Н. Г. КУКАНОВА

Свои воспоминания о Бахтиных я хочу начать с событий, произошедших в Свердловске, послуживших причиной нашего переезда в Саранск и приведших к знакомству с Бахтиными, общению и дружбе с ними. Вторая половина 50-х, ХХ съезд КПСС, венгерские события, лучше сказать венгерская трагедия, студенчество города бурлило. В Свердловск присылают в качестве первого секретаря обкома партии Кириленко, близкого друга Брежнева по Днепропетровску. В вузах города неспокойно. В Уральском университете, где я и мой муж Александр Михайлович работали, студенты издавали рукописный журнал «Баня», его запретили. Редакция «Бани» сделала по этому поводу объявление: «Баня закрыта». Партбюро». Срочно созывается партийное собрание всего университета, на котором присутствовали заведующий отделом науки обкома КПСС Сергеев и присланный из Москвы корреспондент «Литературной газеты» Артем Анфиногенов. Атмосфера на собрании была очень напряженной, Александр Михайлович попросил слово, ему предоставили возможность выступить. Он начал с того, что обстановка в стране сложная, только что разоблачен культ Сталина, как появился культ, при каких обстоятельствах, что мы понимаем под культом. Но ему не дали закончить. На трибуну поспешно поднялся Сергеев и разъяснил присутствующим, что выступление Куканова, несовместимо с членством в партии, что он замахнулся на советскую систему и дальше в таком же духе. Судьба участника войны, защитника Сталинграда, прошагавшего по фронтовым дорогам от Халхин-Гола до Вены и Будапешта, была решена в два счета при полном безмолвии зада. Когда Кириленко отбирал у него партбилет, который он получил в Сталинграде в 1942 году, он сказал: «Это вам не Пушкин. Это дело гораздо серьезнее». Что означали эти слова? Александр Михайлович занимался Пушкиным, делом, по словам секретаря обкома КПСС несерьезным, чтобы высказывать свое суждение о культе Сталина.

Остаться без партбилета было равносильно оказаться без работы. Он немедленно был снят с работы. Пришлось отправляться за правдой в Москву, в Комитет партийного контроля при ЦК КПСС, куда вскоре стали поступать письма в защиту Александра Михайловича, с изложением обстоятельств дела, приведших к такому финалу. Письма шли не только из Уральского, но и из Московского университета. Писали студенты, аспиранты, профессора, все, кто учился с Александром Михайловичем, кого он учил, с кем служил. Среди них такие крупные ученые как Гудзий, Еголин, Глаголев, Николаев, дипломат Овсиенко и многие другие. Вопрос был решен в пользу Александра Михайловича – его восстановили в партии. Министерство высшего образования предложило ректорату Уральского университета восстановить его на работе, но обком партии воспротивился этому. Александр Михайлович пытался доказать свою правоту, но тщетно. Я была свидетелем длительных переговоров Александра Михайловича с Ермашом по телефону. Не знаю какой у него был пост в обкоме, но несомненно он говорил по поручению первого секретаря. Эта личность запечатлелась в моей памяти. Вместе со своим хозяином Кириленко он вскоре переехал в Москву и возглавил Госкомитет по кинематографии. В этой высокой должности он оставался несколько десятилетий, до самой перестройки, как и Кириленко. Не думаю, что деятели кино вспоминают его добрым словом. Александр Михайлович снова едет в Москву, теперь уже в Министерство высшего образования. Там ему на выбор предложили два места – Казань и Саранск, где только что был организован Мордовский университет. Александр Михайлович выбрал Саранск. Однако его там не ждали, боясь сокращения штатов. М. М. Бахтин, заведующий кафедрой русской и зарубежной литературы, ничего не знал о свалившемся на его голову непрошенном госте, и поэтому был склонен поддержать членов своей кафедры. В Саранске Александр Михайлович остановился у своего старого друга Кирилла Тимофеевича Самородова, бывшего однокашника по МИФЛИ. В этой семье его приняли как родного, сопереживали. У Кирилла Тимофеевича тоже произошла беда, его исключили из партии, перевели с должности научного сотрудника в завхозы. А за что? Когда в институте развешивали портреты вождей, он предложил «повесить Маркса вот на этот гвоздь», не вкладывая в эти слова ничего дурного. Но нашлись свидетели, которые приписали бедному Самородову страшную контру, и немедленно последовала расправа. Но к тому времени, когда приехал Александр Михайлович, в партии его восстановили. Кирилл Тимофеевич посоветовал Александру Михайловичу пойти к Бахтину домой и все ему подробно рассказать. Его приняли спокойно, выслушали терпеливо и прекрасно все поняли. Его рассказ, видимо, произвел впечатление на Бахтиных. Ничего удивительного в этом нет. Ведь они пережили более страшную драму, она еще кровоточила. Позиция Бахтина решительно меняется в пользу Александра Михайловича. Это была активная позиция. Как принято говорить: не было бы счастья, да несчастье помогло.

Михаил Михайлович неоднократно встречался с Романовым, ректором университета, доказывал ему необходимость принятия на работу, присланного из Москвы специалиста по русской литературе – кафедра нуждалась в таком специалисте, тем более, что Министерство высшего образования выделило специальную штатную единицу. В конце концов вопрос был решен положительно. Александр Михайлович был зачислен в штат кафедры М. М. Бахтина. Это событие определило и нашу жизнь в Саранске на все последующие годы. Неужели – судьба?

Я встретилась с Бахтиными несколько позднее, после переезда нашей семьи в Саранск зимой 1958 года. Пришло время, и они пригласили нас к себе. Михаил Михайлович выглядел очень свежо, я бы даже сказала молодо, чего нельзя было сказать о Елене Александровне. А какой она испекла красивый и вкусный торт! Михаил Михайлович очень дружелюбно смотрел на меня, чувствуя мое смущение, пытался разговорить. Сейчас трудно воспроизвести нашу беседу. У них было по-особенному тепло, легко и свободно, и мое смущение улетучилось.

Обстановка располагала, и у Александра Михайловича возникла потребность рассказать о непростой защите своей диссертации на тему «Пушкин и Радищев», произошедшей в 1954 году. Его научным руководителем был известный пушкинист профессор Д. Д. Благой (впоследствии член-корреспондент АН СССР). Когда работа была завершена и научный руководитель познакомился с ней, неожиданно для него выяснилось, что концепция диссертанта противоположна взглядам Дмитрия Дмитриевича, который подтягивал Радищева до уровня революционных демократов. Постепенно отношения между учителем и учеником серьезно осложнились. Много раз под различными предлогами профессор добивался переноса срока защиты, благо диссертант далеко от Москвы, в Свердловске. Каждый раз самолет выручал. В конце концов Благой был вынужден отказаться от руководства, защита состоялась. Дмитрий Дмитриевич на защиту не явился, но прислал многостраничный разгромный отзыв. Защита длилась четыре часа. Зал до отказа был заполнен людьми – ожидалась жаркая защита и пришедшие не ошиблись. Результаты голосования: все «за», при одном испорченном бюллетене. Присутствующие благодарили Куканова со словами: «Спасибо Вам, Вы научили нас как отстаивать свои взгляды». Впоследствии, в новых работах профессор Благой пересмотрел свои взгляды на Радищева, но без ссылок на работу Александра Михайловича.

М. М. Бахтин пожелал познакомиться с работой Александра Михайловича, состоящей из 500 страниц машинописного текста. Прочитав работу, Михаил Михайлович был более чем удовлетворен, он обратил внимание на полемику с Д. Д. Благим. Это была, по словам Михаила Михайловича, серьезная, обстоятельная, профессиональная полемика, зрелая работа и следует ее продолжить, поскольку Александр Михайлович ограничился только ранним Пушкиным.

На следующей встрече Михаил Михайлович рассказывал нам о своей защите о том, что Совет ему присвоил доктора, но спустя время ему было отказано в ВАКе. Да и как же иначе могло быть, если его официальный оппонент, известный профессор Нусинов был арестован, обвинен в государственной измене и расстрелян.

У Михаила Михайловича родилась мысль съездить с Александром Михайловичем в Орел. Он верил в возможность этой поездки и, видимо, давно мечтал о ней. Это была встреча не только земляков-орловцев, это была встреча двух, как мне думается сейчас, очень похожих людей, единомышленников. Они с первой же встречи стали очень близкими, и так было до конца.

По семейным обстоятельствам мне приходилось в конце 50-х годов надолго отлучаться с сыном в Москву. В такие дни Михаил Михайлович иногда посещал наш дом, очевидно, тяга к общению была велика. Общие интересы, общие взгляды на многие животрепещущие вопросы сближали их. Много позже, когда Бахтиных в Саранске уже не было, Александр Михайлович вспоминал об этих встречах с особой теплотой, то было незабываемое время…

В 1959 году меня, наконец, решили взять на кафедру всеобщей истории сначала на временную работу, а с 1960 года, когда пришел новый ректор Г.Я. Меркушкин, зачислили в штат. Теперь у меня появилась дополнительная возможность общаться с Михаилом Михайловичем в перерывах между лекциями, когда он со своей неизменной сигаретой молча сидел и дымил. Я подсаживалась к нему. Михаил Михайлович иногда мне давал советы по поводу некоторых восточных проблем. Я нуждалась в его советах, особенно это касалось японской литературы, японской религии, буддизма, конфуцианства, синтоизма, как происходит синтез китайской, японской и индийской культур. Это была неоценимая помощь в лекционной работе по восточной культуре и, естественно, по другим проблемам. Михаил Михайлович никогда не подавлял собеседника, напротив, включался заинтересованно в беседу и давал ей нужное направление. С ним было на редкость легко и просто. Табачный дым никого не раздражал, ведь Михаил Михайлович был для большинства больше чем коллега, эрудит, он был недосягаемой Величиной. Его не только уважали, его чтили.

Летом 1958 года очень серьезно заболела Елена Александровна. Можно представить как был подавлен Михаил Михайлович. А. Д. Маргулис, сосед и друг, приводил врачей. Ему удалось связаться с очень хорошим и думающим врачом 3-й горбольницы О. А. Пятиной. Она занялась тщательным обследованием Елены Александровны. Видимо, врачи что-то подозревали, искали, но ни рентген, ни многочисленные анализы не подтверждали их подозрений. Обстановка несколько разрядилась и постепенно привычный ритм жизни был восстановлен. Но Елена Александровна втайне готовилась к худшему и стремилась обеспечить Михаила Михайловича на этот случай, полагая, что без денег он никому не будет нужен. Она, оправдывая свою экономию, недоедала, не позволяла себе самого необходимого. Когда наши друзья купили и прислали из Москвы Михаилу Михайловичу костюм и пальто, она несказанно радовалась, но себе ни-ни. Михаил Михайлович в личном разговоре не раз говорил, что они могли жить иначе, но переубедить Елену Александровну было невозможно ни ему, ни нам. В связи с этим вспоминается такой разговор об одной преподавательнице кафедры Михаила Михайловича, А. М. Черниковой, жене первого секретаря обкома партии. Ее уже в Саранске тогда не было. «Вполне, во всех отношениях приятная женщина,– говорил Михаил Михайлович,– но зачем же зимой есть клубничку». Очевидно, излишества не принимались в этой семье, не разделялись. Нам всем стоит призадумываться об этом.

Славился на факультете теоретический семинар, которым руководил Михаил Михайлович. Он проходил живо, дискуссионно. Александр Михайлович и Михаил Михайлович были единомышленниками, а иногда оппонентами, каждый вносил в дискуссию частичку своего «я». Елена Александровна была в курсе, к слову, она всегда была в курсе научных мыслей, дискуссий на теоретическом семинаре. По этому поводу она ограничивалась одним словом: «Орловцы!..» После ухода на пенсию Михаил Михайлович передал семинар Александру Михайловичу.

Александр Михайлович стремился поддерживать традиции Бахтина на семинаре. Готовился к занятиям заинтересованно, тщательно. Надо учесть, что он был страстным полемистом, его стихией были научные дискуссии с коллегами на семинаре, со студентами – на лекциях и семинарских занятиях. Важно было убедить, доказать, увлечь. Жаль, что эти традиции, которые приносили такую большую пользу и удовлетворение не только его руководителю, но и членам кафедры, не сохранились. Семинара больше нет.

Мы бывали у Бахтиных очень часто, если не ежевечернее. Встречали нас всегда с такой неподдельной радостью, что даже сегодня видишь их улыбчивые лица. Мы уходили всегда притихшие и счастливые.  …Вспоминаем, как были взволнованы Бахтины и мы все, прочитав «Один день Ивана Денисовича». Именно тогда Михаил Михайлович убежденно говорил, что у нас появился классик, имея в виду Солженицына.

Однажды вечером, когда мы пришли к Бахтиным, Елена Александровна, открывая нам дверь, показалась мне какой-то необычной она обратилась к Михаилу Михайловичу со словами: «Мишенька, расскажем». Он как-то замялся, но она настаивала. Он колебался: «Лёночка, зачем торопиться?» и все-таки очень быстро сдался. Речь шла о письме В. В. Кожинова, в котором говорилось, что он и его друзья счастливы, что Михаил Михайлович здравствует, они считают его своим учителем, и что они, если им позволят приехать на личную встречу, готовы немедленно приехать. Это письмо совпало по времени с письмом из Италии от одного итальянского издателя по поводу издания самого полного собрания сочинений Достоевского, в котором предполагалось в качестве первого тома собрания сочинений опубликовать книгу Михаила Михайловича о Достоевском, вышедшую в 1929 году. По этому поводу шла переписка, и Кожинов пытался помочь. Когда же я отправилась в Москву на научную конференцию, Елена Александровна попросила передать Кожинову личное письмо, причем был только номер телефона. Застать Вадима Валериановича было невозможно, и только в день отъезда мы наконец созвонились и договорились встретиться у станции метро «Кропоткинская» (тогда «Дворец съездов»). Передо мной стоял щупленький юноша, и мне показалось странным: почему Елена Александровна возлагает такие большие надежды именно на этого юношу. Впоследствии стало ясно, что знакомства с Кожиновым, Бочаровым, позднее с Крупником и другими, сыграли важную роль в продвижении работ Михаила Михайловича. Вскоре последовали приезды москвичей в Саранск. Чаще они останавливались у нас. Кожинов прочитал спецкурс на филологическом факультете. Наряду со студентами его посещали и преподаватели. Это был далеко не юноша, а скорее сложившийся ученый.

Многое стало меняться в жизни Бахтиных. Они готовили к переизданию книгу о Достоевском и к изданию работу о Рабле. Елена Александровна нашла хорошую машинистку, работавшую в обкоме, к Михаилу Михайловичу приезжал редактор книги. В 1963 году вышло второе издание книги о Достоевском, а в 1965 году – книга о Рабле. Эти события все близкие Михаилу Михайловичу люди восприняли как большую победу. Эти книги были нужны очень многим людям. Однажды Елена Александровна обратилась к Михаилу Михайловичу с недоуменным вопросом: «Мишенька, а Кукановы, когда же они получат книгу?» Оказывается, дело было за малым, за автографом. Вскоре нам вручили книгу с очень сердечным автографом.

Несколько раз Бахтиным удалось выезжать под Москву, в Малеевку, они отдыхали в Доме творчества союза писателей. Но, к великому сожалению, эта счастливая пора оказалась очень короткой. Здоровье Бахтиных стало резко ухудшаться, поездки в Малеевку прекратились. Елена Александровна передвигалась с большим трудом, сварить обед она как-то ухитрялась, а принести его из кухни в комнату, где находился Михаил Михайлович, она не могла. Я ездила с улицы Васенко на Советскую, чтобы подать обед Михаилу Михайловичу. Без больницы они уже совершенно не могли обходиться. Всякий раз возникала проблема, как устроить их в партлечебницу (больница № 1), и каждый раз мы встречали сопротивление со стороны администрации больницы. В обкоме иногда шли навстречу – Григорий Яковлевич Меркушкин помогал. Надо было что-то предпринимать. Когда был в Саранске С. Г. Бочаров, мы обсуждали с ним возможность обмена квартиры Бахтиных на квартиру в нашем подъезде. Такой случай представился, нашли семью, которая рада была переехать в центр. Мы тоже недалеко от центра жили, но район наш был много хуже. Михаил Михайлович обрадовался этой возможности и сразу дал согласие. Но Елена Александровна решительно возражала. Ее совершенно не устраивал наш промышленный район: рядом ТЭЦ, вокзал, завод медпрепаратов и многое другое. Надо было искать что-то другое. Летом, когда Бахтины находились в партлечебнице, к ним приехали Л. С. Мелихова и В. Н. Турбин с предложением поехать в Москву и полечиться в кремлевской больнице, что в Кунцево. Кое-кто помог. Однако Бахтины не торопились дать согласие. Хотелось надеяться, что там им помогут, как-никак номенклатурная больница. В конце концов они предложили Турбину поговорить с нами, если мы согласимся, то они, возможно, поедут. Странное условие. В. Н. Турбин с Л. С. Мелиховой пришли к нам и стали убеждать в необходимости переезда Бахтиных в кремлевскую больницу, там другие возможности и им помогут. Там, естественно, условия другие, мы думали, гадали и все-таки решились дать согласие на эту поездку. Верили, что они вернутся в Саранск окрепшие. Бахтиных провожали многие, среди них были и такие, которые не верили, что они вернутся. Мы проехали с ними до Рузаевки, сидели в вагоне подавленные. Было тревожно, но и были какие-то надежды. Сейчас не могу вспоминать об этом спокойно, ком в горле застрял.

Когда закончился срок их пребывания в больнице, надо было решать, что делать дальше. Условием их возвращения в Саранск, как считал Михаил Михайлович, была все та же партлечебница. Мы стали добиваться места, но на этот раз у нас ничего не выходило. Пришлось Александру Михайловичу пойти на поклон к первому секретарю обкома партии, но он не дал согласия. «Когда построим новую больницу, тогда пожалуйста»,– сказал он. И тогда Бахтины решились переезжать в Гривну, недалеко от Подольска, в дом престарелых. Находясь в этом доме, Михаил Михайлович не оставлял надежду на возвращение в Саранск, хотя условия жизни в Гривне были неплохие. К ним очень хорошо относились. Бахтиных всегда и везде понимали и ценили простые люди. Гривна находилась не так уж и близко от Москвы, друзья навещали их редко, в особенности зимой. Они оказались в одиночестве, что особенно удручало Михаила Михайловича. Летом, кажется 1970 года, по просьбе учителей Подольска и Гривны, Михаил Михайлович прочитал им лекцию о Достоевском. Они просили, чтобы эти лекции повторялись. На этой встрече был С. Г. Бочаров с дочерью Машей и мы с сыном Мишей.

В 1970 году большой Ученый совет Мордовского университета был посвящен 75-етию М. М. Бахтина. Приехали гости из многих университетов страны. Александру Михайловичу было поручено сделать доклад. Он рассказал о многострадальной жизни Бахтина и его творчестве. В докладе были приведены многие, тогда неизвестные факты его биографии. О них в то время еще не принято было говорить. Доклад был встречен неоднозначно. Президиум поспешил заявить, что они с этим докладом не согласны, гости, напротив, публично благодарили докладчика. Они были убеждены в другом – такого доклада больше нигде в то время услышать было невозможно.

14 декабря 1971 года, вечером, неожиданно позвонил С. Г. Бочаров и сообщил нам тяжкую весть – скончалась Елена Александровна. Мы немедленно выехали в Москву, приехали в Подольскую больницу. Застали Михаила Михайловича в очень тяжелом состоянии. Он был буквально в состоянии прострации, то что-то рассказывал о последних часах жизни Елены Александровны, то замолкал. «Она была очень неспокойна, потом постепенно стала затихать,– говорил Михаил Михайлович,– и улетела как ангел». Похоронили Елену Александровну на Введенском кладбище, отпевание было заочным. На похоронах присутствовала Анастасия Ивановна Цветаева. После похорон вернулись в больницу. Я робко предложила: «Михаил Михайлович, поехали к нам». Он сказал: «Саранск меня не принял, а теперь это невозможно». Пока Михаил Михайлович оставался в больнице, Кожинов поехал в Саранск, чтобы забрать архив Бахтина. Ключ от квартиры находился у соседей, Шепелевых. Антонина Максимовна дала ключ по просьбе Александра Михайловича. Кожинов сложив архив в несколько чемоданов, сдал их в камеру хранения и вернулся к нам до поезда. Во время обеда неожиданно пришел Конкин и всем своим видом выразил неудовольствие. Но ничего изменить он не мог, ведь это была воля Бахтина, который, как известно, впоследствии завещал все свое литературное наследство С. Г. Бочарову и В. В. Кожинову. И я думаю, что волю Михаила Михайловича никто оспорить не в состоянии. К тому же убеждена, что архив попал именно в те руки, в которые он должен был попасть. Впоследствии С.С. Конкин не раз ставил в вину Александру Михайловичу передачу архива Кожинову. Прав он в этом или нет, не мне судить.

Из больницы Михаила Михайловича перевезли в Дом творчества в Переделкино. Союз писателей обещал выделить освободившуюся кооперативную квартиру недалеко от станции метро «Аэропорт». Нашли женщину, которая согласилась организовать быт и беречь его. было впечатление, что женщина очень ответственная и с большим теплом относилась к Михаилу Михайловичу. Мы бывали в Переделкине. Случалось, Михаил Михайлович читал нам стихи. Был такой случай, что мы встретились в Переделкине у Бахтина с Бочаровым и моей близкой приятельницей искусствоведом А. Г. Образцовой. Михаил Михайлович вспоминал о том Новом годе в Саранске, когда мы встречали его вместе с Анной Георгиевной, известным специалистом по Б. Шоу. Бахтин ее очень ценил как искусствоведа. Потом Михаил Михайлович читал нам стихи. Трудно сказать, стал ли он немного отходить после смерти Елены Александровны. Однажды по дороге к Михаилу Михайловичу к супругам В. Кожинову и Е. Ермиловой пристала большая пушистая кошка. Они пытались ее прогнать, но она не желала уходить, тогда ее решили показать Михаилу Михайловичу. Он сразу согласился оставить кошку у себя, и они подружились. Когда он переехал в Москву, в отдельную квартиру, кошка всегда была рядом с ним. Михаил Михайлович говорил, что это необычная кошка, что американцы не пожалели бы за нее миллион долларов. Она лапой открывала ящик стола, где Михаил Михайлович припасал для нее различные кошачьи лакомства. Когда он умер, она устроилась в гробу у его ног. Мне думается, что для него она была больше, чем кошка…

В последний раз я видела Михаила Михайловича буквально за полсуток до его кончины. В квартире было непривычно много посторонних людей, в основном, врачей и медсестер. Он лежал на кушетке, курить уже не мог. Попросил у меня закурить, а я растерялась и сказала, что не курю. Потом мне было очень жаль, не сразу поняла, что ему важно было подышать таким привычным для него воздухом. Он находился в сознании. Когда медсестра спросила у него знает ли он меня, он был удивлен вопросом и ответил: «Ведь это Нина Куканова». Ночью его не стало. Это было 7 марта 1975 года. Смерть свою он предвидел. Оставаясь в Подольской больнице после похорон Елены Александровны, он не раз говорил: «Зачем мне эти три года?» Действительно, он скончался спустя три года, которые он пророчески предсказал.

Проводы были поспешные и немноголюдные, отпевание заочное. Попрощаться с Михаилом Михайловичем пришли скульптор Э. Неизвестный и художник Ю. Селиверстов. Сделанный этим художником портрет Михаила Михайловича висел около его письменного стола. Я не сдержалась, высказала мысли вслух о портрете. Юрий Иванович понял меня и обещал прислать собственноручно выполненную копию. Он сдержал свое слово.

Пишу эти строки и снова всплывают в памяти годы, связанные с Бахтиными. С их уходом из жизни, а в 1991 году и Александра Михайловича, что-то навсегда оборвалось в душе…