* * *

Мелким осенним ситом было просеяно
на остров родной возвращение Одиссеево.

Холодно, горько, ветер по дому шляется,
оцепеневшие листья в грязи валяются,

Бурые, пестрые, холодом опаленные, –
а когда я уезжал, они были зеленые.

Рушится мир, и приказать нельзя ему,
дохнут собаки прямо у ног хозяина.

Все, пролетел маскарад, развязались бантики,
переменились воды твоей атлантики –
катят на берег, свинцовые и соленые –
а когда я уезжал, они были зеленые.

Дом обветшал, и старый посох колодника
искривился в руках мореплавателя и плотника.

А ведь шагать осталось меньше, чем пройдено...

Что же, взгляни мне в глаза, дорогая Родина,
что в них? усталые, серые, воспаленные...

А когда я уезжал, они были зеленые.

* * *

Оранжевым и красным светом
горят осенние цветы,
но между осенью и летом
есть искорка, и это ты.

Под нами протекает речка,
и циннии еще в цвету,
и ты стоишь, пряма, как свечка,
меж берегами на мосту.

Я тем счастливее, чем ближе,
чем меньше между нас границ.

Я не смотрю, я просто вижу
твой силуэт из-под ресниц.

И лето, и весну, и осень
я буду на тебя смотреть,
а что любовь горит – и бог с ней.
Ей так положено гореть.

Как свечку я ее поставил
границей мира своего.

Как говорил апостол Павел,
любовь не ищет своего:

Не тратит силы на надежду,
не обвиняет, не корит,

Но лишь стоит миров двух между
и синим пламенем горит.

Черная молния

Семью цветами полыхали
и в поле зрения росли,
на весь квартал благоухали –
остановиться не могли.

Вдоль всех обочин цвел цикорий
и хорохорился пырей,
цепляясь за квадратный корень
пушистой липы во дворе.

В ночи гремели водостоки
и лужи были до колен,
но утром небо на востоке
светилось, как ацетилен.

И пахла ночь аперитивом,
и сквозь дрожащие листы
мелькало солнце негативом,
черноволосое, как ты.

Твоя квартира в центре мира
и кожа как карбид бела, –
в пятнадцать струн звучала лира,
остановиться не могла.

За лацканы цепляла душу,
да так, что не уйти назад,
необычайна, словно груша
у входа в яблоневый сад.

И не уместится в тетрадке,
как день бежал, а ливень шел,

как все дрожало в лихорадке
и слишком было хорошо.

Но этого не бросить за борт,
не зачеркнуть, – не потому ль
октябрь глядит на юго-запад,
где продолжается июль.

И невдомек, что все застыло,
что мерзнут сами холода,
и все, что летом с нами было, –
не путеводная звезда,
не именины небосклона
и не судьбы веселый знак,
но фронт грозы, и центр циклона,
и черной молнии зигзаг.

* * *

Телеологически жива,
как вы затоптать не рвитесь,
прорастет зеленая трава
через головы поэтов и правительств.

Быть счастливым дольше, чем полдня,
а не изнывать в тоске и страхе
до сих пор не вынудил меня
ни один на свете амфибрахий.

Только ты могла – точнее, вы –
дать мне счастье быть самим собою
перед тем как стать листом травы
и уткнуться в небо голубое.

Собираясь в дальние края,
стоило любить и задыхаться,
потому что песенка моя
будет в этом мире колыхаться.

* * *

В автобусе прогретом
у дальнего села
сидел я прошлым летом.

И ты со мной была.

Глядела вслед селенью,
цветок в руке вертя,
и на моих коленях
уснула, как дитя.

И в эту четверть часа,
покуда ты спала,
я думал не о счастье,
которым ты была,
которое фиалкой
цвело в моих руках –
я думал, как ни жалко,
о разных пустяках.

О барбадосской розе,
открытии границ,
о философской прозе
в четыреста страниц,
о шифере на крыше,
о елочных шарах,
о коврике для мыши,
о глупых комарах.

Я после пожалею,
что думал не о том:
о липовой аллее,
о лошади с хвостом,
о кошках и подушках,
фиалках и плащах,
о глупых, простодушных,
сиреневых вещах.

И птица встрепенулась
и прыгала в окне.

А после ты проснулась
и улыбалась мне.

* * *

Из наших встреч растет трава –
ничто не может длиться вечно.

Остались лишь мои слова,
но в них ты так же безупречна.

Прекрасен летний день в Крыму

И карусельное круженье,

Но я не знаю, почему
прекрасно их изображенье.