал, до яростного убеждения, что у него должны быть братья. Три брата и сестра. Ни больше, ни меньше. Моя-то прабабушка больше замуж не выходила, надеялась чуть ли не на чудо воскрешения.

– Тебя в честь прадедушки назвали?

– Да, в честь него. Более того. Меня не покидает чувство, что и я не должен был родиться. Произошел какой-то временной сдвиг в том, что прадед смог на три недели скрыться. В таком случае ты тоже не рад себе. Ты внесистемный, внеплановый, лишний какой-то. Самое интересное, что это постоянно подтверждается. Жизнью.

– Как ты неправ... – проговорила Маша. Она поняла,
к чему клонил Денис. – Что за чушь! Как только в голову
прийти такое может! – и она тут же испугалась своих слов.

Денис покраснел.

– Тебе кажется теорией, надуманностью? Ты представь мир без себя. Не сможешь ведь, правда? А я могу. Без всяких шуток.

– Не пробовала.

– Специально – не получится. Фантазия вроде: вот я умер, а земля по-прежнему крутится. Не останавливается. Самовлюбленность какая-то.

– А ведь так и будет... когда-нибудь.

– «Когда-нибудь» – это да. Но не сейчас. Правда? Разница есть.

Никогда еще так долго и много Денис не говорил. Маша ощутила легкую обиду. «И вот поэтому ты ушел, сбежал, бросил меня одну, оставил с Санчо, верно?» – так хотелось спросить, но вместо этого она сказала:

– Может, пойдем? Холодно что-то.

Денис склонил голову.

– Ты права, пора. Мне еще на работу.

– А где ты работаешь?

– В театре.

– Ой, как здорово!

– Не сказал бы.

– А что там ты делаешь?

– Да играю в некоторых спектаклях. Пойдем, Маш. Ты ведь замерзла.

Они встали и направились к выходу. Маша задумалась, вспоминая своих родственников. «В Советском Союзе были как плюсы, так и минусы, – рассуждала бабушка. – Во-первых, цены. Дешевая колбаса. Вкусное сливочное мороженое. Натуральное мороженое! Но из минусов – громадные очереди в магазинах». Еще говорили так: «Конечно, в войну голодали. Куда без этого. Но был энтузиазм. Была настоящая молодежь, была нравственность».

– Денис, а как ты думаешь, – спросила Маша, – теперь ведь стало лучше жить?

– Лучше, конечно. Только вот кому жить-то? Некому, кажется.

– Тогда была нравственность...

– Во имя чего?

– Ну... человечества.

– Свобода, равенство, братство, – Денис рассмеялся, – что ж, звучит эффектно.

Они остановились перед аркой. Денис решил пойти на остановку. Театр на окраине Москвы, до него около часа на автобусе.

– До встречи, Маш.

– Пока, – она помахала рукой и, протиснув пальцы в карман куртки, зашагала в сторону музея.

Скоро выпадет снег, улицы заледенеют, и Маша уйдет тогда из музея, займется чем-то другим: долго работать на одном месте слишком утомительно. «Во всём должно быть разнообразие, – говорила мама. – Но иногда разнообразие можно найти и в неизменном. Так было, когда я целых десять лет жила с первым мужем. Все десять лет я любовалась им. Величайшее счастье жить с тем, кого любишь». Что случилось потом, мама не рассказывала, и сейчас Маша почувствовала, как сильно соскучилась по ней. Странно, что Тимур понравился маме. Но одно дело, конечно, фотография, и совсем другое...

Маша вздрогнула. Она подошла к тому самому, девятиэтажному дому и по старой привычке посмотрела на балкон третьего этажа: старушка высилась, выставив локти, над цветочными горшками и словно дремала. Но вот она шевельнулась и, приподнявшись, качнула рукой. Потом замахала, мелко тряся кистью, будто сыпала курам пшено.

Испугавшись, Маша быстро свернула за угол. Во дворе, впервые за всё это время, играли дети, мальчик и девочка лет пяти. Они сидели на краю песочницы и сосредоточенно копали маленькими лопатками одну яму. «Глубже копай, – сказал мальчик, – сделаем с тобой большую могилу на этом месте».

 

12

Теперь, где бы она ни была и чем бы ни занималась, Маша думала только про Дениса. С Тимуром она почти не общалась: какие-то дела, к счастью, постоянно его отвлекали, до Нового года он хотел столько всего закончить, и серьезный разговор всё откладывался и откладывался. Так, что теперь Маше казалось, ничего удивительного в том и не будет, когда она прямо скажет: «Я передумала. Давай ты не будешь мне больше звонить. Никогда». Ну, а если Тимур спросит: «Почему?» – она ответит: «Ты не в моем вкусе». И всё. Когда-то, лет десять назад, именно так, трагически заломив руки, воскликнула пышно-рыжеволосая героиня из мыльного сериала. Маша, вернувшись из школы, смотрела телевизор вместе с бабушкой, с тех пор всё забылось: имена героев, судьбы, но одна-единственная фраза «ты не в моем вкусе», оказывается, хранилась в памяти столько лет и теперь пришлась бы кстати.

Впрочем, про Тимура Маша почти и не рассуждала. Словно бы так просто, одной фразой из фильма, можно всё решить.

Маша поливала цветы, болтала по телефону с Ниной, утром бежала в институт, поздно вечером – печатала рефераты или смотрела по интернету какой-нибудь короткий документальный фильм, словом, всё было как обычно. И даже более чем просто обычно. Обыденно.

Разве что ей постоянно хотелось видеть Дениса, быть рядом, не отлучаясь ни на одно мгновение. Встречи оказывались слишком короткими. Еще не попрощавшись, Маша испытывала тревогу. Она походила на человека, который жаждет и вот наконец среди пустыни находит колодец с водой; но испить не может. А только стоит и смотрит. И тем сильнее жажда.

Хотя Денис и разговаривал с ней при встрече, но никогда не звонил первым. И до метро они больше не ходили: после лекций он оставался в институте, а зачем – Маша не знала. Да и что вообще она про него знала?

Денис Терентьев, двадцать три года, с темными глазами и печальным прошлым, которое не дает покоя. Но одно дело – прошлое семьи, и совсем другое – личное прошлое. «Быть может, у него есть жена?» – задавала себе вопрос Маша. И тут же отвечала: «Так пусть разведется!» Разве страсть не оправдает любое преступление? Только со стороны можно судить, вспоминая афоризмы, а когда человек стал частью тебя – тут уже «иная логика и иной закон». Хотя Маша, конечно, не представляла такой ситуации.

Первая лекция сегодня закончилась поздно, Лукомского охватил непонятный энтузиазм и он цитировал «Полтаву» Пушкина так долго, что конца, казалось, не будет. С задних парт уже посвистывали, кто-то намеренно громко чихнул и спросил: «не найдется ли платочек», а Лукомский всё читал, читал и читал...

– Борис Витальевич, – подняла руку староста, – у нас скоро начнется другая лекция. А сейчас перерыв.

– Кончаю, кончаю, – ответил Лукомкий и продолжил: – «Вожди спокойные глядят, движенья ратные следят...»

– Он точно со сдвигом, – определила Таня и тут же, повернувшись к Маше, спросила: – Слышь, а почему ты не ходишь теперь в Макдоналдс?

В результате от перемены осталось минуты три.

Как только Лукомский замолчал, Маша встала и выскочила из аудитории. Три минуты. Она не представляла, как протянет следующую пару, если не увидит сейчас Дениса; первую перемену они обычно проводили вместе, гуляли во дворе или сидели на лавке второго этажа возле библиотеки. Библиотека в этот час была еще закрыта, и мимо почти никто не ходил.

Маша прошла по коридору, потом спустилась вниз. Застегнула пальто и вышла на крыльцо. Дениса нигде не было. Она сбегала в соседний корпус. Но и там мелькали перед глазами лишь незнакомые студенты. Каждый был занят и весел, а к автомату с кофе стояла большая очередь.

Пришлось вернуться.

– Между прочим, – сказала Таня, как всегда занявшая в аудитории место для Насти, – Лукомский еще не кончил, когда ты вышла.

– Ну и что?

– Э, культура. Я же хотела поговорить с тобой.

– О чем?

– Про Макдоналдс и про Санчо.

«Ну, ничего, ничего, ведь впереди целый день, он мог проспать, а может быть, еще что. Перестань, Маша, поговори со своей подругой. Не строй трагедий».

– Ты ведь заметила, что Санчо... И вот что по этому поводу я хочу сказать...

– Тише! – обернулись с передней парты.

Преподаватель, молодой с длинными желтоватыми волосами, разделенными на ровный пробор, подошел к кафед-
ре и началась лекция по социологии.

«Всё будет хорошо», – твердила Маша, а сама ощущала, как внутри что-то мучительно покалывает, будто только что она проглотила лезвие. Боль предчувствия? И точно, Дениса в этот день не было в институте. Не было его и на другой день, и на третий. И сотовый телефон молчал. Гудок за гудком. Пустота.

Утром Маша поняла, что заболела, померила температуру и осталась дома. Приятно было лежать и ничего не делать. Несколько раз звонил домашний телефон, но Маша не подходила. На всякий случай отключила и мобильный. «Каждый человек имеет право раз в год выйти из водоворота событий», – тут же придумалась красивая фраза. И, совсем некстати, другая: «Интересно, я тоже умру когда-нибудь?»

 

13

Двор этот напоминал колодец: стены с четырех сторон, все окна темные и нежилые. Должно быть, и правда: скоро, каким-нибудь морозным зимним утром, приедут сюда строительные машины и тяжелой гирей снесут ненужные ветхие строения. Разломится под мерными ударами столетний кирпич, деревянное крыльцо обратится в щепки. Кто вспомнит, что в холодных сумерках осени, когда единственный фонарь на углу дома еще не загорелся, на крыльце, в шерстяном пальто и серых сапогах на невысоком каблуке, прислонившись к дверному косяку, стояла девушка. Она смотрела перед собой, и тени деревьев казались огромными; качаясь от ветра, струились длинные ветви.

– Маша, – послышалось, – здравствуй!

Можно не оглядываться, разве не чувствовала она сейчас что-то удивительное в своем сердце, в полноте, что назревала, теплой волной передалась до кончиков пальцев. Весь мир сошелся в единственной точке. На темном крыльце заброшенного двора.

– Денис...

Он стоял под окнами, за палисадником, не улыбаясь, внимательно смотрел, и пальто его было расстегнуто, а руки в карманах.

– Привет!

Не сговариваясь, они пошли куда-то вглубь, за дома, так близко друг к другу, что чуть не наступали на ноги. Летели, плавно кружась, последние крупные листья.

– Что такая грустная? – спросил Денис.

– Я? Да нет... а ты сейчас... как, откуда?

– По делам, нужно было, просто шел, тут здание, не это – другое. Вернее, это самое, но мимо...

– Что? – не поняла Маша.

– Вот так, – вздохнул Денис, – мимо.

– Ну, ясно...

У Маши спала температура день назад, но в институт еще не ходила; понравилось проводить всё время дома, и сегодня первый вечер, как она решила заглянуть в музей. Недавно вернулась заведующая и привезла из поездки несколько карандашей: по некоторым сведениям, подобным стержнем мог пользоваться Волгин, хотя точно этого никто не знал.

– И при чем здесь карандаши... – закончила Маша, – обычные, цветные. Китайские.

Денис свернул к детской площадке. «Садись», – сказал он Маше, усаживаясь на скамейку. Маша устроилась рядом. Они молчали.

Ей казалось, за эти несколько дней Денис похудел, черты его лица обострились, румянец побледнел, а глаза, напротив, стали еще темней, сильная усталость отражалась в них. Взгляд его при этом оставался живым, и впервые Маша подумала, что в человеке мы замечаем, прежде всего, внутреннее настроение, ту, почти неуловимую, подобную дыханию интонацию, и лишь затем – всё остальное.

Как же ей хотелось, чтобы вечер не кончался, длился вечно, когда-то ведь было такое уже, нет разве? И тут она вспомнила, настолько четко и пронзительно, что слезы подступили к глазам, будто от световой яркой вспышки. Леша. Конечно. Запах его сигарет, ямочки на щеках. Его по-детски мягкая и тонкая ладонь. Денис совершенно другой, но взгляд, когда он, задумавшись, смотрит неподвижно вдаль, а потом вдруг опустит ресницы – тот же.

– Денис, – спросила Маша, – тебя не было в институте, что-то случилось?

– Да нет, ничего, просто дела, я же работаю, – он встал.

Фары машин скользили прочь, пронзая темноту.

– Ты куда?

– Пора мне, на работу. Пойдешь до метро?

– Ну давай...

Маша подтянула ремешок на сапоге. Теперь они шли быстро, Денис, сдвинув рукав, глянул на часы:

– Время-то!

– На работу в театр?

– Скорей надо. Будет плохо.

– Денис, – Маша еле успевала, она бежала мелкими шажками, заглядывая сбоку, – кого ты там играешь?

– Кого? Да, знаешь, по-разному. Спектакли – уклон в сатиру. Я же пою. Сначала учился в консерватории, но потом ушел. Играю женщин, пожилых. Ну, вернее Бабу-Ягу. А в другом спектакле играю любовницу короля.

– Что-что?

– Это так забавно. Тебе бы понравилось.

– Женские роли?..

– А ты думала что – Гамлета? – он рассмеялся: – Ну вот.

Они входили в метро. Толпа тут же подхватила, удушливо сжимая, и понесла в общем, едином направлении; с эскалатора пахнуло жаром и поплыли сверкающие белые светильники, похожие на соляные столбы.

– Позвольте пройти, – то и дело просил Денис.

Маше нужно было переходить на другую станцию, и они попрощались у лестницы, под декоративным лепным балконом.

– Мне бы хотелось... Можно посмотреть твой спектакль? – спросила Маша. – Как-нибудь...

– Не стоит, – резко ответил Денис. – До встречи, я же опаздываю.

На середине лестницы, приостановившись, Маша не выдержала и оглянулась. Он стоял всё на том же месте и смотрел в ее сторону, провожал взглядом.

 

14

...Все эти дни Тимур усиленно занимался диссертацией, ездил на кафедру за подписью начальника, а заодно переговорил с оппонентом, и сегодня, когда вся суета осталась позади, было приятно позвонить Маше, а то и пройтись с ней по вечерним улицам. Но, странное дело, телефон молчал. Пустые гудки. «Аппарат отключен или вне зоны доступа». Встревожившись, Тимур сел за компьютер и щелкнул в закладках почту. Новых писем не было. Получается, Маша не ответила, а ведь последнее сообщение он отправил дней пять тому назад. Неужели что-то случилось? «Телефон мог просто разрядиться. Но ведь и на письмо нет ответа...» Он позвонил еще раз, а потом, задумавшись, вошел в социальную сеть, на свою страницу, и стал бессмысленно и быстро листать фотографии.

Тимур отлично обустроил свою страницу: загрузил интересные фильмы и музыку, создал отдельный альбом, где размещал фотографии Маши. Приятно, черт возьми, перечитывать комментарии, лишний раз подтверждающие правильность выбора. Вот они стоят вместе на фоне набережной. Весна. Маша в легком голубом платье и белых туфельках, улыбаясь, держит гвоздики (Тимур решил раскошелиться), а он, Тимур, в стильных брюках и рубашке навыпуск, обняв ее за плечи, смотрит радостно. Как молоды они и счастливы! С этим-то уж не поспоришь.

И друзья согласны, комментируют наперебой: «вы лучшие», «ах!», «твоя девушка – прекрасна».

Друзей у Тимура много – человек семьсот, откуда только нет. Даже из института, в котором учится Маша, несколько ребят добавились. На конференции, должно быть, запомнили. Конечно, выступал там не раз, и перед разными факультетами. Говорит он неплохо, умеет заинтересовать даже самой невзрачной и скучной, на первый взгляд, темой. И слушают его всегда внимательно. Очень внимательно.

Тимур закрыл страницу, побарабанил пальцами по крышке стола, затем пересел на диван и вновь набрал номер.

– Маша!

– А, привет, – она говорила так обычно и легко, будто ничего и не случилось. У Тимура отлегло от сердца.

– А я испугался, дозвониться не мог...

– Странно, хотя, ну да, телефон был выключен.

– Как твои успехи?

Маша на площади возле метро, рынок уже закрыт, она пробирается пустыми рядами вдоль темных палаток и сваленных в кучу коробок, грязь кругом и запах недавнего торга, так и чудится, что откуда-нибудь из-за угла протянется тонкая смуглая рука, до локтя покрытая волосами: «дэвушка, купите ботинки!», «дэвушка купите сухую черешню!»

– Нормально, – Маша не знает, что сказать еще. Но Тимур всё спрашивает и спрашивает:

– Что нового? Чем занимаешься? Какие лекции? Что читаешь?

В воздухе собирается дождь, Денис где-то сейчас... На сцене, быть может, посмотреть бы. А как они шли по улицам, совсем недавно, так еще живо.

– Ничего не читаю!

– Отдыхаешь?

– Нет.

– Как в институте?

– Я болела, Тимур.

– Как?!

– Да всё уже нормально. Пока, я на улице. Пока.

Маша отключила телефон, чем сильно озадачила Тимура: вот так сразу, без предупреждения, посыпались короткие гудки; некоторое время он сидел на диване, смотрел на трубку, пытаясь понять, что бы это значило.

– Тим, – позвала с кухни мама, – идем ужинать, я курочку поджарила.

«На улице... ну да, быть может». И тут его осенило: нужно становиться лучше и добрее, близким друзьям уделять больше внимания. Конечно, столько занимался своей работой, несколько дней подряд не звонил – вот Маша и обиделась. «Ведь я ни разу не прокатил ее на своей машине, хотя обещал. Вот в чем дело».

Он поискал ногами тапочки, встал и отправился на кухню.

 

15

На следующий день в институте Маше встретился Денис, наверное, он был очень занят – только кивнул слегка и пошел, не останавливаясь, дальше. «Вчера я долго не могла заснуть, – весело рассказывала тем временем Таня, – не знала, чем бы заняться. Решила голову помыть. Вымыла голову». Они спускались по лестнице, разговаривали, и Маша подумала, что, конечно, тут дело в постороннем человеке. Как жаль, нет возможности всегда оставаться одной; но при этом у нее перехватило дыхание. Прошел ведь – и почти не взглянул.

– Ага, теперь, значит, у тебя чистые волосы... – торопливо ответила Маша: хорошо хоть Таня ничего не замечает.
Они в разных душевных измерениях, чтобы почувствовать друг друга.

– Ну, ты что-о, – протянула Таня.

О какой голове может идти речь, о каких волосах и прическах, если вчера Денис стоял у крыльца музея, смотрел и улыбался, а сегодня мимо пробежал, будто знать не знает.

– Я голову часто мою, разве она у меня когда-нибудь бывает грязной?..

– Конечно, – поправилась Маша, – я хотела сказать, особо чистая, да.

– Лукомский, – продолжила Таня, – предложил Санчо сходить к нему в гости и обсудить «Полтаву» Пушкина. «С чего бы?» – недоумевает Санчо. Ни о какой Тюриной теперь и речи быть не может! Мы ошиблись насчет его ориен-
тации.

– Тань, перестань! – в это время прозвенел звонок, – мне надоели все ваши разговоры. Ты же видишь.

– Знаешь ли, – Таня прищурилась, – я вижу. Но кое-что другое.

«А что?» – хотела спросить Маша, но промолчала, и зря. Так и останется неизвестным: а что же замечают другие, что могут они вообще заметить и в какой полноте.

На одной из перемен в узком петляющем коридоре она увидела Дениса. Он стоял у окна и разговаривал с девушкой; высокая и стройная, в кожаной куртке с треугольным воротником, – она внимательно, чуть сдвинув брови, слушала.

Маша в это время проходила мимо. Улыбнулась. Солнечные лучи проливались через окно, и всё овевалось сиянием, таяло в золотистой дымке. Что бы ни случилось дальше, главного не вернуть. Тысячи осколков былой цельности серебристой пылью клубились в прозрачности ноябрьского воздуха.

 

16

Следующее утро осторожно, подобно глубокой ране, раскрылось бледным рассветом, и ничего не менялось: в квартирах включили отопление, было безветренно и туманно, и Маша спешила в институт, повязав теплый шарф, в зимних ботинках, в пальто.

В раздевалке, улыбаясь, она здоровалась со знакомыми девочками и будто заново вспоминала имена, узнавала лица. Она сняла перчатки и посмотрела на свои пальцы: эта рука была чужой и никакого отношения к Маше не имела.

– Давай перед парой выпьем кофе! – закричала Таня. – Ау! Надо скорее очередь занять.

– Хорошо... хорошо.

Быть может, всё прошлое чудесным образом осталось позади. «Что было – то сплыло», – вспомнилась Маше оптимистичная поговорка. Действительно, ей не хотелось больше видеть Дениса.

На переменах она оставалась сидеть в аудитории: разговаривала с Таней и читала учебник по социологии. На парах размышляла про свои будни. Вот утро. Нина, в белом плаще, раскрыв зонт, стоит на остановке, ждет автобус, и дождь серый, словно раствор цемента, прорывает тучи. «Заходи в гости, – просит Нина, – давно не была». Вот сегодня она и зайдет, почему бы нет.

Еще старушка с балкона. Впрочем, это совсем отдельная история... Вот бы рассказать обо всём этом Нине: «Ты знаешь, хожу каждый день мимо одного дома. И всегда на балконе старушка, просто сидит, смотрит вниз, да. И вот она машет мне рукой. Однажды. Потом еще раз, ну, я решила зайти... В подъезде пахло чем-то гнилым и было темно: единственное окно между этажами закрыто газетой. Я пожалела тут же, что вошла, а сама поднимаюсь всё выше и выше, будто притягивает меня что-то. Выхожу, наконец, на площадку, дверь одной из квартир раскрыта, и в проеме, в сером душном пространстве, похожем на щель, стоит та самая старушка. Волосы гладко зачесаны, губы крепко сжаты, она смотрит куда-то сквозь меня и ничего не говорит, молчит. Я тоже молчу, и только мысль, нелепая, дикая и в то же время осязаемая, против всякой логики втягивает меня в свой внутренний вихрь: «А что, если старушка умерла давно, но при этом продолжает жить? Что, если так?» Она поднимает руку и отступает в коридор. Я прохожу следом. Так и есть: сладковатый запах земли, смешанный с чем-то давним, пыльным, напоминает кладбище.

В квартире очень чисто и почти нет никакой мебели: только старый шкаф у стены и кровать, застеленная зеленым балахоном.

– Да! – говорит старушка, и голос ее в этой тишине, вернее, в сухом неумолкающем шорохе дороги, проникающем сквозь открытую дверь на балкон. – Хотела рассказать наконец.

– Это вы сидите на балконе? – зачем-то спросила я. А про себя подумала: «Ну да, конечно, кто еще»!

– Смотрю, – ответила она, – люблю смотреть. Все куда-то спешат, идут. Каждый день. Бессмысленный путь. Автобусы битком. На тротуарах толпы людей. Пустота каждого из них. Куда они идут и зачем?

– Ну... кто-то на работу, кто-то к друзьям... мало ли.

– Не знаю. Мне кажется, они просто все идут. Просто так. Куда глаза глядят. А почему? – и тут она замолчала.

– Почему? – спросила я.

– Потому что истины не знают. Очень простой, но важной. Мне некому больше сказать. Так получилось. Два сына погибли. Много лет прошло. Но знать нужно... и другим скажи, что... – тут глаза у нее словно вспыхнули: в них появилось выражение то ли тоски, то ли счастья, – мы были на верном пути.

– Как?

Тут она отворяет створку шкафа, и я вижу ряд икон, бумажных, с золотыми нарисованными нимбами, и среди них – фотографию черно-белую. Присматриваюсь.

– Да, да, – старушка качает головой, – Сталин вознесся на небо. Ему нужно молиться. Тогда он вернется, будет второе пришествие и наступит коммунизм. А ветераны – они как проводники, между людьми и ангелами связь держат. Всё ведь неспроста было. Эта война и победа. Мы победили, а это самое главное...»

 

17

Нина учится в Московском Банковском институте на бухгалтера и занимается историческими танцами. Маше сложно представить, как можно совместить: цифры, щелчок кассового чека и мелодию, взмах кружевного рукава. «На самом деле, – говорит Нина, – очень просто, есть работа и есть отдых, и приятно чередовать одно с другим».

В квартире Нины всегда порядок, каждое утро перед занятиями она успевает протереть ковер влажной тряпкой. Пылесосом не пользуется принципиально: «он пыль только разгоняет, а это очень вредно». Нина стройная, и волосы ее похожи на лен, такие они белые и длинные.

Маша прошла в комнату и тут же, как в детстве, села на ковер, поджав ноги и прислонившись к дивану.

– Я сейчас чай заварю! – прокричала с кухни Нина, – слышишь, эй-эй?

– Эй, давай скорее! – Маше стало вдруг очень весело.

На полу под торшером стоял огромный, похожий на бочку магнитофон. Потянувшись, Маша щелкнула нижнюю кнопку. «Может, и я когда-нибудь спою свое регги над карибской волной», – легко зазвучала старая песня Olai-oli. «Как давно не включала ее, наверное, с весны...» – подумала Маша, жадно вслушиваясь в знакомые слова: «Может, и наши заблудшие души найдут дорогу домой!»

– Пойдем на кухню! – заглянула Нина, – я тортик купила, а ты мне всё расскажешь. Тебе есть что рассказать. Сейчас найду твою чашку. А может, тебе суп согреть?

– Не надо, не хочу, – последнее время есть почти не хотелось и обедать приходилось через силу, – супы вообще не люблю, ты знаешь.

– А зря! Как Тимур поживает?

Маша прошла в ванную и открыла кран, она не смотрела в зеркало, но чувствовала: ее глаза сияли, и невозможно было это скрыть. Впрочем, а зачем скрывать?

– Тимур нормально.

– А кролик твой как?

– Тоже хорошо.

– А я вчера посмотрела очень забавную передачу про вампиров. Оказывается, всё не так уж просто! Ты знаешь, есть такое понятие, как эманация. От людей исходит некоторая энергия, которую мы воспринимаем. Но формула этой энергии содержится в крови...

– Так вампиры существуют?

– Кто знает, Маш! Сама не поняла. Существуют психи. Это факт. Маньяки там разные. И никакой мистики!

– А как же призраки?

– Вполне возможно, это сгустки энергии. Ха-ха-ха!

В детстве такие вопросы их очень интересовали.

– Ха-ха, – согласилась Маша. – Что у тебя в институте?

– Сессия скоро... Еще на днях узнала новое интересное слово. Паталипутра. Но что оно значит – не помню. А Тимур работает?

– Работает. Паталипутра – какое-то собрание, связано с Индией.

– Я помню, когда мы пили чай тогда у тебя в гостях, он рассказывал про тонкости египетской экономики. Столько знает! Маша, ну а у тебя что? Что нового?

– Ты знаешь... новое у меня – всё. Вообще всё, без исключения. Другой мир. Во мне и вокруг. Угадай теперь, почему, а?

– Ну... я не знаю. Тимур вроде машину новую покупал...

– Глубже копай!

– Или ты где-то побывала, в другом городе, например.

– Нет, Нин, нет.

– Книгу прочитала, услышала музыку, познакомилась с кем-то...

– Именно! Только лучше и больше. Я... я полюбила.

– Что? И только?

– А разве этого мало?

– Ну... скажем, ты просто сейчас осознала это. Наконец-то. А я давно, точнее, сразу, – тут Нина улыбнулась, – сразу поняла, в чем дело. Отношения нужно называть своими именами. И только.

– Да неправда! Чего ты говоришь? Я сразу осознала. Это же с первого мгновения ясно. С первой встречи. Ты любишь или нет. Третьего не дано. Есть первый взгляд, который всё решает.

– Просто почему ты именно сейчас решила? Тимур замечательный человек.

– Постой, при чем тут Тимур?

– Помнишь, я говорила? Я очень рада, что...

– Да не Тимура же я полюбила, в самом деле!

– Как! А вы же вроде бы... Ну, свадьба... Ты же согласилась...

– Так я не знала. В том-то и дело. Хорошо, что мы еще не успели. Впрочем, что-то не то, я сразу почувствовала. Только не могла понять, почему. Ведь Тимур хороший, а мне этого словно мало. Теперь я знаю: подсознательно я всегда ждала другого, вот так. Я не знала еще Дениса, ни разу не видела. Но предугадывала. А потом мы встретились. Он учится со мной в одном институте. Представляешь?

– Мм...

– И мне всё равно: хороший он, плохой, добрый или злой, только теперь я поняла условность всяких там характеристик. Я люблю его. И всё.

– А вот это – это зря... – Нина разом стала очень серьезной и, глубоко вздохнув, продолжила: – Ведь всё развеется, как дым. Тебе не кажется?

– Исключено.

– А Тимур останется. Тимур – это факт. Как можно его не любить? Он ведь не курит, не пьет...

– И что?

– Заботливый, Маша, это очень важно. Добрый, семейный, серьезный.

– Какая мне разница?

– Не видела я твоего Дениса. Но Тимур... Пожалуйста, подумай, не торопись. Не говори ему... Жалеть потом будешь.

– Завтра же скажу! Он хотел прокатить меня на своей машине. Вот я и расскажу. Вернее, ничего не буду рассказывать. Просто – прощай. Не хочу. Давай забудем весь этот ужас.

– Ужас?!

– А что же еще? Бесцветность.

И тут ей вспомнились разные мелочи. Он ходит пешком по лестнице, он обязательно надевает защиту, наколенники и шлем, он не общается с теми, с кем не о чем больше разговаривать, он не рекомендует читать в транспорте... Он так и говорит: «не ре-ко-мен-дую». Рекомендация!

– Правильно, ну это же правильно... – возмутилась Нина. – Ты что! Зрение может испортиться. Глаза беречь надо. И защита – хорошо. А вдруг упадешь? По лестнице ходить вообще полезно. Что в этом плохого?!

– Да в том-то и дело, что всё это хорошо и правильно. Не более того! Он весь пропитан своими очевидными истинами! «Дважды два – четыре». Этакий менторский тон.

– А сколько же, – удивилась Нина, – если не четыре?

– Суть в том, как ты относишься к этому. Тебе мало? Он дорогу переходит только на зеленый свет. Всегда. И он никогда никуда не опаздывает.

– Ну, это уже слишком... Ты сама не знаешь, чего хочешь.

– Да ведь от всего этого свихнуться можно!

– Мне кажется, ты заболела. Ну, помрачение нашло, временно. А что Денис? Чем он лучше: везде опаздывает, что ли?

– Да тут не вопрос: лучше-хуже. Денис – другой. Я не могу объяснить, что именно я люблю в нем. Мне кажется, мир обрел свою душу. Раньше были просто предметы. Ты и я, здания, дороги, деревья и планеты. А теперь в них есть душа, которая проступает в настроении, чаще грустном. И я чувствую себя причастной каждому солнечному лучу, каждой капле дождевой.

Нина задумалась.

– Ты знаешь, – сказала она, – для серьезных отношений нужно всё же учитывать характер человека. Я рассуждаю так. Во-первых, чтобы работал. Во-вторых, не пил и не курил, занимался спортом. Трезвая жизнь, понимаешь. Это очень много значит!

– Я же не о том...

– А я об этом, постой. Приведу пример. У одной моей знакомой, вернее, знакомой моей мамы, муж постоянно пил. Приходилось за бутылками ночью бегать. Он просыпался, кричал, требовал... В доме постоянный дым. Днем он сидит, ничего не делает, одну сигарету за другой курит. А у нее мечта – съездить в Иерусалим. Вот накопила она денег каким-то образом, постепенно. Паспорт заграничный оформила. А утром, в час отъезда, он разорвал и паспорт, и деньги. И за один день она поседела! Всё потеряло смысл. Я когда встретила ее – не узнала. Вот к чему приводит любовь.

– Ну и ладно, – пожала плечами Маша, – что с того, у всех своя судьба. Ничего тут не поделаешь.

Так они разговаривали, пока не вернулись с работы родители Нины. Тогда перешли в комнату, немного поиграли в лото и расстались, довольные друг другом: прямой честный разговор всегда приятнее, чем лесть и взаимные утешения. Нина заявила, что не понимает Машу, и Маша обещала «немного подумать», хотя не могла согласиться ни с одним ее словом.

 

18

– Привет! – возле подъезда с портфелем в руке стоял Тимур. – А я только что звонить собирался, думаю, где ты. Так поздно.

– Привет, – от неожиданности Маша не знала, что сказать. – А чего ты...

– Так ведь покататься решили. На машине, – он подошел, хотел поцеловать, но Маша отступила и нахмурилась.

– Сегодня разве?

– Ну да, а когда же...

– Завтра...

Тимур лишь грустно взглянул и пожал плечами.

– Вот видишь, ты перепутала день. Бывает. Поехали? Пробок нет, красивые места посмотрим.

Ехать не хочется, но всё равно она едет, и ничего уже нельзя изменить, невидимые нити тянутся от колес, изгибаясь,
чертят свою траекторию. Город разворачивался длинным свитком, без углов, лишь прямыми бесконечными линиями. И дома в вихре машин – будто слезы вдоль дороги. В этом было что-то спокойное, плавно-баюкающее, теплое и дремотное.

– Тимур, – проговорила Маша и почувствовала, что хочет спать. Сможет ли она сказать что-то сейчас, и как объяс-
нить, да и нужно ли? Не лучше ли оставить как есть? Кто знает, вдруг Нина права?..

– Смотри – красиво! – заметил Тимур. – Мы проезжаем район, где Чистые пруды.

Она послушно посмотрела в окно. Да-да, прошлые века вдевают свою душу в старинную кладку кирпичей, но давно уже исчезла та душа, а дома продолжают стоять, словно пустые гробницы, отремонтированные, с новыми пластиковыми окнами.

– Как думаешь, – спросила Маша, – то, что было раньше, связано с теперешним?

– В любой ситуации есть свои плюсы и свои минусы. Многие хвалят царскую власть, но не учитывают факт крепостного права. Другие хвалят Советский Союз. Или ругают.
Но ведь, подумать, сколько заводов тогда было построено. Экономическое развитие страны. Однозначно ничего нельзя расценить. Ведь в мире нет абсолютного, высшего добра. А в таком случае нет и зла.

– А что есть, Тимур?

– Неоднозначность.

– Та самая разница между «да» и «нет»?

– Совокупность плюсов и минусов.

– Ты когда-нибудь опаздываешь?

– Было раз, когда часы перевели. Ровно на час.

– Я так и думала.

Машина замедлила ход.

– Пойдем сфоткаемся, – предложил Тимур, – вон там, у памятника Дзержинскому? Тут светло, фонари...

– Ой, неохота. Поехали домой! Спать хочу.

– Да это быстро, на память. Ну давай.

«Последний раз, последняя фотография», – думала Маша, устало разглядывая серый, стиснутый высокими домами проспект. Пахнуло дождевой свежестью, воздух казался рыхлым, так низко, к самой земле, опустились облака. На скамейке под памятником сидела женщина с огромными ореховыми, неестественно округленными глазами на бледном лице, в норковой шапке и короткой легкой куртке, и молодой парень, совсем еще мальчик, прилег на лавку, положил голову ей на колени, смотрел в холодное темное небо.

– Простите, – подошел Тимур, – вы не могли бы...

– Не надо, зачем... – хотела остановить Маша, но не успела.

– ...нас сфотографировать?

– Конечно-конечно, – неожиданно легко ответила женщина, – пожалуйста.

Она отодвинулась, боком освобождая колени, и быстро встала, а парень так и оставался лежать, словно ничего не слышал.

– Куда нажать?..

«Нажать!.. Курок взведен! – Маша облизала губы. – Настала минута прощанья... И откуда такие глупые мысли?»

– Вот кнопочка, – любезно пояснил Тимур.

– Три-четыре...

«...Москва – огромный город! Пробки – даже в ночное время», – говорил Тимур, когда они ехали обратно. Маша давно уже перестала следить за дорогой, районы раскрывались бесшумной матрешкой, и от смутной пестроты болели глаза: мелькая, всё повторялось вновь и вновь, и только светофор раскалывал красным нить проводов.

– Помнишь, летом мы катались на роликах, проезжали этот памятник...

– Летом? Конечно... – «Ты еще рассказывал про Вавилова, а я удивлялась самой возможности существования человека, ничем на тебя не похожего, простого и бесстрашного, и было в этом какое-то предчувствие, предвкушение, что ли, другого мира».

– Кругами объезжали этот памятник, на лавочке отдыхали.

– Помню. А как твой друг?

– Какой?

– Ну, роллер. Друг детства.

– А!.. Вавилов. Разбился.

– Что?!

– Погиб... Упал с лестницы театра, на которой обычно тренировался, да так неудачно. Прямо виском о каменный угол перил.

– Какой ужас!

– Да... Но в целом – можно было предвидеть. Зачем всё это? В больницу попадал не раз, и всё равно. Не понял. И вот, пожалуйста. А я говорил ему...

– Мм...

– Предупреждал, что так может случиться. А возле памятника мне давно хотелось сфоткаться. Еще тогда, летом, – закончил Тимур, а сам подумал: «Фотография получилась неплохо, немного подправлю яркость и сегодня же загружу на свою страницу. Давно не обновлял наш альбом».

 

19

Той ночью она долго не могла заснуть, мир дробился: дома стали крохотными, и кубики этажей роились черно-желтыми стаями ос, а площади зловеще проступали темными родимыми пятнами. Куда бы она ни шагнула, куда ни посмотрела – везде были дома, и была жизнь, и сама она в своей комнате оказалась вплетенной в каменную сеть. И город простирался за окном: огромный и бесконечный. Сияющий и сонный, томительно бесснежный.

Под утро обнажились пустынные дали, холодный свет разливался, как молоко, из переполненной до краев чаши неба, и когда Маша вышла на улицу, было так тихо, словно на дне высохшего древнего озера. На первой паре она старательно записывала лекцию, поглядывая на небо, на то, как снопы солнца взрывают рыхлость облаков, опускаются, падают к земле, и окна, вспыхивая, напоминают нимбы. В тот день всё было сияющим, странным и молчащим. Почти ни о чем не думалось, так случается во сне: предельно яркий цвет и замедленность ощущений.

– Морозно... – говорила Таня...– ой-ей. Дубленку пора доставать.

Хотелось встретить Дениса, без него мир не звучал, лишь медленно таял в солнечном свечении, походил на сон. Маша бродила по коридорам, но его нигде не было. Перемены сцепляли день, будто кровеносные сосуды; минуты исчезали, и тогда всё кругом затягивалось тонкой пленкой льда – до следующего короткого перерыва.

А потом она увидела.

Денис стоял на площадке между лестницами, но смотрел чуть в сторону. Маша заметила девушку, ту самую, смутно знакомую, в кожаной куртке с высоким воротником. Ее волосы были зачесаны назад, и лоб казался неестественно высоким, а рот сжатым и припухшим, точно скомканный лист бумаги. И по тому, как чуть дрогнула его верхняя губа, как, изменившись, просветлел взгляд, как шагнул он ей навстречу и она, подавшись телом вперед, протянула руку, как стояли они и говорили о чем-то, недолго и тихо, а потом ушли, легко ступая, – Маша всё поняла. Это было однозначно и необратимо.

Домой идти не хотелось. Она долго бродила по улицам, уже стемнело, замерзли ноги, и всё меньше попадалось встречных прохожих. Пока ты чувствуешь мороз (щеки свело), можно просто идти, ни о чем не думать, вернее, напротив, думать, взахлеб размышлять, увязнув в единственном воспоминании. Лестница... Лестница... Как там дальше-то? Лестница, а потом...

Маша зашла куда-то выпить чаю. Это «куда-то» оказалось душным, пропахшим ванилью Макдоналдсом, тем самым, что возле института. Получается, она бродила кругами, или туда-сюда по прямой, что, впрочем, не так важно, или, с другой стороны, очень, очень важно. Ведь именно там была лестница.

Чай горячий обжег губы. Да, конечно. Вот когда-то давно... а именно вчера... приехал Тимур. «Тимур, бедный, как права Нина, и как ошибалась я. Глупо, глупо, теперь всё будет по-другому. Ведь так? Как же иначе! Я забуду, будет другой день, именно так, а затем...»

Тут Маша почувствовала чужой пристальный взгляд. Из-за соседнего столика, на нее смотрела женщина. Сделав усилие, Маша вернулась к себе, и тогда поняла, что давно уже плачет. Слезы бесшумно стекают по щекам. Торопливо вытерла концом шарфа и достала из сумки телефон. Лучше создать видимость какого-нибудь срочного дела. А телефон звонил, настукивая веселую мелодию. «Тимур, твой единственный настоящий друг. Милый Тимур».

– Алё, – она не знала, что говорил он на той стороне, что хотел сказать. – Послушай, послушай, – нужно произнести скорее, не опоздать, ведь мир сжимается до крохотного зерна, и ты держишь его сейчас на ладони, – пожалуйста, Тимур, ты слушаешь, да?! Так слушай. Никогда не звони. Не надо. Постарайся забыть. Всё, это всё. Навсегда, ты понял?! Причина – во мне. Потому что я не хочу. Не хочу. И по-другому не могу.

Она отключила телефон. Тимур больше не будет звонить, не будет писать и тем более приезжать. Никогда! Уж в этом, учитывая раненое самолюбие и принципы чести, можно быть уверенной. На душе неожиданно стало хорошо и очень спокойно.

Маша медленно допила чай, а когда вышла на улицу – то не узнала город.

Всё белело и кружилось: снег летел, закрывал ближайшие дома так, что ничего не было видно, кроме единого, неспокойного, похожего на морскую пену, снежного стремления. Она спрыгнула с невысокого крыльца и, вздохнув полной грудью, улыбнулась.